O no, it is an ever-fixd mark   That looks on tempests and is never shaken;   It is the star to every wand'ring bark,   Whose worth's unknown, although his heighth be taken.     В.Шекспир

 

— Выкиньте девчонку за борт!

Именно с этих слов началось мое знакомство с Гьярдом де Калабозо, капитаном «Блуждающего». С гогота матросов, с жилистых загорелых до черноты рук, бесцеремонно отправивших меня в короткий полёт. С плеска вод, сомкнувшихся над головой.

Хотя, пожалуй, мне следовало начать на пару дней раньше.

Заброшенный маяк — можно ли вообразить лучшее место для страшных сказок о корабле, который заходит в порт раз в десять лет? Гул ветра в щелях напоминал жалобы мятежных душ. Сыто рокотало море, облизывая прибрежные рифы. С этой стороны склоны Гром-Горы почти отвесны, и если со всех сил бросить камень в закатное солнце, он упадет в волны.

Никто в Диабло-Эль-Рестрасо не помнил, когда зажигали старый маяк. После строительства нового, надежного и крепкого, на вершину древней башни, возведенной еще первыми переселенцами, рисковали забираться только дети: подточенные временем лестницы ходили ходуном, скрипели и грозились рухнуть от малейшего прикосновения, да и сам маяк за прошедшие годы опасно накренился над обрывом, грозясь рано или поздно стать добычей прилива.

— …капитан не боялся смерти, — грозным шепотом вещал Пауль. — Но его потрепанная каракка была единственной преградой на пути врага, и он хорошо знал, что творят с жителями захваченных городов аксонские свиньи. Команда «Блуждающего» принесла особую жертву Морю, заключила сделку с самим Дьяволом, продав души в обмен на казавшуюся невозможной победу.

Смеркалось. Слабый огонек светильника порождал пляску теней, а воображение превращало их в дерущихся на саблях людей, тонущие галеоны и затаившихся на дне чудовищ.

— С тех самых пор уже несколько веков подряд корабль-призрак бороздит морские просторы, защищая Диабло-Эль-Рестрасо от любого зла, что идет водным путем. И лишь раз в десять лет, в ночь памяти Святого Эльма, немертвой команде дозволено сойти на берег.

Странное дело, я не помню имен мальчишек, с которыми сидела в тесном кругу, дрожа от ужаса и восторга. Время — коварная штука, все незначительное в его волнах тает, словно морская пена.

— Плавать ему так до скончания веков, пока не оживет Гром-Гора. Когда небеса скроют черные тучи, земля содрогнется и выплеснет пламя, что сожжет город дотла — только тогда «Блуждающий» наконец обретет покой.

Даже море забыло, когда Гром-Гора говорила в последний раз. Тысячи лет она глубоко спит, укутанная зеленью садов и виноградников, и на ее лоне, словно беззаботный младенец, копошится Диабло-Эль-Рестрасо.

Бедолага «Блуждающий», не скоро закончится его вахта.

— А они и правда мертвецы?

— Ага. Ходят, костьми гремят, а глаза горят зеленым, словно огни Святого Эльма.

— Глупости! Люди как люди! Дядька рассказывал, что он, когда вот с тебя был, просился у капитана де Калабозо взять его юнгой.

— Сам дурак твой дядька был! Кто в здравом уме отправится в плавание на проклятом корабле?!

В черном бархате ночного неба ярко горел Глаз Ундины. Я смотрела на него и думала о другой звезде, той, что, возможно, ждет меня за горизонтом. Сама не знаю, зачем пробормотала вслух.

— Я бы, наверно, поплыла.

— Ты! Сухопутная мышь?! — засмеялся Пауль, и от него я такого предательства не ожидала. — А кто расплакался в прошлый раз, стоило чуть дальше отойти от берега?! Одно слово, девчонка!..

Детская обида — явление бессмысленное и беспощадное, точно летний шторм. Когда два дня спустя каракка с черными парусами вошла в порт, проникнуть на нее оказалось проще, чем ловить крабов на мелководье: сойдя на берег, немертвые не оставили часовых — пусть по поверьям вор и забирал удачу команды, только глупец решился бы красть у «Блуждающего».

Крышка люка не поддавалась, словно корабль сопротивлялся, не хотел пускать меня внутрь. Но я всегда была настырная: ухватилась двумя руками за медное кольцо, уперлась пятками и тянула изо всех сил. И «Блуждающий» сдался моему упрямству, внезапно раскрылся, качнулся на возникшей из ниоткуда волне, сбрасывая меня вниз, и захлопнул люк.

Мышка угодила в мышеловку?

Странно, я совсем не испугалась: мысль мелькнула и исчезла. В трюме было темно и тихо. Тепло. Душно. Пахло смолой, деревом, солью и сладковатой гнильцой. Я забилась в угол между бочками и брезентом. Вслушивалась в плеск воды за бортом, подбирала слова, чтобы убедить капитана, и… незаметно для самой себя уснула.

Разбудила меня суета на рассвете.

Снаружи гомонили. Вздрагивала палуба над головой от чужих шагов. Кто-то командовал — уверенный приятный баритон.

Скрипнули петли, и я даже дышать перестала.

Матросы направились прямиком ко мне, словно сам «Блуждающий» рассказал им о моем укрытии. Подхватили, визжащую и брыкающуюся, под мышки, вытащили на палубу, с хохотом вытолкнули в круг из босых ног и обрезанных до колен штанов — выше я, упавшая на четвереньки, поднять глаза побоялась.

— Эй, капитан, смотрите, какая у нас тут милая крыска завелась!

— Выбросьте за борт!

Дети приморских городов учатся плавать раньше, чем ходить.

Когда я забралась на пирс, «Блуждающий» как раз отчаливал. В серый предрассветный час пристань пустовала: провожать матросов в море — дурная примета, да и, честно говоря, эту команду некому провожать. Ни один человек не будет ждать сотни веков, даже десять лет не будет.

Я и разыскивающий меня всю ту ночь Пауль — мы двое смотрели, как корабль уходил навстречу показавшемуся из-за горизонта солнцу. Блестящие шелковые паруса выцветали в рваную серую ветошь. Корпус трескался, обрастал илом и ракушками.

А потом каракка внезапно рассыпалась, пропала, слизнутая ленивой волной. Истаяла как мираж, что жарким летним днем дрожит неверным маревом у горизонта. Одни крикливые чайки носились в белесом небе.

«Блуждающий» заступил на очередную десятилетнюю вахту.

 

***

 

Диабло-Эль-Рестрасо — спокойный город. Иначе и быть не может, ведь от чужаков со злыми намерениями его хранит корабль-призрак. Но иногда и на наших извилистых утопающих в цветах улицах неприятности находят людей, а люди — неприятности.

Мне недавно исполнилось семнадцать. Мои руки ловкие, стан гибкий, губы мягкие, а черной блестящей гриве до пояса позавидует сама ночь — и даже Пауль давно не дразнит меня мышью, ни сухопутной, ни серой.

Двое юнцов, заступивших мне дорогу, были изрядно пьяны и искали дешевых развлечений. Власть рома коварна — она порождает у поддавшихся ей веру в собственную неотразимость и избирательную глухоту. Уговоры на таких людей не действуют, а отказ они принимают за кокетство. Наверняка я бы справилась и сама, но гораздо приятнее, когда справляются за тебя:

— Сеньорита ясно дала понять, что ваше общество ей нежелательно.

Благодарение святым, зеленый змий не полностью иссушил разум несчастных, и те предпочли искать утех в ином месте. Да и кто бы осмелился перечить человеку, вступившемуся за меня?! Капитана «Блуждающего» знал каждый в городе, даже если никогда не видел в лицо.

— Благодарю, синьор де Калабозо.

Я сделала книксен, уважительно склоняя голову в поклоне.

Было ли мне страшно, одной, ночью, в присутствии проклятого капитана? Ничуть. Если бесовщина не причиняет вреда, человек быстро находит, как извлечь из нее пользу. А «Блуждающий» был той бесовщиной, за счет которой жил Диабло-Эль-Рестрасо.

Каждое возвращение караккы в порт отмечали как праздник, и дело не только в благодарности к хранителям города. Тысячи ученых мужей и любителей диковинок съезжались к нам со всего света, чтобы хоть одним глазком поглядеть на корабль-призрак, а если повезет, то и записать пару историй, рассказанных его командой.

А матросы, изголодавшиеся по общению и простым житейским радостям, были щедры как на истории, так и на золото, без счету осыпая монетами ласковых потаскух и угодливых владельцев трактиров. Откуда они его брали? Кто знает? На морском дне лежит немало потопленных кораблей и потерянных кладов. Где-то там, возможно, скрыто и сокровище, что предназначено мне. 

Гьярд де Калабозо приподнял шляпу, прощаясь.

— Постойте, капитан! — окликнула я и сама удивилась собственной смелости. — Если у вас нет особых планов на нынешнюю ночь, могу я попросить спасти меня еще раз? Скоро начнутся танцы, а я без партнера.

Пауль, как назло, оступился и сильно подвернул ногу: оттого-то я и оказалась вечером одна на беспокойных улицах Диабло-Эль-Рестрасо.

Я была уверена, де Калабозо откажет. По слухам, капитана «Блуждающего», в отличие от его команды, не интересовали ни вино, ни продажные женщины, ни прочие утехи. А назойливых чужаков, не понимающих отказ с первого раза, он и вовсе мог спустить с лестницы.

Чаще всего синьор, окруженный флером мрачных тайн, в одиночестве бродил по городу, изредка заходя в дома или торговые лавки. Молча смотрел и, ничего не объясняя, шел дальше. Словно искал что-то или кого-то.

Де Калабозо насмешливо приподнял бровь, спрашивая, уверена ли я… и предложил мне локоть. Взялась я с опаской, но рука у капитана оказалась самая обычная: теплая, крепкая, мужская — под бархатом камзола ощущались тугие канаты мышц.

— Сюда, прошу.

Я потянула спутника к площади, откуда неслись переливы гитар, щелчки кастаньет, гул тамбуринов и стук металлических набоек на каблуках. Мы прошли под увитой плющом аркой, миновали лавку, торговавшую глиняными идолами. Знакомая, подмигнув, протянула мне венок из пикаке, и я, испросив разрешения, одела его спутнику на голову. Матросы, веселившиеся на летней веранде, проводили нас одобрительным свистом, и мои щеки обожгло румянцем смущения.

В свои семнадцать лет я еще не была с мужчиной. А синьор де Калабозо оказался дьявольски красив, как красивы только наши парни.

Он был высок и строен, хоть и ниже моего отца. Зато мой папаша никогда не одевался так богато. Алый камзол из дорогого дамасского полотна с широкими обшлагами, белоснежный шейный платок и шелковая сорочка, кожаные туфли. В левом ухе на цепочке покачивалась золотая серьга с крупным рубином.

Волосы цвета эбенового древа он забрал в хвост. Загорелое обветренное лицо казалось бронзовым, а губы так и манили поцеловать их. Взгляд… напугал меня, затянул в морскую пучину, откуда не выплыть. Я почти задохнулась.

— Как вас зовут, сеньорита?

Вопрос разбил наваждение.

— Эстрель.

— Звезда? Красивое имя.

— Бабушка сказала, что когда я родилась, в море упала звезда. И однажды я должна найти ее.

Покойную бабулю отец звал ведьмой, а остальные жители Диабло-Эль-Рестрасо — mujer sabia, что означало «мудрая женщина». Она разбиралась в людских недугах и лекарственных травах, чувствовала, когда ждать шторм, а еще нагадала, что меня ожидает особая судьба. Вероятно, надеялась, что я унаследую ее дар — напрасно.

— Если я встречу среди волн звезду, обязательно привезу ее вам…

Говорить де Калабозо было неожиданно легко и приятно, словно мы знакомы всю жизнь: такое сродство душ встречается раз в тысячелетие. Капитан оказался замечательным слушателем и истинным синьором. Его интересовало все: моя семья и друзья, урожай винограда и вылов жемчуга, корабли, заходившие в порт, и диковинки, что привезли приплывшие на них торговцы — любые, даже самые незначительные мелочи.

А затем мы добрались до площади, где говорить предстояло нашим телам. Чудесное совпадение, едва мы ступили в круг, музыканты заиграли фанданго, танец чувств. Я, оробев, попятилась, но капитан удержал меня, напоминая: «Вы сами этого хотели».

О, Боже, как он танцевал! Ни с кем никогда — ни до, ни после него — я не танцевала так! Мой партнер был одновременно нежен и предупредителен, требователен и властен, и только с ним я поняла истинное значение фанданго, чье второе имя любовь — разрушительная, как шторм, тихая и целебная заветная гавань. Он заставил меня довериться ему, раскрыться, показать даже то, что я прятала и от людей, и от самой себя. Я полностью растворилась в музыке, и в ту ночь во всем Диабло-Эль-Рестрасо не было девушки свободнее, смелее и счастливее меня.

Мы стали неразделимы, как море и ветер.

Возможно, на миг Гьярд де Калабозо почувствовал то же самое, потому что он тепло улыбнулся мне — и я пропала!

«Когда по-настоящему любишь человека, мышка-малышка, принимаешь его таким, какой он есть, не пытаясь изменить под себя», — учила моя бабушка, когда еще была жива.

В тот миг я распахнула сердце навстречу, приняла капитана «Блуждающего», знакомого незнакомца, сразу и полно, вместе с его убийственной тоской в глазах и проклятием, что утром уведет каракку в море на бесконечные десять лет.

 

***

 

— Синьор де Калабозо!

Капитан, как и положено, последним сошел на берег.

Пристань волновалась и бурлила. Словно неспокойное лоскутное море, толпа грозилась поглотить команду «Блуждающего», унести за собой, не оставив мне ничего. Размалеванные шлюхи в ярких тряпках, честные жены, молоденькие девицы и даже старухи облепили матросов, словно рой ос банку с цветочным медом, желая если не завлечь в подославшие их шарашки, то хотя бы коснуться лацкана, что по поверьям приносило удачу.

Никогда еще веселый Диабло-Эль-Рестрасо так явно не напоминал пиявку, жирующую за счет чужого благородства и чужой каторги.

Я злилась, а потому забывала о вежливости. Оттоптала пару ног, ткнула локтем в бок нахальную молодуху, нечаянно содрала мантилью. Меня едва не спихнули с причала в воду и наконец, раскрасневшуюся и изрядно помятую, вытолкнули прямо в объятия Гьярда. 

Я боялась, капитан не узнает меня. Или, еще хуже, узнает и оттолкнет. Сделает вид, что мы незнакомы, пройдет мимо.

— Синьора Эстрель?

— Сеньорита, — поправила я его.

— Вот как? — искренне удивился де Калабоза, недоуменно рассматривая мое платье коричневого цвета, что пристало носить хранительнице очага или вдове, но не той, что ни разу не приносила в храме брачных клятв. — Вы не замужем? Почему?

— Так случилось, — я пожала плечами.

Мне не хотелось объяснять. Не хотелось вспоминать о сотне диких роз с южных склонов Гром-Горы, которые принес на крыльцо родительского дома на мое восемнадцатилетние Пауль — и как бранился он, когда понял, что я не нуждаюсь ни в одной: экспрессивно, не стесняясь в выражениях. Так ругаются только наши мужчины, превращая разочарование и злость в дурные слова, а не дурные поступки. А потом в ответ я тоже сказала много нехороших слов, и закатное солнце, сгорая от стыда, укрылось среди волн.

Мне не хотелось рассказывать, как красиво, с утонченным изяществом ухаживал за мной чопорный адмирал из далекой страны. Он был щедр на комплименты и широкие жесты, которые ничего не стоили ему самому, зато вводили в беспокойство его бедных слуг. Он разливался соловьем, обещая положить к моим ногам любое сокровище. У того адмирала хватало на кителе звезд, но все они были не те.

— Синьор де Калабозо, могу я пригласить вас пойти со мной?

Капитан подумал и кивнул.

Мне хотелось надеяться, что ему тоже запомнился наш танец. Но, возможно, он всего лишь выбрал элегантный способ избавиться от докучливого внимания продажных девиц на пристани.

Чем дальше мы уходили от города, тем свободнее мне дышалось — без осуждающих взглядов и шепотков, что в последние годы тянутся за мной невидимым шлейфом.

В Диабло-Эль-Рестрасо не густо с развлечениями и новостями из большого мира, а потому он обожает сплетничать о собственных жителях: о безумной старухе, что бродит утром вдоль берега выкликивая утонувшего пять лет назад внука, о ловце жемчуга, который повстречался с акулами, но вернулся живым, хоть и без руки. Или о неблагодарной дочери, выгнанной из дома отцом — папаша огорчился, когда узнал, что я не собираюсь исполнять исконный женский долг и выходить замуж.

Девушке нелегко прожить одной, но я справлялась. Мое тело было сильным, крепким, и хвори обходили его стороной. Я умела ловить рыбу и отыскивать птичьи яйца на крутых склонах Гром-Горы, собирала янтарь и лечебные травы. В зимние месяцы, когда наступал сезон штормов, пряла шерсть от родительских овец, что тайком приносила мне матушка, и вязала шали, которые потом продавала заходящим в порт торговцам.

Единственное, о чем я жалела, — дом мой, дом смотрителя у башни старого маяка, был слишком беден, чтобы я не стеснялась приводить сюда капитана де Калабозо. Но зато в этом доме сегодня хватало вина, пахло паэльей, гаспачо и щедро обваленном в специях мясом по-мароккански, и не важно, что для этого мне несколько месяцев пришлось трудиться от рассвета до заката. Я зажгла десяток масляных светильников, накрыла стол и, улыбаясь, наблюдала за тем, как капитан ест приготовленный мной ужин.

В этот момент я была счастлива, а когда человек счастлив, он поет.

 

Не допускаю я преград слиянью

Двух верных душ! Любовь не есть любовь,

Когда она при каждом колебанье

То исчезает, то приходит вновь.

О нет! Она незыблемый маяк,

Навстречу бурь глядящий горделиво,

Она звезда, и моряку сквозь мрак

Блестит с высот, суля приют счастливый.

У времени нет власти над любовью…¹

 

Гард резко отодвинул тарелку, так что низкий колченогий столик покачнулся, зазвенев посудой. Я испуганно осеклась.

— Вам не понравилась еда?

— Понравилась, — после запинки отозвался капитан, раздраженно поинтересовался. — Я не могу понять, к чему все это? 

— Мне показалось очень грустным, когда никто не ждет на берегу. И я решила, что сегодня побуду вашей семьей, если вы не против.  

— Если вы хотели поблагодарить меня за тот… даже не знаю, за что, вы выбрали не лучший способ. Вам не нужно притворяться моей женой.

— А если я действительно хочу быть вашей женой?!

Призналась и сама ошалела от собственной смелости.

— Вы сошли с ума?!

— Люди говорят также, — я не опускала взгляд: считаться умалишенной неплохо, если это позволяет тебе быть свободной в своих поступках и желаниях. — Пусть так! Пусть они правы, но разве любовь не самое безумное, что есть в этом мире?!

Де Калабозо недоверчиво уставился на меня.

— И вы… ждали? Все эти десять лет?

Я кивнула. Затаила дыхания. Его решение станет для меня приговором. Примет ли он мои чувства? Ежели нет, если капитан сейчас поднимется и уйдет, с этой стороны Гром-Горы крутые склоны, жестокие рифы и сильные волны — они недолго будут окрашены в красное.

— Эстрель? — мозолистые пальцы осторожно, опасливо коснулись лица. —  Моя… Эстрель?

В его глазах дрожали сомнение, вопрос, нашел ли он то, что искал все эти ночи, бесцельно бродя по холодным улицам Диабло-Эль-Рестрасо. Но не отторжение. Отторжения и брезгливости не было, и я подалась вперед, обвивая его шею руками и касаясь губами губ.

В ту ночь мы говорили без слов. О том, что такое любовь и как это чувство объединяет людей и разлучает их. Сколько всего мужчина и женщина переживают вместе, даже если между ними расстояние в тысячи лье. О том, как крепок и одновременно хрупок союз двух сердец.

Мы говорили о любви без слов, потому что пытаться облечь ту ночь в слова так же нелепо, как рассказывать о погоде.

 

***

 

Все святые, я никогда не думала, что буду ревновать мужчину к собственному ребенку! Но так оно и случилось! Я безумно ревновала Гьярда к сыну, а Эйхо к отцу, тому взаимопониманию, особой близости между ними, в которой мне внезапно не нашлось места.

Нельзя сказать, что оба де Калабозо приняли друг друга в первый же миг. Все же для мужчины потрясение — узнать, что у него растет ребенок. Эйхо же уже исполнилось девять. И он был упрям, колюч и вспыльчив, как все подростки, которым не хватает строгости, родительской руки — мне всё труднее становилось найти с ним общий язык.

Сын не первый малыш, появившийся на свет после захода «Блуждающего» в порт. Не первый ребенок, что рос без отца, пусть дед и тщился заменить его как мог: это я по-прежнему считалась парией в родительском доме, с внуком мой папаша возился с удовольствием, беря рулевым на рыбацкую барку. Эйхо приносил ему удачу, и старая лоханка никогда не возвращалась без богатого улова.

Сын, конечно, не упускал случая похвастаться перед приятелями, но я видела, какой тоской и завистью наполнялись после его глаза, когда он смотрел вслед детям Пауля. Насколько болезненно мальчишка воспринимал шутки про безотцовщину. Обида порождает злость, и Эйхо злился — на подначки приятелей, на превратности судьбы и, конечно, на меня и Гьярда, «бросившего» его. Оттого-то первоначально, эхом скрываемых чувств, и громыхал в речи несносного мальчишки зимний шторм.  

Нрав подростков переменчивый словно бриз.

Тучи рассеялись, прилив схлынул, и две торчащих над водой скалы оказались неделимым островом. Отец с сыном нашли общий язык, а я почувствовала себя лишней: им было хорошо втроем — Гьярду, Эйхо и морю, этому проклятому морю, которое оба де Калабозо любили с отчаянной болезненной одержимостью, а то отвечало им взаимностью.

Они проговорили до глубокой ночи.

Уже заря тронула первыми светлыми мазками небосвод, когда сын наконец-то затих в своем закутке, мы остались наедине, и я, истосковавшаяся по теплу, смогла забрать Гьярда себе — безумно, безраздельно и жадно. Страсть захлестнула бурлящей штормовой волной, лишила осторожности, но Эйхо утомился от переживаний вечера, а потому спал крепко: вряд ли даже залп корабельных пушек разбудил бы его. 

И только утром, проводив капитана де Калабоза на каракку, я обнаружила, что постель сына пуста и даже не смята.

Эйхо вернулся через час. Одежда, местами еще влажная, задубела от соли. В волосах запутались водоросли — море сегодня было неспокойно, и прилив нанес к берегу немало травы со дна.

Мальчишка гордо задрал нос, готовый вызовом ответить и на насмешку, и на сочувствие.

— Знаешь, когда мы впервые с твоим отцом встретились, он приказал выкинуть меня за борт, — сын, заинтересованный, невольно подался ко мне, и я продолжила, улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. — Я тогда была чуть младше тебя…

 

***

 

— Ты когда-нибудь сожалел о сделанном выборе?

Почему я решила завести этот разговор? Коснуться темы запретной, не обсуждаемой? Вечность и так отмерила нам слишком мало времени. Не хватало еще тратить его на глупые сетования и горькие мысли. Эти ночи принадлежали счастью — черпать горстями, глотать взахлеб, чтобы напиться на следующее долгое расставание.

Возможно, причина была в дурном настроении, владевшем мной в последние месяцы. Диабло-Эль-Рестрасо осточертел мне окончательно. В нем ни оставалось ничего ценного.

Говорливый, суматошный, легкомысленный, он полнился раздражающими чужаками, переменами, которых я не понимала и не принимала. Чувствовала ли тоже самое команда «Блуждающего»? Не потому ли матросы топили тоску о прошлом в роме, а капитан бродил часами по улицам, желая встретить тот старый город, ради которого он пожертвовал своей жизнью и душой, найти, хотя бы в собственной памяти?

Диабло-Эль-Рестрасо стирал знакомые улицы и знакомые лица.

Он стер семью Пауля и нашу с Гьярдом трехлетнюю дочь — их забрала эпидемия холеры, не помогли даже молитвы, хотя я никогда прежде не просила Бога ни о чем так рьяно и отчаянно. Он стер в потоке неумолимого времени моих родителей: сначала я развеяла над волнами пепел отца, на смертном одре все же простившего меня, а после и матери.

Он стирал Эйхо.

Тот все чаще уходил в море, и его отлучки становились с каждым разом длительнее. Я должна бы гордиться: только девятнадцать, а уже стал капитаном собственного корабля! Ему везло как дьяволу, моему драгоценному мальчику: наверно, это Гьярд замолвил словечко перед морем и ветрами, чтобы те были благосклонны к его сыну.

Все покидали меня. Я смотрела им вслед и осознавала, что навсегда останусь на берегу. Вопреки словам бабушки, не отправлюсь в невероятное путешествие. Не увижу другие страны. Не найду упавшую звезду.

Проклятый город крепко врос в меня корнями виноградников, забил легкие пылью Гром-Горы. Теперь я такая же никому не нужная развалина, как маяк, долгие годы служивший мне домом. Сухопутная мышь.

Я слегка завидовала юности и свободе Эйхо, видела в нем себя — ту себя, которой мечтала стать в детстве, когда девчонкой носилась с ватагой мальчишек, не уступая им ни в чем. Сына ждал впереди целый мир и особенная судьба!

Мне же остались отвратительное рыхлое тело и отвратительный город… Как Гьярд может убеждать, что по-прежнему любит меня?! Я чувствую, он не врет. Но неужели любовь делает прекрасными даже уродливые вещи?

Мы, обнаженные, лежали на циновке из соломы, руки мужчины утомленно гладили мою увядающую грудь, а снаружи грохотало близкое море. Море, которое обгрызало скалы и подбиралось вплотную к моему дому. Море, которое отнимало у меня все. И я решила спросить.

— Ты когда-нибудь сожалел о сделанном выборе?

Гьярд надолго задумался и наконец покачал головой.

— Нет. А ты… сожалела, Эстрель?

— И я — никогда, — почти не соврала я.

Кто-то уплывает вдаль, а кто-то остается на берегу, чтобы уходящим всегда было куда возвращаться

 

***

 

Море бурлило.

Волны отчаянно бросались на причал, как солдаты в безнадежную атаку, разлетались тысячами холодных брызг и бессильно откатывались назад. Ветер сотрясал хлипкие стены, выл в щелях. У горизонта вставали грозовые тучи, разрывали ночь искрящимися змеями молний.

Наверно, именно шторм задержал корабль Эйхо. А может, тот нарочно опоздал на встречу, ведь никакие капризы природы не страшны юному де Калобозо, капитану, о чьей удаче нынче ходит легенд не меньше, чем о его отце, стоящем за штурвалом проклятого корабля. Он очень чуткий мальчик, мой Эйхо.

— Пронесет мимо острова.

Гьярд плотно закрыл дверь.

— Сегодня прохладно, — он заметил, как я зябко поежилась под пледом, и принялся разжигать огонь в жаровне.

Время не пощадило меня. Выбелило голову пеплом, разрисовало лицо и руки рвами морщин, скрючило пальцы и спину. И зубов во рту теперь меньше, чем рифов у восточных, пологих, склонов Гром-Горы.

Гьярд же остался таким же, как полвека назад, когда мы только встретились — крепким мужчиной с смоляными волосами и глазами, в которых навсегда поселилась тоска.

О! Он хорошо научился притворяться! Скучающим чужаком до нашего знакомства, веселым и беззаботным со мной.

— Хотел бы я, чтобы ты могла отправиться с нами, Эстрель. Почувствовала, как ветер наполняет паруса, и корабль, дрожа от возбуждения, мчится над волнами, а ты становишься с ним одним целым. Я показал бы тебе китов и радужных рыб…

Гьярд хорошо умел притворяться беззаботным. Потому что в ту Бездну, куда уходит «Блуждающий», живым заглядывать точно не следует. Но теперь я и сама стояла на краю этой Бездны.

— Посмотри на меня, любимый.

Капитан зажмурился, отвернулся.

— Или я настолько безобразна, что ты и видеть мое лицо больше не хочешь?

Он шумно выдохнул. Шагнул ко мне и упал на колени. Покаялся, не поднимая глаз.

— Я соврал. На самом деле там нет ничего, Эстрель. Там мертвый штиль. Беспросветная тьма, в которой не видно звезд. Стынь, растекающаяся по венам и сжимающая сердце в ледяных когтях.

Словно утопающий, капитан вцепился в мои холодные пальцы.

— Там ничего нет.

Гьярд уткнулся лицом в подол платья, только спина едва заметно вздрагивала от беззвучных рыданий. Есть какая-то неправильность, когда сильный мужчина плачет словно дитя, и если такое происходит, его женщине лучше притвориться, что она не замечает слез отчаяния.

— Не уходи, Эстрель! Я не хочу, чтобы ты уходила!

Как будто это мне предстояло на рассвете взойти на борт и снова отправиться в холодное, неприветливое море. 

Я гладила, утешая, его по волосам и чувствовала невообразимую нежность, в которой не сохранилось ничего от былой женской страсти. Так могла бы гладить мать повзрослевшего сына, осознавая, она больше не способна находиться рядом, не в силах оберегать даже в той малости, что была ей доступна.

Мать? А ведь Эйхо, его собственный сын, уже старше Гьярда.

Мы оба знали: это прощание. До следующей нашей встречи я, вероятнее всего, не доживу. Я не боялась. В моей жизни было немало плохого. Хорошего тоже.  И лучшее — свою любовь и Эйхо — подарил мне де Калабозо.

Я не боялась умирать. Меня страшило то, что когда я исчезну, Гьярд снова останется совершенно один.

 

***

 

Легенда о корабле с черными парусами гласит: когда наступит конец времен, Гром-Гора проснется от своего многовекового сна. Тучи скроют небеса, земля дрогнет и выплеснет пламя, что сожжет город дотла… проклятие спадет, и команда «Блуждающего» обретет покой.

Я стою на вершине Гром-Горы, и немощные руки трясутся, едва удерживая шкатулку с осколком звезды. Она неожиданно тяжелая и горячая, моя звезда, упавшая в море, когда я родилась. Ее месяц назад привез Эйхо: сын исполнил обещание, что дал мне его отец.

Мимо мчатся черные грозовые тучи, цепляются за плечи плащом, вьются возле ног непослушными щенками с мокрыми холодными лапами. Ветер яростно трепет редкие пряди на моей облысевшей голове. У причала волны беспощадными молотами обрушиваются на берег, стремясь добраться до дрожащего в испуге города первыми, первыми взять добычу, прежде чем это сделает огонь.

Я закрываю глаза и представляю, как белая искра медленно, неохотно выскальзывает из шкатулки и падает в горло Гром-Горы. Падает, и падает, и падает. Все глубже и глубже. Пока наконец не гаснет в бездонных недрах.

Мир испуганно замирает. Стихает ветер, превращаясь в мертвый штиль, отступает море, обнажая ракушки и коряги на дне.

Мир напряженно ждет.

Секунда, другая.

Когда уже кажется, что ничего не случится, встряхивается земля, словно очнувшийся от долгой спячки пес. Грозно рокочет, и люди испуганно, хватая самое ценное, выбегают на улицы, еще не понимая, что происходит.

Серая корка змеится алыми трещинами, вздымается хрупким первым ледком на лужах. Тает. Огонь кипит, словно похлебка в слишком маленьком котелке, бурлит, выплескивается через край. Течет по склонам, и город приветствует его отчаянным стоном жителей.

Одни цепенеют от ужаса. Другие устремляются к морю в безнадежной попытке спастись — к беспощадному разъяренному морю. Огненные реки текут по улицам, обращая в пепел виноградники и сады, праздничные ленты на карнавальной площади, деревянные телеги лоточников, дома, людей… У пристани беспощадное пламя встречается с немилосердной водой, и склоны Гром-горы окутывает паром.

Когда пелена спадет, ненавистный Диабло-Эль-Рестрасо растает вместе с ней, и Гьярд, мой капитан с бесконечной тоской в глазах, наконец-то обретет свободу.

Почему я медлю?

Ответ прост, но я поняла только сейчас, прочувствовала каждой частичкой немощного тела и иссушенной ожиданием души: когда по-настоящему любишь человека, принимаешь его таким, какой он есть, не пытаясь изменить под себя. Принимаешь то, что ему важно, как бы ни было трудно и горько. Любовь — всегда великая жертва.

Я не могу.

Не могу уничтожить Диабло-Эль-Рестрасо, этот никчемный бестолковый город, который защищает «Блуждающий»! Не в моем праве стереть дома и улицы, где бегают его дети и внуки. Разрушить площади, спалить праздничные знамена, что поднимают на флагштоках, когда корабль заходит в порт. Не мне заглушать эхо легенд о бессмертной каракке с черными парусами.

Я не могу своим эгоизмом обесценить выбор Гьярда и его команды!

Боже, почему же мне сейчас так больно!

Дождь шуршит по камням, течет по лицу. Он соленый и едкий, словно морская вода, этот дождь. Ветер толкает в спину, насмешливо гонит прочь, побуждая забиться в щель, которую я называю домом.

Снова ждать.

Ждать — это все, на что я способна. Благо осталось недолго. Возможно, в последний час заговорил бабкин дар, или подъем на вершину Гром-Горы пробудил обычный здравый смысл, но я уверена точно: божьи ангелы или морские черти — кто-то из них еще до восхода солнца явится за моей грешной душой.

Единственное, о чем я сожалею, что не обниму Гьярда.

В последний раз.

Молния шьет небосклон, и у самого горизонта я замечаю корабль с черными парусами, на мачтах которого пляшут огни Святого Эльма. Каракка вздымается на волнах, едва не касаясь флагами туч, рушится в бездну, чтобы спустя несколько минут вновь взлететь в небо.

Может быть, ослабевшие глаза обманывают меня, внушая ложную надежду, может быть, я вижу мираж, сотканный из воды и тумана, но я хочу верить, это Гьярд рвется к острову сквозь шторм. Мой возлюбленный капитан бросил вызов судьбе, чтобы нарушить десятилетний срок и в последний раз увидеть меня!

Найдет ли он верный путь?!

Ступени сгнившей лестницы круты и ненадежны. Я ползу наверх. Сердце заходится под горлом, рвется на части. Пальцы немеют, а шкатулка со звездой оттягивает руку — и единственная мысль стучит кровью в висках весь бесконечный подъем: «Не потерять! Не уронить!» — потому что повторить этот путь у меня не хватит сил.

Последним рывком я втягиваю немощное тело в разоренную фонарную комнату. Башня старого маяка дрожит и раскачивается. Ветер свищет, грозясь опрокинуть нас вниз, туда, где бешеными псами бьются о подножие скалы разъяренные волны, оставляя на рифах клочья серой пены. Чаша фонаря давно занесена землей. Втоптаны в грязь осколки зеркал и линз.

Звезда, которую я вынимаю из шкатулки, тоже покрыта пылью. Хватит ли ее тусклого сияния?

С трудом выпрямляюсь, вскидываю руки над головой, отдавая огню в ладонях все, что имею — крохи теплящейся жизни, отчаяние и безумную надежду. Свет разгорается. Корабль поворачивает к берегу. Или мне это только мерещится?

Бог! Дьявол! Море! Небо! Ветер! Рифы! Если вы слышите меня! Если в вас осталась хотя бы крупица милосердия, позвольте еще раз обнять его — обнять Гьярда, моего проклятого капитана!

 

***

 

Диабло-Эль-Рестрасо — остров легенд, и одна из них рассказывает о призраке женщины, что похоронена под обломками рухнувшего в грозу маяка, а вторая о каракке с черными парусами.

Раз в десять лет на вершине Гром-Горы вспыхивает огонь, и к острову причаливает корабль. Капитан поднимается к руинам, где его с улыбкой встречает молодая синьора — с нежной кожей и страстными устами, с очами бездонными, словно морская пучина, и волосами цвета лунного серебра.

Из развалин восстает дом смотрителя, и всю ночь в его стенах теплится свет, пахнет паэльей и мясом, звучат смех, песни и кастаньеты. Но даже самые любопытные не осмеливаются заглянуть в окна, боясь потревожить двоих влюбленных.

Утром же на склонах Гром-Горы снова блуждает один лишь ветер. Плющ и непогода крошат камень руин, грозя поглотить их полностью. Да иногда звучат молитвы жен и матерей, просящих защитить ушедших в море родных, указать им путь домой сквозь шторма и коварные рифы — говорят, просьба искренняя, произнесенная со всей душой, обязательно исполнится.

Так будет до конца времен.

До тех пор, пока Диабло-Эль-Рестрасо существует, «Блуждающий» продолжит нести свою вахту, а Эстрель ждать на берегу и зажигать на маяке звезды, чтобы капитан де Калабозо всегда находил путь к своему дому.

1. Сонет 116, В.Шекспир (пер. М. Чайковского).