- Ну, нет… - сказал Утц, приподнимая зад с сиденья и заглядывая поверх капота. - На машине я туда не полезу.

Лужа была огромной, жуткой… и, видимо, страшно глубокой. Рыхлая творожистая грязь подсыхала по краям.

- Может проскочим? - обреченно предложил Мигол. - По газам, и... а?

Он и сам видел, что дело гиблое. И если б вдруг шоферюга сходу согласился «ага, мол, смотри – как надо…», то сам бы потащил дурака из-за баранки. Он ведь тут посажен за старшего, как говорят «при кобуре» - специально для того, чтоб шоферюга рулем крутил не просто так, а в нужную сторону.

Но - просто зубы ныли, так не хотелось возвращаться. Десяток почти километров задним ходом… Он с тоской высунулся наружу из горячей тени кабины. Маленькое сердитое солнце полыхало в зените, безжалостное его свечение вышелушивало ветровое стекло. Ложбина, по дну которой петляла дорога, прогрелась, словно нутро хлебной печи. Тугие узлы кустарника по склонам щетинили колючие плети.

- Да ты что?! – ожидаемо вскинулся Утц. Дураком он не был и шоферскую науку понимал, в этом Мигол не мог ему отказать. – Утопнем же, как индюки на переправе.

- А по краю? – спросил Мигол. Он маялся, но продолжал спорить, вместо водителя убеждая самого себя. – Колесами на склон, врубить все мосты, и тихонько, бочком… бочком... Главное, чтобы тягач прошел, прицепы-то выволочем...

- Выволочем... - Утц посмотрел совсем уж презрительно. – Ну, попробуй – выволочи наволочку из-под Инночки.

- Чего?

- Это тебе не шахматы, - отрезал Утц. – Руля крутить - тут думать надо. Это кобуру носить – можно и бочком… и рачком. Говорю же – утопнем. - Он помолчал, стискивая баранку цепкими, как птичьи коготки пальцами… потом опять отрицательно дернул щекой. – Не, не получится… склон вон какой, а мы нагружены, как сволочи – или сцепку сломает, или тягач перевернет. Даже если одним колесом - стащит тягач, точно говорю стащит. Даже пузырей не поднимется.

- Ну, а чего делать-то? - раздражаясь, спросил Мигол. Он снова достал карту и разложил ее на коленях. – Какого хрена? Столько перли… Возвращаться теперь?

- Раком... - Утц разом скис и затосковал. Перспектива втискивать тридцатиметровую сцепку задним ходом в изломанную ухабистую кишку оврага способна вселить ужас в самого стойкого шоферюгу. Он выставил за окно стриженный затылок и, скручивая худые лопатки, принялся осматривать увитые кустарником склоны. Голова его дергалась на костистой цыплячьей шее. Тонкие как шнурки косички за ушами, заплетенные по-урамски, но окаменевшие от пыли – щелкали по коже, размазывая пыльный коричневый пот. Мигол дернул ручку, потом раздраженно отопнул дверцу кабины и полез под солнце, обжигаясь о нагретое железо.

Можно было, конечно, рискнуть вскарабкаться на склон, выбрав место, где кусты пореже, и выбраться из балки, перевалив через гребень… но, во-первых, затащить все четыре навьюченных железом прицепа на такую кручу наверняка не удастся, даже у фронтового тягача на это мочи не хватит… а во-вторых, еще неизвестно - что там, за этим гребнем… Вряд ли под какой-нибудь начальственной фуражкой нашлась голова, распорядившаяся пробить дорогу по дну извилистой балки, имея рядом гладкую, как стол, пустошь. Карта, которую Мигол получил перед рейсом была старой, военной еще… и все прилегающие к балке области были помечены пунктирной штриховкой, фактически означающей непроходимую местность.

Обшивка кабины прижигала ладони, и Мигол старался как можно меньше касаться железа. Он посмотрел наверх - над правым гребнем скреб сухими прутьями чахлый подлесок, а из-за него, роняя пересушенную желтую хвою, возвышался древний, старческой мрачности бор, весь в проплешинах отмерших крон, с укутанным пластами прелой паутины средним ярусом. Обломанные голые сучья блестели на солнце - как кость. Тонкая кирпичная пыль высеивалась оттуда.

- Глубину хоть промерь… - сдаваясь, сказал Утц.

- Чем? - спросил Мигол. - Хреном?

- Багром... Он в ящике за кабиной. С твоей стороны.

Обжигаясь, Мигол отвалил продавленную заслонку.

- Господи! – только и сказал он.

Нутро жестяного пенала было до отказа забито разнообразным бренчащим железом. Здесь было всё… Подернутая коркой мазутного жира добрая половина матчасти ремонтно-моторного батальона была утоптана в ящик, размером метр на полтора. Спирали возвратных пружин торчали из кучи, раскачиваясь, как тараканьи стрекала.

- Где здесь может быть багор? - с ужасом сказал Мигол.

Утц лязгнул открываемой дверью, прогрохотал ботинками сначала по железу капота, потом по крыше кабины и, свесившись оттуда, прицельно извлек из кучи обрезок трубы длиной в руку, с наваренным поверх хищным крюком.

- Смеешься?! - спросил Мигол, принимая нагретую мажущую железяку. - Это - багор? Что им вообще можно померить?

Утц насупился.

- Глубину.

- У Инночки твоей, что ли? - Мигол швырнул брякнувший багор обратно в ящик - тот остался вызывающе торчать - и обтер ладонь о горячий металлический лист. - У тебя колеса раз в пять больше этого багра... Да у меня и хрен длиннее...

- А что я тебе дам? Оглоблю? Или вал карданный? Не нравится багор – иди ветку сломай.

Мигол сплюнул на зашипевшее железо, и спрыгнул на крыло тягача… оттуда на широченный бампер… потом на спекшуюся твердую землю.

Сухая обморочная трава хрустнула под подошвами. Звонко разщёлкнулся раздавленный панцирь насекомого. Мигол мимоходом глянул - кузнечик вяло сучил иззубренными пилками ножек. Кузнечиков здесь было множество. Стрекот их оглушал. Шевелились кругом зонтики соцветий, вытряхивая горькие коричневые облачка. На кустарниковой щетине, цеплявшейся за склоны, трепетали под собственной тяжестью огромные розовые бутоны. Непонятно, отчего они не выгорели на этом солнце до головешек… Сразу два ошалелых кузнечика запрыгнули Миголу на ногу, на брючную складку и застрекотали, защекотав сквозь истонченную частыми стирками ткань. Мигол раздраженно смахнул их.

Плакал теперь лишний день отдыха, с сожалением подумал он. Не просто плакал - рыдал. Опережения графика не получилось… наоборот, получилось опоздание, и причем, видимо, не на один день, а это значит - сдать сцепку и, получив вместо премиальных пинка под сраку – сразу же опять в рейс, и опять надолго, и опять в тьму-таракань… и хорошо, если успеешь подержать голову под струей воды у колонки. И пожрать по-человечески.

Солнце пекло так, что казалось - насквозь просвечивало затылок. Тяжелый травянистый дурман поднимался снизу. Стрекотали кузнечики, ликуя в горячей тени, упавшей от массивной туши тягача.

Заслоняясь от солнца, Мигол посмотрел высоко вверх, на кабину. Ослепляюще отсвечивали стекла… за их зеркальной слепотой угадывался узкоплечий силуэт Утца, поникший за баранкой. Мигол хотел было окликнуть его и еще раз пройтись по поводу, дескать, не завалялось ли пары самолетных пропеллеров в одном из ящиков – тогда, глядишь, и успели бы вовремя… но потом решил не дергать шофера понапрасну, потому как если и впрямь придется ползти задом все эти километры, то впору и пожалеть беднягу, а потому окликать не стал, а перебросил тяжелую кобуру с живота на задницу и зашагал к луже, похрустывая по тельцам кузнечиков через каждые два-три шага.

Лужа была совершенно гиблая, Утц со своим опытом пожизненного водилы не ошибся ни на йоту. Хлюпать под ногами начало уже за десяток шагов. В ржаво-зеленой, затхлой, многодневной жиже вязко колыхалась хвойно-лиственная каша, налетевшая сверху… мокли шерстяными сосульками лапки какого-то утонувшего грызуна. Оттиски коровьих следов, чуть приблизившись к луже, оборотились вдруг в вывернутые грязевые язвы – дикие коровы, наверное, проваливались по брюхо, покуда не выкарабкились, а потом, отряхивая шмотья, удалились наискось по склону.

Утц издали прокричал что-то неслышимое за рокотом мотора, и Мигол скорее для очистки совести, понимая уже, что не проехать, показал - "вперед, по малу...". Тягач, утробно урча придвинулся, забирая вправо – пугающе вздыбил рифленую резину скатов выше человеческого роста, и земля под ним начала проседать и зыбнуть… и полезли, вспучиваясь курганчиками, по разным сторонам колес тяжелые лохмотья грязи… и колеса начали продавливать эту грязь, ощутимо погружаясь в нее… и, сипя и чавкая, потек бурый кисель, заполняя пробитую колею, и тогда Мигол обеими руками показал "назад" и колеса, дернувшись, послушно заскребли назад, выталкивая упирающуюся, гремящую железом сцепку, изрыгая из-под себя сначала брызжавую клейкую слизь, затем влажные комья и, обнажая черное земляное нутро, выкатились на сухое.

Мигол с почти суеверным ужасом продолжал смотреть, как проступает вода из раздавленного дна балки – словно колеса тягача порвали в земле какую-то важную жилу.

Подошел Утц, одергивая на ходу кургузый ефрейторский пиджачок с темными пятнами от споротых погон. Щелкнув коленными чашечками, он опустился на корточки и поковырял пальцем вывернутый глянцевый чернозем.

- Гибло, - сказал ему Мигол. - Напрочь гибло. Колодец какой-то, а не лужа. Не проехать.

- Я же говорил, - скривившись, ответил Утц. - Упали бы по самые мосты, точно. Да это и не лужа. Дождей-то сколько не было, какие тут лужи? - Он плюхнулся на зад, выдернул жесткий пучок травы и принялся оттирать им ладони. — Это промоина... или водяная линза. Тут же речка была... или ручей. Текла по этой балке. А это берега были... смотри... - он показал грязным пучком в сторону гребня. - Один крутой, другой отлогий. Там вон лес, там корни землю держали, потому и обрыв... А за тем берегом поля были... или луга... сейчас сам черт не разберет. А теперь вот линза открылась.

- Чего это она вдруг открылась?

- Ты бы еще спросил, почему речка отсюда ушла...

Мигол хмыкнул, нащупал в кармане коробку с табаком и принялся молча сворачивать. Почему речка ушла… Да нет, чего спрашивать, с этим-то как раз все понятно. Мало ли причин может быть у чахлой речушки, почти ручья, чтобы изменить свое русло. Время-то военное... Падающий с десятикилометровой высоты четырехмоторный СТБ-7 с семнадцатитонной нагрузкой в бомбовых кассетах может с десяток таких речушек повернуть вспять.

- Что делать-то будем, старшой?

- А если развернуться? - спросил Мигол без особой надежды. - Никак? Разобрать сцепку, растащить по одному, потом опять собрать? Или через верх все-таки?

- Да не вытянем через верх… - Утц снова наклонился, ухватив за макушку пухлый травяной клок и резко выдернул кверху, словно срывая скальп. Свесились безжизненные корешки. Утц выдул из них земляную пыль и широко, как ветошью, обмахнул ладони. Отбросил в сторону - плеснули желто-зеленые брызги кузнечиков.

Жестяным горячим ветром протянуло вдоль лощины, зашелестел травяной сухостой по склонам. Размытое призрачное облако выплыло из-за гребня и, угодив в отвесный солнечный жар – задрожало, истончаясь, оброненные им клочковатые хлопья, зашипев, канули в небо, как в кислоту.

Ожидая непонятно чего, они молча пялились на плавящееся от зноя небо.

Потом наспех свернутая сигарета обожгла губы – Мигол сплюнул ее в траву и до сухой черноты растер подошвой.

- Пойду – посмотрю… - сказал он, неопределенно кивая на склон. – Вдруг все-таки… а…

Склоны балки походили на стариковскую плешь – голая морщинистая земля, старательно прикрытая сухими патлами. Утопая ботинками, Мигол карабкался вверх по склону. Угол подъема был приличным, в некоторых местах склон дыбился так круто, что Мигол оказывался почти на четвереньках - ладони шаркали по пыльному дерну. Голова отказывалась работать на этой жаре. Тягач остался внизу – угловатая тупорылая громадина, уляпанная камуфляжными кляксами… и Утц, раскорячившись, торчал поодаль, всё так же методично полируя травой ладони. Дурацкая привычка.

Поднимаясь выше, Мигол замешкался - тут начинался этот цепкий, намертво хватающий брючины кустарник. Суставчатые плети смыкались, и колючие спиральные петли заходили одна за другую - как проволочные заграждения, пронизывая собой мелколиственный зеленый фарш. Мигол взмок, протискиваясь - колючки были столь остры, что вцеплялись даже в подошвы сапог. Исколотые руки уже саднило. Те пухлые бутоны, что так его очаровали - рассыпались, едва он к ним прикасался… и тонкий лепестковый снегопад обморочно рушился вниз.

Кустарник был - наверняка - биологически модифицированный.

Мигол такого раньше не видел, но вот Хиппель однажды... Рвануло рукав, Мигол повозился, освобождаясь от двуострых крючковатых колючек...

Так вот, Хиппель в каком-то давнем разговоре показал, тыча пальцем в свое лицо, прямо в куцее срезанное веко и в россыпь беловатых шрамов, похожих на следы оспы, сплошь усыпавших левую щеку - "Кусты...".

- Кусты? - переспросил тогда Мигол, и Хиппель медленно и осторожно кивнул - наклонил голый продолговатый череп. На его гимнастерке – совершенно солдатской по покрою и сроку носки, были понадшиты неуставные шевроны из мелких разноцветных тряпочек. На правой стороне груди, как раз над карманом, где уставом было отведено место под официальные награды.

Большинства нашивок Мигол не узнавал, но некоторые были ему знакомы.

— Это за что? «Монтегю»? — спросил он, указав на один из лоскутов.

- Тоже был? – сразу насторожился Хиппель, даже перестав бриться.

Мигол покачал головой, дескать – нет, конечно… только ползать начал.

– И правильно! - одобрил Хиппель. – Не хрен там было делать ни молодому, ни старому. Хрен состаришься в таких местах.

– А чего там? - спросил его Мигол, помолчав.

Хиппель с чувством сплюнул в ржавый рукомойник.

- Да, та же срань, что и везде – только хуже… - Он продолжил бриться, охая и чертыхаясь. Бритва была из новоделов – игрушечных размеров станок из пластмассы, с криво вклеенным, скошенным на нелепый угол лезвием. Такое бритье – и так занятие не из самых коротких... А уж Хиппелю, с его-то щеками…

- Монтегю… - ворчал Хиппель, без конца намыливаясь. – Вот же срань небесная…

Мигол, конечно, слышал об этом сражении… Одна из самых крупных заварух, правда – очень давняя. Он считал, что кости выживших уже истлели в земле… а вот, на тебе, стоит перед ним один, бреется.

Мигол хотел послушать про кусты, так изглодавшие Хиппелю морду, но рассказ о них шел прицепом к длинному перечню прочих подробностей. Мигол чертил каблуком и терпеливо слушал, как танковая группа прошла через поле – сплошь, до самого горизонта, засеянное мелким, безобидным на вид кустарником… и стальные бивни, наваренные на фартуках танков чтобы рвать проволочные заграждения - только расчесали колючие заросли, и те сомкнулись, поглотив танковые шеренги… и отсеченная пехота увязла и безнадежно отстала, выкашиваемая шрапнелью, теряющая сапоги и шинели. Стоял ноябрь, месяц-свинобой, бесснежие – земля стеклянно хрустела под подошвами, маленькое солнце вмерзло в середину ледяного неба, дымные облака разрывов то и дело заволакивали его, шрапнель секла градом, и выше обезумевших голов взлетали твердые земляные брызги, обломки веток, обрывки шинельного сукна и человеческих тел. Пугаясь близких разрывов, они падали машинально, не разбирая куда - металлическое крошево стучало по шлемам… Хиппель дергал изъязвленной коричневой щекой. Новая бритва, и то не режет… а побрился этой штамповкой раз-другой, так на третий хоть вообще не суйся… Лезвия песочно скрежетали, выскабливая клочки бурой лишаистой щетины. Щека была - как жеваный картон. Вот чего забыть им не могу - не побриться ведь теперь по-человечески. Никак не приноровлюсь… полжизни на бритье уходит. Он остервенело намыливался. Гады... Наступление, в которое ходил Хиппель – конечно, захлебнулось. Танки, огрызаясь на встречный огонь, перешли первую линию окопов, и без поддержки пехоты их сожгли. Ночь сгустилась раньше, чем подоспел закат… а рассвет, задохнувшийся в чадящем зареве, так и не наступил... пока не выгорела соляра в продырявленных баках. Жуткое для пехоты время - сорванное наступление. Хиппель на какое-то время даже позабыл про бритву в руке – всё вываливал на Мигола: как стоял, шатаясь, на построении остатков полка… с головы до ног мокрый и грязный, но каким-то чудом не удостоенный пока ни единой царапиной. Рассказывал, как понаехали вдруг черные лаковые автомобили, осветили фарами их шаткий, попятившийся строй… потом разом растопырили крылья, словно огромные жуки. На тех, вылезающих наружу, были сплошь блестящие плащи и генеральские фуражки тазиками… ни одного привычного пехотного берета. Неистовые танковые генералы… Строй опасливо заколыхался - Трусы! Предатели! Шваль пехотная! – Хиппель был еще совсем щеглом, еще даже не брился вроде… он и так еле стоял на ногах, и земля под ним то тверденела, то зыбко подавалась. Он увидел, как вытягивается в струнку и бледнеет их полковник… даже сквозь все слои сажи, что покрывали его породистое лицо. Потом он сам чуть не отключился – не стало вдруг перед ним толпы генералов… многоногий вепрь рыл мерзлую землю каблуками крепких новых сапог - разъяренный тем, что не может выковырнуть лакомый клубень… На секунду перестали орать, и он очнулся. Словно цепные псы вдоль строя пробежали чужие фельдфебели. Видимо, уже назначали паникеров. Строй разлаженно зароптал - да кто бы не побежал, когда там такое? … Вперед!!! А ну – впе-ре-ед!! … Вторая волна наступления почти не имела броневой поддержки. Несколько самоходный орудий, приданных пехоте лишь для того, чтобы атака не выглядела массовым самоубийством, зашли в кустарник и встали, бухая из своих тяжелых орудий куда-то сквозь чадный соляровый дым. Ни хрена не видно было в кого они стреляют. Пехота продвинулась дальше на сотню метров, а потом начиналась мешанина колючих кустов и истерзанных трупов, волна накатывалась и отступала, цепь за цепью, вгрызаясь на десяток шагов за один рывок…

- Буду в Столице, прикуплю тебе бритву, - помолчав, сказал Мигол. - Настоящий Золинген. В Столице, говорят, все можно купить. У старух.

Хиппель покосился сквозь мыльные нашлепки.

— Это на свои, что ли?

- На твои... - сказал Мигол, немного подумав. - Отдашь, когда накопишь.

- Ты знаешь хоть, сколько она стоит-то? - хмыкнул Хиппель. - Обдерут тебя старухи, как козла пехотного. С чего тебе стараться-то?

- Уважаю… - ответил Мигол.

- А это с чего? – Хиппель вспылил, опять задергал щекой, порезавшись… заворчал совсем постариковски, хоть и был далеко еще не стариком. Сколько было ему там, под Монтегю? Лет пятнадцать? Мигола призвали как раз в пятнадцать, но Мигол захватил уже, считай, самый конец войны. У того поколения, что Монтегю застало, и призывные возраста наверняка были другими – самый разгар. Мигол снова заставил себя слушать Хиппеля, но тот ворчал уже совсем обыденное и привычное… Война кончилась. Просрали войну. Армии нет, императора нет - никто никого не уважает. Заслуги аннулированы, ордена - тоже. Погон нет. Металла нет – одно ржавое лежит по полям. Бритвы нормальной сделать не из чего… Сколько за привоз-то возьмешь?

- Да пошел ты... - обиделся Мигол.

- Нет, правда, сколько за привоз? – взвыл Хиппель, отерев щеку и показав ему ладонь – кровь, перемешанная с мылом. – Видишь же – мучаюсь, так его разтак…

- Шестьдесят рупий, - сказал тогда Мигол.

- А что, по-божески, - согласился Хиппель, снова намыливаясь. - Договорились...

Мигол тряхнул головой, отгоняя это воспоминание. В хороших бритвах он не разбирался, Золингена с клеймом на старушечьих платках не нашел, а определить на глаз, какая из выложенных перед ним ржавых закорючин – хорошая, так и не сумел…

Склон, наконец, закончился – округлился в сочащийся пылью гребень… и взгляду открылось колдобистое, заросшее бурьяном и кустарником поле. Картонно шелестели широкие листья лопухов, обозначая края заросших травою воронок.

Дышалось наверху полегче, чем в утробе балки… хотя и жара, и безветрие, и тяжелый полынный дух - никуда не исчезли. Пекло солнце… немилосердно. Горячее марево дрожало у далекого горизонта, и от этой суматошной, истязающей глаза дрожи, истиралась сама линия его – прокаленный до сизой окалины край неба неуловимо, без какой-либо видимой границы, переходил в идущий волнами пыльный и душный травяной океан, не имеющий ни дна, ни края…

Утопая по пояс в сорняковом буреломе, Мигол сделал несколько шагов вперед и сразу же утратил чувство направления - его в этом хрустящем мире тоже не существовало. Притупившееся от яркого света зрение отказывалось понимать разницу между верхом и низом, между налево и направо. На острых цепляющих железяках, невидимых в траве, подворачивались ноги.

Чуть поодаль, возвышаясь над колючими полынными метелками, торчал кособокий, прошитый насквозь неровными крупными стежками вьющихся растений, холм - неприглядный и инородный, как волдырь. Из его массивного основания, будто застарелые трупные кости, выпирали изломанные концы металлических конструкций, изъеденные ржой и зализанные солнцем. Лоскуты уцелевшей обшивки топорщились заусеницами.

Скорее всего, это был самолет… и, судя по древнему возрасту холма, судя по крепкому виду облепивших его растений, которые должно быть годами втискивали корни в клепанные и сварные швы, стремясь добраться до питательного гумуса, в который обратились тела экипажа… - сбитый давнымдавно, во времена третьего или четвертого больших наступлений. Задолго до Монтегю, задолго даже до того, как сам Хиппель родился и получил призывной штамп на свою младенческую попку…

Мигол зачем-то пошел было к холму, но – почти сразу же оступился в какую-то узкую дыру и увяз ногой, насмерть отшибив при этом голень. Матерно шипя, он высвободился и отступил на мягкий, в проплешинах голой земли, гребень.

Ноги от колена и ниже – напоминали теперь бесформенные травяные колтуны, сплошь облепленные цепкими ежиками семян.

Это оказалось последней капелей.

Он ощутил вдруг приступ невыносимой злобы - ко всему на свете. К треклятому солнцу. К задушенной сорняками пустоши. К бурьяну, который как последняя тыловая мразь подминает собой всё, до чего может дотянуться. К железу, гниющему в сорной траве широченного, обширного и пустого пространства, бывшей линии фронта, разделившей надвое целый континент… Потом, как следствие – к железу, наваленному в прицепы, к нарезанным и уложенным в стопки пластинам углеродистой брони, бурым от ржавчины гусеничным тракам, мятым корпусам динамической защиты… ко всему мертвому, бренчащему металлическому хламу, составлявшему ранее корпус боевой машины – подвижный, плюющий огнем, отвечающий на удары снопами искр и рикошетной окалины, а теперь пустыми скорлупами утонувший в колючей траве. К долбанной пересохшей речке, которая вспомнила вдруг, что она - речка, а не дорога. К похожей на духовку кабине тягача и к мудаку-водителю. Ярость накатила, как черная дурнота, давить ее в себе было бесполезно, как любой фронтовик Мигол знал это – лучше дать себе вволю проораться… и он потратил на это несколько бессильных потных минут - орал, плевался, в бешенстве топтал землю, выколачивая тугие пыльные фонтанчики… Попытался пнуть особо раскидистый, увешанный колючками куст, но вторично увяз… матерясь, отобрал у куста трещащую брючину… Корежа застежки, он вывернул из кобуры пистолет, но выстрелил почему-то не в куст, а в далекий недоуменный холм. В горячем застоявшемся воздухе выстрел прозвучал, словно жирный плевок - пуля, потревожив разлапистые стебли, канула в холм, и вдруг неожиданно громко шваркнула о его металлическое нутро.

Звук, качаясь, поплыл в воздухе…

Приходя в чувство, Мигол опустил пистолет, постоял еще немного, тяжело дыша и вращая глазами… попал в кобуру моментально нагревшимся стволом. Потом до него дошло, что звук, до сих пор давящий на уши, не имеет ничего общего с дребезгом состарившегося железа – это звук автомобильного сигнала, и что идет он из-за спины, где осталась балка, и что это гудит тягач.

Он сунулся назад, за гребень… но тягача внизу не оказалось.

Ошалев, он сбежал наискось по склону, перепрыгивая через колючие плети. У самого подножья, где кусты росли особенно густо, он все-таки зацепился и еще раз запутался… потом выбрался, наконец, на полосу изъезженного дерна, которая на карте называлась дорогой. Откуда-то из-за поворота снова заблажил гудок. Настойчиво и требовательно, два длинных сигнала – «сюда».

На всякий случай Мигол снова вытащил пистолет, размазал по лицу пахнущий железом пот. Как ни крути, душегубка кабины была все же лучше прямого солнечного ливня. Куда подевался Утц? Вдавленный рифленый след, пестря свежими земляными надрывами, укатывался за излом балки.

Там, судя по разорванным очертаниям гребня, примыкал короткий боковой распадок. Кусты росли гуще. Попадались даже тощие, изломанные как хвощи, сосенки. Похрустывая по вездесущим кузнечикам, Мигол потрусил туда. Лужа, источая запах плесневелого супа, оставалась слева. А справа еще оседала мучнистая пыль - прицеп, не вписавшись габаритами, снес колесом несколько метров откоса. Дальше начинались кусты с пробитой сквозь них колеёй… осыпавшиеся лепестки лежали как сплошное бордовое покрывало, многие еще продолжали падать. Мигол даже задохнулся – это было жутко красиво: рваные борозды, уходившие под склон, в глубокую прозрачную тень, засыпанные чуть ли не до краев цветочным кружевом… и лепестковый снегопад, стекающий с потревоженных веток…

Мигол, наконец, увидел тягач - камуфлированный борт последнего, четвертого прицепа, и на нем элемент танковой башни со свежими следами ацетиленовых ожогов, все припорошено цветами... Привет, старина Хиппель... Двуострые колючки с готовностью коснулись кожи - живучие плети шуршали, приподнимаясь. Так просто, давя их колесами, эти кусты было не убить. Мигол заторопился… и все равно последние метры ему пришлось продираться.

К кабине он подошел исколотый и осатанелый.

Двигатель тягача мерно молотил на холостых оборотах. Сизый соляровый выхлоп сочился прямо сквозь кустарник. Утц выставил за окно птичье свое лицо и показал нетерпеливо: «залезай».

- Охренел? - раздраженно сказал ему Мигол. - Чего укатил без меня-то?

- Так это... - ответил Утц. - Я тебя звал... ждал... - он посмотрел на рваные, унизанные репьями брючины. - Ты где был-то?

- Да, так… - неопределенно сказал Мигол.

- Стрелял ты?

Мигол вспомнил про пистолет в руке – насупился, убирая оружие. Потом молча полез на бампер, цепляясь за выступы протектора.

- Здесь подняться можно, - сказал ему Утц. - Я уже ходил, смотрел… Там было не пройти, правда – терновник этот не пустил. Но мы его того – промнём… Здесь ручей был... или протока, а теперь распадок идет. Узкий, конечно, как прямая кишка… зарос везде. Но прицепы пройдут. Разгонимся вдоль протоки… там, правда, ухаб дальше, так что тягач бросит – будь здоров, мелочёвку скорее всего пороняем… зато дальше склон пологий… ровный, и кустов нет почти. А наверху - лес, корни, грунт цепкий - вытянем. Там даже дорога есть - я чуть не обалдел, как увидел.

- Дорога? Что за дорога?

- Откуда я знаю? - отмахнулся Утц. - Ты же старшой, у тебя карта.

- Нет там никакой дороги, - сказал Мигол. - Сплошная штриховка кругом – что слева, что справа.

- Может и нет… - легко согласился Утц. - Дорога старая совсем. Заросла, как подмышка. Одно название, что дорога.

- Тогда на хрен она нам сдалась? Заведет в деревья и бросит. То-то опять встрянем...

Утц отпустил баранку и, повернувшись всем телом, посмотрел на него в упор.

- Да что такое? - не понял Мигол.

- Я вот гляжу - ты вроде старшой. И карта у тебя есть, настоящая… А как был ты в своей пехоте тупой, так и остался... Тупой... Дорога старая, говорю. Очень старая. И на карте твоей ее нет. А раз на карте нет, значит не военные ее топтали. Понял теперь? Довоенная дорога.

- Ты чего несешь? - оглушенно сказал Мигол. - Какая довоенная?

- Какая... Откуда я знаю, какая? Не проселок - точно. И не рокада. Трамбованный булыжник - представляешь? Причем, хорошо трамбованный – булыга к булыге. Заросла, конечно, но не полопалась. Сквозь лес уходит. И точно - не тупик. Там даже указатель есть.

- Указатель? - не поверил Мигол. - И что там, на указателе?

Утц пожал плечами.

- Не разглядел – далеко слишком... Подъедем, да узнаем. Там и в карту свою посмотришь. Хотя толку с нее, карты твоей, как с Инночки - вроде и под рукой, а пользы никакой, расстройство одно.

Мигол полез выше – на самый капот, потом с него на фанерную крышу кабины. С такой высоты видно было получше, чем со дна оврага – распадок сужался, острым клином протыкая колючие заросли. Подъем тут и правда был почти пологим, кусты выпускали его из цепкого плена, разбегаясь по склонам в стороны. И на самом верху и впрямь почудилось Миголу что-то вроде неглубокой мощеной колеи.

- Ты это… - восхищенно прокричал он шоферу. – Как увидал-то? Солнце же прямо в шары бьет…

- Да за бабкой следом поехал, - крикнул Утц снизу, сквозь фанерный потолок.

Мигол сначала не понял, о чем это он… потом – аж присел от удивления. Торопясь, прыгнул на капот, скользнул сапогами по крылу до самой водительской подножки.

- Какой-такой бабкой?

- Да вон же… - Утц ткнул пальцем выше по склону, потом приподнялся за баранкой, всматриваясь. Склон был пуст. Ниже кусты стояли сплошным низким частоколом, и Мигол ничего не разглядел ни до них, ни после… - Куда-то девалась… - задумчиво сказал Утц. Потом, отмахнулся – как от назойливого слепня. – Ты чего заладил, старшой? Какая дорога, какая бабка… Я тебе – краевед, что ли? Старуха какая-то была, шлялась тут по балке. В балахоне, как пугало… Может коровок пасла… тех, что в луже увязли. Увидела меня – шарахнулась в распадок. Тут я его и приметил.

- И куда подевалась?

- Говорю же – вот сейчас только ее на склоне видел. Прям перед тем, как ты выпростался.

- Вместе с коровами?

- Тьфу ты… - сказал Утц.

- Чего плюёшься? – обозлился Мигол. – Верблюда сын, что ли? Ты ж сам говорил – не пройти ногами. А старуха как прошла?

- Ты сам-то чего напал?! – ответно разорался вдруг Утц. – Как, да как - раскакался, пехота… Кверху каком вот встала – да прошла. Может, тропу знает сквозь заросли, раз коровок тут пасет. Поедем? Или будем тут каки твои разминать?

Мигол оглянулся на небо и тотчас прижмурился. Солнце жгло, но явно уже прошло зенит. Даже если Утц сдает задом как шоферской бог – все равно из балки им не выбраться до темноты. Он решился – стукнул по кабине над головой водилы, притворившись что собирается влепить тому леща. Утц обрадованно ощерился.

- Только ты того, старшой… - велел он. – В кабину не лезь пока. Секи сверху – вдруг там в кустах железяка какая, или заграждения проволочные. Кусты-то эти – сам понимаешь… На мосты бы чего не намотать.

- Добро, - сказал Мигол. – Давай тогда через колючки помалу. Как пройдешь кусты – я спрыгну, пешком впереди пройдусь.

Он встал на капот со своей стороны, чтобы не загораживать водиле обзор, покрепче расставил ноги на трясущемся железе, ухватился за скобу на ограждении правого шнорхеля. Выхлопная у тягача была дырявая вусмерть - после войны её латать, снижая шумы и дымы, никому не приходило в голову – а потому выхлопом секло снизу, и шнорхеля были почти холодными. Однако, когда мотор прибавил оборотов, облизнув натянутой дрожью сквозь капот – они ожили, простуженно харкнули вверх черной копотью. Мигол чертыхнулся и присел. Бампер толкнул ближайшие кусты – они зло хлестнули колючими плетями, но не дотянулись… они ведь, если верить Хиппелю, и рождены были низкорослыми, чтобы цеплять за ноги пехоту и не мешать целиться пулеметчикам. Колеса с хрустом прошлись по ним, давя и приминая. Мигол, злорадствуя, оглянулся – тех, что осмеливались распрямиться, утюжил набитый железным ломом прицеп… затем второй… третий… четвертый…

За автопоездом кусты все равно шевелились… но уже вяло, обескровлено.

Плакала теперь старухина тропа, подумал Мигол. Эти твари колючие опять поднимутся и пуще еще переплетутся.

Тягач промял всю зеленку насквозь, особо не напрягшись, но Утц все равно перестраховался – давил понемногу, время от времени подгазовывая и не давая Миголу распрямиться, пока не выволок последний прицеп. Но и тогда полностью вставать на подъеме не стал – чуть сбавил ход, коротко мякнув гудком.

Мигол отлепился от скобы, разбежался по капоту и спрыгнул. Желтая трава рванула вдруг из-под ног – это вездесущие кузнечики порскнули разом во все стороны. Их прыжки были хаотичными, а оттого бестолковыми – перекрещивающиеся твердые брызги. Сукины дети, подумал про них Мигол. Он трусил на подъем, оглядываясь на мнущие склон колеса… но те вроде нигде не срывались в пробуксовку – пёрли равномерно и мощно.

Он решил было уже – ну все, проскочили. Уф… Гудок, снова пугнувший насекомых, напугал и его самого. Мигол оглянулся на прицепы – выискивая взглядом, что же беспокоит водилу, но ничего этакого не заметил… Прицепы послушно катились следом… раскачивались, конечно, громыхали уложенным железом, натягивали жилы тросов, но вели себя смирно. Заслоняясь от солнца, Мигол задрал голову на кабину – Утц показывал куда-то, опять привставая за баранкой.

- Вон! – заорал водила сквозь пассажирское окно, когда тягач с ним поравнялся. – Вон она! Да не там… Выше смотри, мать же тебя вынимать…

Мигол посмотрел куда велено и едва не споткнулся на ровном месте.

Старуха и впрямь была – как пугало. До нее оставалось еще прилично ползти по склону, и с такого расстояния Мигол так и решил сначала – это ж не человек вовсе, пустая одежда на кресте… ворон пугать. В балке стояла тишь, а поверху – видно задувал уже подвечерний ветерок, заставляя трепетать и развеваться хламиду на узких старушечьих плечах. От непрестанного этого трепетания становилось жутко, словно и впрямь лишь пустота скрывалась под бесцветными, выгоревшими на солнце тряпками. И Мигол уже почти уговорил себя, что видит пугало, истрепанное ветром, но старуха вдруг зашевелилась и пошла к ним… медленно, бочком спускаясь со склона наперерез движению машины.

Двигалась она – как сомнамбула, с какой-то выматывающей неспешностью, то пропадая среди высокого чахлого дудылья, то снова проявляясь на редкотравье… но совершенно неожиданно успела проковылять почти до самого дна распадка, пока тягач заползал в подъем, разгоняясь перед ухабом.

- Эй… Куда? – заорал сверху Утц, дважды ударив гудком. – Ослепла? Старшой - убери её с дороги, в пень её колоду старую…

Почва здесь была суше и рыхлее, чем на дне – с протекторов уже текла перемолотая земляная мука. Сам подъем тоже кручнел, двигатель больше не поплевывал вверх черным дымом, а давил в него двумя тугими фонтанами. Мигол вдруг понял с удивлением, что старуха так и не сбавила темпа, вышагивая им наперерез. Пыхтя, он пробежал вперед – замахал рукой, будто сгоняя прочь упрямую козу:

- Стой! А ну, стой! Пошла с дороги… Геть со шляху, кому говорю! Зейч с дроги… или как там тебя?!

Слишком уж по дурному всё происходило… Старуха шаркала по склону выше его головы шагов на двадцать. Склон тут сделался совсем уж отвесный, и с такого ракурса Мигол не смог разглядеть старухиного лица – видны были только голенастые ноги, взбивающие изнутри дерюжный подол, да здоровенные грубые башмаки с очень твердыми, должно быть деревянными, подошвами. Горячий рев тягача заставлял дрожать воздух в балке, и тряпьё на старухе металось, словно раздуваемое ветром темное пламя. Мигол против воли вдруг подумал о пистолете в кобуре… и мысль эта вдруг показалась ему вполне резонной. А ну как она просто глухая? Пальну ей под ноги… Перепугается, драпанет… если совсем из ума не выжила. Он взялся за рифленую рукоятку, отвел пальцем петлю на застежке…

Старуха вдруг застыла – прямо над ним. Словно крылья расправились и опали полы ее драного балахона. Она нагнулась к нему с высоты… и Миголу почудилось – вспорхнет сейчас, как страшная птица, лупанет со всей мочи упругими крылами. Он дернул оружие из кобуры, наставил его прямо в середину старухиного подола, одновременно и стыдясь, и леденея… Она лихорадочно шарила в траве – словно отвесные плевки сигали из-под ее рук перепуганные кузнечики. Наконец, у нее что-то там получилось… бабка выпрямилась, выволакивая из травы то ли клюку, то грабли – Мигол разглядел затертую деревянную рукоять. Отполированные сучки на ней приторно чернели. Обняв свой черенок, старуха попятилась, загребая башмаками осыпающийся склон.

Мигол выдохнул и моргнул… пистолет в его вытянутой руке мелко и суматошно подплясывал.

- Дура ты старая… - облегченно крикнул он наверх, и старуха нервно, как разбуженная сова, шевельнулась от его окрика.

И впрямь – блаженная, решил Мигол.

Он сунул оружие в кобуру и, понемногу приходя в себя, потопал наверх – стараясь держаться поближе к откосу, чтобы Утц, и так уже порядком издерганный, видел его в зеркала. Изнемогая от натуги, тягач обогнал его, что есть сил молотя колесами и пыля… и, глядя, как заползают следом прицепы, Мигол опять подумал о том, что все-таки у него и впрямь хороший водила – прицепы шли ровнехонько друг за другом, ювелирно нащупывая колесами одну и ту же колею, не тратя драгоценный разбег на лишнюю трамбовку почвы. Сквозь оплавленное жарой стекло было видно – Утц почти танцевал за баранкой, виртуозно орудуя педалями, и тягач послушно разгонялся и разгонялся в подъем, и не было уже сомнений, что даже внушительный этот ухаб не станет неодолимой преградой. Мигол оглянулся на бабку, что чуть было не запорола им маневр… оглянулся, чтоб хоть погрозить ей кулаком напоследок… Бабка торчала там же, на склоне, но сейчас, оттого что Мигол поднялся следом за тягачом на добрую сотню шагов, оказалась с ним почти на одной высоте.

Голову ее покрывал то ли капюшон, то ли плотный распахнутый платок, бросая на лицо горячую тень. Мигол всё никак не мог понять, смотрит ли старуха на него или блуждает взглядом по склонам, выискивая своих коровок… которые, должно быть, еще придурошнее своей хозяйки – то в луже завязнут, то по кустам их приходится гонять. Наверное, всётаки смотрела – в ответ на кулак как-то неловко шевельнула то ли клюкой, то ли граблями… да переступила на месте деревянными своими копытами.

Что-то вроде блеснуло в траве около ее ног – не ослепляюще, как блестит на солнце стекло, а смазанно и тускло, словно отскобленная от ржавчины железяка. Мигол на нее уже не смотрел, потому что в этот момент под колесом последнего прицепа вдруг отчетливо щелкнуло… и этот пугающий, знакомый в прошлом, но ныне почти позабытый звук – заставил его самого отчаянно шарахнуться в сторону, прочь от этого щелчка… как очередного перепуганного кузнечика…

За самый малый миг, которого не хватит даже, чтоб воздуху набрать, не то что закричать или сделать еще что-либо осмысленное – Мигол почему-то успел осознать и запомнить множество мелких предвестников смерти… что были, казалось, полностью растворены в грохоте сцепки и дизельном чаде, и должны были так и остаться незамеченными… но отчего-то явственно пробились вдруг к его ушам и носу…

Он услышал, как заскрежетал, вдавливаясь в грунт, корпус мины… как чакнула внутри него пружина, слетая с боевого взвода, и хрупнул пробитый ею детонационный стакан… как едко дохнуло из-под убегающего колеса вонью горящей пикриновой кислоты – жжеными листьями и шерстью. Тотчас воздух в балке отвердел и хлопнул – как скатерть, которую в ярости сдернули со стола… Горячие комья земли и клочья дымящей резины нагнали Мигола уже в воздухе – что есть мочи ударили в спину, подбросили куда-то вверх и в сторону, потом выбили из близкого склона тучу горькой пыли, а его, Мигола – снова перевернули и уронили вниз… на гудящую, как барабан, землю…

Он беспомощно раззявил в этой пыли рот, ничего еще не соображая – то ли дышать ему, то ли вопить от боли.

Мертвые насекомые падали на него сверху – как твердый дождь.

Поднятая пыль застилала солнце – черным-черно было кругом, только просвечивала сверху судорожная багровая клякса. Вдруг подул ветер – клубясь, пыль пришла в движение… потекла прочь из глаз и легких… Мигол сумел вздохнуть… закашлялся, в панике задергал горлом, выплюнув колючие сгустки на грудь. Он лежал на спине, вытянувшись поперек склона ногами вверх. Бабка так и обнималась со своей палкой выше по склону, но оказалась сейчас неожиданно близко… совсем рядом – Мигол видел ее промеж собственных разбросанных в стороны сапог. Солнце все еще светило багрово и тускло, и в глазах еще отшиблено двоилось, но даже с такого расстояния Мигол попрежнему не видел ее лица – только низко надвинутый капюшон, полощущий крупными волнами – как флаг на ветру. Солнце неторопливо и отрешенно опускалось в клубах пыли, и скоро оседлало немощное старухино плечо…

Мигол моргнул, когда разглядел, наконец – никакие не грабли, и никакая не клюка… От узловатого древка, полого изгибаясь, отходило вбок синеватое лезвие… чуть зазубренное, но острое… даже на вид отчаянно острое, как бритва Золинген… из тех старых, но вечных, что он обещал добыть Хиппелю…

Старуха подняла косу, закинув не очень ровный черенок к плечу – так, что лезвие задело край солнца… и тот потек, как разрезанный желток на сковородке, обильно измазав острое железо тягучим и красным… Растекшись до самого выщербленного острия косы, красный этот погребальный свет собирался на нем пузатыми каплями, и пара из них – самые тяжеловесные, упали вдруг с высоты на распростертого внизу Мигола. Прямо на обваренный лоб…

Вот, значит, как?

Он упрямо полез за пистолетом, но кобура была пуста – его всего ободрало взрывом, а потом ещё дважды перевернуло… Он заблажил в голос, затолок непослушными ногами, заерзал ладонями вокруг себя… Пистолет вдруг нашелся… в полушаге от бедра. Мигол, не веря в удачу, сграбастал его - тяжеленный и грязный, как старый печной кирпич… и нацелил в старуху… прямо в середину ее подола…