– Эй, Патуля, уснул что ли?

Ненавижу, когда она так меня зовет. Ненавижу, и она это знает.

Открываю глаза. Бледное лицо сестры совсем близко. Она улыбается. Светлые волосы, а глаза темные, почти черные. И чего ради, спрашивается, я пустил ее сидеть у окна?

– Ну? – говорю.

– Вроде, будет остановка.

За стеклом проплывают темные ели, дорожные знаки, указатели. Автобус, кажется, заблудился и теперь кружит впотьмах.

Рядом, скрытый передним креслом, заплакал ребенок, и сразу, в ответ, зарыдал еще один. Двойняшки. Лет трех. И родители симпатичные, молодая пара.

– Ши-ши, ты проснулся, бедный, не дали поспать, – говорит женский голос.

В салоне включается свет.

– Остановка пятнадцать минут, – хрипит динамик трансляции, – все покиньте автобус.

– Вещи-то хоть можно оставить? – спрашивает в пустоту отец мальчиков.

Я чертыхаюсь. Софа не глядя натягивает куртку.

– Пойдем, – говорит она, – Чего сидишь? Попросили же.

Снаружи ветрено. Черный еловый лес бурчит и раскачивается. Березы в этой черноте – как плесень. Автобус уползает на заправку. Она висит над шоссе светящимся квадратом. Чуть в стороне закусочная-теремок и мотель. Теремок перемигивается гирляндами, точно здесь всегда Новый год.

Ноги болят от любого шевеления.

– Я щас, – говорю, – будь здесь, не пропадай.

Предупреждение не лишено... На прошлой остановке уже приходилось искать. Ехать пора, а Софы нет. В лесочке обнаружилась. Белочек кормила. И где только орехи взяла.

Толкаю дверь с надписью «туалет». Хлоркой пахнет. Я готовлюсь увидеть традиционную для таких мест мятую затюканную тетку с хроническим хамством и насморком, а передо мной возникает нимфа. Бледная кожа, тонкие руки, веснушки, волосы рыжие. Она сидит в своем голубой фартуке, рядом на тумбочке рулон туалетной бумаги, мыло и зачем-то целая батарея разнообразных освежителей воздуха. Нимфа не смотрит на людей, ее взгляд теряется где-то за пределами бренного мира.

– Пятнадцать рублей, – говорит она с трудом, точно нимфе не пристало снисходить до общения с простыми смертными.

В «эм» было зябко, неуютно. И то верно, нечего рассиживаться. Да, собственно, рассидеться и негде. Унитазов нет. Вместо них… Кажется, это фаянсовое чудо называется «чаша Генуя».

Я тяжело вздохнул, и расстегнул ширинку.

Софа не пропала. Когда я вышел, она торчала на выезде с заправки, там, где мусорка, ящик с песком и продавленный диван. Место для курящих.

Софа не курит. Жует беляш и пялится на проезжающие фуры.

Я доковылял до дивана и рухнул. Дождя не было, но ночная сырость мгновенно промочила штаны на заднице.

– Подержи, – я сую Софе бинты.

– Ты сейчас разуваться будешь? Ты чего, Патуля, совсем охерел?

– Отвернешься, – усмехаюсь я, – Надо перемотать.

Софа вздёргивает нос. Я стаскиваю берцы. Старые бинты отрывать – только с мясом. Чертовы ноги! Чертова Софа. Я сжимаю зубы и зажмуриваюсь. Так-то радоваться надо. Только благодаря неприятности с ногами мы и сбежали.

– Давай-ка, – слышу я голос Софы.

Она сбросила амплуа брезгливой фифы и теперь была сестра милосердия. «Милосердие», ага. Она осторожно, но жестко отделяет заскорузлую ткань.

– Крем где?

– Вот. Уй, осторожно!

– Терпи, Патуля.

Невдалеке от нас мама водила за руки двойняшек. Один прыгал, второй звонко спрашивал у нее:

– Дядя болен?

– Болен. Дядя ножки натер. Помнишь, как ты сапожками?

– Ребенок дело говорит, – Софа криво улыбается.

Из «Теремка» выходит отец, в руках коробочки с соком. Дети отцепляются от матери и синхронно бегут к нему, кто быстрее.

Я смотрю на них и вспоминаю нашу соседку с девочкой вот такого же возраста. Через картонную стенку слышно, как эта сволочь кричит на ребенка. Всегда она устала, всегда недовольна. Если бы соседка поехала на автобусе с дочкой, она, пожалуй, застрелилась бы или дочь задушила.

Не замечаю, как рядом с курилкой появилась эта старуха. Старушенция. Вечный платок с узлом под челюстью. Кургузое пальтецо на все погоды и времена. Только на ногах новый тренд – кроссовки.

– Голубчик, – шепелявит, – Дай бабке копеючку.

– Нету у нас ничего, – раздраженно говорит Софа. Она вытирает руки влажными салфетками. Комкает и бросает. – Идти можешь? – это она уже мне.

– Раньше же ходил, – отзываюсь я.

Старуха вдруг хватает Софу за руку. Цепко хватает. Больно, наверное.

– Не отпущу! Не уедешь! Граждане, что это деется-то, граждане! Держите! Она убегать! Убегает же!

Софа застыла. Только пялилась на плюющийся словами старушечий рот. Близко-близко ходили туда-сюда обеззубевшие десны, летела слюна.

– Грузимся! – доносится от автобуса голос водителя.

«Что за карга?» – думаю я, втянув руки в рукава. – «И прицепилась, главное, к нам. Мы же не на границе, может едем в гости или еще куда…». Глаза закрываются, но это ничего. Ехать долго, высплюсь.

 

***

Началась вся эта хрень буднично. Я ждал Софу и на дверной звонок отреагировал беспечно. В смысле, открыл, не поинтересовавшись, кто там.

Там вместо сестры обнаружился наш участковый, рядом зевала и переминалась с ноги на ногу старшая по подъезду.

– Филатов Павел Владимирович… – Театр абсурда, однако. Знает меня мент, а грымза эта тем более. – За повестку распишитесь. Вот здесь. Имя полностью. Сборный пункт на Куфонина. Девять утра.

– Да. Я умею читать.

Участковый смотрит мимо. Глаза мутные.

– До свидания.

Я запер дверь, тупо перечитал повестку. Потом еще раз. Волнуюсь, значит. Не думал, что придется вспоминать с какой стороны за автомат берутся. Вру. Думал. В свете последних событий о таком сложно не думать.

Через полчаса заявляется Софа. Веселая, оживленная.

– Ты решил устроить приборку? – Говорит она, оглядывая комнату.

– Ага, – говорю, – вон, повод на столе. Иди, глянь.

Софа наклоняет голову, берет повестку.

Так, – говорит она, губы поджаты, глаза – щелочки. – Ты сошел с ума. Бумажонку выписали, а ты руки в ноги и пошел?

Я что-то буркнул. Вот, куда счастливый тельник сунул, спрашивается? Здесь же был?

– Ты меня слышишь, Патуля?

– Не зови меня так!

Софа смеется.

– Ты хочешь умереть, да? Тебя убьют тут же! Да посмотри на меня!

– Ну. – Я посмотрел зло.

Софа прошлась по комнате, разворошила ногой стопку собранных вещей.

– Ты умрешь, – говорит и прикладывает к моему виску палец. Какое у нее злое выражение!

– Уходи, да? Не до тебя сейчас.

Я отвернулся, чувствуя, как она рассержено пыхтит за спиной. Пыхтит, ну и ладно, лишь бы молчала.

– Я хочу есть, – тут же говорит Софа.

– Пойди и сваргань чего найдешь.

Она еще посидела и ушилась на кухню. Зашумел кран. Как всегда, откроет воду, и ну плескаться. Щелкнул чайник.

Некоторое время было тихо. Я ушел в себя. Стоит ли брать дорожные шахматы или покажусь ботаном? Люблю шахматы.

Из окна тянет легким сквозняком. Обещали дожди, а погода держится. Шум перекрестка. Качели скрипят, кто-то смеется, дети перекрикиваются на своем птичьем языке. Совсем не видно войны. Совсем.

– Тебе сделать? – спрашивает Софа. Она стоит привалившись к косяку и хомячит бутерброд.

– Не голоден.

– «Там», – говорит она, – будешь голодать.

– «У нас», – говорю, – все схвачено. Война-войной, а обед по расписанию.

Софа пожимает плечами, потом уже из коридора орет:

– Вернешься двухсотым, рыдать не буду. Скажу: «Я предупреждала!».

И дверью хлопнула.

Наутро я вымылся, запоминая на будущее: душ, где можно запереться, спокойствие, отсутствие грязи под ногтями, и никаких, понимаешь, шуток в казарменном стиле. Вот взять сейчас, плюнуть и никуда не идти. Оставить себе этот мир, где вечером можно спокойно погулять, дернуть пивка, называть кусты кустами, а не «зеленкой», короче, все, к чему так долго привыкал.

Я сую ноги в берцы…

 

***

Софа спит с открытым ртом, по лицу плывут отсветы фонарей за окном. Какой-то город проезжаем.

Впереди завозились. В просвете между кресел появилась голова мальчика. Он поймал мой взгляд, улыбнулся лукаво и спрятался, оставив вместо себя плюшевого монстра. Сам монстр синий, пасть зубастая во всю морду. Кажется, это штука называется «хагги-вагги». А детям нравятся. С ума сойти!

Сколько еще ехать? Автобус – частник. Водитель, видно, сам трясётся. И уши трясутся, отдельно от головы. Значит, поедет кружными, проселочными…

Я не додумываю мысль, засыпаю и вижу театр. Темно. Но людей в зале полно, они дышат, сморкаются, зевают. Спектакль «Мальчики и девочки». Это по Пастернаку. Детство и юность героев романа «Доктор Живаго». Конечно, любительская труппа. Мне не нравится актер, который играет Живаго. Лабух он. И уж больно собой любуется. Софа рассказывала, что этот перец работает на корпоративах и свадьбах. «А на похоронах? – спрашиваю, – плакальщиком? Надо предложить…».

Весь этот театр их любительский я знаю. На репетициях насмотрелся. Тоня – еще ничего. Паша – деревянный. Миша Гордон – высокий, улыбчивый блондин, а Лара… – моя Софа. Лара появляется в луче, и я забываю, что она мне сестра. Такая она естественная, живая и страдающая, в ней сразу видно, с какой любовью она смотрит и на Юру, и на Пашу, и на весь мир. Ей бы в настоящем театре играть.

– Я из другого теста, Юрочка, – говорит Лара-Софа.

Но слов я не слышу, читаю по движению губ.

Вдруг из зала поднимается фигура, она растет, я вижу звездочки на погонах. Фигура растет еще, вот она уже выше баскетболиста, растет вверх и вширь, будто слон зашел в посудную лавку. Кривой палец наставлен на Лару: «А ты записалась добровольцем?».

Я вздрагиваю. Автобус стоит на обочине. Снаружи моросит. Кажется, светает или что-то вроде. Адски болят ноги.

Софа с хрустом и стоном потягивается.

– Уважаемые пассажиры, – говорит через трансляцию водитель, голос у него гнусавый, и как я не замечал? – Светает. Днем не поеду. Опасно. Дальше либо пешком, либо ждем ночи. До границы шесть километров.

– Шесть километров – херня, – говорит Софа. – Я не намерена ждать. Хочу выбраться из этого болота.

Я вздыхаю, но так, чтобы она не заметила. Понятно, мы не намерены ждать. Рядом справа кто-то крикнул:

– А если поймают здесь?

– Тогда кранты.

– Не. Не докажут, что к границе. Скажем, в музей ложек. – Согласные возгласы. И все засмеялись безрадостно.

Я натянул анорак. Пешком, похоже решилась не только Софа. У багажника суета. Софа пролезает под чьей-то рукой и вытаскивает из автобусного нутра рюкзаки.

– Тебе который? – спрашивает она, – с тряпьём или где «кирпичи»?

Ее глаза сияют, пешком Софе в кайф, прогулка. Потом она вспоминает про мои ноги. Улыбка становится кривой.

Я молча беру рюкзак с «кирпичами».

– Перевязать?

Качаю головой. Не сейчас, не готов я снова сдирать кожу.

Уже почти светло. В кустах чирикает птичка. И дождь шелестит. И никого на дороге, только мы, глотаем его и мокнем.

– Там дальше деревенька, – водитель щелкает зажигалкой, –сельпо прямо по дороге. Пока дойдете, откроется. Там есть хлеб, молоко.

Софа говорит:

– Подержи рюкзак, Патуля, я в тубзик, – и скрываются в кустах.

Молодой отец выдыхает сигаретный дым. Он мне симпатичен, хороший парень.

– Вы не рискнете? – спрашиваю я.

– Нет. Будем ждать. Слава Богу, у нас еще есть еда и все. Все схвачено. Если что, берегите себя. Это ведь ваша жена с вами? Бросить все и бежать не каждая способна…

– Нет. Мы брат и сестра.

– Значит, сестру берегите.

По раскисшей дороге уходят люди. Тетка катит за ручку ярко-желтый пластиковый чемодан. И это цветное пятно превращает распутицу в чудовищный пейзаж в духе импрессионистов.

Софа вылезла из кустов, поправляя лямки комбинезона. Она взглянула на меня, на пейзаж, прицелилась пальцем в тетку и «выстрелила». На секунду, только на секунду, мне показалось: брызнула желтая пластмасса, разлетелись тряпки, бельишко.

– Пойдем, Патуля.

У сельпо я повалился на ступеньки под крышей и стащил обувь. В нос шибанула отвратительная вонь. Софа заскочила за минералкой и еще какой-то хренью. Вернулась, протянула вскрытую пачку чипсов.

– Срежем, – говорит, – я пораспрашивала, говорят, к границе есть тропинка. Мы и так очень отстали.

– Отстали? От кого?

Софа не отвечает. Она находит тропинку и идет вперед, походя выдрав из щербатого забора штакетину.

– На вот. Обопрись.

Я молча беру. Мы идем гуськом. С лопухов и иван-чаев льется вода. Что-то это все напоминает.

 

***

… пуля воткнулась совсем рядом, выбив фонтанчик грязи. Я упал и начал отползать. Слева витиевато выругался капитан. Сколько ни пытался, ни одного его перла запомнить не могу. Умеют же люди. И вообще, он мне как-то сказал, что это не мат, а обсценная лексика. Ну, загнул.

– Справа двадцать! – сигналит Толик.

Я отползаю, всего надо шесть шагов, но ползком, это почти бесконечно. По осыпи спускаются чехи. Человек семь. Ловко так спускаются. Весело, деловито. Кричат что-то по-своему.

Я выставил ствол, и все еще продолжал пятиться под такую укромную сень ветвей. Еще метр. Еще чуть-чуть.

Пулю я даже не почувствовал, просто тело стало мазать. Руки промахивались. А больно не было. Точно я робот.

– Близнец, – крикнул Толик, – Ты чего?

– Хэзэ, – ору, – ранили вроде.

В этот момент с нашего склона щелкнул выстрел. Один из оппонентов споткнулся и покатился вниз. Остальные залегли.

 

***

– Не спи, – говорит Софа, – Замерзнешь. – И ржет как дура. Хочется взять и стукнуть по хорошеньким губам.

– Далеко еще? – спрашиваю сквозь зубы.

– Пять минут. Если ты, конечно, не начнешь помирать.

– Тогда не сдох, а тут-то что?

 

***

Валяясь на койке лазарета, я клял крайними словами сестру. Хотя сам виноват. Как я мог не проверить все, чего касалась злобная Софа!

Особист уже заходил. Брезгливо прочитал заключение врача, брезгливо приподнял простыню, посмотрел на мои окровавленные ступни, скривился.

«Симулянт, на! В тюрьму, на, пойдешь! В штрафбат, на!»

А я что, я молчу. Не докажешь ведь, что это не сам. Сестра.

Вот и врач, когда меня, рычащего от боли, притащили в медпункт, сразу мне не поверил: «Горчица, молодой человек. Ну-ну. Ничего пооригинальнее придумать не могли?». А ведь точно. Был у меня в кухонном шкафе пакет горчичного порошка. Нахера я его покупал, не помню. Уж точно не за тем, чтобы родная сестра сыпала его мне в берцы. От души так. Щедрой горстью.

Под подушкой запиликала трубка. Не отобрали еще, надо же. Я с третьей попытки (отвык от кнопочного) нажал нужную клавишу.

– Понравилось, Патуля? – раздался Софин голос. – Я знала, тебе понравится.

– Сука, ты!

Смех.

– Кстати, мне тоже повестка пришла, – отсмеявшись говорит она, – но я не пойду. Пусть ловят.

– Ты с ума сошла.

– Пофиг. Ты со мной?

Я повесил трубку. Я ужасно устал сразу, даже кости заболели, будто готовятся к земле. На соседней койке молодой солдатик бубнил в пространство свою историю от момента зачатия. Его никто не слушал.

– Мужики, – перебиваю я, – Сиги есть?

– Держи, любезный. Спустишься сам-то, или помочь?

– Ничего. Потихоньку и полегоньку.

Спускаюсь. Кладу сигарету на подоконник. Сам я не курю, а кому-то может пригодиться. Снарягу, конечно, жаль. Она у меня хорошая… Была.

 

***

Софа вытащила минералку, протянула, устало опустила руки, точно они чужие, не пойми зачем приделанные к телу.

– Еще немножко, ладно?

Я киваю. Беру бутылку. Вода пахнет горной речкой, шипящими струями. Пью, вспоминаю.

Когда объявили мобилизацию мы сидели у меня на кухне. Кухонный свет горел тускло. Стол еще видно, а лиц совсем не. «У меня премьера на носу. – Софа положила тонкие руки на столешницу. – Отыграю, и текаем. Не хочу снова воевать. А ты, Патуля, лучше заболей с температурой».

 

***

Тропинка оборвалась так внезапно, что мы по инерции чуть не вылетели на открытое место. Но чуть – оно не считается. Рухнули в лопухи, обрушив на себя очередные потоки воды. Замерли.

Видимость никакая, но и то, чего видно, озадачивало. Ничего такого здесь в принципе не должно, не может быть. Но вот она, в метре впереди раскисшая пашня контрольно-следовой и сетка-рабица на косо воткнутых столбах.

– Не понимаю… – шипит сестра. – А люди где?

– Может все ушли на фронт? – предположил я.

– Не смешно. Ладно, заборчик вроде не под током, – она подобрала камушек и кинула. Подождала. Кинула еще один, кивнула.

– Я пошла, ты следом.

Софа вздохнула, перебежала открытое пространство, взметнула вверх выпотрошенный рюкзак, прыгнула, но не повисла на сетке, а рухнула навзничь, как отбросили. Я сначала не понял, ждал характерного лязга, сирены, автоматной очереди, чего угодно, но не этого.

– Софа! – я вскочил, забыв про ноги, про вещи и кинулся к ней.

– Что это за чёрт! – сестра сидела в грязи, потирая ушибленные ладони. – Что это было? Что за хрень?

Я пожимаю плечами, медленно протягиваю руку. Я смотрю на вспаханную полосу по ту строну сетки, на перелесок, скатывающийся в овраг. Вот она, – говорит зрение, – другая страна. Без войны, без мобилизации, без всеобщего идиотского порыва. Рука, тем временем ощущает мокрый колючий бетон. Стена. Немая. Холодная. Вверх, вниз, вправо, влево. Стена.

– Ты что-то понимаешь? – спрашиваю я.

Софа не то всхлипывает, не то смеется.

– Что? – спрашиваю.

– Мы никогда не сбежим из этой страны! А если сбежим, то только на войну. И нас обязательно убьют. – Она уже не смеется и не всхлипывает. Она говорит это без пафоса, без эмоций. Спокойно. Очень спокойно.

– Дай мне подумать, – говорю себе под нос. Или думаю, что говорю. Она все равно услышит. Она услышит, даже если я промолчу. Софа моя двойняшка. И родилась первой.

***

Мы отыскали ель, которую дождь так и не смог пробить. Я смахнул несколько сухих нижних ветвей, чтоб не стукаться лбами, раскопал хвою, составил костерок. Софа, как более ходячая, проредила заросли, чтобы было видно контрольно-следовую и иллюзию границы. Или не иллюзию, поди пойми. Я заметил ворону. Птица с истошным карканьем пыталась пробиться на нашу сторону, но раз за разом натыкалась на невидимое. Интересно, что карканье я слышал, а в остальном тишина стояла абсолютная. В лесу такой не бывает. И людей – никого. Ни местных, ни пограничников, ни попутчиков бывших.

Софа ела шоколад и пила чай. Я налил себе и ей в кружки грамм по двадцать спирта. Кипяток взбурлил. Стало даже уютно. Пикник у обочины.

– Ты что-то слышала? – спрашиваю. – Про границу?

– Конспирологические бредни.

– Думаешь, автобус проедет?

– Не знаю. Если нет, уйдем в леса? Ты, кстати, ноут взял?

– Взял.

– Ну и дурак. От пня не зарядишь, Патуля.

На этот раз в ее голосе нет сарказма, просто констатация факта.

В сумерках мы вернулись к трассе. Скоро, сверкая как электрическая елка, подплыл автобус.

– Радость к нам приходит… – пропела Софа, и пошла махать.

Не было ни Нового года, ни красных грузовичков Кока-Колы. И даже если придет зима, не будет Санта-Клауса. Рождественскому деду тоже не проломиться сквозь невидимый бетон.

Стоял автобус. Переминались с ноги на ногу пассажиры.

– Трындец, – водитель стрельнул сигарету и нервно закурил. Совсем он пацан, оказывается.

– Не материтесь, тут дети… – строго говорит Софа.

– Я их уведу, – отзывается мама двойняшек, – Ну-ка, мальчики, кто быстрее до березы? – а когда те понеслись, тревожно посмотрела на мужа и побежала следом.

– Ты собирался возвращаться? – спрашиваю я водителя и рисую пальцем знак вопроса на заляпанном грязью автобусном борту. – Твой агрегат, кстати?

– Мой. – В голосе парня отчетливые нотки гордости. – А возвращаться, нет, не хотел. Ничего у меня тут не получилось, блин. Новую жизнь открыть хотел. Мир посмотреть.

Я молчу. Софа вытаскивает телефон. Сеть вроде ловит. Женщина с желтым чемоданом говорит ни к кому не обращаясь:

– Может, в другом месте попробовать? Они не могли везде стену сделать?

– Они не делали, – горько говорит Софа, продолжая рыться в сети, – это не стена, это поле. Везде такая хрень. Даже видосы уже появились.

Она тычет тетке смартфон. Все наклоняются. На экранчике какой-то мальчишка пытается преодолеть стену. Срывается, пропадает из поля зрения. «Интересно, он жив или как?».

– Но есть, шанс, – говорит Софа, не замечая, что кусает губы, – Если верить народу, на тяжелой технике можно попробовать. Только это пятьдесят на пятьдесят.

– Прорваться с боем? – тихо говорю я.

Софа растягивает губы.

– А если не получится? – спрашивает отец двойняшек.

Никто не отвечает. Водитель кидает бычок в грязь.

– Ну-ка покажи, где написано?

Мамаша тащит двойняшек обратно к автобусу.

– Не хочу обратно! – кричит один.

– Хочу-у-у домой! – вторит другой.

Я отступаю в темноту. Через какое-то время подходит Софа, трогает меня за плечо.

– Мы попробуем. – ее глаза блеснули. – Все решили.

– Грузимся! – кричит водитель срывающимся голосом.

У меня возникает ощущение то ли дежавю, то ли плохо придуманной кольцевой композиции. Шипит пневматика. Наш автобус начинает пятиться, замирает, потом водитель топчет педаль до упора.

Мы врезаемся в стену. Разлетается в куски пластиковый бампер. Теряет прозрачность и сминается тряпкой лобовое стекло. Но мы еще движемся. Я замечаю, как плавится, сыплет искрами пространство над головой.

И вдруг пришло удушье. Горло пыталось найти кислород, но его не было. «Внезапно он хочет пить…», – крутится в мозгу невесть откуда взявшаяся строчка. А, ну да, разумеется… «Под водой человек может быть лишь подводной лодкой. Изо рта вырываются пузыри. В глазах возникает эквивалент зари. В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три…»¹

Мне, правда, хотелось пить.

А еще жить. Очень. Невидимая преграда прогнулась, обволокла автобус, облепила, схлопнулась позади. Когда, то есть если, автобус вырвется из этой ловушки…

Мать двойняшек распялив рот в бесшумном крике колотит кулаками в окно, будто пытается пробить. Рядом на сидении – тело сына. Надеюсь, просто потерял сознание. Обо всем этом не хочется думать.

Я перевожу взгляд на Софу. Она хватает мою руку. Я не слышу, но знаю, она произносит «Паша…».

Я закрываю глаза, я вспоминаю.

Сыро. В горах, вообще, если сыро, то сразу хоть выжимай. Уже не стреляют. Я слышу, как расступаются ветви. Слышу, кто-то идет, хорошо идет, осторожно. Нет сил шевельнуться, посмотреть. Толик только что вкатил мне еще тюбик промедола. Рядом, на уровне глаз – ноги в камуфляже.

– Ты как, в порядке?

Я силюсь сфокусироваться, и мне даже удается. Надо мной стоит Софа. Стоит в своей любимой позе, сгрузив локти на СВД.

– Гы… – улыбаюсь я. – В полном.

– Ну и ладушки. Мы выберемся. И никогда не будем воевать.

«Близнец-Близнец, – оживает вдруг ее рация, – как слышишь меня, Близнец?».

 

 

 

1. Иосиф Бродский. «Новый Жюль Верн», 1976 г.