…за слезы, капавшие в суп,   за все, что мучило и жгло…   А. Кушнер

 

Смеркается. Я закрываю глаза и очучаюсь… очучиваюсь… очу… нет, что-то не так. Я еще не знаю так хорошо вашего языка, чтобы правильно составлять слова. Есть еще такое слово «оказываюсь», но и оно сюда не совсем вставляется. Я смотрела словари: «оказываться» одного корня с «казаться», «показывать», и даже с «кажется». А еще есть «оказия», то есть «случай», «случайность». Но в том, о чем я говорю, никакой случайности нет, я никому ничего не показываю, и это никому не кажется. Это есть на самом деле. У нас это умеют делать почти все, и есть именное слово для этого… слово именно для этого. Оно звучит так: чу… и еще один звук, которого в вашем языке нет.

… Я закрываю глаза и отворяю калитку. Ко мне через двор бегут два моих младших брата-близнеца; шатко стоящий на крыльце третий, совсем малыш. благоразумно опускается на четвереньки и задним ходом сползает по ступенькам. На шум выходит из дому мама. Она улыбается и часто-часто моргает глазами, чтобы не заплакать. Я подхватываю малыша на руки и мы вчетвером поднимаемся на крыльцо. Мама обнимает меня и ее слезы сливаются с моими. «Когда же я увижу твои глаза», шепчет мама…

«Мама, мамочка, все хорошо», говорю я, но глаз не открываю. Я достаточно вижу и закрытыми глазами, а если открою, боюсь, не смогу – не захочу возвращаться. «Мамочка, я принесла немного денег. Нет, себе я оставляю, не беспокойся, у меня все есть, и питаюсь я нормально, в конце концов, я же работаю в кафе… Не беспокойся».

«Когда же я увижу твои глаза…», говорит мама.

Она плохо выглядит. Она очень сдала с прошлого раза. У нее больные ноги, а на ней одной дом и хозяйство: коза, каменистый огород, близнецы восьми лет, годовалый малыш и бабушка, которая после гибели деда не выходит из комнаты, сидит перед телевизором и вяжет, хотя телевизора у нас в доме никогда не бывало, а с тощей нашей козы при всем желании не начешешь шерсти даже на детскую рукавичку. И еще на маме еженедельная битва с разъездными торговцами, каждый проезд поднимающими цены выше и выше. А денег не хватает; я стараюсь, как могу, я единственная добычница в семье, но труд гастарбайтерский сейчас дешев. Наш народ пошел на рынок труда, оптом и в розницу…

Кто-то вдруг больно хватает меня за коленку. Я передаю малыша маме, сую деньги ей в руку и открываю глаза – и вмиг я уже в другом мире, в другом времени, в другом углу Вселенной. Я сижу на низенькой скамеечке в подсобке, похожей размерами скорее на шкаф, чем на комнатку – а передо мной, вернее, надо мной склоняется хозяин кафе, босс, Бар-бос, как за глаза зовут его парни с кухни. Я стряхиваю его лапу с колена и поправляю юбку. А он стоит и пялится на меня.

– Я тут уже пять минут стою, а ты сидишь, как каменная. Курнула чего-нибудь?

Я молчу.

– Какая ты, – хрипит он, брызгаясь. Из его рта несет кислой горечью. – Какая ты… А ноги ничего. Сама уродина, кожа аж синяя… а ноги ничего…

Он опять тянется к моему колену, но теперь получает по лапе уже пожестче. Вполсилы. Его лысина в рыжих веснушках мгновенно потеет.

– Ах ты… чучмечка!.. – он трет ушибленную ладонь, – Да ты должна бы за честь считать, чмо немытое!.. Строит из себя…

Но дверь подсобки приоткрыта, и сейчас парни повезут на помойку очистки и объедки; уже гремит по коридору тележка – Барбосу приходится отступить. Он не хочет уходить с поражением, сводит все на шутку, подмигивает через плечо:

– Ничего… договоримся!...

У меня полно работы: я должна вымыть посуду, убраться на кухне, довести до блеска зал для посетителей, настирать скатертей и салфеток, развесить их сушиться и успеть разгладить к открытию заведения. Сегодня, нет, уже вчера, прошел дождь, так что придется еще перемывать витрины, огромные, как стеклянные озера. Когда я справляюсь со всем, небо уже начинает светлеть. Можно немного поспать, тут же, в подсобке.

Днем полегче, днем я только чищу картошку и мою посуду. Тонну картошки и сто тысяч тарелок. В зал меня не выпускают, бояться, что я распугаю публику. Я и вправду не такая, как бледнокожие местные, резко не такая, а они не переносят «не такого». Я говорю, что родом из горного Перу, хозяин делает вид, что верит. Ему выгодно держать работницу без документов, платить гроши, заваливать работой (до меня тут работали две девчонки, и то еле справлялись, говорит повар Лео). Ну, и все такое прочее – я ведь не пойду жаловаться…К тому же за все время работы я не разбила ни одной, как это сказывается? тарелинки?..

В подсобке я ложусь на пол и прикрываю лицо влажным платком, чтобы спать с открытыми глазами. Стоит мне закрыть глаза, я окажусь дома, а я не хочу лишний раз расстраивать маму…

… я просыпаюсь от того, что на меня наваливается тяжеленная туша, вонючее дыхание обжигает лицо. Барбос! Проклятый! Я бью его взглядом, забыв, что бледнокожие не видят в темноте. Хочется ударить его ногой в пах, но я сдерживаюсь – мне нужна эта работа! В течение долгих мгновений я высвобождаю руку из его мерзкой клешни, нащупываю лежащую на стуле зажигалку. Язычок пламени освещает его лицо – жирную морду борова, лезущие из орбит глаза, слюнявый рот… Я бью его взглядом, и он отлетает к двери.

– Сучка! – злобно шипит он. Я бью еще раз.

– Ведьма! – злобы в голосе уже меньше, чем страха. Я бью еще раз.

Он вываливается в коридор, на ходу подтягивая спущенные штаны и кое-как застегиваясь…

Надо было бить его ногами, а не взглядом! Ногами! Раздробить в куски его гнилые кости! Работу, похоже, я все равно потеряла… Я, не глядя, протягиваю руку, беру со стула словарь местного языка. Заснуть все равно не удастся.

Как ни странно, утром он ко мне даже не подошел. Он вообще целый день не спускался в кафе. Парни работают спокойно и весело, как всегда без хозяйского глаза, и я немного поуспокоилась. Может быть, как-нибудь обойдется... А после обеда нас соизволила посетить хозяйка, Барби, как за глаза зовут ее ребята. Она здесь редко бывает, она «не снисходит», (слово, которое я поняла с первого раза без словаря); она по рождению «другого круга» и не может понять, как ее угораздило выйти замуж за сына какого-то пекаря… Барби прошлась по залу, зашла зачем-то в кладовку, заглянула в холодильник, пришла на кухню, посовала нос в кастрюли, постояла, покачиваясь с каблука на носок. Спросила у толстяка Лео, ткнув в мою сторону пальцем:

– Это судомойка? вот это вот чувырло?!

Получив ответ, захохотала, и так, хохоча, вышла через зал на улицу. Посетители на нее оглядывались.

А вечером ко мне пришел наш! Впервые меня здесь нашли наши! Он подал мне знак с проспекта, и я, закрыв глаза, оказалась (скажу так) рядом с ним. Мы зашли в ближайшую подворотню, от лишних глаз, и он тотчас стал валиться на колени. Я еле удержала его.

– Ваше светлейшее Высочество! – забормотал он, – Казните раба Вашего, принесшего дурные вести!

У меня остановилось сердце. Папа! Уже дней десять я не чувствовала его. Связи не было и раньше, уже давно, но я хотя бы знала, что он жив; где и как, неизвестно, но жив. А десять дней назад все погасло…

– Что с ним?

– Его Величество тяжело ранены. Несчастный случай…я не знаю, где Его Величество изволили работать, но видимо, это была опасная работа. Его Величество не успели переместиться домой, и никого рядом не было, чтобы переместить Его Величество. Оперировали здешние врачи в здешней больнице. Его Величеству ампутировали ногу. Опасности жизни не было, но…

– Говори!

– Обнаружилась разница в анатомии... Врачи, видимо, сообщили, куда им следует сообщать в подобных случаях. Его Величество увезли в неизвестном направлении, и связь с ним прервалась.

– Да, прервалась, – говорю я, еле сдерживаясь. Я знаю, что такое «обнаружилась разница в анатомии», и «увезен в неизвестном направлении». Мой отец мертв. Он погиб под скальпелем исследователей-варваров.

– Ваше светлейшее Высочество! – торопится вестник. Он не хочет быть свидетелем моих слез. – Я был кочегаром в той больнице. Его Величеству удалось передать мне вот это, для Вашего Высочества, – он протягивает мне тяжеленький рулончик, свернутые купюры, – И на словах: Он просит прощения за малость дара. Он любит Вас и будет любить до конца этой жизни и во всех следующих, до конца Вселенной…

Я открываю глаза. Щеки мои совершенно мокры, а из глаз все течет и течет. Парни, Лео и Поль, в растерянности стоят рядом.

– Ну ты чего, чуча? Ну, чучундра, тебе поплохело, да? Ну ты, блин, даешь! Стояла-стояла такая, потом оба-на – слезы потекли… Может, тебе воды попить? Может, тебе лечь полежать? Лео, может, она нас не слышит? Ты смотри, она побледнела, голубая вся.

– Спасибо, ребята, – говорю я, – мне уже лучше. Женские слезы вода, не обращайте внимания.

Я опускаю руки и правой касаюсь кармана юбки. Рулончика нет. Этого не может быть! Я засовываю обе руки в карманы – рулончика нет. Этого не может быть!!

Я делаю несколько шагов, встаю в проеме двери.

– Ребята, – говорю я, – у меня в кармане были деньги. Где они?

И по первой реакции вижу – взял Поль. Лео на полушаге оборачивается, отваливает челюсть, оттопыривает губу:

– Чего?..

А Поль как будто ничего не слышит.

– Поль, – как можно спокойнее говорю я, – отдай деньги.

Он вообще не хочет реагировать, но приходится:

– Какие деньги? У тебя крыша едет, что ли? Откуда у тебя деньги?

– Поль, не шути со мной. Просто отдай.

– Да отвянь ты, чучело! Не понимаю, о чем ты говоришь…

Наконец и Лео врубился:

– Ребята, о чем вы?

– Лео, Поль вытащил у меня деньги, пока я… пока мне было плохо. Скажи ему, чтобы он отдал.

Поль орет:

– Ты что, чушка! Ничего я у тебя не брал! Хочешь, на, обыскивай!

Он глумится: выворачивает карманы (не все), задирает футболку, теребит ширинку, вихляющей походочкой идет ко мне. Его подлая мыслишка проскочить мимо меня и где-нибудь вне кухни спрятать украденное видна мне в его голове, как глупая рыба брысь в круглом аквариуме. Он пытается пройти мимо, и я не бью, а просто роняю его на пол и ставлю ногу ему на шею. Он выворачивается, вскакивает; пригнувшийся, руки до полу, ощеривший крупные желтые зубы, он похож на большую обезьяну. Он хватает со стола большой нож – приходится его ударить…

Поль лежит посреди кухни без движения; толстый увалень Лео склонился над ним, не зная, чем помочь. Я подхожу и тоже склоняюсь над Полем. Мне надо всего-то: перевернуть его на спину и забрать своё из кармана джинсов, я уже знаю, из какого. Но Лео вцепляется в меня обеими руками, оттаскивает от друга. Лео боится меня, я прямо слышу его страх, но пальцев не разжимает. Он не такой сильный, но он очень тяжелый! Я не бью, я легонько отталкиваю его взглядом, а он отскакивает, как огромный мяч, оскальзывается на каком-то ошметке и спиной, всей своей широкой и мягкой спиной въезжает в огромное, от пола до потолка, стекло витрины! И витрина обрушивается на него с грохотом водопада – я едва успеваю распихать взглядом осколки, чтобы его не изрезало насмерть…

В зале посетителей шум и крики; истошно верещит сигнализация; в кухню, отшвырнув бледного официанта, влетает Барбос; один глаз его совершенно заплыл – такое бывает от женского ногтя, но мне некогда разбираться в семейных тайнах Барби и Барбоса; я, присев перед Лео, наскоро останавливаю кровь из нескольких порезов: его все-таки зацепило. С темной улицы дует холодом, и уже слышны вдали завывания полицейской сирены.

Барбос сразу уводит сержанта прибывшего патруля к себе, якобы просмотреть видео с камеры, висящей на кухне. Когда они возвращаются, не надо копаться в сержантских мозгах: и по лицу видно, что документов ни у кого он спрашивать не будет. Чтобы не потерять лицензию за использование нелегальной рабсилы, Барбос готов на многое, и это многое, похоже, лежит сейчас в кармане сержанта.

– Ну, голуби мои, – говорит он голосом сытого кота, – чего не поделили? О чем шум?

Обращается он больше к Полю, который уже поднялся с пола и потихоньку приходит в себя, но отвечаю я.

– Он украл у меня деньги. А я пыталась вернуть.

– А этот? – сержант указывает на Лео, который выглядит гораздо эффектнее Поля.

– Он не при чем. Просто поскользнулся...

– Ага… Семь раз подряд. Так уделать двух мужиков… Ты что, каратистка? Кстати, сэр, – обращается он к Барбосу, – где вы откопали такую красотку? Ну и образина…

Барбос не отвечает. Ему кажется, что он заплатил достаточно, чтобы таких вопросов не задавали. А я повторяю, громко и четко:

– Скажите Полю, чтобы он вернул мои деньги.

Сержант подходит к Полю вплотную, сплевывает жвачку, берется за рукоятку дубинки. Тот что-то лепечет, но сержант не слушает.

– Поль, сынок, – говорит он, – не тяни время.

И вот рулончик в руках сержанта. Он скатывает с него резинку, расправляет купюры – и брови его готовы влезть на затылок.

– Это баксы! Это не наши фантики! Откуда, сволочь, у тебя такие деньги?! – орет он на Поля.

Я тоже кричу:

– Это моё!

– Заткнись! У тебя-то откуда может быть столько денег? Да во всем вашем чуркестане…

Барбос опомнился:

– Они украли деньги у меня! – говорит он, – Это мои деньги! Мои!

– Не волнуйтесь, сэр, – нагло цедит сержант, – следствие во всем разберется.

Он убирает «баксы» в утайной карман кителя, тщательно застегивается. Мне надо бы сразу броситься на него, но два его капрала сдергивают с плеч автоматы и суют стволы мне в ребра. Бедный Лео на всякий случай поднимает руки…

Мы, я и Поль, сидим в полицейском фургоне, каждый в своей клетке. Нас везут в отделение, «для выяснения обстоятельств». Как это получилось, я не понимаю. Мне надо было успеть забрать свое еще до приезда полиции! Да и при них – сделать три шага и вырвать деньги, хотя бы вместе с карманом! Хоть у Поля, хоть у сержанта! Они бы не успели помешать, они бы побоялись стрелять в таком тесном помещении! Или надо было…

Почему же я не сделала ни того, ни другого, ни третьего? Эти деньги, такой страшной ценой добытые отцом, так нужные моей семье, маме, братикам – теперь безвозвратно потеряны! И как меня посмели запереть в клетку? Как я позволила? Как это получилось? Стыд мне и позор! Вечный позор!

Нет, я не испугалась. Дочь всемогущего Правителя Изумрудных и Золотых гор, дочь великого воина из рода великих воинов не испугалась бы и сотни до зубов вооруженных врагов. Я растерялась. Я потерялась в этом мире; как пишется в ваших книгах, почва вышла из-под моих ног. В нашем мире НЕ воруют. По нашему закону вору отрубают руки и ноги, а оставшееся бросают на муравейник. За последние шестьсот лет таких казней было не больше шести, и все преступники были иностранцы. Рассказывают, что шестьсот лет назад своровал наш, но до суда не дошло – вора казнили его родственники, а потом, не желая переносить позора, кончили самоубийством, весь род, все, кто был старше тринадцати лет. Многие серьезные историки утверждают, что этого не было, что это просто легенда – на том простом основании, что наши НЕ воруют.

А здесь – Поль, секунду назад обокравший, искренно утешает и жалеет обокраденную. И в голосе и в сердце его не слышится при этом фальши… Трус Лео… Мужчина не может быть трусом! НЕ может! К мерзости Барбоса я уже почти привыкла, но сержант! Представитель государства, существующего для восстановления порядка и справедливости, превращается в алчную крысу, увидев пачку бумажек! Всего этого не может быть! Такой мир НЕ может существовать!..

И еще, мне стыдно признаться даже самой себе, но… я, видно, еще слишком молода и слишком женщина, чтобы уметь терпеть некоторые вещи. Да, я выгляжу непривычно для здешних жителей, но это не значит, что я уродлива! Я просто не такая! Да, моя кожа синяя, но самого тонкого и благородного оттенка, и до Беды, до того, как наш народ рассеялся по Вселенной, один… в общем, один наш поэт сочинил стихи о моей красоте…. Ну ладно, везде разные понятия о красоте, и пусть в ваших глазах я уродлива, пусть – но совсем не обязательно мне об этом говорить! Нет, каждый, встретив меня, считает своим долгом сообщить мне эту гадость. И почти каждый распространяет оскорбление на весь мой народ! Это невыносимо…

Машина останавливается. Сержант распахивает задние двери фургона. Моих денег при нем нет, это сразу ясно.

– Поговорим, господа нелегалы? Беседа у нас будет такая: я буду говорить, а вы мне отвечать: так точно, господин сержант. Другие ответы уставом не предусмотрены. Во-первых, ты, чума синяя: о деньгах забываешь и идешь, куда хочешь. Иначе будешь сидеть в обезьяннике, пока не расскажешь, кто ты, откуда и с чем тебя едят. И у кого эти деньги украла. Понято?

Я не отвечаю ему, просто киваю.

– Не слышу! – повышает голос сержант, – так точно?

Я опять молча киваю.

– Вот это другое дело, – выходит из положения сержант, – Только учти: в кафе тебя никто не ждет. И за шмотками не заходи. Свободна…

Он влезает в фургон и отпирает мою клетку.

– А с тобой, – говорит он Полю, – у нас будет другой разговор. Посерьезней…

Дальнейшего я не слышу. Я иду по темной и тихой улице. Я борюсь с собой, и очень скоро слабость во мне побеждает силу. Я сажусь на скамейку подальше от фонарей и закрываю глаза. Мама стоит на крыльце; я бегу к ней ……………………………………………………………………………………… ……………………………………………………………………………………….………………………………………………………………………………..................................................................................................................................................

Кто-то трясет меня за плечо. Открываю глаза: передо мной стоят две девицы в маечках и юбочках короче некуда, на высоченных шпильках; пахнет духами, косметикой и немного вином.

– Очнись, шмонька, ты что здесь делаешь, мать твою? – кричат они наперебой, – это наша улица! Это наш участок! Фигасе, конкурентка! Вали отсюда!

Мне они мерзят чуть не до тошноты. Я встаю и иду вдоль по улице, но им, видимо, хочется приключений, они увязываются за мной.

– Вали, вали!.. Но ты посмотри, что у нее на голове! И как она вырядилась! Юбку, наверно, на помойке нашла, – это мы выходим на свет, все ближе и ближе к фонарю.

Под самым фонарем я вдруг оборачиваюсь, вскидываю руки и кричу что-то нечленораздельное – они в ужасе шарахаются назад и одна, не устояв на ногах, с размаху садится задом на асфальт. Визг, крики, грязные ругательства… Наконец они отбегают от меня, но в темноте останавливаются, смотрят на меня издалека – им не оторваться.

– Ты смотри, какое чучело! Какая уродина! Она как заорала, я чуть не... Мать твою, колготки теперь рваные! И коленка до крови!.. – Эй! Ты кто такая?..

Они не уходят, и я почему-то стою на месте.

– Эй ты, чупыздра, вали отсюда! А то сейчас мужики подъедут…

– Слушай! Ее надо Бобу показать, пусть наймет… Не, ну а чё? На любое же… это… любитель найдется.

– Но не на такое же!

– А чё? Фигурка ничё…

Они взглядывают друг на друга и начинают смеяться, нет, вот тут уж будет точно – ржать. Они ржут так долго, так искренно, так заразительно, что и я не выдерживаю и смеюсь вместе с ними. Это вообще вводит их в экстаз – они корчатся, тычутся друг в друга совершенно уже всклокоченными головами, пытаются что-то сквозь смех сказать, размазывают по щекам потекшую тушь, колотят друг друга:

– Прекрати! Да прекрати уже!

Я тоже не могу успокоиться, смеюсь до слез, потом машу им и иду прочь…

Улица упирается в ограду, через которую, впрочем, легко перелезть. За оградой лес, или запущенный парк. Хорошо идти по мягкой и влажной тропинке, раздвигая еловые лапы, вдыхая ночной воздух, настоянный на разнородных травах, названий которых я не знаю. Вдруг меня облаком окутывает запах цветущего неподалеку куста – прекраснее ничего невозможно представить, прекраснее нет ничего во Вселенной! Я иду на запах, не разбирая дороги, и вспоминаю название растения: сирена. Есть древний здешний миф о нем: злые колдуньи высаживали кусты сирен на полянах дремучих лесов и убивали путников, привлеченных волшебным ароматом. Лишь один обонял этот запах и остался жив: он велел привязать себя к телеге, а вознице залепил ноздри воском. И еще: государь могущественного царства, усмирив одно из пограничных племен, взял в заложники маленького сына вождя племени. Царь полюбил мальчика, воспитал и избаловал его, как позднего сына и прочил в наследники. Но случилось так, что настоящий отец мальчика погиб в очередной войне со злобным соседом, и племя осталось без вождя; послы слезно умоляли молодого принца вернуться, но тот отказывался: он не помнил своей прошлой детской жизни и даже родной язык понимал с трудом. Послы уехали ни с чем; а весной явился вместо них старик, мудрейший в племени. Ни слова не говоря, он достал из заплечной сумы гроздь сирены и поднес ее к лицу принца. Принц вдохнул запах, заплакал и ушел за стариком, забыв даже одеться…

Я выхожу на полянку и ложусь под сиреновым кустом, под ноги волшебницы Сирены. Далеко-далеко над узорными кронами черно-синее небо, россыпи звезд. «Как прекрасна земля, изумрудная и золотая», вспоминаю я строчку нашего древнего поэта, хотя вижу бархат и бриллианты. Какая здесь красота! И почему местные жители такие… Но я не хочу думать о местных жителях.

У нас тоже была красота и роскошь гор, лесов и морей. Был свет и радость, и тучные стада, и полные чаши, и ветви ложились наземь под тяжестью плодов. Но на очередной войне со злобным соседом был тяжело ранен мой отец; его привезли домой совершенно растерзанного, и ни один маг не мог обещать, что он выживет. Бабушка, его мать, ужасно страдала, моя мама, носившая тогда меня под сердцем, не могла ее утешить, потому, что сама еле держалась на ногах от горя. И тут пришло известие, что Великий Правитель Изумрудных и Золотых гор (мой дед) погиб в неравной схватке с королем драконов. Бабушка лишилась чувств, и пришла в себя уже не розовой феей домашнего уюта, но фурией, демоном мести. Расшвыряв склонившихся над ней слуг, она вскочила на метлу и полетела навстречу войне. И не выжил никто: ни свой, ни чужой, ни правый, ни виноватый, ни эльф, ни гоблин, ни тролль; а кто выжил, завидовал погибшим. Там, где пролетала ее метла, горы рушились, леса сгорали, пересыхало море. Остановил ее неизвестный герой, ценой своей жизни, поднеся к ее лицу зеркало.

Мой отец выжил и стал правителем – но править было нечем. Цветущий мир, покоящийся на трех китах, превратился в черный камень на груде обгорелых костей. Мой отец ничего не мог сделать для своего народа. Он роздал подданным королевское имущество (увы, каждому достались крохи) и добровольно сложил с себя корону. С тех пор мой народ рассеян по Вселенной в поисках пропитания, которого не может дать родная земля. А бабушка сидит в своей комнате перед телевизором, которого нет, и вяжет без шерсти и спиц…

Небо стало светлеть надо мною, и черные мысли отхлынули, оставив на берегу души пустоту и тишину. Я сижу на траве под цветущим кустом в запущенном парке. Это действительно парк, а не лес: в конце дорожки, проходящей мимо меня, просвечивает городская улица; вот по ней проехала машина… еще одна. С каждой минутой становится светлее. По дорожке, приближаясь ко мне, бредет какая-то фигурка. Вот я уже могу разглядеть: это нищий старик, местный, невероятно грязный и оборванный; редкие слипшиеся волосы торчат, как попало, слезящиеся глазки гноятся. Поравнявшись со мной, он бросает на землю драные полиэтиленовые мешки с неведомым скарбом, задирает куртку и долго-долго рассупонивает непонятно чем подвязанные штаны, роется в них… И начинает справлять малую нужду! Морщины на его лице разглаживаются, он громко говорит сам с собой:

– Понаехали, чурки… уроды… дикари… Хоть бы отвернулась, дура! Никакого понятия…

Кровь бросается мне в голову! Я зажмуриваюсь и мимо матери, мимо близнецов, мимо сидящего на полу малыша бегу в бабушкину комнату. Я срываю со стены метлу – ту самую! В следующий миг я уже на метле, я лечу над городом, и за мной только адский пламень и грохот рушащегося мира. Бабушкина метла метет хорошо. Это вам за отца! Это вам за подлость, за трусость, за воровство, за грязь, за унижения! За все, за все, за все, за все, за все!..

Где-то внизу слышны сирены, полицейские и пожарные. Гудите, войте, мечитесь, суетитесь, старайтесь, лейте воду – сгорит и вода. Всё сгорит, все сгорите, а кто выживет, тот позавидует погибшим. Я возвращаю вам ваш ад.

(на краю сознания вдруг сверкнуло звездочкой: я спутала, сирень пишется с мягким знаком, и звучит мягко и нежно; никто не умирал, привлеченный ее ароматом; миф о другом)…

Меня заметили. Далеко внизу, справа и слева от меня теперь летят два вертолета. Две летающие акулы с полным вооружением против девчонки на метле – вы похоже, почувствовали уважение к моей скромной персоне. Не поздновато ли? Вертолеты, один за другим, разваливаются на горящие куски, падают на крыши многоэтажек. С одного все-таки успели пустить в мою сторону ракету. Метла в последний момент делает вираж, и ракета проходит мимо. Куда она прилетит, где взорвется, кого убьет при этом – не мое дело. Вы сами заварили эту несъедобную кашу.

(осенью хорошо бы срезать ветку… или лучше выкопать небольшой кустик… а все лето потихоньку носить домой землю, хотя бы в карманах)…

Я круто снижаюсь и соскакиваю с метлы на асфальт тротуара. Кругом огонь и дым, перепуганные лица, полуодетые матери с детьми на руках, скопище красных машин, белые фургончики «скорых», пожарные в неуклюжих брезентовых костюмах. Я делаю несколько шагов к пожару и бросаю в огонь бабушкину метлу. Меня тут же оттаскивает в сторону полицейский в прогоревшей на локте форменной куртке.

Я иду вдоль по улице, от столба к столбу, все дальше от пожара, и во мне потихоньку просыпается простая надежда: увидеть на одном из них объявление с заветным словом «требуется»…

Надо жить.