Врач молчит. Мы с ребенком ждем, наверное, вечность.

– Ну что? – спрашиваю я, расцарапывая мозоль на пальце.

Чертовы мозоли. Хочется рыдать от усталости и боли, но мысленно успокаиваю себя – нельзя мне нервничать. Нельзя. Представляю, как приду домой и отосплюсь. Приду, конечно, без денег, но мне с ними расставаться совсем не жаль.

Скоро этот кошмар закончится. Я не зря столько работала.

Смотрю в потолок, запрокинув голову. Перед глазами плывет. Молчание затягивается, дышать тяжело. Но это не в кабинете душно – что-то душит меня изнутри, и я точно знаю, что именно.

– Мне очень жаль, Ванесса, – произносит наконец врач, – но плода уже нет.

Бам.

 

***

«Вы должны были это почувствовать»

Жмурюсь сильно-сильно, до боли. Пытаюсь дышать.

Опоздала. Опоздала, мать твою! Кашель выворачивает, убивает, а я все смотрю в стену и пытаюсь уловить движение маленьких убийц в своем животе. Но они словно спят, наевшись.

Скоро подушка насквозь пропитывается кровью, и кашель, вытолкнув из легких еще нескольких мертвых бабочек, утихает, закравшись куда-то назад.

Сжимаю руку в кулак и бью себя в живот, который лишь недавно гладила и баюкала. Получайте, твари... Бам. Бам. И еще.

Сдохните.

 

***

Врач деловито пересчитывает купюры. Раз-раз-раз... Отлично, просто отлично, Ванесса, это окупит и операцию, и оздоровительный санаторий! Вы не переживайте, Ванесса, операция практически безопасна, можете прочитать отзывы больше двух сотен человек – удаляем паразитов и вычищаем организм, процедура любой сложности!

Ну что вы такая хмурая, Ванесса, все из-за потери ребенка? Ох, милая, не вы первая, не вы последняя... Вот вычистим вас от паразитов, и все будет, как прежде...

«Все будет, как прежде». После того, как мне говорили этого, ничто и никогда не становилось «как прежде».

Медсестра встряхивает ампулу, набирает лекарство в шприц.

– Впервые вижу того, кто перед такой операцией не молится, – и ломано улыбается. – Паразиты в теле... Это ведь... Что-то типа наказания свыше за ошибки, да?

Закрываю глаза, хмурюсь.

Боже, если ты слышишь, то знай... Я так устала.

 

***

Пытаясь затеряться в толпе счастливых людей, я определенно обречена на провал.

Меня только-только привезли в санаторий, романтично названный «Горной песнью», как уже становится понятно: это не мой мир. И я здесь чужая.

Здесь, вдали от города, где присутствие весны призрачно и незаметно, я чувствую себя искусственной и ненастоящей – какой-то уродливой мозаикой, портящей своим существованием что-то действительно прекрасное.

Медсестры похожи одна на другую, и лица их расплываются, словно смотрю я на них сквозь мутное бутылочное стекло. Лишь одно замечаю – они улыбаются. И это раздражает.

Я сосредоточенно осматриваю коридоры, свою половину комнаты, вид из окна. Медленно опускаю ручку полупустого чемодана, куда вместилась вся моя жизнь, задумчиво задергиваю шторы, и комната напоминает кокон.

Чувствую, как неторопливо погружаюсь в янтарь спокойствия и отрешения. Еще немного – и застыну навечно.

В комнате я чудовищно медленно обустраиваю свой мир.

Разглядывая каждый шов и стежок, раскладываю и развешиваю одежду, все как положено, по цвету – от светло-серого до темно-серого. Полусгнивший кактус ставлю на подоконник, где он должен наслаждаться своими последними днями, подкармливая мучнистых червецов. Раньше я давила их зубочисткой, и кактус, вроде как, жил, но потом настал период вечной работы... И про него я забыла. Когда-то мне его подарил человек, с которым я хотела провести всю свою жизнь, но бабочки в животе стали неутешительным диагнозом наших отношений, и вместо мужа у меня остался лишь его помирающий подарок.

Любимую – и единственную – чашку – на тумбочку, вот так. Ежедневник я хотела кинуть на полку, но потом, подумав, выбрасываю его в мусорное ведро – все равно ничего, кроме объявлений о работе и телефонных номеров я туда не записывала. Впрочем, кажется, я и стихи когда-то писала... Теперь эта мысль не вызывает ни единой эмоции.

Раньше я считала, что свой мир с кем-то разделяю – сначала с матерью, потом с мужем, затем с ребенком – но только сейчас выяснилось, что нечего мне разделять – и не с кем.

Леона болтает, не замолкая. Леона – моя новая соседка, молоденькая совсем, глуповатая; у нее по ту сторону собственный мир, обклеенный плакатами и заставленный всяким хламом, который меня перестал волновать еще лет пять назад.

Ой, Ванесса, какие у тебя тапочки миленькие! Ванесса, а ты не веганка? Нет? Это хорошо – тут такие котлетки сегодня на ужин подают! О, Ванесса, а как тебе наш врач? Симпотный, да? Ванесса, а что ты слушаешь? Ванесса, а у тебя парень есть? Ну ничего, тебе гардероб обновить, да и прическу... И все будет! А чего ты, Ванесса, все под нос бормочешь? Ванесса, ты что спать идешь так рано? Ва-ане-е-есса-а-а!..

Я закутываюсь в одеяло с головой и закрываю глаза. Мне хорошо. Мне хорошо и так. Пусть Леона трещит. Пусть медсестры дергают. Пусть весь мир взрывается, рушится. Я не хочу выходить. Я – кусочек янтаря, частица покоя. Аминь.

Неразличимые лица медсестер. Неотличимый привкус препаратов и витаминов. День перетекает в другой день, дни – в недели, и, наконец, мой кокон разрывают. Я не злюсь, не обижаюсь. Рано или поздно это должно было случиться.

– Ванесса? Это ведь ты, да?

Чуть одергиваю край одеяла и морщусь от яркого света. Молодой врач наклоняет голову и прищуривается.

– Ты не помнишь меня?

Я бормочу в ответ что-то сонное и нечленораздельное, сама даже не зная, что именно. Я ведь даже не попыталась его узнать... Он, вероятно, все понял.

– Помнишь, как мы в детстве в одной компании гуляли по дворам? Ты была такой... Необычной. Боевой. А потом в твоей семье случилось, э, горе... И вы уехали... И ты так изме...

– Я помню тебя, перестань. Виктор, да? Ты тоже изменился. В лучшую сторону.

В отличие от меня, конечно. Он садится на табурет рядом, и я могу различить крапинки в радужке его глаз.

– Так вот кем ты стал, Виктор, – вяло улыбаюсь я. – Врачом в санатории. Здорово.

– Да, люблю свое дело. Видеть улыбки тех, кто совсем недавно пережил сложнейшую операцию... Дорогого стоит. Иногда лишь жаль, что отсюда персоналу больше никуда не вырваться, даже в соседний город. Правила безопасности и осторожности, сама понимаешь...

Мы киваем друг другу, не зная, о чем еще говорить.

– Твой брат, – вспоминаю я. – Гордон, точно. Как он?

В юности я как-то втрескалась в него по самое не хочу, а сейчас и лица не вспомню. В какой-то момент жизнь разломилась на две неравные уродливые половинки, впредь потерявшие между собой связь, и чем глубже в памяти лежали воспоминания, тем сложнее их получалось достать.

Взгляд Виктора туманится, губы нервно дергаются. Виктор не смотрит на меня – он ведет какой-то свой зрительный бой со стеной перед нами. Я тоже так умею, я знаю, в чем дело. Я не успеваю перевести тему, и Виктор наконец отвечает:

– Повесился. Мы нашли тело в его квартире. Оно уже начало разлагаться, а изо рта лезли черви. Прямо как у твоей...

Вздрагиваю и сжимаюсь, как от удара тока. Виктор наконец смотрит на меня и качает головой.

– Прости, не хотел.

– И... Значит, он тоже...

– Да. Был заражен. Сейчас каждый третий ходит с паразитами в брюхе, сама знаешь. Гордон... Он заметил слишком поздно. Мы не успели ему помочь.

– Мне жаль.

– Как-нибудь познакомлю тебя с племянником, он тоже здесь после операции. Маркусу по наследству от отца досталась, кхм... эта проблема, и, к счастью, теперь он здоров. Скоро выписывается.

Я бурчу что-то о безграничной радости за него. Хочется наконец прекратить разговор, но, похоже, Виктор вспоминает, зачем пришел.

– Почему ты здесь? То есть... Именно здесь, в своей комнате. Говорят, ты не приходишь ни в столовую, ни на проповеди, ни в залы отдыха. Даже на прогулки не выбираешься. Так не пойдет, Ванесса, ты должна следовать графику, чтобы оправиться после операции, и только когда ты пройдешь курс препаратов и получишь полное одобрение врача и нашего психолога, ты сможе...

Дальше слушать не получается, и я закрываюсь в коконе. Ванесса, Ванесса, ты должна, просто обязана...

– Да что ты, в самом деле! – Виктор распахивает кокон, и я морщусь. – Я приду через полчаса. Будь готова. Хочу познакомить тебя кое с кем. С Катариной.

 

Мир санатория кипит жизнью, и в душе горьким плодом зреет неприязнь ко всем, кто сейчас улыбается и кто в будущем улыбнется.

Даже не думала, что бывает так невыносимо видеть людей, которые просто гуляют, играют в настолки, смеются и отдыхают. Я им не завидую – мне так не хочется. Это давно потеряло смысл для меня.

Виктор зачем-то придерживает меня за руку, и от него веет медикаментами. Этот запах... С детства терпеть его не могу. Но я ничего не говорю и почти не морщусь; похоже, внутренне я действительно хочу хоть с кем-то поладить и разделить свои мысли. Их ведь так много, так много...

Внезапно глаза режет серое пятно в толпе. Одно смертельно бледное лицо на сотню улыбающихся и здоровых. Прозрачно-серые глаза не мигают, взгляд пронизывает насквозь, он нечитаем, не понятен мне. Обнимет или задушит меня эта женщина?..

По рукам пробегают мурашки, я горблюсь и неосознанно сжимаюсь, словно заржавевшая пружина.

– Альма, – произношу я одними губами.

Этого никто не услышит – лишь я и Альма. Где же она... Неужели она еще жива?

Лишь раз моргаю – и она исчезает, словно никогда ее здесь и не было. Господи, за что ты так шутишь надо мной...

– Все в порядке, Ванесса? Ты побледнела.

– Да, мне просто... Померещилось что-то.

Игра больного воображения. Ее давно нет. Мне же пообещали, что больше я о ней не услышу. Да будет так.

 

***

Раз, раз, вот так.

Чудесным образом Катарина складывает бумагу, выворачивает уголки. Как она это делает – остается загадкой. Мое внимание слишком часто уплывает, когда она складывает свои оригами, и поэтому мне остается наслаждаться лишь итогом.

Старики вокруг невероятно увлечены фигурками – а я мысленно проклинаю Виктора. Зачем он приставил ко мне эту надменную пожилую даму, эту сектантку, любительницу пирожных и дурацких шляп...

– Присмотрите за моей подругой, хорошо? Ради меня, – попросил ее Виктор неделю назад. – Познакомьте с другими, покажите наш санаторий... Ванессе сейчас очень одиноко.

Катарина восприняла его просьбу слишком серьезно. Либо ей просто было скучно. Это женщина–загадка, и я предпочла бы с ней вообще не пересекаться. Впрочем, кто меня спрашивал...

Теперь, сидя целыми днями в кружке стариков, чего только я не выслушиваю.

– ...Люди спорят, ругаются, – плавно жестикулируя, говорит Катарина, и я чудом не засыпаю от скуки и тоски. – Но сами не понимают, как похожи друг на друга. Ведь все мы пришли в этот мир лишь с одной целью. Одной!

– С какой же? – все, словно зачарованные, замирают, и Катарина выдерживает паузу.

– Найти на Земле путь, по которому можно вернуться на Небо, – наконец задумчиво отвечает она.

– Думаешь, мы там кому-то нужны? – спрашивает ее один из стариков.

– Там наш дом, дорогуша. Наше место. Наверняка там у каждого есть те, кто будет ждать нас, несмотря ни на что.

Она смачивает платком влажные веки и сдержанно улыбается. Чопорная Катарина с недосягаемой самооценкой.

– Зачем это все говорить – да еще и здесь, да еще и им, – наконец не выдерживаю я. – Мы все здоровы и готовы идти дальше, к чему эти разговоры о смерти?!

Повисает молчание.

– Мы говорили о надежде, Ванесса, – с укором говорит Катарина, пряча платок. – О смерти думаешь здесь лишь ты, не правда ли? И боишься чего-то вечно.

Хочу ответить – но даже не знаю, что именно. Просто выпадаю из потока, оказываюсь «на обочине». Я поднимаюсь с места и ухожу прочь, пробормотав что-то про усталость и все мирские заботы.

– Бояться не стыдно! И чувство ужаса не смертельно! – кричит она мне вслед. – Мы можем поговорить об этом!

– Не, – бурчат старики. – Совсем пропащая душа. Оставь ее, Катарина.

 

***

Брожу по комнате, мрачно проверяя углы, полы, обои. Внимание, как всегда, уплывает, и иногда приходится напоминать себе, что я делаю.

Кто-то стучит в двери, и, не дождавшись ответа, спустя минуту в комнату заглядывает Катарина.

– Когда человек просит войти, ему нужно отвечать. Почему я должна учить тебя мане... Что ты делаешь?

– Тараканов ищу. Гнездо, скрытые щели. Недавно нескольких убила.

– Глупости! В этом санатории нет подобной гадости. Ты уверена, что тебе это не привиделось, Ванесса?

Бросаю на нее мрачный взгляд, и она корчится.

– Не смотри волком, я лишь предположила! Знаешь что? Приходи сегодня на проповедь, – и добавляет, заметив мою мину. – Не волнуйся, там ничего такого. Лишь истории. Очень увлекательные, между прочим.

– Не интересуюсь таким.

– Да? Тогда тебе, наверное, будет не интересно, почему мне сегодня был явлен сон с тобой...

– Ты права. Мне без разницы.

– Но ты все равно приди, – очень серьезно говорит Катарина и уходит.

Мне не нужные ее истории. И сны. И она мне не нужна. Мне нужно лишь вернуть свой покой, вернуть какое-то подобие жизни – прежней, не прежней, уже без разницы.

Мне просто нужно немно...

Внезапно по спине пробегаются мурашки, и я замираю.

Кто-то прожигает взглядом спину, но жжение это холодное, ледяное.

– Если ждешь приглашения, то можешь войти, – говорю Катарине, боясь обернуться, и получаю в ответ молчание.

Нет. Не Катарина. Наконец оборачиваюсь – и в щелке приоткрытой двери вижу лицо.

 

Иду, обняв себя, и каждый шорох кажется раскатом грома. Ноги подкашиваются, и неосознанно я вдыхаю запахи, пытаясь различить тот самый, знакомый с детства – смрадный, гниющий.

Это лицо... Оно было? Или его не было? Оно точно было, я не могла выдумать... Это Альма, она здесь, она следит за мной... Выжидает. Ей нужен лишь один момент.

На проповедь я опаздываю, но историю, которую рассказывают сегодня, все равно все знали с детства – даже приходить нет смысла. Но я пришла, и в толпе я впервые чувствую себя защищенной.

Долго ищу взглядом Катарину, пока наконец не замечаю ванильную шляпку с фазаньими перьями. Мой дурацкий, безупречный маяк.

Стараюсь пройти бесшумно, но вечно кого-то задеваю. Когда сажусь рядом с Катариной, история уже давно перетекла за середину.

– ...Обольщенная и искушенная... Ева сорвала плод.

Лишь вкуси, говорил Червь, лишь укус – и раскроются твои глаза, обретешь ты Познание. И не сказал он, что плод тот давно сгнил, что поселились в нем пороки и грехи, что отравлен он проклятьем, разъедающим все живое.

Сладкий сок плода потек в горло, впитался в плоть и въелся в чрево. Поселились в Еве черви, и обрела она Познание. Узнала она и о Добре, и о Зле, и о том, что есть мир за пределами Эдемского сада, и о том, что мир этот велик. Все это ей нашептали черви во чреве, и покинула Ева Рай, спустилась в мир болезней, горя и страха.

И шла она, влекомая грехом, имя которому любопытство, и поедали ее черви. И больно было Еве, и просила она милости у неба, да только неизлечим яд Червя. Лишь на пороге своей смерти, покаявшись в содеянном, получила она Прощение... И взлетела. Обернулись черви бабочками и подняли ее обратно в Рай...

Рай? Такого не бывает. Я отвлекаюсь и больше не могу слушать историю дальше – в голову лезет лишь всякая чепуха.

– Я видела его, – говорит вдруг Катарина полушепотом. – Червя. Он явился мне в самое сложное время. Приполз, чтобы пообещать лучшую жизнь, и когда я открыла свое сердце... Он укусил. Я получила, что хотела... Но какой ценой, какой, о... Это было так больно, так страшно. И теперь я здесь.

Я отвожу взгляд. «Подпишите, Ванесса» – раздается эхом в голове. Похоже, что день, когда я отказалась от самого близкого человека, и стал тем днем, когда Червь и мне пообещал лучшую долю.

– Быть может, я не достойна быть здесь, не достойна жить дальше, ведь все, отмеченные Червем, – порченные и гниющие грешники... Но скажи, разве я виновата, что так сильно люблю жизнь?.. Разве мы все виноваты в этом?

Больше Катарина ничего не говорит, и для меня остается тайной, что именно произошло в ее жизни. Как именно Червь и спас, и погубил ее. Я не допытываюсь, не спрашиваю. Есть вещи, которые должны оставаться тайной.

Лишь одно понимаю – не такая уж и противная она, эта Катарина. И в шляпке ее что-то есть.

 

***

Мне кажется, что теперь о Катарине я знаю больше, чем о себе – и, в принципе, я не против. Если бы я могла – я переключилась бы на частоту окружающих, навечно бы затерялась мыслями в их жизнях, чтобы только не возвращаться к своей, тусклой и бессмысленной.

Она любит выпечку из какой-то французской булочной неподалеку. Любит крики чаек и запах моря, потому что с мужем часто отдыхала на берегах Средиземного моря то в Испании, то во Франции, то в Италии. По неизвестной мне причине любит лысых котов, названных сфинксами, и шляпы с перьями. Ей нравится складывать оригами. Она обожает рассказывать истории, всюду носит с собой сонник и таро, и, даже будучи дамочкой престранной и наверняка чокнутой, никогда не подаст возможность придраться к ее идеально выглаженной одежде и безупречной осанке. Чопорная, слегка надменная Катарина, вот кто она, – и все-таки в этом мире полно того, что она искренне любит.

А больше всего не любит она две вещи. Смерть и моль.

– Когда я была в шаге от смерти, когда из моего рта вылетала моль, а дыхания не хватало даже для одного-единственного вдоха... В голове сверкнуло лишь: «Боже, как же я люблю жить! Дай мне пожить еще немного, Боже...»

Взгляд Катарины туманится, и она, на всякий случай, достает свой платок.

– Ох, эта моль... Мое наказание, мой рок. Серый смерч в груди, какая-то пыльная вьюга... Самая долгая зима в моей жизни. Как хорошо, что это позади. Ты посмотри – я дышу, я сплю, я гуляю, я ем! Я это делаю легко, не заставляя себя, и никогда не думала, что буду в своей жизни считать чудом такие простые вещи... Ох, Ванесса, мне не узнать, через что ты прошла, прежде чем оказаться здесь, как и тебе не узнать того же обо мне, но, будь уверена, дальше все будет хорошо!

Она говорит, размахивая руками и сверкая глазами, а я изредка киваю. Пока она говорит «все будет хорошо» вместо чертового «все будет как прежде» – я готова слушать ее сутками напролет.

Неожиданно вспоминаю о сне, который она упоминала, и Катарина усмехается.

– Это было чудо, – неспешно говорит она. – Такой чудесный сон... Я видела, как ты, милая, из последних сил закрываешься в коконе и превращаешься в куколку. И все говорят: «Она мертва, она безнадежна! Она не выйдет. После такого не выходят. И не живут». Но ты... Вышла. Вышла живой, настоящей... Исцеленной.

Я слушаю Катарину и не замечаю, как все утопает в слезах. Я слушаю – и забываю обо всем вокруг. Ее сон звучит, как самая сокровенная молитва – молитва лично для меня – и я слушаю, осторожно выхватывая каждое слово, чтобы спрятать куда-то глубоко-глубоко в сердце.

– Ты была словно цветущий сияющий сад, Ванесса. И бабочки... Вокруг порхали прекрасные бабочки.

Очарование испаряется, и золотые слова, собранные мной жадно и осторожно, обращаются трухой. Катарина смотрит на меня, словно ожидая чего-то, и я, пересиливая себя, все же отвечаю:

– Ненавижу... бабочек. Всех бы растоптала.

Катарина прищуривается, а я отвожу взгляд.

– Ты их боишься, да? Что они тебе сделали?

Я пытаюсь сказать, пытаюсь описать хоть что-то, но слова кажутся пустыми. Словами кажется неправильно передавать то, что до сих пор грызет меня.

Как объяснить, что какие-то слабые, крохотные и безвредные существа забрали единственное, ради чего мне хотелось жить?..

 

***

На сухой и черной ветке висит, сияя и переливаясь на солнце, плод Познания.

Ну давай, сорви его... Сделай это ради себя и своего будущего.

Жмурюсь, отворачиваюсь. Нет, нельзя, это будет так плохо... Так плохо... Ты никогда не простишь себя за это.

Но Ванесса, так больше не может продолжаться! А если у тебя будет ребенок? Ты подумала о нем? Подумала о том, что тебе нужно выбирать? Вдумайся – и сделай это! Всего один кусочек, Ванесса!

Яд в сердце и паразиты в чреве не так страшны, когда ты делаешь это во благо. Верно, Ванесса?

Голос истязает, уничтожает. От него и больно, и приятно – да, да, наконец мне дают шанс исправить эту жизнь! Я распахиваю глаза, плачу, как маленькая. А по коже – ряд швов. Вдоль всего тела тянется линия разреза, словно я кукла, сшитая из двух частей, и швы тянутся, тянутся, вот-вот готовые разорваться...

Сделать ради своего ребенка.

– Мама... Мамочка...

Что-то скребется изнутри. Лапками-иглами искалывая нутро, протыкая кожу и отчаянно сражаясь за каждый миллиметр меня, чужая, неправильная, не моя жизнь готова разорвать это тело.

Стискиваю зубы. Если открою рот – они вырвутся, и меня больше не будет. Четкое осознание того, что без них я – не я, убивает быстрее боли.

Тяну руки. Еще немного... Еще чуть-чуть... Успеть бы...

– Мама...

Я почти дотягиваюсь...

– Мамочка!

И наконец разрываюсь на тысячу бабочек.

 

***

– Мамочка, – пищит Леона, будя под утро пол санатория.

Я молча давлю тараканов. Пятнышки разбегаются, как просыпанные черные семена, и я к ним не питаю ни миллиграмма эмоций. Я разучилась быть брезгливой.

Сон не ушел, я чувствую это – он замер в уголках глаз, затаился в складках одеяла, отступил в темные углы комнаты. Сон, пропитанный ужасом, наблюдает за мной фасеточными глазами маленьких убийц моего ребенка, а я могу лишь давить тараканов и тупо смотреть в пол.

– Что случилось? – в комнату заглядывает медсестра и вздрагивает. – О, Господи...

Не переживайте, девочки, мы всех потравим... Ох, Ванесса, ваш вид, вы такая бледная... Вам плохо? Ну что вы, Ванесса, вдох-выдох, вдох-выдох...

Медсестра улыбается, и ее фасеточные глаза отражают мое перекошенное лицо.

Ванесса, вы точно в порядке? Вы не были еще у психолога? Вы должны были уже наведаться... Вдох, выдох, Ванесса.

Вы вообще должны были, Ванесса...

«Вы должны были это почувствовать»

Вдох. Бам.

Удар.

Сквозь плач медсестры и стойкий запах крови понимаю, что у нее абсолютно нормальные глаза.

 

***

Виктор долго молчит, а я медленно листаю каталог с лекарствами. Ему не хватает духа даже упрекнуть меня – а у меня не хватает ни сил, ни чувств попросить прощения.

Наконец Виктор поднимается со своего кресла, и мы молча идем к выходу.

– Сегодня выписывают племянника, – говорит он. – Если хочешь, проведем вместе.

Иду за ним по пятам, как слепой котенок, и никак не пойму – что это так зудит изнутри, в сердце? Огорчение? Тоска? Зависть? Его племянник, Маркус, уходит обратно, в большой мир, уходит восстановленным и здоровым, нужно радоваться за него... Не завидовать. Нельзя завидовать.

Только начинаю думать о том, что провожать Маркуса на «свободу» с такими гадкими мыслями –неудачная и просто ужасная идея, как наконец замечаю его у главных ворот. Вижу счастливое детское лицо, слышу смех – и сердце, скованное полуянтарем-полульдом, оттаивает.

Я действительно секунду назад злилась на маленького мальчика? На ребенка, который ничего мне не сделал и которого где-то там ждет мама?

Что с тобой, Ванесса? Это ты? Или кто-то другой, с твоим лицом, в твоей одежде?..

Целая толпа стариков и детей провожает Маркуса, и я выдыхаю, не найдя среди них бледной фигуры. Забыть, нужно забыть об этом, пока вконец не помешалась...

Виктор крепко обнимает Маркуса на прощание, и охранник, помогая с сумками, пропускает мальчика за ворота.

– Пока всем! – машет Маркус, спустившись к дороге, где его ждет машина. – Еще увидимся, да?

– Конечно! – кричит Катарина. – Когда я выпишусь, я угощу тебя пирожными в моей любимой французской булочной!

– Да, увидимся, – бормочу я намного тише.

Маркус, сияя ярче солнце, садится в машину и долго машет нам из окна.

Катарина чопорно утирает глаза платком, а я стою и машу вслед. Стою и машу, даже когда машина скрывается вдалеке между деревьями, даже когда Катарина щипает меня за локти со словами «Ну все, идем сыграем в покер» и уходит.

– Наверное, его мать соскучилась по нему, – бормочу я, и Виктор, молча стоявший рядом, кивает.

– Души в нем не чает... Отпускала его со слезами, и теперь... Думаю, все у них будет хорошо.

Улыбаюсь, представляя, как Маркус наконец возвращается в свою семью. Семья... Это понятие для меня как было непостижимым, таким и осталось, но сейчас, в этот самый момент, я, уловив движение этой мысли, лишь затолкнула ее глубже в сознание. Ничто не отравит мою радость.

– Я так счастлива, – признаюсь наконец.

Впервые я счастлива, наблюдая, как кто-то уезжает прочь. Улыбка становится все шире, а в голове бьется: счастлива, счастлива, счастлива! Хочется смеяться – впервые с момента, когда мне поставили диагноз.

Виктор устало улыбается. Он долго смотрит на меня, собирается что-то сказать, а потом качает головой – наверное, в ответ собственным мыслям.

– Смотри, Ванесса, – он вдруг показывает в сторону, и сердце пропускает удар. Улыбка сползает сама собой.

На цветущей ветке, плавно шевеля полупрозрачными крыльями, сидит бабочка.

Дыхание замедляется. Бам.

– Это хороший знак, – улыбается Виктор. – Значит, лето ближе, чем кажется...

Сжимаю кулаки, и ногти впиваются в кожу. К горлу накатывает тошнота, и на мгновение кажется, будто что-то выталкивает меня из... меня.

– ...Они питаются цветочным нектаром, и знала ли ты...

Мысленно отдираю крылья, хоботок и лапки от тельца. От души надеюсь, ей больно.

– ...Любят гниющие плоды фруктовых деревьев...

Бабочка гадко улыбается мне, и все плывет. Больно здесь только мне. Тороплюсь вытереть глаза.

– ...Своими хоботками они протыкают кожицу и...

Черно-красное пятно взлетает, и в животе все переворачивается.

– ...высасывают сок, пока от плода не останется пустая оболоч...

«Вы должны были это почувствовать»

Хватит. Пожалуйста, хватит.

– Прекрати!

Все летит мимо меня – фигура Виктора, черно-красное пятно бабочки, ослепительно цветущая весна, входные двери.

Расталкиваю стаю медсестер. Запираю двери комнаты. Только выдыхаю, но замечаю на полу черное пятнышко. Остервенело давлю каблуком замершего таракана, но промахиваюсь, и что-то хрустит в суставе. Таракан убегает.

– Ванесса, все о'кей? Ты бледная какая-то.

Леона приподнимается на локтях в кровати, на лице – какая-то гадкая маска. Не успеваю ответить (наверняка потому, что и не хочу), как в комнату заходит медсестра. Не та, которой я врезала, другая. Покрупнее. С сильными руками. Если схватит – не улизнешь.

Не знаю, почему это было первой мыслью.

– Ванесса, врач сказал, что вам необходимо выпить успокоительное.

Стискиваю зубы и наспех запихиваю вещи в чемодан. С меня хватит. Здесь слишком мало места даже для меня. Даже для моего ничтожного мира.

– Ванесса, успокойтесь. Вы обязаны взять себя в руки.

Я не хочу оставаться. Я хочу уйти. Я хочу домой.

– Ванесса, вы ведете себя, как ребенок. Вам нужно показаться нашему психологу. Ваше состояние...

О, да что вы знаете о моем состоянии!

– Вы должны разобраться в себе, Ва...

Вы должны, Ванесса... Вы обязаны, Ванесса... Ванесса, Ванесса, Ванесса...

Как. Вы. Достали. Оставьте ее в покое, эту Ванессу!

Леона смотрит на меня перепугано, медсестра хмурится, и становится ясно, что я произнесла это вслух.

С трудом смотрю на себя со стороны – вот она я, комок боли, нервов и злобы. Если бабочек уже нет и дело не в них... И если дело не в Альме – теперь уж точно... То тогда почему я еще не чувствую себя... собой?

Пытаюсь запихнуть в чемодан последнюю ненавистную кофту грязно-серого оттенка, как перед глаза мутнеет, и чьи-то руки, отложив шприц, укладывают меня на кровать. Не могу встать. Не могу ничего сказать. Уже не Ванесса, а беспомощное тело.

Голоса, лица, собственные мысли расползаются, будто строки намокшей страницы, и цвета тускнеют.

– ...Леона, ваша соседка часто говорит сама с собой?

– Кажется... Всегда?..

Нет, так было... не всегда...

Мир плывет и исчезает в темноте.

Бам.

 

***

Она смотрит на меня долго. Наверное, всю жизнь.

И глаза такие знакомые-знакомые, до боли и слез... Глаза-грозовые тучи. Глаза-упрек. Глаза-любовь.

– Не бойся, – и улыбается. – Ничего не бойся.

Пытаюсь оторвать взгляд от ее глаз, но не могу. Отчего-то кажется, что лицо ее я сразу узнаю, и оно не принадлежит никому, кроме... Меня?

– Так каково оно на вкус? – наконец спрашиваю я. – Познание?

Ева наклоняет голову и смотрит, не мигая. Глаза-мудрость.

– Самая горькая сладость. Тебе ли не знать.

– И... стоило оно того?

Нервно сглатываю, жду ответ. То ли миг, то ли вечность... Пронзительный взгляд Евы аккуратно разбирает меня на частицы, чтобы собрать вновь, как мозаику – но собрать по-новому. Собрать такую меня, какой я никогда еще не была.

– Неужели это до сих пор тебя волнует? Теперь это совсем не важно. Важнее то, что скоро все будет хорошо. Доверься.

Я не удивляюсь и не пугаюсь, когда из ее рта выпархивает бабочка, сияющая, будто солнце. Впервые не вздрагиваю, позволяю сесть на щеку...

 

Удар. Бам.

Щека горит, словно опаленная. Прозрачно-серые, почти белые глаза смотрят на меня. Не Ева.

– Альма, – хриплю я.

Она нависает надо мной, и с детства знакомый смрад окутывает весь мой маленький мир размером с комнату. Голова гудит, перед глазами плывет, а в животе медленно пробуждается полузабытый зуд.

И все-таки она здесь. Она дождалась своего момента.

– Ты настоящая? – не знаю, что говорю, она кажется жутким полуночным миражом. – Ты жива? Ты...

– Заткнись, Несса, – шипит она. – Убийца! Неблагодарная паразитка!

Вот, значит, кто я для нее... Убийца.

В тусклом свете ночника она похожа на ожившего мертвеца. Когда к горлу прикасается холодное лезвие ножа, я вдруг понимаю, о чем говорила Катарина. Боже, я хочу жить. Это правда! Дай мне время хотя бы до утра... Дай мне время, которое не жаль.

Сама не понимая, что делаю, спихиваю с себя женщину, которую отвыкла звать мамой, и выпрыгиваю из кровати. Ноги не держат, и я сваливаюсь на кровать Леоны. С трудом поднимаюсь, пытаюсь прийти в чувство.

– Успокойся, прошу, – шепчу я. – Я же хотела как лучше, Альма... Нет, мама. Ты не веришь мне?

Мама давится от смеха и медленно качает головой. Ну конечно нет... Она давно сошла с ума, черви выели ей мозг и сожрали сердце...

Трясу Леону, но взглядом неотрывно слежу за матерью.

– Леона, проснись... Леона!

– Что, не спросишь, как у меня дела? Совсем не соскучилась?

Не понимаю... Я просто не в состоянии понять – всерьез она или нет? Эта женщина действительно нуждается в чем-то наподобие любви и внимания, или она настолько чокнулась, что готова играть со мной?..

– Леона! Вставай, давай же!

Я еле сдерживаюсь, чтобы не ударить эту любительницу глиняных масочек – это стало бы плохим примером для мамы.

– Ой, да брось, Несса, она будет храпеть до самого утра. Ведь по ночам паразиты, э, как-то типа активнее всего, – мама неопределенно крутит ножом в воздухе, и лезвие мрачно сверкнет. – Врачи так говорят. Врачи... Они накачивают тебя снотворным, лгут в лицо о том, какой ты здоровый и чистый, читают сказочки о Прощении... А потом увозят на эвтаназию, пока все радуются твоей выписке. Монстры! Лжецы!

Словно в припадке, я трясу Леону, и по рукам что-то пробегает.

– Ты сумасшедшая, – бормочу я. – Здесь все здоровы. Им просто нужно восстановиться после...

– А, то есть тебе нужны доказательства! Дура ты, Несса!

Перед моим лицом промелькивает нож, и крик застревает в горле. Бам.

Брызжет кровь. Хочу отскочить, но подсознательно понимаю, что лишь свалюсь на пол.

С хрипом Леона бьется в агонии. Бедная, глупая Леона... Я пытаюсь пробудить в себе сочувствие, как замечаю, что из раны на животе что-то лезет. Долго фокусирую взгляд, пытаясь понять, осознать, принять...

Наконец отпускаю ее руку и медленно пячусь к двери.

Тараканы.

Из тела Леоны, через кровоточащую рану, уши и рот, спугнутые светом и шумом, стремительно вылезают тараканы и, словно ища новое укрытие, разбегаются в разные стороны. Черные, гладкие, юркие... Вот где было их гнездо все это время. В Леоне.

Мама кривится, немигающе глядя то на нож, то на бьющееся тело, будто не веря, что действительно сделала это.

– Какая же мерзость порой обитает в людях, да, Несса...

Кажется, она еще что-то говорит, но я не слышу. Одеревеневшими руками – и не с первой попытки – я распахиваю дверь и выскакиваю в прохладную темноту коридора.

И бегу. Бегу прочь. В темные лабиринты прошлого, в запустение уснувшего санатория, я убегаю, не желая умирать прямо здесь и сейчас.

– Не уйдешь, Несса... Отсюда никто не уходит.

Врываюсь в сумрачную столовую и падаю за первой попавшейся колонной. Мысли разбегаются, словно чертовы тараканы, что-то будто лопается изнутри, и я захлебываюсь кашлем. Выплевываю сгусток – полуразжеванную бабочку – и, не в силах плакать, бью себя в живот.

Бам. Вот так... Даже если не поможет.

Я снова не почувствовала...

– Неужели ты такая трусиха?! А ну выходи, паршивая! Или забыла все, через что прошла твоя мать?!

Бродит, ругается, спотыкается в темноте... А я сглатываю кровь, запрокидываю голову и жмурюсь. Нет, мама, я ничего не забыла...

 

...Тихим плачем в ночной тишине, тонкими пальцами в спутанных волосах, теплым поцелуем на разодранной коленке врывается в память полузабытое детство.

Когда у мамы глаза были темными, грозовыми, «полуупреком-полулюбовью», когда над вопросом «Я или ты?» она еще могла задуматься, когда... когда я ее называла мамой, а не Альмой.

Когда мама не пахла гнилью и ужасом. Когда все было почти хорошо.

А потом она совершила что-то страшное... И ее глазами, седевшими вместе с копной волос, отныне смотрел кто-то другой. Кто-то вечно голодный.

Мама, шепчет маленькая Несси, тебе плохо? А мама, скорчившись над унитазом, выплевывает все, что только что съела, а потом долго ковыряется в остатках еды, находит крохотные сонные личинки и с рычанием давит их. Вот так, говорит мама, сдохните...

– Пусть все сдохнут, – шипит она где-то рядом. – Как меня достала эта ложь!

...В начале мамочке было страшно. Она не могла поверить, что все это творится с ней.

Бояться врачей пуще собственного проклятья, разъедающего и пожирающего изнутри... Тратить все деньги на шаманские травы, амулеты и лекарства, которые «в этот раз точно помогут»... Твердить, что «скоро все будет, как прежде», и упрямо делать вид, что их мир – маленький, нищий, гниющий мир на двух человек – совершенно нормальный. Это все, что ей оставалось.

Но время идет – и если жизнь, пусть и с паразитами в животе, продолжается, то значит, на то чья-то воля... И мама продолжила жить. Ну и что, что каждую ночь изо рта лезут червячки, а тело зудит и покрывается бугорками...

Главное – это жить, правильно, Несса? Ты же понимаешь маму? Ты должна понять! Не уходи от мамы... Ты обязана всегда быть рядом... Без тебя мне не выжить, Несса. Только не сдавай меня врачам, милая. Они не помогут...

– Они не помогли! – шипит мама, бредя меж столами. – «Живой труп» – вот как они назвали твою мать!

...Сначала и мне было страшно. Я визжала от ужаса, находя в нашей постели белые личинки. Вытряхивала их из волос после маминых поцелуев. Годы шли, и скоро я видела паразитов везде – под обоями, в подушках, в одежде, в еде... Даже если их там не было – я их видела.

И я наконец сломилась – поняла, что проще будет смириться. Не смотреть, что ешь, не обращать внимания на странный привкус и движение во рту, когда мама так старалась, готовя суп. Не замечать, как единственного близкого человека заживо пожирают паразиты – и молиться перед сном, чтобы, Боже, меня обошла эта участь, потому что я ничего дурного не сделала и никому зла не желаю, грех в сердце не пускаю, живу лишь верой... Я достойна лучшей доли, честное слово! Поверь мне, Боже!

Так время шло, я начала строить свою жизнь, у меня появилось маленькое желание... И лишь смрадное дыхание матери отравляло все, что я создавала.

И я решилась.

Бам.

Нет, Несса, ты не сделаешь этого... Ты позволишь им забрать меня?! Они не вылечат меня, Несса! Они убьют меня! Это не болезнь, это проклятье, я могу с этим жить!

Так она говорила, и я отвечала: а я нет, мама. Она давила на жалость, взывала к совести, а потом сорвалась. Давай, мама, кричи на свою Нессу...

Несса, сволочь, ты предала меня! Как ты можешь, я же твоя мать! Несса, посмотри мне в глаза, ВА-НЕС-СА! Посмотри! Мне! В глаза!

Я закрываю глаза, и передо мной, как год назад – ее залитое слезами лицо. И эхом слова – на этот раз немолодого врача, харкающего в кулак.

Мол, мы понимаем ваше положение, Ванесса... Ваша мать на грани. Паразиты практически сожрали ее. Остается лишь один вариант, экстренная операция. Вот документы. Если согласны, подпишите. Если что-то пойдет не так, мы прекратим ее страдания. Подпишите, Ванесса. Вы про нее больше не услышите, все будет, как прежде. Вы же этого хотите, Ванесса?..

– Ты же этого хотела? – шипит мама, а я до сих пор не верю, что она еще жива.

Она стоит передо мной, словно призрак, и в ее взгляде читается безумство.

– Оправдываешься, что сделала это на мое благо, да? Так вот знай, я прожила бы куда дольше, если бы тебя не было в моей жизни! После твоего предательства они провели операцию, на время усыпили паразитов и выслали меня сюда. Пригрозили, что умертвят раньше, если я кому-нибудь скажу правду. Ты этого хотела? Запереть мать в клетке? Черт, Несса, ты была единственным человеком в моей жизни, кому я могла доверять!

– Что я могла, мама, – мне не хочется плакать, но слеза сама собой перечеркивает влажной дорожкой горящую щеку. – Я так устала... Я не могла больше этого выносить.

Она кривится, словно из нас двоих именно я всю жизнь страдала от миаза и разводила в брюхе червей.

– Ты повела себя, как тварь, и чтобы у тебя ни произошло, ты это заслужила, Несса. Посмотри мне в глаза!

Я смотрю – и вижу.

Вижу, что она – то самое единственное, что осталось «как прежде». Как прежде ей больно. Как прежде она любит меня – даже если грозится прирезать. И как прежде ее точат изнутри мягкие и верткие опарыши, которых я с детства находила на ее подушке и в еде...

И, как прежде, я могу ей открыться.

– Я просто хотела ребенка. Создать семью. Настоящую... Хотела познать, что это такое.

Не замечаю, как ее рука опускается, а взгляд смягчается. Не замечаю, как она беззвучно давится кашлем. Я просто говорю, забыв обо всем вокруг, а бабочки в животе бьются сильнее и сильнее, словно высасывая из меня силы.

– Ты знаешь сама... Детям так легко заразиться от родственников... Или ты, или... Ох, мама. Я должна была выбрать, понимаешь? И... Похоже, что выбрала я неверно.

Она слушает, не перебивая, а я говорю, рассказываю ей обо всем, что она не видела. Рассказываю о беременности. О диагнозе и о том, что «Нам жаль, Ванесса, этого на операцию не хватит. Похоже, что и вы, и плод обречены». О том, как больно бывает, когда захлопываются двери, а ты остаешься в полном одиночестве... И о работе. Вечной работе, мозолях, скулящем желудке и скрипящем позвоночнике.

– Ну и дура же ты, Несса, – отвечает мама с какой-то незнакомой грустью.

Тут же ее бьет судорога, и бугорки на шее и руках шевелятся.

– Мам... Тебе плохо? Мама...

Я тяну к ней руки, но она отталкивает меня и отворачивается.

– Не смотри... – кашляет, дергается, опускается на пол. – Иди отсюда... Пожалуйста, не смотри...

Она выгибается, распахивает рот, и из него со слюной вываливаются опарыши. Живые, извивающиеся.

– Ты хоть... Постарайся умереть... красивее меня... Несса...

И падает. Бам. Я обнимаю ее полупустое тело, жалкую шелуху для тысячи паразитов, и впервые мне не мерзко от прикосновений к ней.

– Мама... Мамочка...

А она не отвечает. Больше нет. Краем глаза замечаю извилистую тень, ползущую прочь, и на сердце почему-то становится легче.

 

***

Мой маленький мир на меня одну снова прячется в чемодан. Кактуса больше нет, чашку разбили, но зато я теперь делю свой мир с дюжиной бумажных зверей и у меня есть фотография, с которой улыбается Катарина и мрачно, слегка рассеяно выглядываю я.

В молчании меня выводят из комнаты, ведут по коридорам, к выходу. Медсестры все так же похожи одна на другую, но больше они не улыбаются.

– Не распространяйтесь о том, что увидели и услышали, – предупреждает одна из них. – Ни вам, ни нам не нужны неприятности.

Теперь я словно на прицеле. Ну и пусть.

Почти выхожу на улицу, в утреннюю росистую прохладу, как меня окликают:

– Ванесса!

Вздрагиваю и оборачиваюсь. А вот и знакомая шляпка с фазаньими перьями.

– Ванесса, – Катарина порывисто обнимает меня, и медсестры отступают в сторону, позволяя попрощаться. – Я так за тебя рада, дорогая! Почему ты не сказала, что выписываешься сегодня?

Горло болит от всех невыплаканных слез, и я, не в силах говорить, лишь пожимаю плечами. Катарина тянет меня ближе и шепчет на ухо:

– Послушай, Ванесса... Мне сегодня снова был сон... Словно вырываешь ты из своего сердца самого Червя, и он рассыпается на миллион белоснежных бабочек... Таких красивых...

– Поторопитесь, – говорит медсестра.

– ...И твои глаза сияют, как два солнца, – улыбается Катарина. – Твоими глазами смотрела сама Ева, а не Червь... Ты спасена. Прости, я... Кажется, я немного завидую.

По щеке Катарины бежит слеза, но платок она не достает. Она просто смотрит на меня и плачет, и я тихонько глажу ее по плечу.

Я знаю, что должна сказать.

Мне жаль, Катарина, но нам лгут. Здесь не лечат и не помогают – лишь, как в инкубаторе, держат под наблюдением, чтобы в последний момент умертвить. Не верь никому, не доверяй их словам... Все обман.

Я знаю, что должна сказать – но почему-то молчу. Медлю. Катарина будто встряхивается и улыбается шире.

– Ничего, уверена, совсем скоро и я полностью восстановлюсь и выпишусь. Не терпится снова посетить ту булочную... Пообещай, Ванесса, что мы обязательно встретимся! Я тебя угощу пирожными.

И я киваю ей.

– Да... Да, хорошо. Обязательно встретимся еще.

Ну вот... Теперь и ты лгунья, Ванесса. Но это ничего. Катарина... Она слишком хороший человек, чтобы знать эту правду, да?

 

Солнце слепит, согревает. Когда за мной закрывают ворота, стараюсь надышаться цветущей весной, но даже тысячи вдохов кажется мало.

– Ложь – лучшее лекарство от страха, да? – горько улыбаюсь я Виктору, но он не отвечает.

Теперь я понимаю, что иногда слова бывают лишними. Когда великая ложь продиктована еще большей любовью. По крайней мере, так я пытаюсь убедить себя, что стала частью не только лжи, но и чего-то светлого.

Виктор открывает мне дверь, помогает с чемоданом. После ухода Маркуса его лицо осунулось и он заметно исхудал. Так же безмолвно садимся в машину. Виктор – на переднее, к водителю, я – позади. Так даже лучше.

– Прости, Ванесса. Ты должна была... Прожить дольше. Ты ничего не почувствуешь, это... не больно...

Я уже не знаю, верить ему или нет, и он, наверное, сам не знает, говорит ли правду или ложь. Неожиданно все сужается, уменьшается, давит на меня, и я забываю, как это – делать вдох.

– ...похоронят вас вместе, если ты того пожелаешь. Не знал, что она твоя мать, она так измени...

Вдох-выдох, давай же... Или не стоит?

Я не успеваю решить, а нужен ли мне этот вдох или нет, как из горла что-то выталкивается, и ко мне возвращается способность дышать. Изо рта вылетает бабочка – живая, полная сил, – а я дышу. Просто дышу. Как же хорошо...

– ...и я обязан сказать спасибо, что умолчала. Это непросто, но так будет лучше для все...

Белым огоньком бабочка мечется по салону – в одиночестве и страхе. Ни водитель, ни Виктор не замечают ее.

– ...буду молиться за твою душу, Ванесса. Ты хороший человек, даже если считаешь ина...

Я могу поймать ее, могу выдрать крылья и стереть в порошок за всю изуродованную и разбитую жизнь. Могу одной-единственной бабочке отомстить за себя, свою мать, своего ребенка, всех тех, кто умер, сожранный и выпитый паразитами. Это единственное, что я могу. Моя единственная дань бессильной ярости и животному страху.

Но я открываю окно, и бабочка, нежная, как яблоневый лепесток, выпархивает в весеннее небо, к солнцу. Моя частичка. Мой прощальный подарок миру.

Я отпускаю мое личное крохотное Прощение.

И наконец становится так свободно.

Тело наполняет незнакомая, но такая своя легкость, и я взлетаю. Впервые бабочки в животе трепещут в такт моему уставшему сердцу, а не назло, и отчего-то кажется, будто совсем скоро все будет хорошо.

Впервые мне не страшно.