Улита возвращалась с ярмарки, понукая лошаденку. Поездка была не особенно удачной, она продала три дюжины яиц, двух кур и две сырные головы. Яйца были дешевы, многие сегодня предлагали этот товар, за сыр хозяйка тоже рассчитывала выручить больше, но пришлось согласиться на предложение покупателя. Она и так припозднилась, держала цену. Ярмарка разъезжалась. Надо торопиться, чтобы успеть домой засветло. На телеге на ворохе сена спал младший сын крестьянки, здоровый розовощекий младенец.

Выезжая на большую дорогу, Улита посторонилась со своей телегой, чтобы пропустить экипаж. Из окна выглянула богато одетая девушка и помахала рукой.

– Славный у вас малыш!

– Четвертый наш, барышня, – не без гордости ответила крестьянка. – Так все девки были.

– Можно мне его подержать?

Мать не была в восторге от этого предложения, однако барышня приказала остановить экипаж и вышла. Она бережно взяла младенца, покачала, тот не проснулся. Крестьянка отметила, что барышня старше, чем казалась, и, возможно, не барышня, а замужняя дама. Пока она держала малыша, на ее лице играла странная улыбка.

– Славный малыш! – повторила богатая дама. – Сладенький, так бы и затискала. Быть ему для всех сладким и быть богатым.

– Богатству особому взяться неоткуда, да не побираемся.

– Примите для него подарок на счастье.

Она дала Улите золотой рубль, та кивнула с достоинством. Дама села в экипаж и умчалась, крестьянка натянула вожжи. Дорога предстояла утомительная. Лошаденка бежала не так чтобы быстро, сумерки подоспели, а до деревни еще оставалось пару верст. Телега обогнала нищенку с клюкой, тащившуюся по дороге.

– Здравствуй, добрая женщина! – окликнула нищенка.

– И ты здорова бывай.

– Вижу, у тебя доброе сердце, хоть вид суровый.

– Денег лишних нет, самой шесть ртов кормить.

– Я не денег прошу. Подвези до поворота на Черный Лог, утомилась я.

Крестьянке не хотелось брать попутчицу, но она побоялась быть проклятой странницей, и посадила на свою телегу.

– Сынок твой, значит, – сказала нищенка, разглядывая младенца. – Крепкий вырастет хозяин. Только вот…

Странница замолчала и стала водить рукой в воздухе.

– Договаривай уж, старая.

– Слишком любить его будут. Через то и погибнет.

– Это мы еще посмотрим, кто раньше и через что погибнет, – гневно бросила крестьянка. – Доехали до твоего поворота, слезай.

– Спасибо тебе, добрая женщина, что подвезла. Бог тебя не обидит.

Странница сошла на повороте, крестьянка поехала к своей деревне, и скоро забыла про разговор. А золотой рубль, что дала красивая дама, она припрятала.

 

Прошло тридцать лет. Муж Улиты умер, сама она состарилась, а сын Илья вырос молодец хоть куда. Любая работа в его руках спорилась, на танцах и сельских забавах он был первый кавалер, и жену взял под стать, единственную дочку из зажиточной семьи. Одна беда: детей у них не было. Родился ребеночек, да заснул навек в люльке. Молодая жена стала через это тосковать. Забросила хозяйничать, нарядится, бывает, сядет перед зеркалом, вздыхает, мыслями далеко, и муж ей не мил, живет с ним через силу.

Все на селе молодца любят, летят, как осы на сироп сахарный, и девки заигрывают, и бабы молодые, и поговаривают, встречаться стал Илья с гулящими. Попивать стал Илья, нерадивым сделался в работе, шальным, а деньги все одно к нему липнут. На мать огрызаться зачал. «Ты, говорит, виновата. Младенчика сгубила, довела Анфиску до сумасшествия».

Прознала Улита, что есть в дальнем селе ведунья, которая может поправить брак и на детей заговорить. Сказавшись, что едет навестить старшую дочку в город, собралась к ведунье, хоть дело не богоугодное.

Поворожила над водой ведунья и говорит:

– Сила великая твоего сына держит. Не могу с ней совладать. Не вижу его будущего, деток не вижу.

– Зря, выходит, я тебя искала, – сказала крестьянка. – Набрехали люди, что ты все можешь.

– Что сделано человеком, могу изменить, а что назначено, не мне ворошить, – строго ответила ведунья.

– Врешь. Знаешь средство. Заплачу, сколько попросишь.

– Нет у тебя, чем платить. Не избавление – беду зовешь.

– Не пугай, пуганая. Отжила, не жалко и помереть, чтобы сын образумился.

– Сделки просишь с темными силами.

– И пусть с темными, раз других нет.

Покачала головой ведунья:

– Ладно, скажу, коль рисковая. Есть монах-расстрига Фелисат, в скиту на севере живет. Бесами повелевает. Только далеко, трое суток на телеге ехать – не доедешь. Есть машина такая, паровоз. Этот паровоз тебя перенесет за день на север, от станции до хуторов напросишься подвезти, а версту какую пройти придется. Глухие места там, опасные, зверья много чудного водится. Каторжника беглого встретить можно. Утащит в чащу, зарежет, никто не найдет.

Обрадовалась крестьянка, полезла в мошну за деньгами, но ведунья ее остановила:

– Прибереги, пригодятся. Когда к Фелисату поедешь, фотокарточку сына возьми, и вещь его носильную, только не крест. Станешь пробираться к скиту, всё вокруг примечай, как ветка ляжет, как комар зудит да как птица поет, с тропы не сходи, ничего из того леса не бери.

Засобиралась Улита в дальнюю дорогу. Сын Илья будто учуял что:

– Не нагостевалася, гляжу.

– Так Мавра, сватья, захворала. Ходить за ней надо, совсем плохая.

– Кроме тебя, ходить некому? Полная хата народу.

– Полная, а на хворь так и некому.

– Смотри, мать, удумаешь коня или избу продавать, худо будет. Горазды вы добро разбазаривать.

– Окстись, Илюшенька. Сколько убивалася, лишь бы вы, молодые, жили хорошо. Мне много не надо, только бы внучат, деток твоих поняньчить.

Илья стукнул кулаком по столу:

– Цыц, заладила! Анфиска не в себе, будто не знаешь.

– А ты сам в себе? Мужик ловкий, завидный, а блажишь. Скверное баловство твое, злое.

– Уйди, мать, с глаз долой. Собиралась к Мавре, так катись быстрее.

Вот и поговорили.

 

Рано утром уехала крестьянка в город, разузнала, как на паровоз сесть, купила билет и в тот же день уехала на север. По дороге дивилась из окна, как быстро проносятся мимо деревья, поля, какие большие есть города с каменными домами и сколько людей разных в них живет. Люди в вагоне ели и пили, читали газеты, им путешествовать было не в новинку, а она все боялась пропустить нужную станцию.

Наконец приехала, вышла, осмотрелась. Станция была маленькая. Хотела было напроситься в попутчицы к пожилому господинчику, но постеснялась, увидев, что его встречала модная повозка. Предложила полтину до хуторов мужику на подводе, тот радостно подхватился, и Улита подумала, что много дает, по-барски, а надо было торговаться. Мужик по пути охотно рассказывал местные байки. У монаха Фелисата сам не бывал, но наслышан, и обещал ссадить, где ближе, а там тропу укажет. К Фелисату многие издалека ездят, местные его уважают, но побаиваются.

– Правда, что каторжники беглые в лесу прячутся? – спросила крестьянка.

– Летом, может, прячутся, не видал. В холодрыгу какой толк лесом выть, пропадешь, – ответил мужик рассудительно. – Каторжники бегут дальше, за финку или в дальние монастыри, где отсидеться можно.

– А что лес у вас особенный, чаровний, правда?

– Лес как лес. Хворост возим, дрова берем, когда урядник уезжает. Нельзя рубить, говорит, а чем топить? Березу хорошую повалишь, и два месяца тепло.

«Ведунья, поди, дальше своего села света белого не нюхала, – подумала Улита. – А тары-бары разводит, советчица, то нельзя, так не делай».

Доехали до хуторов. Успокоившись насчет леса, крестьянка сошла с подводы, простилась с мужиком и пошла по тропе. Захолодало. Лес был густой, смешанный, тревожный. Стоило подуть ветру, елки скрипели и отзывались волнообразным гудом. Перекрикивались сойки вдалеке. Тропа вывела на опушку, где на мелких кустиках висели синие ягоды. Дурницы, но таких крупных и поздних крестьянка никогда не видела. Она присела, сорвала ягоду. Попробовала. Вкусная. Захотелось еще. Улита рвала ягоды и не могла насытиться, переходила от одного кустика к другому, пока не сбилась с тропы. Стала возвращаться. Вышла на просвет, вроде та самая опушка, но тропы не видно.

Дело говорила ведунья: знаки примечать да ничего не брать, только поздно предупреждение дошло. Заблудилась. Стала искать кустики с обобранными ягодами, чтобы по ним вернуться, а ягодника-то и нет. Беда! Покружила вокруг опушки, не видно нигде тропы, ни просеки. Стала аукать. Никто не отзывается. Соблазнилась ягодами, дура старая, теперь хоть помирать ложись. Пошла наобум, по деревьям приглядываясь, с какой стороны мох. Когда по тропе шла, мха не видела, значит, с обратной стороны нарос. Белка по стволу попрыгала, уронила шишку. Глянула в ту сторону крестьянка, вроде дорожка за деревьями вьется, та ли, другая, куда-нибудь выведет. Приободрилась и зашагала веселей. Стуки топора донеслись, пошла вперед на звук.

Вышла к скиту. Во дворе мужик молодой дрова рубит. Увлекся работой, жарко ему, верхнюю одежду снял.

– Здравствуй, мил человек! – обратилась крестьянка. – Монаха Фелисата ищу.

– Не монах он, грешник большой.

– Все равно. Нужен мне очень. Больше за сотню верст добиралась.

– Проходи в избу, погрейся, отдохни с дороги. В лесу заплутала, чай?

– Заплутала, старуха глупая.

– Не глупая ты, если вышла.

Улита вошла, склонив голову под низкую притолоку. В сенях оставила свой узел, развязала платок, опорки промокшие сняла. Изба была чистая. Она ожидала встретить почтенного Фелисата в горнице, но никого не было. Со двора доносился мерный стук топора. Крестьянка села на лавку и незаметно задремала, утомилась она дорогой.

Пока она спала, мужик закончил рубить, сложил поленья и со щепы вздул самовар. Он и был хозяин скита.

– Выпей чаю малинового, Улита, не то заболеешь, – сказал Фелисат. – Каши поешь.

Крестьянка встрепенулась, услыхав свое имя, чай приняла с благодарностью. Из узла достала шмат сала, отдала хозяину. Повечеряли молча. Гостья смекнула, что это и есть монах-расстрига, хотя до сих пор считала его основательнее в годах. А оказался, почитай, ровесник Илюшин.

Фелисат приготовил ей постель и велел отдыхать, а серьезный разговор оставить на завтра.

Долго держал рубаху сына в руках расстрига. Мял ткань, закрывал глаза, прислушивался, а потом говорит:

– Малый и слабый бесенок в сыне твоем был, Улита, да в тебе куда больший сидит. Больший бес малого тридцать лет пестовал, в рабах у него ходил, и вырастил на горе себе и людям.

– Как можно, батюшка? В церкву хожу, на образа дома молюсь, прожила не распустой и людям помогала. Худого про меня никто не скажет.

– В суете жила, не любовью, потаканием. Сердце твое спало.

– Я ли кровиночек своих не любила? И Ванюшу, царство небесное? Все для них радела. Жизнь положить готова за Илюшеньку.

– Произносишь слова, а и сейчас торговаться с богом пытаешься. Не будет торга: умрет сын.

Заплакала крестьянка. Фелисат продолжал:

– Одно можно поправить. Волколака беса твоего заберет, но только если сама отдашь. Как выйдет бес, может, другую нить успеешь сплести.

– Надоумь, батюшка, что делать. Все исполню.

– Заведу тебя в чащу, жди, волколака придет. Служи ему три дня и три ночи, делай все, что повелит, как минет срок, уходи и не оглядывайся. Дорогу найдешь сама и поедешь домой. Если дело пройдет гладко, мы с тобой больше не увидимся.

 

Грустно Фелисат простился с Улитой. Перекрестил на прощание и оставил в чаще. Жутко было крестьянке, запела она колыбельную, какую детям своим люляла.

– Красиво поешь, женщина. Слышу, ты не из наших краев, – раздался голос сзади.

Обернулась крестьянка и увидела то ли зверя, то ли человека в волчьей шкуре. Страшен был, но поклонилась ему Улита. Увел волколака ее в свое жилище, и стала ему служить. Первый день хозяин был обходителен, и радовалась крестьянка, что выпало ей легкое испытание. Второй день огрызался и побил, а в ночи неслышно подобрался и запечатлел крепкий поцелуй. Повиделось ей лицо покойного Ванюши, и будто руки его обнимают, но как только повиделось, мара ушла. Третий день волколака был зверем зверь, чего только не натерпелась Улита, но исполняла все покорно. Ночью целый дьявольский хор спать не давал ей, выл на разные голоса, чувствовала она зловоние и смоляной дух, то холодом, то жаром веяло, и дюжины мелких лапок барабанили по лицу. Глаза крестьянка не открывала и шептала молитвы.

Минули три дня и три ночи, пора уходить. Оделась, открыла двери, и стоя на пороге, услышала голос за спиной:

– Мамо, это же я, сын твой!

Дрогнуло сердце материнское, забыла она наказ Фелисата. Оглянулась Улита и увидела Илюшу. Живой стоит сынок, рубаха на нем вышитая, праздничная, весь светится. Вскрикнув, крестьянка бросилась к нему, обнимать стала, да вмиг обернулся сынок страшным зверем, и стал руки ей клыками своими рвать и к горлу подбираться.

Упала Улита без чувств.

Очнулась в ските. Какая сила перенесла ее из избенки волколаки в скит, крестьянка не ведала. Лежала она в постели, ходил за ней монах Фелисат. Увидев, что пришла в себя, хозяин сказал:

– Бес твой вышел, да не выйдет избавления сыну. Зря оглянулась.

– Прости неразумную.

– И ты меня прости, Улита. Горе тебя дома ждет, да возвращаться пора.

Поднялась крестьянка. Накормил ее Фелисат на дорогу, поклонилась ему.

– Что должна тебе, батюшка?

– Ничего, иди с богом. Прибыли своей не знаешь, а волей-неволей мне отдашь.

Вернулась Улита. Седмицу дома не была, а все изменилось. Тихий стал Илья, задумчивый. Бросил гулянки-хованки, с невесткой опять сошлись. Радоваться бы крестьянке, да смутная тень на сердце лежит. Запали ей слова расстриги, изо дня в день беды ждет. Да немощь одолевает, кости ломит, ноги болят. Забываться вдруг стала.

Зима припорошила. А как снег основательно лег, долгожданное счастье постучалось: Анфиска понесла. Сходила Улита в церковь, иконы целовала, поклоны била, свечки жгла.

За счастьем вслед горе подтянулось. Занемог Илья. После Крещения лихоманка проклятая прицепилась, выпила стать молодецкую. Ходила за ним крестьянка, да как ходила! Будто молодая мать опять была, и откуда силы брались. Сколько молитв вознесла и милостыни раздала, заветный золотой рубль пожертвовала, не помогло. Пасху Илюшенька встретил, похристосовался, полегчало ему. Да потом опять жар возбудился, и сын умер. Анфиска билась, голосила, умом снова тронулась. Но ребеночек внутри нее, несмотря ни на что, рос и родился здоровым в срок.

Младенца Андреем окрестили. Стала Улита нянчиться с ним, сердце ее согрелось. Мальчик смышленый был, крепчал быстро, в год уже сам пошел. Взглянет Улита, нет-нет и покажется, что это не внук, а ее любимый Илья. Анфиска совсем негодная стала, дитя не замечала. Забрали ее родители, определили лечить в город.

Было Андрею около двух лет, как слегла Улита. Хитрая, дочкам не сказывалась, боялась, что, малого, одну отраду, отнимут. Когда была при смерти, отворилась дверь и вошел Фелисат.

– Знаешь, за чем я, Улита?

– Худо, батюшка, помираю.

– Во Христе спасешься.

Отпустил ее душу монах.

Поздно хватились Андрея, а Улита ничего уже рассказать не могла. Упокоилась она рядом со своим Ваней и сыном возлюбленным, Ильей сладким.

Увез Фелисат малого в скит и учил своим премудростям. Вырос из Андрея человек большой силы физической и духовной. Бесами, говорят, повелевать может. Да только не найти тот скит: заросла лесная тропа.