Мне снилось, что я был собой. Я проснулся.

Кошмары в последнее время стали до странного бытовыми, и я нервничал, не всегда различая грань между реальностью и видением. Засыпаю. Сон. Нет ничего опасней фазы быстрого сна, именно тогда настигают кошмары. Минута, десять, двадцать? Сколько это будет продолжаться сегодня? Я оттягивал сон как мог. Прошелся по берегу, прикоснулся к каждому опавшему листу, оставив влажный след. Плакучая ива совсем близко окунула листья в воду. Щекотно.

Пасмурное небо, ливневые облака. В книгах про такие пишут — «свинцовые тучи». В вечернем мареве легкий шелест, или, может, тихий шепот. Холодно.

От толпы на стройке отделяется гибкая фигура и начинает приближаться. По одежде я вижу: кто-то из Жрецов. Армейские ботинки, плащ и корона из алых цветов. Ко мне движется воплощение Морфея. Ощущаю, будто к горлу подступает тошнота. Желание удавиться. Или утопить его в ледяной воде. Вслед за этим приходит и смирение — он уже достаточно близко, и я не могу противиться.

Тяжело вздыхаю. Электрическое напряжение прокатывает почти видимой волной. Когда-нибудь это придется сделать. Откидываюсь назад, пытаясь выключить все чувства. Шуршание опавшей листвы у берега становится все тише. Тише, тише, тише. Шепот. Сон.

Во сне все было как надо: механически выверенные движения, полное подчинение командам. Я же стихийней: в реальности я так не могу. Приятный шарнирный скрежет, металлический лязг, треск, звук четко выверенной тяжелой работы. Шутовской колпак, забытый на одной из решеток, шахматная доска без белой королевы, кодекс, нет, свод инструкций, более реалистичных, чем шариат. Рабочие выстроились в одну шеренгу, пыльные каски походили на шапели. Смешно. Я хочу быть там. Больше всего на свете я хочу.

Резкий ледяной ветер. Сковывает. Начинаю волноваться, упавшие на меня только что листья мерно покачиваются в такт тому, что можно было бы назвать сердцебиением, будь я чуточку телесней.

Я чувствовал, что я одновременно там, со строителями, делаю что-то полезное, и в то же время полностью ощущал себя здесь, среди камней и кустарников, более дико и далеко. Это было невыносимо.

Впервые я понял, что что-то не так пять месяцев назад. В ночь перед случившимся с неба упала звезда.

Строительство тогда шло полным ходом. Я был уверен, что я помогаю, что я нужен. Без меня никак. Ключ от кладезя бездны во мне.

Моя подъёмная стрела с треугольным поперечным сечением и новенькими опорными шарнирами пронеслась над водой, и меня залихорадило. Я не мог одновременно быть в двух местах, не мог. Потом — катаплексия пробуждения. Наверное, такое всегда принимается в штыки. Я просто не мог поверить в происходящее. Там, на стройке, вместо меня, бодро работал мой двойник.

Я был в ярости. Я бушевал шесть дней. Осенний ливень вторил мне, и река вышла из берегов. Над гладью едва успокоившейся воды скользил густой белый туман. В пустоте вокруг раздавался лишь один звук: саранча.

На седьмой день пошел град и рабочие не пришли. Я остался один. Я не двигался с места, прислушиваясь к каждому возможному шороху, скрипу подъезжающих к стройке шин, шелесту камышей, скрипу швов поворотной башни. Но меня встречала лишь гулкая тишина, разносимая ветром на сотни километров.

Я не мог поверить в это, но, кажется, клон целиком и полностью занял мое место. Это в самом деле произошло. Какой нелепый сценарный ход! Однако это случилось.

Каждый последующий день я с содроганием смотрел на стройку и на него. Он жил моей жизнью. Я был им. В какой момент он все отнял? Я не мог вспомнить. Тихие сомнения навязчиво возвращали меня к одной и той занозливой мысли: вдруг двойник я, а не он? Но я гнал ее.

Так мои сны стали кошмарами. Во снах я был собой. Вслед за этим неизбежно наступало пробуждение. Я не хотел засыпать, потому что всегда нужно просыпаться. Очередное колесо Сансары. Я с содроганием ждал снов, ждал и боялся: я был на стройке, высокий, сильный, незаменимый; где-то там, ближе к небу, ближе ко Всему; потом все обрывалось резким пробуждением или сонным параличом, разбивающим с дрожью, вырывающим внутренности — так можно было бы сказать, будь я чуточку телесней.

Схоластически убеждал себя, что все в порядке. Все в порядке? Все в порядке. Так и нужно.

Единственное хорошее, что со мной происходило, это она. Она всегда гуляла с рядом с кошкой на руках, с пугливой, но послушной пестрой кошкой.

Она была Галатеей моего воображения, лучше и нельзя было представить. Она отражалась в анфас и дважды в профиль, поэтому я воспринимал ее как Триединую. Золотая Луна венчала ее голову, руки всегда были в перчатках, опутанных живым вьюном.

Кошка когда-то была лишь шитой игрушкой, но она вдохнула в нее жизнь, словно Афродита. Мне казалось, что именно с ней я начал Чувствовать так, как могу.

Иногда она подходила к моей иве, и я гадал, оживит ли она ее сегодня так, как сделала это с миром вокруг. Мне давно начало казаться, что мир вокруг создан ею, да так, собственно, и было, потому что до нее в моем мире была абсолютная пустота. Все, что я вижу и ощущаю — ее вина, только ее. Когда-нибудь меня не станет и мир, который она подарила, тоже перестанет существовать. Будет другой — ее собственный, яркий, дышащий, состоящий из жизни и смерти, мир строителей — граненый, пересыщенный арматурой, хроматически серый, мир упавших листьев — стройный ряд собратьев-родичей, поглощающий, растущий, увядающий, будут еще миллиарды миров, но не мой.

Она это прекрасно знала, когда шагала по застывшей колее в армейских ботинках, стараясь наступать только на красные листья, а плащ верным грумом шуршал по земле вослед. Когда подходила к моей иве в раздумьях и отходила от нее. Когда читала шепотом возле кустов можжевельника и ее шелковый голос был прекрасней всего на свете.

Вчера она говорила про медеплавильный завод у реки, но я не слушал. Тогда она начала рассказывать про шершней. У них в яде ацетилхолин, говорила она, яд шершней для людей болезненнее яда рядовых ос. Мне было все равно: и шершни, и осы не могли мне ничего сделать, а люди меня не интересовали. Она продолжала: яд шершней больнее яда ос, но не больнее медоносных пчел по специальной шкале болезненности ужалений Шмидта. Это умеренно сильная боль. Я усмехнулся. Неужели люди измеряют свою боль? Я недавно потерял друга, оцените это от 1 до 10 по шкале болезненности? Возможно, 10. Нет, мы не общались несколько лет, мы давно потеряли связь. Тогда 5? Но я думаю о его бабушке. Она нашла тело. Теперь она живет в квартире совсем одна, и никто ей больше не поможет. Наверное, все-таки 10? Это умеренно сильная боль. Я недавно потерял себя, оцените это от 1 до 10 по шкале болезненности?

Круги на воде. В центре — шершень. Еще шевелит лапками. Живой. В него не надо вдыхать жизнь, она у него есть изначально. В нас — надо. Не потому ли меня так тяготила эта слепая немощность, это отсутствия смысла, пользы, продуктивности?

Круги на воде — сказал я, свободные гравитационные волны — сказала бы она. Смеюсь. Вода колеблется.

Нет ощущения пространства и времени, нет ничего, кроме страха. Страха уснуть. Страха проснуться и почувствовать.

Я — двойник?

Я ненавидел их всех, искренне ненавидел. Я желал им настоящего зла. Я желал им смерти, всем колонизаторам и строителям, пашущим сейчас на стройке, всем задыхающимся на перенаселенной Terra, всем переселенцам на кораблях, магам-послушникам, пытающимся реанимировать ядро Земли, всему живому и едва живому вокруг, в кого вдохнули жизнь Жрецы.

Смерти деревьям и их опадающим листьям, заволакивающим взор, смерти шершням и шмелям, с паническим жужжанием тонущих в ледяной ноябрьской воде, смерти всем работникам, не замечающим меня, и, конечно же, ему. «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них». Ровно через пять месяцев после того, как я впервые начал сомневаться, мое желание исполнилось.

Какая-то ошибка в конструкции, возможно. В сегодняшний ливень его не стало. Второй раз она не сможет вдохнуть в него жизнь.

Но вместе с ним рухнули и мои иллюзии.

Поднявшийся ветер развалил опорную конструкцию, и башенный кран всей своей многотонной железной тушей повалился прямо на меня. Это был последний раз, когда я ощущал себя им. Последний взгляд на него, прежде чем он грудой металла вошел в мои волны, с чудовищным грохотом разбившись о каменное дно.

Я перестал быть двойником, потому что не стало оригинала.

Я — не более чем отражение в воде.