Искрит 1. Насколько высоки и как далеко простираются небесно-голубые скалы с багряными вкраплениями, так похожими на искорки, не скажут даже искательницы. А ведь их работа – бродить по осыпи, отыскивая каменную утварь. Камень не поддаётся обработке, но Славные Скальные Боги так добры, что одаривают людей. Нужно только найти. Стоял чудный довольно поздний вечер. Он стоял, а вот искательница Ряска – шла. Не спеша и уже не по осыпи, а рядом, по песочку, иногда поглядывая на стремительно зеленеющие небеса. На сегодня, слава Славным, поиск окончен. Карман её оттягивала шкатулка, небольшая, но такая изящная, как будто... – Уа-уа! Ряска вздрогнула и остановилась. – Уааа! Заглянула за булыжник и ахнула. Младенец. Розовый, голенький – как крысёнок. Ещё разок глянув на небо (оно зеленело буквально на глазах), Ряска решила, что утро вечера мудренее, подхватила дитя и понесла в свой грот. – Уа, – напомнило дитя. – Знаю, малыш. Молоко у нас есть, а поилку я уж как-нибудь сооружу. Не будь я Ряска! В тот вечер малыш получил ударную порцию скалианки, пелёнку из водовёртки, а также имя или что-то около того – Малыш. Быстро поел и ещё быстрее уснул. А Ряске не спалось ещё долго, даже утомление куда-то подевалось. Всё ворочалась на кипе водовёрток, сначала прислушивалась к сопению младенца, потом уже и не прислушивалась, привыкла, а потом выбралась постоять под ночным изумрудным небом, в ночной тишине. Конечно, здесь, в отдалении от Бом-Сотина, было тихо и днём. Но по ночам тишина менялась. Она становилась шуршащей и еле слышно плещущейся. Вероятно, это шуршали растения. По ночам из скальных расщелин высовывались скалианы – толстые плети с бурыми, жирно блестящими листьями. На рассвете они снова прятались в расщелины, их притягивал звёздный, а не солнечный свет. Плескались же несомненно водовёртки. Эти тончайшие живые пластины, похожие на квадратные сиреневые тряпочки, жили в самых широких и глубоких местах ручьёв, цепляясь одним из своих уголков за донный камень и питаясь его силой. Днём они казались кем-то выброшенными платочками, которые нещадно полощет течение, но по ночам каждая из них устраивала свой собственный водоворот. Ряску неизменно выручали и те, и другие. Скалианы – еда. Их можно было есть и так, но они легко, в парочку движений перетирались в бурую муку, такую же неаппетитную, как и они сами, однако вкусную и сытную. А если развести её водой, получалась та самая скалианка – что-то очень похожее на бурое сладковатое молоко. Водовёртки – ткань. Сохли они моментально, а высохнув, превращались в те самые сиреневые тряпочки, какими и казались, сверх того обладая полезным свойством накрепко склеиваться, если их плотно прижать. Когда поиск заканчивался слишком поздно или усталость была сильнее желания оказаться дома, юная искательница оставалась в гроте, и всё это ей очень пригождалось. Грот она облюбовала год назад, в прошлом солнечном полуцикле. Тогда, при Рьяном Солнце, поиском приходилось заниматься урывками и как можно чаще прятаться от палящих лучей в любой доступный закуток. Этот закуток оказался лучшим. Здесь никогда не было темно. Высокий, под самые своды вход расширялся в верхней части и позволял свободно литься свету – солнечному днём и звёздному ночью. Ровный сухой пол. Множество «мебели» – прихоть породы, хитрые и попроще углубления и выступы в стенах. На одном из таких выступов – том, что совсем низко и с бортиками – смотрит свои младенческие сны найдёныш... Ряска улыбнулась. Сегодня ей повезло дважды! И шкатулка – и младенец. Но младенец – удача несравнимо большая. Каким бы мудрым ни было утро, что оно сможет подсказать мудрее, чем сразу же промелькнувшее в голове? Да, Малыша нужно продать. Ни один темномаг не откажется, а как заплатит! Иначе... иначе нескоро она соберёт этот чёртов дочерний откуп, нескоро им с Лёнсиком сочетаться законным браком. Поиск поиском, но ведь он через раз получается напрасным, а иногда вроде бы и найдётся что-то, но до того пустяковое... Просто шар к примеру, идеально ровный, но бесполезный. Или какой-нибудь конус, тяжёлый и без единой впадины, его и подставкой-то не представить. В лавку с таким даже не суйся! Так полжизни проищешь, а откупа не соберёшь. Лёнсик бы и помог ей, да говорит – плохая примета. Будущий супруг не должен в этом участвовать. А в приметах-то он разбирается, всё-таки мать у него не кто-то, а комковеда... Ряска постояла ещё немного, помечтала (в изумрудном сиянии звёзд не одной бы стоять, а с Лёнсом гулять!) и наконец-то почувствовала, что сможет уснуть. Шагнула в грот и... обомлела. На выступе, куда она укладывала младенца, сидел, перекинув ноги через бортик, мальчишка лет шести! Как он тут мог оказаться, если всё это время она стояла прямо у входа, а главное – где Малыш? – Где Малыш? – строго (насколько позволяло обомление) спросила она. – Ты Ряска. Я помню. – И он коснулся ладошкой виска. – Помнишь? – Да. Ты пообещала молока. – Не только пообещала. Ты... Малыш? – Угу. – Когда ты так вырос? Как ты... успел? Это какая-то магия? Малыш пожал плечами. – Ложись спать! – приказала она после паузы, провисевшей, казалось, вечность. – И запомни: никакая я тебе не Ряска. Я – госпожа Ариясса. Повтори! – Госпожа Ариясса. Почему ты сердишься? – Потому что ты не то, чем был! «Не то» всё ещё можно продать, но уже не так дорого. Что ж. Бери что дают. Шанс всё равно нельзя упускать. Нельзя упускать?! Да ещё немного, и упускать будет просто нечего! Утром этот бессовестный Малыш проснулся ещё старше – лет, наверное, десяти! И что теперь со всем этим делать? Ряска шагала взад-вперёд по залитому белым утренним светом гроту, лихорадочно вспоминая, покупают ли темномаги десятилеток, и воспоминания её выходили весьма противоречивыми (могли ли они быть другими при их полнейшей умозрительности?). Однозначным было лишь то, что если и да, то задёшево. Разница между розовым уакающим найдёнышем и тем, кто хлопал сейчас своими бессовестными десятилетними глазами, была как разница между прекрасными, с крупными крапинами, наигладчайшими чётками, какие находишь, может быть, раз в жизни – и какой-нибудь глупой кружкой, которую находи хоть каждый день, а не слишком-то тебе прибудет. Но ведь лучше что-то, чем ничего, разве не так? Хотя и жаль. Так жаль, так жаль! – Госпожа Ариясса, ты плачешь? – Нет, скальные черти тебя возьми, – смеюсь! Одевайся! – И в него полетели моментально слепленные водовёртковые штанишки и какое-то подобие майки. 2. – Госпожа Ариясса! – Что. – Нам ещё долго идти? – Нет. – Зачем мы ушли из грота? – Затем, что люди в скале не живут. – Но там хорошо! – В городе тоже будет неплохо. – А как называется город? – Бом-Сотин. – А как называются те камни? Из которых скалы. – Искрит. – Из-за крапинок? Я знаю, из-за крапинок... А что вон там такое? Под Солнцем. Серое, но прозрачное. Как тень. – Теневой Небесный Младенчик. – И что он там делает? – Греет спинку, так говорят. Другие говорят, что служит Богам. – Ой, а его уже нет... – В первый раз смотришь – есть, во второй – нет. – А в третий? – Есть. – А в четвёртый? – Замолчи. – Нет, а в четвёртый? – Он есть и его нет одновременно. Так всегда. Он там и не там, всё вместе. Но кажется, что по очереди. То есть, то нет. – А почему? – Потому что мы видим только часть. – Часть чего? – Всего! И замолчи, всё, хватит, замолчи! 3. – Это ещё кто? Ты кого притащила, дочь моя непутёвая? Ты откудова его взяла? – Мать упёрла руки в боки и смотрит этакой курицей. Когда она возмущена или рассержена, она почему-то всегда так смотрит – косит одним глазом, как-то особенно, по-куриному склонив голову. – Где взяла, спрашиваю? – Под скалами нашла. – Ряска старается отвечать спокойно, хотя и знает: бесполезно, всё равно сорвётся. – Разве ты за этим туда ходишь? За вот этим, я тебя спрашиваю? – Его подкинули, и я думала... – А ты не думай! И не тащи сюда вот такое, в розовых штанишках! – Они сиреневые. – Да ты и впрямь у меня умница! Думательница! – Мать всплёскивает руками, и Малыш, до этого стоявший не шелохнувшись, вздрагивает. – Я, значит, из сил выбиваюсь, отец, значит, выбивался до смертного часа, а она, значит, думала! И не стой столбом. Веди его в Тёмный квартал! Веди прямо сейчас, может, повезёт тебе непутёвой, может, кто и купит. Прямо сейчас веди, сказала! – Я водила. – И чего? – И не купили. Даже смотреть никто не захотел. Сказали, чистая энергия – в младенцах. – Ряска прерывисто вздыхает. – И чего?! Ты привела его сюда – зачем? – Мама, перестань! Он сам за мной увязался! – Поэтому я буду его кормить! И тебя до самого гроба, потому что ты не на продажу ищешь, а вот это... в сиреневых, да. Или ещё получше – все вместе будем жевать твою траву с камней. До гроба! – Это не трава с камней, мама! Это скалианы. Они растут из скал, и они вкусные! – Доченька! Доченька... – хватается мать за сердце, и голос её становится тихим и невыносимо страдающим. – О чём ты думаешь? Как ты будешь жить? – Я же ищу! – И что ты нашла за эти два дня? Ну, скажи, скажи матери. Кому ещё скажешь, чтоб не посмеялись. – Шкатулку... – И всё?! 4. Малыш исходил город вдоль и поперёк, с удивлением замечая, что некоторые вещи ему знакомы, некоторые кажутся знакомыми только на какой-нибудь миг, а есть и такие, про которые он не сказал бы ни того, ни другого. Бом-Сотин ему нравился, даже восхищал, но было в нём что-то, что он, если бы мог, непременно исправил. Всё – люди, транспорт, дома – словно бы разделялось какой-то невидимой линией на две противоположности, несоединимо разные, неравные части. Одна – меньшая – была яркой, цветущей, выставляющей себя и свой переизбыток во всём напоказ, а другая – гораздо более обширная – тусклой, обесцвеченной, словно бы сдутой, казалось, что ей хочется спрятаться или даже вовсе не быть, никакого переизбытка, сплошной недостаток. Но вот что делало части похожими: неважно, в достатке или недостатке, каждый здесь был только сам за себя, всех окружало полнейшее равнодушие всех. В сторону же Малыша от этого равнодушия набегала ещё и явственная нотка презрения. Он даже не был уверен, что транспорт не стал бы раскатывать его по мостовой, попади он ненароком под колёса, яркие ли, тусклые... В этом городе надо быть очень, очень осторожным. Но как трудно быть осторожным, когда столько интересного! Больше всего взгляд цеплялся, конечно, за самодвижущиеся машины. Их было не так много, но даже при этом количестве разнообразие поражало воображение. Иногда попадались совсем удивительные образчики, настоящие дворцы, в миниатюре конечно, но когда они проезжали мимо, дыхание перехватывало. А самыми многочисленными были простые повозки, но и они заинтересовывали. По-своему. Повозки были запряжены какими-то чудесными длиннохвостыми животными с гордым спокойным взглядом. Время от времени гордецы поднимали морды к небесам и издавали довольно забавные звуки. Малыш долго не мог вспомнить, как называются эти животные и эти звуки, но потом ему словно шепнули: осланы; осланы ржут. И очень красиво было в парке. И красиво на площади. И в ярких, красующихся зданиях располагались магазины для яркой, цветущей части... Он ходил и смотрел, ходил и смотрел, а есть хотелось всё больше. С жаждой разбираться как-то удавалось – был фонтан, больше, правда, похожий на прудик, били роднички, забавно оформленные под домики гномов – а вот голод заглушать было нечем. В конце концов обнаружилось, что ничего, кроме вида и запаха еды, интересовать уже не может. Только это. Проходя мимо очередной пекарни, он понял, что не пройдёт. Будто приклеился. Стоял и завороженно смотрел на вывеску с чем-то пышным, пышущим жаром и сытностью, хотя смотреть на это не было никаких сил – волшебный аромат плыл по улице, плотно окутывал, забирался в ноздри, добирался до горла и соскальзывал прямо в живот, и от этого всего в животе урчало, и начинала кружиться голова. О том, чтобы войти в этот кулинарный рай, он даже не помышлял. Какое-то шестое чувство говорило: в лучшем случае его окатят презрительным взглядом – точно так же, как и везде. А возможно и что-нибудь похуже. Сегодня он не младенец и кое-какие вещи вполне понимает: нет, он не сможет купить. А значит, там ему делать нечего. Разве что ещё сильнее закружится голова... закружится... – Эй, приятель. Шёл бы ты отсюда. Не отпугивай покупателей, иди давай, иди. Перед глазами Малыша закружился внушительных размеров мужчина в дверном проёме пекарни. Несмотря на то, что он перекрыл собою практически весь проём, коварный аромат поплыл с удвоенной силой. Малыш поковылял, не разбирая дороги, споткнулся и... нет, не упал. Чьи-то руки подхватили его с обеих сторон. Ну вот. Столько внимания сразу! Желают прогнать, желают... помочь? 5. – Лёнсь, вот всегда ты так. Сам говоришь: приходи. Сначала радуешься, а потом... потом, после – сразу чем-то занят. Или вдруг оказывается, что прямо сейчас твоя мама должна прийти! – Кстати, должна. – Лёнс накинул светлый велюровый халат, подошёл к шкафчику с книгами и принялся блуждать взглядом по корешкам с ленивой отстранённостью того, кто читать не собирается. Ряску захлестнули обида и непонимание. Лёнсик замечательный, и у них любовь. Но сейчас у него такой вид, как будто он ждёт, когда же она отсюда уберётся! – Опять? Ну и пусть приходит! – выпалила она, завязала последнюю тесёмку на платье и плотненько так уселась на диван. – Я её даже подожду. – Зачем? – Просто поздороваться. Познакомиться. Я никогда ещё не видела настоящую комковеду. Только на картинках. – Картинки – художественное преувеличение, а в жизни ничего интересного, уж поверь. Нет у неё ни ауры провидицы, ни свечения пальцев. Просто сумасшедшая старуха, которая любит наряжаться. Тебе и правда хочется на это посмотреть? – Но она же видит будущее! – Как слепокрот другого слепокрота в межциклическом тумане. Просто людям хочется в это верить. – Или это тебе – не хочется... Лёнсь, ну почему у тебя такой голос? Как будто тебе... скучно. Тебе скучно? – А что я, по-твоему, должен делать? Танцевать как чёрные флажки на ветру в Тёмном квартале? – Ох, не напоминай, – вздохнула Ряска. – О чём? – О Тёмном квартале. – А ты там была? – Не просто была, а прямо сегодня. – Хожу туда довольно часто, покупаю всякое... А ты-то там что забыла? – Лёнс наконец-то на неё обернулся, прервал своё вялое библиоскольжение. – Продавала... всякое, – усмехнулась она. – Нет, ты погоди улыбаться, рассказывай давай. Интересно же. – Лёнс и вовсе позабыл про свой шкаф, уселся рядом и уставился на неё с действительным интересом. – Там и рассказывать особо нечего. Шла с поиска, нашла кое-что. Младенца под скалами. – Это вообще-то «кое-кого». – Да без разницы. Всё равно никакого толку. Хотела его продать, а он... вырос. Но я всё равно... – Погоди, что значит – вырос? – Ночью проснулся где-то шестилеткой, а к утру ему было все десять, не меньше. – Ты шутишь? – Теперь Лёнс смотрел на неё не просто с интересом, он замер, даже не моргал. – Нет, зачем бы? Вырос, так и есть. Поэтому его никто и не купил. – И где он сейчас? – Теперь Лёнс, казалось, не только моргать перестал, но и дышать. – Не знаю. – Ряске начинало это не нравиться. Как странно он себя ведёт! Сначала было приятно, что он, слава Славным, хоть от книг отвлёкся, но чем дальше, тем неприятнее. Однако Лёнс продолжал держать паузу и смотреть на неё такими глазами, что она нехотя, но продолжила: – Он приплёлся вместе со мной к нам, но мама его выгнала. – Куда?! – Куда можно выгнать? – раздражённо передёрнулась Ряска. – Никуда. В город. – И ты позволила выгнать в никуда ребёнка?! – Ты не знаешь мою маму. – Ряска нахмурилась и попыталась встать, но была буквально вдавлена обратно в диван. – Что ты делаешь, Лёнс! Перестань! – Ты позволила выгнать в никуда ребёнка с временным маячком?! – Лёнс отпустил её и нервно заходил по комнате. – Посмотри вокруг... Посмотри, я сказал! – Я всё вижу... А что мне надо увидеть? – Всё, что вокруг, вся эта комната, книги, мебель... весь этот дом... да ещё и вместе с нами самими! дешевле временного маячка, понимаешь ты это? – Нет. Я про такое не слышала. – Куда тебе! – Ах так? – Ряска снова изобразила поползновение встать и уйти, и это помогло. – Не обижайся. Не нужно обижаться. Конечно, ты не слышала. Мало кто слышал... Этот маячок, он и есть маяк. Маяк для потоков времени. Из-за его сигналов возраст пацана и пульсирует. – И почему этот маяк такой дорогой? – О Славные... Ты правда не понимаешь? – Я стараюсь, – сквозь зубы процедила Ряска. Лёнс снова смягчился и продолжил совсем уже ласково: – Это же власть над временем, пойми. Для времени – маячок, для нас – ключ. – Или деньги. – Или деньги! Всё ты прекрасно понимаешь, вот видишь! Ах, Ариясса. Милая моя Рясочка... – Он снова подсел к ней и взял за руку. – Тех денег хватило бы нам для самого неземного счастья, для жизни где угодно, и что нам этот затхлый Бом-Сотин! Ты выплатила бы свой откуп, я избавился бы от неусыпного контроля матери – не слишком-то она мечтает, чтобы я женился! – А ты – мечтаешь? – День и ночь, Ариясса! – И мы бы сразу поженились? – И мы бы сразу, в тот же миг поженились. – В какой миг? – встрепенулась Ряска. – Ну, в тот. В денежный. – А. Но где же мы найдём этого чёртова Малыша? – Малыша?– удивлённо вскинул брови Лёнс. – Надо же было как-то его называть. – Ну да, да... А найти трудно, ты права. Почти невозможно... Правда, есть одно средство, но оно для нас неприемлемо. Жаль. Жаль, но это так. – Какое? Лёнс! – Я не шучу. Совершенно неприемлемое. – Лёнс! – Хорошо. Я просто расскажу. Ничего тебе не предлагаю. Расскажу просто потому, что ты просишь. Ты же просишь? – Я требую! – разошлась Ряска. – Хорошо. Твоё желание – закон. Я вот только сегодня тебе говорил – помнишь? – что бываю у темномагов, покупаю там кое-что... Так вот. Есть у меня одна машинка, как раз для поиска людей. Ничего сложного, маленькая такая, на ладони помещается, но ошибки исключены, всё вот именно – как на ладони. – Так неси эту машинку! – Не перебивай, – мягко попросил Лёнс. – Некоторая сложность всё-таки есть... – Какая? Я тебя не понимаю. Говори уже! – Ей нужен глаз. Глаз того, кто видел искомого. Таким способом она видит. Увидит твоим глазом, понимаешь? – Нет... – Твой глаз для неё как... как подзорная труба. – Мне что, нужно куда-то прижаться глазом? – Сначала прижаться, да. А когда глаз будет лежать в считывателе, на указателе появится всё, что нам надо. – Глаз? Будет лежать?.. – Да. Машинка достаёт его сама, с этим никаких проблем. – Достаёт? Я что-то совсем запуталась... – Нет, Ариясса. Ты не запуталась, а просто не любишь меня, – печально заключил Лёнс, отпуская её руку. – Я бы ради тебя, ради нашего счастья отдал бы и оба глаза, уж поверь. А ты... – Я верю, но... – Но что? 6. Малыш лежал на траве за гигантской надутой фигурой какого-то важного для города деятеля, щурился на Нерьяное Солнце и мерцания Теневого Небесного Младенчика, слушал трескотню Сороки – и чувствовал, что счастлив. Он уже не голоден. И ему не надо брести неизвестно куда неизвестно зачем. И он больше не один в этом прекрасном и всё-таки странном, да, несомненно странном городе. Теперь у него есть друзья, целых двое! Хотя иногда кажется, что один, только раздвоился. Шум и Сорока – брат и сестра. Внешне они как две капли воды: одинаково рыжие, с одинаково вздёрнутыми носами и одинаково прозрачной зеленью глаз, одинаково низкорослые – им по двенадцать, но даже Малыш повыше. А вот по характеру это капли из разных источников. Шум – рассудительнее, спокойнее. Сорока же, видно, потому и Сорока, что трещит без умолку. – ...Я ей такая: ах тётенька, ах какая чудесная погода, ах не угостите ли сиротку кусочечком хлебушка – а она как зашипит змеюкой! Шум даже хлопать забыл, стоит, рот раззявил! – А зачем Шуму хлопать? – не понял Малыш. – Ну смотри. Я ей про погоду, дайте хлебушка. Она бесится, а тут Шум сзади в ладоши – хлоп! Может и не в ладоши, а камень на мостовую уронить. Или, там, громко гавкнуть. Она отвлекается, я, что успеваю, хватаю, мы бежим, она стоит, всем хорошо. Понял? – А почему она змеюкой шипела? – Ну, почему... – на мгновенье озадачилась Сорока. Но только на мгновенье. – Всякое бывает. Может быть, на ней какой-нибудь защитный медальон. И он, чуть что, её шипеть заставляет. Или привычка у неё такая. Оттого, что она и внутри конченая гадина. – Она ведь могла не шипеть, – засомневался Малыш. – Просто дать вам хлеба. Сороку это простодушное предположение привело просто в бешеный восторг. Она принялась кататься по траве, схватившись за живот, и ржать ничем не хуже настоящего ослана. Шум только усмехнулся и пояснил: – Не могла. Точно не могла. Так не бывает. – И вы всё время... хватаете что успели? А если вас поймают? – Думаешь, не ловили? Поймают – отправят в «ПиП». Оттуда мы сразу сбегаем. Ну, почти сразу. На загадочном пищащем слове Сорока резко прекратила кататься и смеяться. – «ПиП» – гадость, – сказала она серьёзно, всё ещё лёжа на траве. «Пристанище и Польза», а сами... Просто никогда не попадай в «ПиП». Там плохо. – А где хорошо? – Здесь. – Здесь, конечно, – подтвердил Шум и по-хозяйски обвёл взглядом площадочку за циклопическим надутым деятелем, надёжно скрытую с трёх других сторон непроглядной стеной кустарника. – Здесь мы под защитой Основателя. Вот он, Бомелия Сотинграй. – Шум поднялся на цыпочки и упёрся руками в каблук Сотинграя, как будто хочет свалить его с постамента, но фигура даже не покачнулась. – Сила! Есть ещё другие хорошие места, есть подвал с колёсками... – Точно, колёски! – стукнула себя по лбу Сорока. – Айда кататься? Там, кстати, ещё и тряпьё какое-то было... Слушай, Малой. В водовёртках даже последние нищеброды не ходят. Мы, как только их на тебе увидели, сразу всё и поняли. Айда переодеваться! – Айда, – согласился Малыш, отметив про себя, что быть «Малым» ему нравиться больше. – А чей это подвал? – Теперь ничей. Хозяин – полежайка. Ну, знаешь, это когда он умер и лежит себе дома, никто его не хоронит. Думают, что нельзя, что на нём полежайское проклятие. И в дом никто не заходит – все боятся. Ну, в дом мы тоже не стали. А в подвал зашли. И всё время заходим. Там много всего, вот увидишь! Во что переодеться нашлось быстро, и подвал был действительно завален всякой всячиной, но колёски Малыша просто очаровали. Одну такую он уже видел, в парке, но на ней стоял карапуз, и с обеих сторон его поддерживали взрослые, отчего складывалось впечатление, что они и тянут за собой это предельно простое устройство. Как-то не приходило на ум, что оно движется само. Колёска представляла собой прямоугольный поддон с четырьмя колёсами на двух перекрещенных – и надо сказать, довольно косо перекрещенных – осях. Удар по одному из колёс (Шум проделывал его длинной толстой веткой) приводил в движение всю конструкцию, второй такой же удар – останавливал. – Но почему она катится? – округлял глаза Малыш. От восхищался и удивлялся, пожалуй, в равной мере. – Работает на силе раздражения. Чем сильнее треснешь, тем больше скорость. А когда трескаешь второй раз, включается полоса покоя. Раздражение и покой чередуются из-за того, что оси соединены в правильной точке. – Шум явно интересовался техникой, расстрекотался почти как Сорока. – И почему все и всегда на таких не катаются? – Взрослые просто не могут. У взрослого собственная сила раздражения перебивает движущую. Да и вообще не очень-то они удобные. Они ведь только по прямой ходят. Хоть целый день, но только прямо. До скал ты легко доедешь, а вот по городу... – Я бы доехал до скал, – вздохнул Малыш. – Там тоже хорошо. Не хуже, чем в подвале. – И что нам мешает? – вмешалась наконец Сорока. – Мне уже надоело про технику! Шум на этом двинутый, он даже читать научился, чтоб дурацкий «МиМ» у прохожих выпрашивать. И это не про клоунов! «Машинерия и Магия», вот это что. Много букв, много схем – жуть! Я хочу просто покататься, а не до вечера слушать про силы и точки, и другие силы, и другие точки. Поехали уже! Вечереть ещё и не начинало. Это был длинный день, и он всё продолжался и продолжался. 7. – Лёнси, детка, что с тобой?! Ах Славные, эти девки тебя убивают! Не могу это видеть. Ты весь в крови! – Да не весь, – отмахнулся Лёнс. – Только ворот и совсем немного. Кто ж знал, что кровь так далеко брызнет. Мама, послушай... Садись. Садись вот сюда и послушай. – Разумеется, твоя старая мать присядет! – возмущённо затрясла она мелкими седыми кудряшками, опускаясь на спешно придвинутый стул. – Или, может быть, ты думаешь, она обязана выслушивать тебя стоя? Я прихожу в твою комнату и вижу... Что я вижу? Кто эта девица на полу? Когда ты переоденешься? Ты вообще собираешься переодеться? – Как раз про девицу я и хотел поговорить. Мне нужно уйти ненадолго... Но я переоденусь, мама! Разве я пошёл бы куда-нибудь в домашнем халате? Даже и совершенно чистом? Разве я позволяю себе подобное? – Это... это речь не мальчика, но мужа, – подуспокоилась она. Тщательно расправила складки длинных пышных юбок и спросила: – Так что там у тебя стряслось? – Эта девица – искательница. – Фу. Ну фу. Ну Лёнси! Порой мне кажется, что однажды я застану тебя... застану с прислугой! – Фу. Ну мама! Тебе не нужно такого говорить! – Что поделать, – развела она костлявыми, слегка дрожащими руками, усыпанными кольцами и браслетами, – что поделать, если ты сам вынуждаешь меня произносить подобные нелицеприятные вещи? – Да, мама, я часто бываю не прав. Совершаю глупости. Но ты всегда понимаешь меня. Всегда выручаешь. Ты мой единственный друг в этом смутном мире, в этом... – Ничего другого не придумалось, и он выдал по-новой: ...смутном мире. Получилось кривовато, однако она улыбнулась и удовлетворённо кивнула. Лёнс приободрился. – Я знаю, ты поможешь мне и в этот раз. Как единственный друг. Как... Улыбка и кивок воспоследовали и в этот раз, ещё до окончания фразы, которого всё равно было не дождаться. – Присмотри за девицей до моего возвращения! Мы занимались всякими глупостями, а она и без того не слишком умна, и я бы не хотел, чтобы... – Ты бы не хотел проблем, – понимающе, с теплом в голосе, завершила она. – Да. Но я скоро вернусь, и мы со всем разберёмся. – Надеюсь, ты не подвергаешь себя опасности? – Нет, конечно нет. Но чтобы тебе было спокойнее, я послал за Разором. Я скоро вернусь. Обещаю! – Куда же ты денешься, Лёнси. Конечно, ты вернёшься. Ты всегда возвращаешься к своей старой матери, ведь так? – И она протянула руку. Поцелуй – и только Лёнса и видели. Но вдруг он снова, сбрендившим технокрылом, влетел в комнату. – Да, мама, слушай... В какой части тела находится временной маячок? Старуха смотрела на сына непонимающими слезящимися глазами. Непонимающими они были конкретно сейчас, а слезились уже давно и постоянно. – Мама! Ты правда не помнишь? Носитель временного маячка. Где у него этот маячок – рука, нога, спина... ну я не знаю, жо... – Голова. Разумеется, голова. Но зачем тебе это? Ещё один поцелуй подрагивающей руки – и новое, уже окончательное исчезновение Лёнса. Выждав пару минут, старая комковеда подошла к окну. – К осланам сразу кинулись, авто даже не обсуждали, – сокрушённо покачала она головой. – Не хочет быть замеченным, стервец... Во что же он вляпался? Этот вопрос было кому задать, и старуха принялась за дело. Для начала она позвонила в колокольчик и приказала моментально возникшему слуге (ах, ну как же его зовут?) перевернуть «это создание». – Ах Славные, даже так... – прищурившись, вглядывалась комковеда. Пока девица лежала на животе, лица не было видно, но и теперь много лучше не стало. Всё в крови, ничего не разобрать. – А она точно жива? Эй, посмотри, жива ли она. Слуга быстро закивал головой. – Что? Что ты весь издёргался, как ослан на водопое? Я знаю, что ты немой! Один раз кивнуть было достаточно! Отойди в угол и жди распоряжений. Комковеда подошла к девице ближе и наклонилась. – Опять этот сорванец кого-то ищет, – вздохнула она, брезгливо покривившись. – Эй... дитя порока! – позвала она, тыкая порочное дитя пальцем в плечо. Результат был нулевым. Комковеда оглядела комнату, и взгляд её остановился на графине с вином. – Айййййй! Айййййй! – верещала через секунду девица, хватаясь за лицо, залитое не только кровью какое-то время назад, но и вином только что. – В глаз попало? Да и глаза-то нет... Ах Славные, какая жалость. Она подождала, когда девица перестанет верещать, и негромко бросила немому: – Усади-ка её. Слуга, кряхтя, потащил дитя порока к дивану... – Только не на диван! ...и изловчился усадить, оставив на полу, используя диван как опору. Девица всхлипывала и норовила завалиться, но пока что удерживалась. Комковеда, шурша юбками, прошествовала обратно к стулу. – Как мне называть тебя, дитя по... поиска? – Ряска... – Ряска, – попробовала на вкус старуха и сморщилась, как от кислого. – Ты знаешь, кто я? – Да... Мама Лёнса... – Да. Мама Лёнса. И комковеда. Ты знаешь, что это значит? – Да... – Ну, говори. Говори, что это значит. – Значит скатывать комки... Чтоб узнать по ним... будущее... – Ах Славные, какая прелесть. Всё правильно! Ты начинаешь мне нравиться, милая. Не буду с тобой лукавить, дитя... Ряска. Комки у меня получаются просто загляденье – из шерсти, из воска, из чего угодно! – а вот будущего я не вижу. Никогда не видела. Ничьего, и Лёнси не исключение. И теперь я, как и всегда, переживаю за моего неразумного, такого позднего, такого любимого сына! Отвечай мне. Только не вздумай врать! Враньё, в отличие от будущего, я вижу отлично. И не прощаю. Кого и зачем он ищет? – Временной маячок... – Маячок? Ах Славные... И с чего он взялся его искать? Нет, ты только не молчи. Отвечай быстро, слышишь меня? – Младенец. Он вырос, потом ещё... За ночь... Вы ведь... отпустите меня, да? – Судя по голосу, дитя порока, поиска и просто Ряска надумала реветь. По лицу понять что-либо было практически невозможно. – Нет, нет, мы так не договаривались, милая. Милая... Ряска. Мы с тобой вообще ни о чём не договаривались. Вот вернётся Лёнси... А пока мы с тобой поговорим об этом младенце. Так откуда он взялся? – Это я его нашла... Под скалами... – Ахах. Какая прелесть. Под скалами! – Ещё немного повеселившись, комковеда проговорила серьёзнее некуда: – Под скалами НИКОГДА не найти носителя маячка. НИКОГДА, слышишь? Это кто угодно, только не он. Скалы, моя милая, средоточие пространства и времени. Самая сердцевина. Туда стекаются ВСЕ временные потоки, и маячок просто сгорает. Вместе с носителем, разумеется. Этот ваш младенец был... ээ... обгоревшим? Обугленным? – Нет... – Ахахах. Какая прелесть. Под скалами! 8. Троица расположилась на осыпи. – И почему мы раньше досюда не добирались? Рядом же совсем! Вкусно! – Сорока доедала третью плеть скалианы. За ними пришлось карабкаться в расщелину, потом долго их оттуда вытягивать, но оно того стоило. Теперь можно было отдыхать, и Сорока делала это со вкусом – устроившись на каменном «кресле» так, как не на всяком настоящем устроишься, и от всей души нахваливая странные растения. Малыш, наевшись от пуза, развалился на длинном булыжнике, набравшем за день столько тепла, что отдавать и отдавать, и разве что не мурлыкал. Не сиделось и не лежалось только Шуму. – Вкуснотища. Вот прямо вкуснее хлеба, – съязвил он. Скалы ему нравились, да и скалианы были хороши, но что-то было не так, а что – сказать не получалось. Какая-то глупая тревога накатывала. Глупая – потому что как будто бы и не с чего. Небо начинало зеленеть – пока еле заметно, робко, у самого горизонта. Нерьяное Солнце вступало в вечернюю пору – оставаясь на обычном своём, всегдашнем месте, становилось темнее, насыщеннее – и скалы от этого ярчели. Багряные вкрапления при таком освещении приобретали совсем уже непередаваемый оттенок, и на это можно было смотреть, и смотреть, и смотреть, не отрываясь, – но отчего-то хотелось уйти... Куда? Обратно в город? Но как будто и в город не тянуло. – Слушай, Малой. А ты помнишь, где та пещера? – Шуму хотелось предпринять хоть что-то, иначе тревога начинала донимать уже всерьёз. – Какая пещера? – Ну грот! Ты же рассказывал. – Немножко помню. – Что за «немножко»! Или помнишь – или нет. Найти сможешь? – Смогу... – неуверенно и уж точно безо всякого энтузиазма отозвался Малыш. Его разморило. Шагать до грота или вообще куда-либо не было никакого желания. – Дался тебе этот грот, – фыркнула и Сорока. Её тоже всё вполне устраивало. По крайней мере, на данный момент. Такое «кресло»! Такой вечер! И сытые. – Малой может его и не найти. Он был там ровно один раз. Будем таскаться вдоль скал, как дураки, да ещё и колёски за собой таскать, ты же видишь, они по песку не хотят! – А по камням не могут... – думая о чём-то своём, как будто издалека отозвался Шум. Махнул рукой: – Ладно. Не найдёт так не найдёт. – Да нет, я найду, – пообещал Малыш уже твёрже. – Но ведь грот не наш. Вдруг там будет... – Госпожа Ариясса? – расхохоталась Сорока. – Почему ты смеёшься? – Малыш и не думал обижаться. Ему и впрямь было непонятно. – Потому что она такая же госпожа, как и я! И если она там будет, я ей так это и скажу! – У Сороки внезапно (то есть – как обычно внезапно) изменилось настроение, она спрыгнула с насиженного «кресла» – и ап! – готова к новым приключениям. – Не бойся, Малой. Если её там нет, мы ничего брать не станем. Раз уж она такая же госпожа, как и я, это было бы всё равно что саму себя обворовывать. Просто охота посмотреть. Может, нам понравится, и мы найдём для себя какой-нибудь такой же грот! Им понравилось. Сорока рассматривала всё такими глазами, как если бы попала во дворец – или нет, просто домой. В дом, которого у неё не было и вряд ли будет. Шуму тоже полегчало. Тревога отступила, как только они ушли с открытого места. Они бродили, разглядывая все эти «полочки» и их содержимое – стопки сушёных водовёрток, запас скалианы и воды, каменную посуду и много-много малопонятных каменных фигурок, которые ещё попробуй к чему-нибудь приспособить, – а Малыш забрался на выступ, помнивший его младенцем, и совершенно не собираясь этого делать, всё-таки уснул... В гроте заплакал младенец, а снаружи заржал ослан. – Малой ведь предупреждал... – прошептала Сорока. – Говорил, что за ним гонятся? – Говорил, что может проснуться каким угодно! Как из-под земли вырос воин с прозрачной перекрученной тесьмой наёмника на голове. Какие-то мгновения он напряжённо озирался, держа секиру на изготовку, потом что-то понял, опустил её и приказал: – Выходить. Взять. Переспрашивать близнецы не стали, даже и про «взять» – наёмник недвусмысленно кивнул на младенца. Тот продолжал надрываться, путаясь в своей новой-старой одежде, которой вдруг стало так много, что можно было обмотать его розовенькое тельце на несколько оборотов. Сорока так и сделала. – Выходить! – прикрикнул наёмник. У грота их ожидал всадник. Его ослан нетерпеливо бил копытом, как будто нарочно поднимая облака песочной пыли. Ослан наёмника стоял неподвижно и словно бы с осуждением смотрел на невыдержанного сородича. Вид у всадника, человека явно небедного, был тоже довольно невыдержанный. – Откуда вы узнали про маячок? – без всяких предисловий приступил он к тому, что его интересовало. Близнецы только переглянулись. – Я вас спрашиваю, откуда вам известно про временной маячок? – Господин, мы ничего не брали, мы зашли только посмотреть, мы просто несчастные голодные сироты... – завела свою обычную песню Сорока своим обычным для этой песни пискляво-жалостным голоском. – Кто ещё про него знает? – перебил всадник. Близнецы снова молча переглянулись. – Уаааааа! – продолжал вопить Малыш. Всадник поморщился, закашлялся от пыли, а прокашлявшись, распорядился: – Эти не нужны. От этого – только голова. Наёмник, мгновение поколебавшись, двинулся было к близнецам и орущему кому, но произошло нечто. Из скалы вдруг вырвался огромный сноп багряных искр, и ещё через миг наёмник валялся так далеко, что оставалось только предполагать, жив ли он, цел ли – сноп шарахнул по нему не хуже как следует заряженного сшибателя. Оба ослана попятились и заржали – уже в полнейшей тишине, младенец больше не кричал. – Так вы маги... – пробормотал всадник, протирая глаза то ли от пыли, то ли от пелены своей глупости, которая вот-вот может дорого, очень дорого ему обойтись. – Послушайте, не нужно принимать скоропалительных решений, всему есть объяснение, на самом деле никто не собирался причинять вам вред, да вам его и не причинить, всё было бы яснее, если бы вы сразу предупредили, но даже если не предупредили... Второй сноп, гораздо крупнее и ярче первого, сбил захлёбывающегося скороговоркой всадника с испуганного животного и отправил много дальше наёмника. Оба ослана как по команде сорвались с места и помчались куда глаза глядят. По всем признакам, выкладывались они по полной – очень уж быстро превратились в тёмные точки где-то вдалеке. – Шум, что происходит? – Я не знаю... По всей поверхности скал, какая только попадала в пределы видимости, то тут, то там вырывались искры – как будто проснулись крапины, спавшие так долго, целую вечность. Они падали на камни, которые в свою очередь тоже искрили, на песок, сливались в более крупные искры, в целые созвездия – и неслись куда-то дальше... Нет, вполне понятно куда. Они неслись в город. – Это опасно? – Я не знаю, я не знаю! И вдруг скалы словно прорвало – искры уже не выпрыгивали поодиночке, это были искрящиеся ручьи, потоки. Вскоре искрами истекала вся скала, на ней нельзя было разглядеть ни одного неискрящегося пятнышка. Под скалами всё затопило – сплошная багряная река. За исключением единственного островка – места, где стояли близнецы с младенцем. Река текла по направлению к городу, огибая островок так аккуратно, так чётко, что ни единая искра на него не попадала, и всё-таки было ясно: поток горячий. От него шёл жар. – Шум! Малой ничего не весит. Смотри... – Сорока держала младенца на вытянутых руках с такой лёгкостью, словно это пушинка, но если приглядеться – а Шум пригляделся, и он не верил своим глазам – уже и не держала. Младенца держал сам воздух. На некоторое время он застыл на месте, удерживаемый самим воздухом и только лишь Славным известно, чем ещё, а когда Сорока решилась опустить руки, начал медленно подниматься к небесам. – Как думаешь, кто он? – спросил Шум, и Сорока сообразила, что настала очередь для её «Я не знаю!». 9. – Ряска, милая... Слуга, как там тебя, немой ты ослан... неси ещё вина!.. Ряска! Да очнись же ты наконец, что, право, за изнеженность, живут люди и без глаза! Я, разумеется, понимаю, что тебе нехорошо, но что-то случилось. Как бы нам всем не стало нехорошо! Очень нехорошо... Ах Славные, город искрит... Дым, пар... везде искры!.. Ах! Лопнул Основатель! Что же это?.. Ты только посмотри, искры бьются в окна!!! Нет!.. Очнись, порочная одноглазая дрянь, искры заливают комнату!.. Ах Славные, это же... это же искрит искрит. Он искрит, когда Боги гневаются! Неужели мы что-то делали не так, неужели мы... неужели!!!... 10. «Кто же я?» – думал Малыш, поднимаясь всё выше. На большой высоте рубашку, в которую его замотала Сорока, размотал и начал трепать ветер, каким-то чудом окончательно не срывая – здесь он был довольно сильным. Малыш смотрел на серые рукава, реющие на ветру, и всё в его глазах становилось серым. – А что вон там такое? Под Солнцем. Серое, но прозрачное. Как тень. «Так я же и есть...» А потом рукава заносило назад, они пропадали из виду и как будто вовсе исчезали. Оставалось одно только небо и Нерьяное Солнце. И тогда он как будто исчезал и сам – до тех пор, пока рукава снова не появлялись. – Он есть и его нет одновременно. Так всегда. Он там и не там, всё вместе. Но кажется, что по очереди. То есть, то нет. «Так я же и сам...» Но дело было не в рукавах, и не в ветре, и даже не в небесах. Всё это только часть чего-то. – Часть чего? – Всего! «Так я же...» Его перевернул сильнейший порыв ветра, и теперь он смотрел вниз. Там, внизу, искрило. Там, внизу, он видел себя – младенцем на камнях; мальчишкой, шагающим с Арияссой; бродящим по городу; валяющимся на траве за фигурой Бомелии Сотинграя; катящемся на колёске. Видел близнецов, отпускающих его в небо – и ощущал, как греет спину вечернее Нерьяное Солнце. – Греет спинку, так говорят. Другие говорят, что служит Богам. Видел, как смотрит сам на себя. Снизу вверх – тогда, и сверху вниз – сейчас. Только нет никаких ни тогда, ни сейчас. ТАК Я ЖЕ И ЕСТЬ ТЕНЕВОЙ НЕБЕСНЫЙ МЛАДЕНЧИК! Обсудить на форуме Просмотров: 159
