Говорили, западные окна надо закрывать, чтобы не влетели вопящие слуаг и не похитили душу умирающего; и нельзя ни касаться его, ни садиться на него, когда видишь одинокого пони близ озерца иль реки, с чьей гривы капает вода; и носить надо с собой железо, чтобы не позволить дотронуться до тебя тому, кто железа не переносит на дух.

Когда Майри была совсем малым дитя, едва делающим первые шаги в мире, то верила безликим многочисленным взрослым, высоким и точно состоящим из ног и рта, будто самой себе, и слушала их внимательно, запоминая всякую мелочь, что рассказывали старшие, переходя порой на заговорщический шёпот. Она верила, подчиняясь тому, что ныне считала сказками и предостережениями, и, закрыв в далёком детстве глаза, живо представляла себе бескрайние просторы, продуваемые всеми ветрами, по каким скачут призрачные кони, а на них — закованные в чёрное всадники с черепами вместо шлемов, представляла липко-мокрые туманы, прикасающиеся холодными пальцами к лицу, представляла загадочные огоньки, пляшущие среди болотных трав, следовать за какими нельзя.

Мир чудился ей красочным, пестротканым, как летний луг с качающимися на тонком ветерке яркими головами цветов, перекликающихся между собой шелестом, ощутимым разве что на коже, когда низко-низко наклонишься к ним, боясь упустить хоть одно слово. Закаты — как потоки сока ягод, ало-красные и сине-фиолетовые; рассветы — нежные, как впитавший ночной дождь мох; снег — точно маленькие светлячки, падающие с небес, особенно в сверкании великого Солнца; и облака, облака, облака на круглом небе, не имеющем ни края, ни конца. Откуда они брались, откуда путь держали? Майри не знала, но жадно хватала взрослых и спрашивала, от кого убегают облака, на что старшие смеялись, подхватывали на руки и рассказывали про небесные тропы. Как думаешь, спрашивали у Майри, откуда птицы знают, куда им лететь осенью и как вернуться домой потом? Это облака прокладывают им пути, будто люди, выкладывающие камнями свои дороги; облака и ветер проводят, до самого моря. Но что такое море, вопрошала тут же Майри, и ей говорили, что море-океан — это такое гигантское озеро, что уходит оно, как лес, в далеко-далеко, но его, в отличие от леса, не пройти ни за неделю, ни за две, ни даже за месяц — настолько вот оно огромно.

А потом мир растерял краски, превратившись в неясное серое полотно: вроде как и видно детали, вроде отличишь дерево от травинки, но глаза твои изнутри уже устали и не раскрывались в изумлении — что-то мешало им теперь. Да и взрослые исчезли, неожиданно и сразу все, будто не бывало никогда: Майри осталась одна, но это продлилось недолго.

И, став постарше, она вдруг поняла, что взрослые не то, чтобы обманывали — скорее, приукрашивали, потакая её воображению; и золотые ворота, ведущие в мир детства, бережно сохранённый в памяти, всё реже и реже возникали пред ней во снах. Оказалось, что хвори — это не смертельные проклятия, наложенные разозлёнными предками, коих надо уважить, чтобы исцелить больного; оказалось, что от жара верное средство — отвар тонко срезанной коры ивы, а от противно пахнущих ран поможет застарелое седло, покрытое бело-зелёным налётом.

За это Майри прозвали колдуньей, но гнать прочь не стали: полезная; приходили за помощью, а потом — тухло и с запахом сплёвывали, только спешно покинув маленький домик на отшибе. Да и не трогали: посматривали, конечно, искоса, но такова судьба любого человека, слишком любопытного, слишком внимательного, слишком чуткого; такого, какой точно бы слышит песню в тревожном шелесте листьев, слова — в усталом подвывании ветра, молитву — в ленном журчании ручья и дыхание — в плывущих над головой облаках. Майри ходила по лесам, не страшась их хозяев, будто бы вовсе никто не правил лесами; бесстрашно заходила на болота, опираясь палкой и прощупывая каждую кочку, прежде чем шагнуть, пока не выучила их так, что пробежалась бы непринуждённо с закрытыми глазами; рвала травы, путала их пучками, сушила, набирала наливные плоды, закатывала, ещё сочные, в банки, нарезала длинными и широкими полосами кору и оставляла её под крышей, так, чтобы солнечные лучи не касались.

Жизнь неспешно прохаживалась по их поселению, иной раз уступая смерти и позволяя увести за собой седую душу в, как хотелось надеяться, лучшее место. Майри не знала, есть ли на самом деле нечто после смерти — ей часто говорили взрослые, что, дескать, нечто есть, нечто цветущее и вечно весеннее, но не грязное весеннее, а мягкое и тёплое, обволакивающее, как вода. Такое золотое, как солнце, и бесконечно прекрасное, как танец фей, не заметивших наблюдающего за ними человека и потянувшими за собой…

Всё изменилось в тот день, когда в селение явились чужаки. Об их приходе узнали ещё за два дня того, как они прибыли: быстроногие молодые охотники, выходившие в необозримые дали, вернулись раньше ожидаемого, с пустыми руками и взмыленными псами, охрипшими от брёха, и сбивчиво поведали, кого ждать. Дескать, грядут трое всадников — все мрачные, чёрные, как сама смерть; все — мужчины с бородами и злыми тёмными глазами, да настолько, что не видать зрачка, будто и вправду явятся скоро демоны по их душу; вот только демоны не останавливаются у костров, добавил тут же Алонус, и ему предпочли поверить.

Готовились, впрочем. Иные поглядывали с тайной надеждой на Майри, будто бы она могла божественной волей тотчас же испепелить чужаков, едва те приблизятся, но она отвечала на взгляды столь же грустными глазами. Ничего не могла, только наблюдать — разве что ночью вышла под свет луны, одноглазо щурящийся из-за пелены неровно шерстяных облаков, и глядела долго на россыпь холодно молчаливых звёзд. Те не говорили ни с кем из живых, топчущих тленную землю, — сверкали только алмазно и далеко. Ей порой казалось, что заговорили бы с ней, но внутри — отчего-то пустота, серая выжженная земля, к какой и прикоснуться голой рукой страшно — того и гляди, сама обратишься в пепел. Всё чаще Майри долгие часы сидела в тишине, но не покое — в смутной неясной тревоге, берущей начало из невидимых времён; сидела одна и смотрела в пустоту, не моргая, пока глаза не начинало резать болью, точно раскалённым наточенным ножом, но даже слёзы не могли смыть её боли, которая, как вёрткий червяк, копошилась внутри, никак не желая уняться. Отчего же так больно и тоскливо, особенно стоило остаться одной и в ночном мраке, наедине со звёздами или с лесами? Было бы только у кого спросить — разве что у себя самой, вот только внутри не находилось ответа никак.

Опережая первых петухов, на горизонте показались она — та самая троица, о какой доложили охотники; мальчишка-пастух крикнул — и поселение, словно не веря его воплями, лишь сонно заворочалось. Вышел прежде всех прочих староста, похожий на груду бересты; и Майри с маленькой юркой девочкой, таящейся между домов, — следом за ним, не спавшая в неожиданно морозное утро, но не смея тревожить старца праздными разговорами.

— Путь куда держите? — вопросил он бесстрашно, и Майри убоялась, но не путников, отчего-то забредших в их тихие края, но старосту.

Каким должна быть сила у человека, чтобы так явиться перед чужаками, как перед потерянными родственниками, наконец, отыскавшими дорогу домой, затерянную в памяти, во снах и в лесах?

— Отче, — проговорил глухо и терпко один из всадников, — послал нас тун на поиски неведомой твари, живущей, дескать в ваших краях и грызущей честного человека до крови и костей. Нам проводника бы, чтобы по болотам провёл и не утопил вашим. Говорят, топи тут знатные и засасывают человека и коня так, что даже кочки новой не остаётся на память.

— Твари неведомой, говоришь… — протянул старик, скукожившись вдруг, как осенний лист, ощутивший, наконец, кусачую зиму. — Слыхал я, слыхал. Под прошлым месяцем утащила у нас двоих, ушедших на охоту дале положенного, да не сыскали мы ни косточки.

Она знала: он видел её и смотрел сейчас.

— Есть у меня для вас проводник, пришлецы.

 

***

Смурные каменные изваяния, поросшие мхами, потеряли с током времени привычные резкие черты и рассыпались на пыльные эоны. Должно быть, однажды их лики внушали священный трепет непросвещённой черни и божественное одухотворение жрицам, но ныне от величия остались лишь полуистёртые следы: резкие лики потеряли праведную ярость, острые зубы сделались гладкими, как речная галька, а хмурые брови обратились в едва уловимые линии, ныне — равно что пересохшие речушки. Всё дряхлело и тлело, и камень — тоже.

Некогда последнее пристанище жриц, некогда священное место, спустя десятилетия оно оказалось ненужным никому.

Майри покосилась на своих спутников, о коих провидение не просила и о коих звёздам не молилась: те по обыкновению своему оставались молчаливы и насторожены — будто не шли в молчаливом поле, погоняемом лишь редкими порывами ветрища, но посредь кровавого сражения. Вон, как внимательно оглядываются, как пристально всматриваются в курганы, а уж как старательно один из них записывал свои наблюдения — Майри не решилась отвлечь учёного мужа, именем Бранна, от его мудрого дела, а потому не заводила разговора.

И сама погрузившись в тишину, она слушала мир вокруг себя. Птиц не пели своих песен: давно улетели на юга, к теплу и солнцу — только одинокий гусиный клин, отчего-то задержавшийся до острого подзимья, бесшумно шелестел крылами высоко в сером небе. Майри невольно залюбовалась, даже слегка натянула поводья, и лошадь, возмущённая такой грубостью, захрапела.

По спине пробежал холодок, но оборачиваться Майри не стала.

— Жутко здесь, — вдруг проговорил негромко Матс, один из всадников, и поёжился.ё

Никто из них не выглядел трусом, но здесь, в осязаемой тишине, давящей на уши, человек да устрашится, и посреди древних могильников, забитых изнутри трухлявыми костьми.

— Не оборачивайся, — только и попросила Майри. — В таких местах не стоит оглядываться через плечо, — сказала она прежде, чем подумала.

— Это всё суеверия, — отрезал тот.

— Ты всегда можешь проверить.

Проверять, впрочем, Матс не торопился: Майри заметила, как он дёрнул было головой, но в последний момент не решился, будто что-то резко потянуло его за волосы, принудив глядеть только вперёд.

— Глупости… — пробормотал он. — Глупости и не более. Тёмный люд когда-то выдумал всякий вздор, а теперь что нам, слушать их, будто правду говорили просто потому, что раньше нас успели пожить?

Пальцы его коснулись нехитрого железного оберега на шее, отлитого в виде маленькой соломенной куколки; погладили, и Майри проследила жадно за этим жестом, не отозвавшимся внутри ничем, кроме смутного не то любопытства, не то непонимания, не то неловкого желания спросить.

— Что это? — не выдержав, решилась она уточнить, едва слышно шепча.

— Стерегиня, — он вновь, невольно, провёл пальцами по маленькой куколке. — Нет у вас таких разве?

— А это — не суеверие? Тёмный люд выдумал, что стерегиня защитит обязательно, достаточно только носить её на шее, как пучок лука или полыни, а ты поверил им, потому что они жили раньше, мол. Разве не едино всё?

Матс не нашёлся с ответом сразу — сверкнул недовольно тёмными глазами, и Майри видела столь же явственно, сколь видела небо, или поле, или курганы, или изнывающие кости в них: хотел возразить страшно, до наведённого слуаг умопомешательства, от какого идут топиться, но никак не мог придумать, чем бы таким парировать, чтобы как щитом или даже медным мечом, сотворённым кузнецом из земли и пламени. Молчание затягивалось, и тысячи глаз невидимых наблюдателей вперились в них; и тысячи безголосых глухих слушателей обратились к ним всем своим существом — даже дышать стало тяжелее, противнее, как когда уходишь из дома так надолго, что по возвращении всё кажется каким-то чужим и болезненно неестественным.

— Полно вам разговоры вести, — ворчит Бранн. — Не место здесь, чтобы…

— Мёртвых не тревожат голоса, — глухо отозвалась Майри. — Не любят, когда смотрят. Но что говорят, им не слышно. Мне так рассказывали, когда я маленькая была.

Майри исподлобья рассматривала Бранна, сухого лицо и жёсткого взглядом, жилисто-тощего, совсем не похожего на зажиточного тунового друга.

— Как вас вовсе-то тун послал сюда? Чем ему навредили?

Бранн усмехнулся — и очень грустно:

— Наказа он не давал, мы сами напросились: знаем немного о нечисти.

Спросить, кто та женщина с мокрыми волосами и потухшим взглядом, в котором жизни не осталось уже до смерти, Майри не решилась; думается, то будет грубо — так полезть в чужие тайны, копаться там грязными руками и вытаскивать на свет всё то, что человек хотел упрятать подальше в сундук. Женщина приложила опухший палец к синим губами; вода текла и текла с её волос, а мутные глаза, как у рыбы, которой только что отрубили голову, смотрели точно на Майри. Она что-то шептала, бормотала, но что — никак не разобрать, даже если старательно вслушиваться.

Когда Майри была маленькой, взрослые рассказывали ей, что мертвецы хотят говорить, они не могут; хотят слушать, но не могут — от их языка и ушей ничего не осталось, равно как и от глаз. Наверное, идут на запах, почему-то в далёком детстве решила Майри и вспомнила о своей догадке сейчас; а может, есть некая сила, которая сильнее смерти, которая тянет мертвеца к живому и никак не позволяет оторваться и потерять след. Майри точно знала: как ни беги от своих мёртвых, они всегда явятся — вот только по никому не ведомой причине Майри оказалась единственным человеком, никогда не видевшим никого за своей спиной.

Как будто дерево без земли, или рыба без воды, или птица без крыла — как жить собралась?

Закрывая глаза, Майри не могла вспомнить лиц тех, кто вырастил её и кто покинул.

Пустота.

Если есть что-то по-настоящему страшное, то это — забвение, безусловно. Случается порой такая тишина, какую не пожелаешь никому, как бы ни злился, потому что побыть с природой, но без человека, — не то же самое, что очутиться вдруг посредь серой груда искрошенных костей, где не пробивается ни травинки, где небо — навалившаяся деревяшка, грубо выколоченная простаком, где озёрца не отражают твоего лица, а высохли, и тьма недвижной рыбы с круглыми глазами и открытыми ртами лежит среди сухой глины.

Майри решила для себя, что та женщина — сестра. Она не выглядела, как жена: жёны после смерти совсем иначе глядят, совсем иначе стремятся, а тут — тихий и робкий шаг, страх потревожить, ненавязчивая неловкость, будто бы лишняя, будто бы младшая, будто бы забытая и забитая родителями, нелюбимая мужем, выстрадавшая больше, чем могуща душа людская вовсе вынести, а потому — нашедшая последнее пристанище в объятиях тины, под пастями голодных рыб — уж кто-кто, а они — всегда не против откусить и холодной плоти. Сами холодные, сами вышли из воды, так к такому и стремятся.

— Так что, охотиться пришли, получается?

— Разве та тварь не уволокла из твоего же селения двоих? Неужто не жаль?

— Виноват ли зверь, когда к нему явился человек, намеренный убить, но зверь напал первым, пока не получил стрелу в бок или глаз? Тоже живой ведь. Тоже жить хочет, а никто ему не объяснил, что, якобы, человека трогать нельзя, нужно обязательно подставиться ему и ни за что не сражаться, чтобы увидеть снова своих щенят, снова пробежаться под луной или снова остудить пасть ледяной водой из чистейшего ручья тех мест, куда люд не ходит и дороги никогда не найдёт вовсе.

Отвечать Бранн ей не стал; Матс лишь хмыкнул, а третий, чьего имени Майри так и не спросила, молча, как и прежде. Точно, не было у него языка: что скажешь пустой челюстью? Одними зубами звука не издашь.

 

***

Вечер, синий и густой, плавно перетёк в ночь.

Сонное Солнце, холодеющее к зиме и будто стремящееся, подобно медведю, впасть поскорее в спячку, едва пуская стрелы последних закатных лучей, завалилось на бок и скрылось за холмами, уходящими далеко в горизонт и неведомые земли, где Майри никогда не была и никогда не будет. Одна за другой зажглись звёзды — целая россыпь, дотянись только жадной рукой, со своей низкой земли; такое убранство не носили даже туновы дщери, а даже если бы могли, то стоило бы постесняться, ведь блеск звезды смертной ни к лицу. Он подошёл бы разве что королеве фэйри, но к чему той земные украшенья, покуда могуща создать свои?

Могильники сыто ворочались с бока на бок; Майри слышала их дыхание — тяжёлое настолько, что, казалось, можно схватиться рукой. Каменные кольца, манящие, сверкали постусторонними огнями, и четвёрка всадников обходила их по широкой дуге, стараясь не шуметь, но кони пыхтели, ржали, тревожно жали уши, били копытами, отказывались даже было идти, и приходилось подстёгивать.

Тысячи глаз глядели на них, но тысячи прохладных призрачных рук не тянулись, будто боялись чего — не то калёного железа на шеях, не то молитв Стерегине, чем бы ни была она и существуй ли вовсе, не то ещё чего; но, как бы то ни было в самом деле, зло обошло их так же, стороной, как они — его.

Майри знала: она возвращается домой.

Ветер путался в её волосах, колюче дышал на ухо; звёздный колодец глядел на неё с небосклона; огни-фэйри, смеясь, всё шептались о своём да о своём, посматривая иной раз многозначительно в её сторону, как если бы связывала их ужасная тайна, какую раскрыть смертному никто не вправе.

— Не нравится мне тут, — повторил одними губами Матс, но Майри услышала его.

— Быть может, на ночь встать лагерем?

— Посредь могильников? — вместо ответа вопросил Бранн. — Жить хочется ещё. Давайте как-то… побыстрее уйдём отсюда.

Но дорога, будто нарочно, растягивалась до бесконечности, и некогда совсем малое поле, будто то самое море-океан, никак не кончалось, и лесная опушка игриво удалялась от них, как невинна девица, смущённая безмерно первым робким вниманием, подаренным от селянского молодца, красного собой и красного стыдом, как солнце, как кровь, как рубин, как пламень.

На восходящую луну, полную и круглую, как тарелка, завыло существо, сверкая жёлтыми глазами из тени деревьев, увешанных лишайниками, точно бородами вековечных старцев.

 

***

Мир вокруг сам решает, что делать ему с людьми, посмевшими нарушить вековой покой.

И мир не считается с мнением тех, кто ворвался без спросу в его мирный покой.

Волкочеловек облизывает окровавленные зубы. В шерсти зияют три раны — не смертельно; оно даже не замечает, казалось, столь сущего пустяка.

— Наелся?

Волкочеловек щерится сыто и довольно, и из леса выходят другие — многие и многие; кто-то уже сед, кто-то — только расправил волчьи плечи и провыл впервые и протяжно на луну лишь ночь тому назад.

Конь Майри фырчит и хрипит, но никто и не смеет его касаться.

Собственные пальцы болят, болят нещадно, но Майри никогда не увидит на них когтей; никогда н епробежит под луной, никогда не завоет вместе со всеми, никогда не заживёт в лесу — всё, что ей оставалось, так это жить брошенной жизнью и порой выбираться к тем многим и многим взрослым, вынужденным оставить её.

Как давно это было…

Майри смотрит на луну, такую же холодную, как звезда, и хочет завыть.

Только от безысходности — не от счастья охоты, нет от азарты, от какого вскипает сама кровь. Ей не познать ни этого, ни жизни нормальной; селяне страшились её, а волколюди — не могли принять в стаю, пусть и желали.

Пальцы болят, и горло дерёт.