Елена Тоскана

А если мне придётся умереть

Марта умерла во вторник, обычным тусклым днём, когда солнце, как спина кита, лишь показалось над стальной рябью моря и кануло за горизонт. Мирон нашёл её на песке: она часто приходила сюда посмотреть на воду, просила не провожать. Когда они с ней остались в деревне вдвоём, ей отчего-то понадобилось еще больше одиночества.

Мирон этого понять не мог: они остались друг у друга одни на всей земле. Он хотел говорить с ней всё время, всё, сколько им осталось, а это ведь не так много. Но она уходила на берег и молча смотрела за горизонт. А он боялся, что однажды она вовсе станет немой.

Обнаружив её во вторник неподвижной и белой, как снег вокруг, Мирон долго сидел рядом, не в силах к ней прикоснуться. Как будто от касания она могла разбиться. Или он. Или они оба.

Волны набегали, выплескивали буруны на песок. До этой линии снег не добирался, он лежал дальше, поднимаясь по склону и сравнивая небо с землей. И эта темная прогалина между пеной и снегом казалась призрачной тропой в иное измерение. Если бы только дойти до конца…

Не коснувшись жены, Мирон вытолкал на берег лодку, закрепил канат на кнехте — волна укачивала судёнышко, как люльку младенца. Действовать нужно было споро, пока тело не налилось тяжестью смерти. Они с Мартой мало что обсуждали в последнее время, но один разговор Мирон запомнил точно. Разговор о похоронах.

Могилу тут не вскопаешь, не пробьешься сквозь мерзлоту — по крайней мере, руками. Нужно звать помощь из города, но по такому снегу они не поедут. Им давно плевать, они вычеркнули название опустевшей деревни с карты, им так удобнее. Мирону тоже так было удобно: никто их не тревожил, справлялись сами, с рыбой, курами, привезенными загодя из города консервами. Бедная жизнь, но понятная, простая.

Вдвоём.

Так вот, тот разговор. Марта куталась в цветастую шаль, смотрела сквозь горизонтальное окошко в кухне на море.

— Я хочу, чтобы меня упокоила вода, — заявила она, хотя минуту назад они обсуждали, не пересолен ли ужин. — Если я умру первая, похорони меня в лодке.

Лодок у них было две, хотя пользовались только одной — вторая стояла про запас.

— Я так сказала, — стояла на своём Марта. — Когда умру, не смогу тебя переубедить. Будешь спорить сам с собой.

И она оказалась права, как это обычно и бывало. Мирон смотрел на лодку, уговаривал себя, что это глупо, что у человека должна быть могила, куда можно прийти и поговорить. Но Марта хорошо его знала. И говорить больше не хотела.

Ноги вымокли насквозь, вода заливалась в резиновые сапоги через край, а руки не чувствовали тяжести мертвого тела. Он положил Марту на дно лодки, затем сходил в дом, не меняя сапог, взял вязаную шаль и подушку, укрыл Марту, как перед сном. Отвязал верёвку, бросив в воду. Волна подхватила колыбель, ставшую гробом, и понесла прочь от берега.

Иней сковал Мирону щеки и выбелил ресницы. Хотя они и так давно поседели.

Он вернулся в дом, поставил сапоги вверх подошвами, разогрел приготовленную Мартой рыбу. В окно было видно море и обветшалый шалаш на дереве: Мирон соорудил его для соседской рыжей девчонки, что однажды разбила им окно мячом. Как ее звали, Ольга, Елена? Мирон хотел ее выпороть за шалость, ведь за стеклом нужно было ехать через перевал в город, но Марта его остановила: девочке просто было скучно. Скучно было и Мирону, и за пару недель он сколотил из обрезков доски кривое, но прочное сооружение, в котором рыжая Оля или Лена пропадали дни напролет, высматривая в подзорную трубу чаек и китов.

Девочка уехала через пятнадцать лет. Домик все еще держался. И всё было как обычно: Марта ушла на берег искать уединения. Вернётся к ужину, накроет на стол. Всё будет, как всегда.

Из-под стола на Мирона смотрел Коби — рыжая псинка, лохматая, с висящими ушами. Дворняга приблудилась к ним ещё когда в деревне тлела жизнь. Ощенилась бродячая сука, трое из четырёх щенков замерзли насмерть, а четвёртый достался Мирону и Марте и вымахал в приличную дворнягу. Сейчас ему шёл восьмой год, он зарос шерстью, иногда приносил задушенных птиц. Спал у Марты в ногах. И никогда не лаял.

А тут завыл. Мирон смотрел в горизонтальное окошко на кухне и слушал протяжный вой. Хорошо, что выл Коби. Он справлялся за двоих.

Мирон давно решил, что будет делать, если Марта умрет первой. Он похоронит её, как она завещала, сядет на берегу и будет ждать своей смерти. Когда старуха явится в черном с белым подбоем плаще, он скажет ей «спасибо».

Но Коби завыл, и Мирон понял, что предусмотрел не всё.

У них был пикап: дряхлый, объеденный ржавчиной, со скрипящей дверью и извилистой трещиной на лобовом стекле. В кабине пахло прелым сеном. На приборной панели пылилась выгоревшая карта. В ней вообще-то не было смысла: единственная дорога петляла в горах, обегая вершины крутым серпантином, изредка расходилась в стороны гравиевыми съездами. Но это уже по ту сторону гряды, а на этой остались только Мирон и Коби. И второй не мог выжить в одиночку.

Поэтому утром в среду Мирон собрал бутерброды — они получились неопрятные, с неровными ломтями хлеба, с которых съезжала солонина и сыр, так что пришлось спешно завернуть их в фольгу, чтобы совсем не развалились. Три банки собачьего корма, сменная одежда, дождевик, фонарь на батарейках, лопата, сигареты, зажигалка. Ветер смахнул с глянцевого неба облака, оставив тусклые разводы. День обещал быть славным.

Коби уселся на переднем сидении, хоть пристегивай. Мирон включил радио, но оно шло с помехами, похрипывало и срывалось на молчание. Лучше диск. Тото Кутуньо. Марта любила его, подпевала, не зная языка, подражала, корчила гримаски. Как давно это было! И никогда уже не будет. Мирон не хотел погружаться в одиночество, не хотел предаваться ностальгии — знал, что не вынесет — и выключил музыку.

Снег на дороге слежался, массивный пикап шел по нему уверено, но неторопливо, как ледокол. Мирон поглядывал на пса: тот следил за буграми гор.

— Мы найдем тебе пристойное жилище, — утешил Коби Мирон. — Ты же славный парень, проживешь еще лет двадцать. А мне нужно… за ней, понимаешь?

Коби не повернул головы, но обиженно заворчал. Мирон махнул на него рукой — ничего не поделаешь. Они оба любили Марту, но друг с другом не ладили. Мирон не сомневался, что пес ревновал. А Марта не сомневалась, что ревновали они оба, поэтому на берег с собой не брала никого. И им приходилось сидеть в доме и терпеть друг друга, дожидаясь её возвращения.

Ночь падала словно лоскутами, накрывая вершины одну за другой. Набежали густые серые облака, только сигнальные столбики вспыхивали в серой пелене. Дорога пошла вниз, потемнела — на той стороне гряды всегда было теплее. Ветер исподволь забирался под колеса, нагнал перемёт, по которому пикап буксовал и терялся. Мирон покрепче сжал руль, пробормотав:

— Ну что ты злишься, я же не мог тебя там бросить!

Коби свернулся на сидении, но не спал — карие глаза уставились в темноту и не моргали.

— Она тебя любила, — добавил Мирон. — А мне еще перед ней отчитываться там. Я должен о тебе позаботиться, ясно?

Коби тявкнул. Пикап подбросило, и совершенно незаметно повело — Мирон понял, что происходит, лишь когда передние колеса потеряли опору. Тормоз не помог, машина накренилась, сползла боком в кювет и носом ткнулась в сугроб, замерев.

Белый свет расплывался в тумане вокруг фар. Мирон попытался приоткрыть дверь, но она уперлась в сугроб. Если вылезать, то через окно. Коби засуетился, встал на задние лапы, передними опершись на стекло и поскуливал.

— Да, паршиво, — признал Мирон. — Но я давно не ездил зимой, ясно тебе? Нам ведь хватало запасов. И сейчас бы хватило. Никто не ездит этой дорогой зимой. Но не ждать же мне до весны, правда?

Топлива в баке оставалось чуть больше половины — заправка была только на той стороне гряды, а ехать долго. Мирон открутил стекло в двери и, пыхтя, выбрался наружу.

Ветер подвывал, крутил снежные воронки. Мгновенно заледенели руки, в носу защипало. Мирон обошел пикап, проваливаясь по колено в скрипучий снег. Колеса увязли прочно — копать не перекопать. Но ничего другого не оставалось.

В теплой куртке он быстро вспотел, махая лопатой направо и налево. Тяжелая машина наклонилась на один бок так, что колеса с противоположной стороны не касались ледяного наста. Мирон все силы отдал на то, чтобы подкопать снег под железным брюхом и выровнять пикап. В пояснице жгло, в груди давило. Он привалился к двери, сгоняя рукой черный гнус перед глазами. В последний раз у врача был, кажется, три зимы назад — да, точно. Получил огрызок блокнотного листа, весь в неразборчивых каракулях и выбросил в урну у поликлиники. Марте сказал, что здоров.

В стекло за спиной поскреблись. Мирон обернулся: Коби смотрел на него осуждающе.

— А что ты предлагаешь? — через стекло крикнул ему Мирон. — Бросить ее тут и идти пешком? Да мы замерзнем насмерть.

Теперь водительскую дверь удалось приоткрыть и бочком протиснуться на переднее сидение. Мирон распахнул перед мордой Коби бардачок, достал спутниковый телефон.

— Кто-нибудь приедет и поможет, — пообещал псу. — Не бросят же нас здесь умирать.

«Вы что, не знаете? Там же завал на сто сороковом километре. Не проехать».

Мирон положил трубку на колени и молча взглянул на Коби. Тот явно все слышал: в тишине голос из трубки доносился отчетливо.

— Ну, не подумал, не подумал, — пробурчал Мирон. — Поторопился! Есть будешь?

В кабине запахло собачьими консервами. Длинная морда Коби удобно помещалась в банку. Ел он аккуратно, чавкая и поскуливая от удовольствия. У него немного радостей было в жизни.

А Мирон вглядывался в густую вязкую темноту и тянул горький чай из термосной крышки. Если завал, ждать нечего — никаких случайных машин тут не встретишь. Придется копать до смерти. Нет, до смерти нельзя, он должен вернуться к морю, встретиться с Мартой. Они договорились!

Уже совсем стемнело. Отмахав лопатой еще добрые пару сантиметров, Мирон сдался, привалился к двери с пассажирской стороны. Коби залаял, требуя его выпустить.

Оказавшись снаружи, пес, проваливаясь по брюхо в снег, выбрался на дорогу. Встряхнулся, посмотрел по сторонам. Мирон навел на него фонарик: одинокий осенний лист посреди зимы. Взял и побежал прочь от пикапа.

— Стой! — крикнул ему Мирон. — Ты что, спятил? Говорю тебе, тут двадцать километров до ближайшей деревни. Мы замерзнем и умрем!

Но пес не слушал, он удалялся. Мирон плюнул, вытащил ключ из замка зажигания, напялил всю одежду, которую взял с собой, мокрые вещи бросил на заднее сидение. Свет от фонарика конусом стелился по дороге, подпрыгивал в такт шагам. Коби ждал метрах в двадцати впереди.

Снег падал медленно, тяжелыми мокрыми хлопьями. Дождевик спасал крутку и лыжные штаны Мирона, но у Коби подобной защиты не было, и он быстро намок от носа до хвоста. Мирон остановился, обернул его пледом, сверху закрепил обычный пластиковый пакет и обвязал веревкой. Минуту спустя пакет сбился, плед волочился по земле, а Коби упрямо бежал вперед, словно точно знал — куда.

— Если умрем тут оба, она будет недовольна! — высказывал претензии псу Мирон. — Хоть бы инструкции оставила, что с тобой делать! Раньше ведь всегда оставляла. Помнишь, записки ее на холодильнике? Да ничего ты не помнишь! Надо было в машине сидеть, до утра бы топлива хватило, а там я бы расчистил снег. А теперь мы точно умрем!

Коби не слушал. Дорога бежала под уклон, бесконечная, пустынная, бессмысленная. Никто по ней не ездит, а у фонарика батарейки на морозе садятся быстро. Свет уже начал мигать, надолго не хватит. По обочинам мерещились тени — рогатые, на длинных ногах. Мирон выудил сигарету, кое-как прикурил, прикрывая ладонью тлеющий конец. Отчего-то боялся обернуться и потерять машину из виду. И хотя Коби, конечно, его не слушал, забормотал под нос:

— Вот пройдем километр, ну два, замерзнем, устанем, а обратно уже не вернемся, сил не хватит. Костер не разведешь, сырость. Ну и беги! Беги один! А я разворачиваюсь, ясно? Ты — глупый пес. Безродный, интеллигентности в тебе ноль. Куда, чего ты там ждешь? Если и доберемся до завала, то его еще перейти надо. Она бы тебя не отпустила. И ее ты бы послушал, да? А я что? В лучшем случае ее эхо.

Они шли и шли, темнота сомкнулась за спиной, гудело — а что, Мирон даже не понимал. Коби трусил спокойно, иногда поворачивал морду, убеждаясь, что хозяин до сих пор не сдался. Притормаживал, если расстояние между ними переставал покрывать свет фонарика. И вскоре оба увидели перевал.

Булыжники или нет, скорее обломки, как если бы великан разломил в пылу горную вершину, брызнув в стороны кусками раскрошенной породы, они заняли весь узкий проход. Такие глыбы разве что бурить. Мирон водил по камням светом фонаря и думал: никто не погонит сюда технику ради одного упрямого старика. Так говорила о нем Марта: упрямый баран, который не хочет смириться с действительностью. Действительность была проста: деревня вымерла, как и десятки лежавших за ней, дальше от хребта. Молодые уехали в город. Без них старики тянули недолго.

«Что я по-твоему буду делать в этом городе? — бурчал Мирон. — На лавке сидеть? Радио слушать? Да я с ума сойду, тем более без моря».

Нет, он решительно настроился умереть там же, где явился на свет. Но Марта зачем-то его опередила, обскакала, что было, конечно, крайне несправедливо.

— И что теперь? — спросил Мирон у Коби. — Давай назад, до утра переждем, потом откопаемся потихоньку и поедем назад.

Но пес окончательно распоясался и побежал вбок так быстро, что Мирон на время потерял его из виду. Тогда-то впервые он почувствовал себя по-настоящему жутко, один в черноте метели. Не прочь умереть, но только быстро, как Марта.

Коби взобрался на едва заметный уступ и махал хвостом. Между ушей ему намело сугроб, шерсть лоснилась от влаги, хвост отощал.

— Слезай, дурень! — возмутился Мирон.

Собственное эхо оглушило его. Как будто со всех сторон разом заговорили те самые невидимые великаны, которыми и его, и Марту в детстве пугали бабушки.

Коби затрусил вперед. Мирон, кряхтя, забрался на уступ, взяв фонарь в зубы. Перчатки вымокли насквозь, плащ еще кое-как держал тепло. Зачем, зачем все это? Если пес хочет умереть, пусть.

— Это ты его таким воспитала, — пробурчал под нос Мирон, следуя за собакой. — Хорошо, что обошлось без детей: получились бы такие же всезнайки, которым никто не указ. Уехали бы в город, а нам что? Были — не были. Ты бы им звонила, они бы не брали… Хорошо, что обошлось.

Он знал, что для Марты это было не хорошо. Что если бы он увез ее в город после свадьбы, они бы не потеряли девочку в этом же самом пикапе, не доехав до больницы всего-то трех километров. С тех пор минуло двадцать два года, и Мирон был уверен, что Марта каждый раз одним и тем же февральским днем представляла, какой была бы девочка в пять, десять, восемнадцать… Он ничего не говорил жене. И она не говорила, но наверняка знала, что одним и тем же февральским днем Мирон проклинал себя за то, что давил на газ недостаточно резко. И многими, многими днями после.

Они забрались уже высоко, справа темнел обрыв, на дне которого лежали те самые глыбы. Мирон на мгновение опустил фонарик, чтобы взглянуть на них, нога у него поехала вниз. Коби оглушительно гавкнул, но что он мог?

«Зато быстро, как я и хотел, — промелькнуло в голове Мирона, — а этот пес куда угодно сам доберется, на одном своем собачьем упрямстве».

Снег уплыл из-под ног. Мирон расслабил плечи и полетел вниз.

Исступленный лай утонул в грохоте. Сперва Мирон подумал, что грохочет у него в разбитой голове — ведь он должен был уже упасть. Но что-то произошло. Неуловимое движение во мраке. Тяжелый вздох. Снег прекратился, стариковские кости ударились о камень, но не разлетелись на осколки. И камень медленно поплыл, заскользил в темноту размашистыми плавными толчками.

Мирон, лежа на спине, мог смотреть только в черное небо. Свет фонарика, зажатого в руке, прыгал вокруг. Там, в вышине, что-то двигалось, гигантское, как воздушный шар. Мирон неловко поднял руку с фонарем.

…Это было лицо. Каменное, огромное, вырезанное с точностью, если не сказать дотошностью. В нем было что-то смутно знакомое, уловимое лишь подсознанием, еще не определенное. Вновь завыл пес. Камень наклонился. Мирон зажмурился, не желая больше ничего знать.

«А заблудившимся путникам они поют песни, — говорила бабушка, когда Мирон и Марта детьми сидели на циновке у ее ног. — Душа тянется к песне, и они забирают ее, отогревают, и она живет потом вечно».

И действительно, зазвучал голос: тихий, баюкающий. «Тебя забрало море, — подумал Мирон. — Меня заберут горы. И мы никогда не встретимся».

Песня стихла. Мирон лежал на снегу, не чувствуя холода. Каменное лицо застыло перед глазами, и теперь он узнал в нем ту, с которой однажды сбежал на берег и строил шалаш из камней и веток, пока не появились люди с фонарями и заплаканные бабушки, искавшие внука и внучку. Мирон навсегда запомнил, как желтый трепещущий свет выхватил из темноты лицо Марты. То же лицо, что осветил теперь его фонарь.

…И она живет вечно.

На щеку капнула теплая слюна: Коби с высунутым языком склонился над хозяином. Мирон сел. Небо посветлело.

Тихий гул моторов. Два пикапа с притушенными фарами выглядывали из серого тумана в каких-то пятидесяти метрах впереди. Люди в них услышали лай, показались на дороге. Несколько мгновений они еще вглядывались и вслушивались, пока не побежали к завалу.

— Это вы звонили? — спросила тучная женщина в красно-серой форменной куртке. — Лена, кажется, твой!

За тучной женщиной подскочила высокая и худая, рыжая Лена. Она щурилась совсем как тогда, когда смотрела из шалаша вдаль, за горизонт, о чем-то мечтая. У нее остался тот же острый хитрый взгляд, хоть и немного потускневший с годами. Узнав Мирона, она замялась, пожала плечами и спросила:

— А Марта?..

Они сели в пикап, Коби улегся в ногах, дрожал и поскуливал. Мирон, вздохнув, усадил его себе на колени и замерзшей рукой погладил мокрые уши впервые после того, как Марта принесла щенка домой.

Рассвело. Мирон смотрел в окно: мимо пролетали покатые заснеженные склоны, в которых угадывались огромные неподвижные лица. Пикап двигался легко и безмятежно, Мирона сморило, и Коби захрапел с ним в унисон.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 3,13 из 5)
Загрузка...