Алем Айтбай

Медный Коготь

Аннотация (возможен спойлер):

В степи ты никогда не один.

[свернуть]

 

У ведьмы было четверо дочерей, четыре пары сережек висело на кереге.
 
Казахская народная песня

Закругленная сверху юрта одинокой хлопковой коробочкой виднелась в море травы под степным небом.

Перед деревянной решеткой правой, женской, стороны юрты, стояла маленькая девочка. Кончиком пальца она провела по золотым серьгам старших сестер, висящих на решетке-кереге. Раздался легкий перезвон тонкого литья, и, завороженная звуком, малышка привычно продела палец в шелковую нитку в ухе и дернула.

Мать всегда ругала ее за этот жест, грозя, что дырочки в ушах растянутся, а самая старшая сестра смеялась и успокаивала старуху.

Девочка отвернулась от серег и посмотрела на самую старшую сестру, лежащую лицом вниз на телах двух средних сестер. Ее косы рассыпались, покрыв тела черной шелковистой сетью. Четвертая сестра, всего на пять лет старше малышки, как будто спала, свернувшись калачиком на стеганом одеяле кровати, только с открытыми глазами не спят.

Мать лежала прямо у входа в юрту тюком залитого кровью синего тряпья, в котором белел высокий головной убор взрослой женщины.

Снаружи стремительно смеркалось, но девочка не замечала этого, захваченная мирным потрескиванием очага, где совсем близко к искрам огня лежали тела сестер. В фиолетово-ковыльных сумерках степи оглушительно трещали сверчки, ягнята печально блеяли из-за юрты.

Девочка еще раз звякнула сережкой. Четыре пары. Четыре. Она вдруг поняла, что убийцы подумали, что дочерей было четверо, ведь найти ее за сопкой с ее ягнятами было легче легкого.

Словно во сне, она прошла к очагу, села, устроив на коленях голову сестры, и начала расправлять ее запутавшиеся косы.

 

Старик ехал к юрте, сердито брюзжа. Сидящий на его руке коршун в кожаном клобучке нахохлился, будто понимал обращенные к нему упреки. Часом ранее он упустил утку, та чудом вывернулась, когти скользнули по жирным перьям и схватили воду.

Не доезжая до своей маленькой, потемневшей от времени юрты, старик остановился. Отблески очага очертили прямоугольник приоткрытой створки резной двери — в юрте кто-то был. Беркут пошевелил крыльями, точно почувствовав настороженность хозяина. Старик спустил птицу на землю и приотворил створку.

Сначала он заметил, что ничего из его вещей было не тронуто, и только потом увидел, что рядом с разожженным очагом сидел чумазый ребенок и смотрел прямо на него. Желто-серые глаза, казалось, светились в полутьме.

На огне кипел казан. Старик потянул носом, узнав запах вяленой грудинки из своих же запасов. Закрыв дверь, он вышел и внес коршуна в юрту. Ссадил беркута на жердочку, расправил халат и сел на хозяйское место в самой глубине юрты напротив двери. Стоило ему устроиться поудобнее, как ребенок подал ему чашу с водой.

— Ну, — степенно сказал старик, вытирая вымытые руки, — раз пришел, давай поедим.

Мягко подтолкнув ребенка к столу, он ножом достал грудинку из казана и выложил к мясу сухие шарики кочевого сыра курта и закаменевшие от времени баурсаки.

Малыш пожирал еду глазами, будучи явно голоден, но ждал позволения. Старик одобрительно покосился на ребенка, произнес благословение, «омыл» руками лицо и принялся за еду. После него начал есть и ребенок.

Отрезая от мяса своим ножом небольшие кусочки, старик оглядывал ребенка. У малыша тоже был ножик с красивой резьбой на рукояти. Стеганые штаны и детский халатик-шекпен выдавали богатство семьи. Наконец, старик вгляделся в лицо малыша и заметил красные нитки в ушах.

— Э, а ты не девочка ли?

Малыш вопросительно поднял на него замурзанное лицо. Старик опять обратил внимание на желтый цвет глаз ребенка.

— Чьего ты рода? Как зовут тебя?

— Жамауы… — пролепетала она.

— Аа, Жамал? Красавицей, значит, назвали. Подходящее имя тебе нашли родители, детка. Знать, беда с ними случилась, не зря ходили слухи о Медной старухе в степи, — пробормотал старик и спохватился, что сказал лишнего, но разморенная в тепле девочка уже клевала носом. Кряхтя, старик вынул из замасленной ручонки сухой баурсак и отнес засыпающую малышку на стопку стеганых одеял-корпе.

Дрова потрескивали в очаге, догорая. Коршун переступил на своей жердочке и тоже уснул.

 

Акын подъезжал к аулу. Круглые шарики юрт лежали в зеленой чаше долины как узор на хорасанском блюде. Цвет травы здесь был оттенком как глаза самого акына, чуть желтоватый, выгоревший на солнце, — здесь, посреди необъятных степей, только предгорья-жайляу давали отдых от зноя.

Почти все белоснежные юрты аула впереди были шести- и восьми-створчатыми, не считая гигантской орды, высившейся в центре. Стада овец и табуны лоснящихся лошадей вокруг тоже говорили о сказочном богатстве, и Жолбарыс мельком подумал о лютом нраве, неустанно собиравшем и приумножавшем это добро.

 

Порыв сильного ветра едва не снес акына с лошади, он ошарашенно огляделся и понял, что это был не ветер, а мимо него пронесся конь текинской породы, на котором сидел стройный всадник в темном верхнем шекпене. На лету, не замедляя коня, всадник вскинул лук и послал стрелу куда-то в кочку, казавшуюся просто пучком травы, но стрела выхватила из воздуха не успевшего взлететь жирного фазана. Все так же не спешиваясь, всадник подобрал фазана с земли и поехал прочь.

— Э-эй, — одобрительно крикнул акын, и всадник повернул к нему голову. Это оказалась девушка, под охотничьей шапкой можно было различить смуглое лицо с румянцем. Не сказав в ответ ни слова, незнакомка отвернулась и продолжила свой путь к аулу. Озадаченный акын проводил ее взглядом.

 

— Садак… Садак едет! — раздавались далекие выкрики. Аульный народ, до того торопливо готовившийся к приему гостей, бросал свои дела и выкрикивал приветствия. Несколько богато одетых молодых людей подъехали к певцу, чтобы с почетом сопроводить до аула. Садаком-колчаном акына прозвали в народе за песни, «разящие цель». Акын задумался, покачиваясь в седле, а знал ли кто тут его истинное имя?

Его расположили как почетного гостя, в маленькой белой юрте совсем рядом с огромной двадцатичетырехкрылой ордой, местом завтрашнего праздника. В другое время акын гостевал бы в юрте побольше, с хозяевами и другими гостями, которые не переводятся в богатых аулах, но сегодня всем было не до посиделок, завтрашний пир занял всех — и гостей, и хозяев.

Под вечер, выйдя умыться, Жолбарыс увидел на холме четкий силуэт, облитый красным светом закатного солнца. Это была та самая вчерашняя гостья. Она ехала на породистом скакуне-аргымаке со статью, достойной дочери султана, хотя лицо ее было слишком обветренным для дочери богатого рода. Одеяние ее тоже было необычным, больше подходящим знатному охотнику: тонкий верхний халат, кожаные штаны, пояс стянут серебряной пряжкой на талии. Словно отмечая ее приближение, гуртом залаяли аульные собаки.

Она проехала совсем рядом, и он, утираясь ветошкой, увидел, что она задержала свой взгляд, как ему показалось, на его обнаженном теле. Он тоже бросил взгляд вниз, и увидел, что забыл снять свой амулет, черный с красными крупицами дорогого стеклянного бисера, треугольный тумар. Подняв на нее глаза, он увидел, что она уже проехала мимо, направляясь к коновязи. Там она спланировала с лошади, как беркут, отдала поводья работникам и направилась к своей юрте.

В раздумьях акын вытерся, заправил амулет за ворот рубахи и вернулся к себе. Подсунув в очаг пару поленьев, он сел и взял домбру, подбирать сказания к завтрашнему дню.

 

К пиру начали готовиться рано, уже к полудню в аул стали прибывать многочисленные гости. Рабы, подавальщики и простой люд сновали пчелами. От кухонных очагов вереницей текли блюда с яствами, недалеко закалывали жирных лошадей и тут же в котлах варили свежее мясо. Звенели смех и приветственные крики. Курылтай начался.

 

Внутри юрты-орды на сто человек настроение было куда более серьезным. Сидя в толпе гостей, Жолбарыс наблюдал за ходом совета, то сосредотачиваясь на прениях, то выпадая из гомона переговоров. Пир и песни никак не начинались — старейшины все обсуждали связанную с пастбищами свару, принесенную на суд султана. Небольшая перепалка между мелкими родами вылилась во взаимный угон скота, пострадали люди, распря вышла из берегов и вовлекла соседние роды, грозя расколоть племена надвое. Народ шумел, кто-нибудь то и дело ссылался на уложения законов. Акын наблюдал за султаном и думал, что тому никакие законы не указ — тот слушал споры бесстрастно, но Жолбарыс знал это выражение лица. Пожилой, но не старый, с безжалостными глазами коршуна, глава родов вычислял выгоду.

 

Уставшие от ожидания гости ерзали на местах, ропот толпы не прекращался. Наконец, два поссорившихся рода кое-как рассудили, но пир все не начинался. Будет еще одно дело, догадался Жолбарыс. И действительно, толпа раздалась, отхлынув от статной фигуры, в которой он узнал прибывшую вчера незнакомку. Она была в той же одежде, в какой приехала вчера, единственной данью уважения курылтаю были ее медные подвески длиной с локоть, привязанные к сотням кос обычной девушки на выданье.

— Встань перед нами, дитя мое, — устало сказал глава племени. Услышав это обращение, гости одобрительно зашумели, но акын смотрел на девушку, и заметил, как та дернула плечом, будто отгоняла муху, вставая.

Это заметили и сыновья султана, стоявшие за троном. Гневно сощурившись, один из них прошипел в бороду что-то про безродных кляч, которые брезгуют званием дочери самого султана.

— Говорят, эта охотница на скаку бьет в глаз волку, — восторженно зашептали справа от акына.

— Ходят слухи, что она убивает злых духов! Ойпырмай, какие времена настали! Куда подевались батыры? Разве может девушка справиться с таким? — недоумевал сосед слева.

— …Жолбарыс… (тигр, каз.) — донеслось вдруг со стороны султана, перед которым стояла девушка.

Акын вздрогнул, подумав на мгновение, что речь идет о нем.

— Убить тигра! Столько скота пожрал зеленоглазый, скоро на людей перекинется! — шумели старейшины за спиной султана. Акын пригляделся к обеспокоенным главам рода. Эти старейшины были с юга — из его родных земель с плодородными пастбищами в верховьях реки Дарьи, кишащих туранскими тиграми.

Девушка стояла молча, и акыну показалось, что на лице султана проявилось едва заметное раздражение.

— Садак, — внезапно сказала она.

Акын решил, что на этот раз ему точно послышалось.

— Я слышала, акын Садак происходит из вашего рода. Хочу встретиться с ним. Пусть это будет моей наградой.

Султан отвалился на спинку трона, поглаживая бороду и с усмешкой глядя на девушку. В толпе племенной знати тоже раздались смешки. Акын отметил, что никто из них не торопился просто указать на него, хотя он сидел у всех на виду. Охотница продешевила, нет, предложила свои услуги за бесценок, но и тут вожди хотели урвать свою выгоду. В акыне шевельнулась злость.

— Э, дорогая, где твое воспитание? Какие у тебя могут быть дела со взрослым мужчиной? — подначил один из старейшин, масляно улыбаясь.

Девушка стояла к нему спиной, и акын не видел ее лица, но почувствовал, что настроение под куполом большой юрты накаляется, как перед грозой.

 

Неожиданно для себя он тронул струны домбры, вызвав оглушительно прозвучавший в тишине аккорд.

— Э-ээй! Если охотница гонится за мной, пристало ли мне прятаться как зайцу? Вот он я, Садак!

Уставшие от прений и политики люди с готовностью отозвались на это взрывом хохота, старейшины, переглядываясь и напряженно улыбаясь, тоже поддержали смех. Лица посветлели, хозяева подали знак, и в юрту вереницей потекли блюда с дымящимся мясом, огромный стол начал заполняться праздничными яствами. Начался долгожданный той.

Девушка затерялась в группе женщин и детей у входа и незаметно выскользнула из орды.

 

Опустошенный после долгого тоя, акын вернулся в юрту. Под пологами кошмы было свежо, через круглое отверстие в крыше светили звезды.

Жолбарыс подсунул в очаг пару поленьев, задернул отверстие в куполе юрты, скрыв звезды, и взял в руки домбру, чтобы проверить струны, когда увидел в углу юрты два желтых глаза.

«Леопард,» мелькнула шальная мысль, акын схватился за оберег-тумар на груди, но тут же услышал звон подвесок, и понял, что в углу сидела давешняя незнакомка с курылтая.

—Астагфирулла, — упрекнул он. — Зачем пугаешь?

— В народе говорят, ты автор песни «Бес Батыр», — вместо ответа сказала девушка. — Спой ее, уважаемый.

Акын слегка улыбнулся и стал почти неслышно наигрывать мелодию на домбре.

— Четыре дочери было у старухи, четыре пары серег висело на кереге…

Он пел про подвиги старого Ерболата и его нежданного сына Едиге, вернувшего своих откочевавших прочь братьев, о том как Ерболат искал сыновьям невест и нашел их по серьгам на кереге, о том, как Ерболат попал в плен к злой ведьме и Едиге пришлось его вызволять с помощью волшебного коня и волшебной кольчуги, о подземном ханстве змеиного царя и всемирном древе Байтерек.

 

Когда затихли последние аккорды, он увидел, что девушка погрузилась в себя гораздо глубже, чем того заслуживала его старая сказка, пошедшая в народ и известная любому ребенку. Он написал ее желторотым юнцом, и эта песня не была ни назидательным сказанием, ни великим эпосом, но на лице девушки лежала глубокая тень.

— Сестренка, будь я молодым, глупым жигитом, решил бы, что тебя тронуло мое мастерство, — прервал молчание Жолбарыс. Эти слова вырвали девушку из раздумий, она вскинула на певца свои светящиеся в полумраке юрты глаза.

— Ты сочинил Бес Батыр? — спросила она.

— Я, дорогая, — озадаченно ответил певец, все еще держа домбру на весу.

Звякнули украшения, серо-желтые глаза прочертили зигзаг в полутьме и вспыхнули прямо над ним, а к его горлу оказался прижат кинжал. Хрупкость оказалась обманчивой, литым весом девица придавливала его к кошме пола.

— Откуда знаешь? Говори!

Певец скосил глаз на домбру — не сломала бы. Великий мастер, сделавший эту домбру, уже умер.

— Знаю что? — спросил акын, удивившись сиплости своего голоса.

— О том, что говорится в твоей песне! Четыре сережки на кереге! Четыре дочери! — выкрикнула девушка, явно не владея собой.

— Это просто сказка, — прохрипел певец. Лезвие леденило кадык, девушка, хоть и была расстроена, но держала нож крепко.

Девушка в ярости скрипнула зубами.

— Я услышал ее от одного старика, — неожиданно для себя признался он.

— Что за старик? — оскалилась охотница. Желтые глаза горели на лице как два костра. Певец вдруг понял с тяжелым ощущением неизбежности, что его судьба — ехать с ней. Была ли она одержимой, он не знал, но она явно носила в себе песню, и ему предназначено было стать повитухой, достать эту песню из нее, хотела она того или нет.

— Одинокий шал в прохудившейся юрте на краю пустыни, — вполголоса ответил Жолбарыс.

Охотница медленно отняла нож от его кадыка и отсела поодаль на корточках, как злой дух.

Пальцы певца перебрали струны домбры.

— Где искать тебя, нищий старик? Тебя катят ветра как ковыль. Еле теплится в теле жизнь, ломки стебли полынной травы.

— Поедешь со мной, — глухо сказала охотница. — Покажешь дорогу к этому старику.

Акын вздрогнул от неожиданности. Она озвучила его мысль, и это должно было быть хорошим знаком, но внезапно ему почудилось, что девица проклята.

— А как же твоя охота? Старейшины разгневаются, если ты не убьешь тигра.

— Убью по дороге, — бросила она, как будто речь шла о том, чтобы зарезать овцу.

— Нехороший в тебе горит огонь, дорогая. Как бы не выжег тебя изнутри, — предупреждающе сказал акын.

Та пренебрежительно дернула щекой и промолчала.

Стиснув челюсти, он все-таки закончил:

— Ты сильна духом, и эта сила застит тебе глаза. Сила духа не защитит от бед. Помни, мир любит поедать несгибаемых, разгрызать их, как кости, и высасывать мозг.

Не глядя, вняла ли она его словам, он замолк, погрузившись в себя.

 

Совместный путь начался с размолвки — охотница наотрез отказалась сперва направиться к югу, чтобы загнать тигра, а потом уже искать старика. Когда акын попытался возражать, она только рассерженно предложила ему ехать на охоту самому.

Не проехав и дня пути, они нашли караван-сарай, где акын успел договориться с караван-басы небольшого, на полтораста верблюдов, каравана, идущего в Сарай откуда-то из-под Дуньхуаня. На рассвете караван вышел в путь.

 

Дорогу, ведущую на запад, тысячелетия назад вытаптывали целые народы, переселяясь из одних земель в другие. Потом по этим трактам шли бесчисленные торговые грузы. Сейчас караванный поток поредел, — начальник недобрым словом помянул какие-то лодки (акын представил себе караван из верениц рыбацких лодок, пересекающих море), — но идти по путям в группе было по-прежнему безопаснее, чем в одиночку. Впрочем, груженые товарами верблюды тоже частенько привлекали к себе внимание разбойников: прямо перед появлением акына и его спутницы пропал младший караванщик, — то ли угодил в плен, то ли сбежал в город от тяжелой работы. От такой жизни караванные собаки были нервными, злыми, и если днем над идущими верблюдами стояла пыль, то вечером спасу не было от густого лая.

 

В первый же день охотница Жамал удивила акына тем, что снесла длинный переход как ни в чем не бывало. Он ожидал взбалмошности и капризов, но охотница ехала молча, устремив взгляд прямо на горизонт, и все так же мало обращала внимание на свое окружение, постоянно пребывая в каком-то своем мире. Ее шаговитый аргымак тоже оказался выносливым, как мохнатая халхинская лошадка. Самому акыну шел четвертый десяток, и переход дался ему совсем не так легко. От ноющей боли в спине он отвлекался, болтая с караванным толмачом и слушая разговоры караванщиков — вдруг пригодится для историй.

Наконец, длинный первый день кончился. Караван остановился в степи, и разгруженные верблюды грузно опускались на землю, чернея в закатных сумерках как горы. Акын спешивался с лошади, стараясь не ухать и не стонать, когда поймал на себе взгляд Жамал. Это его изумило — сердце охотницы должны были волновать жигиты на целое тринадцатилетие моложе него. Загадка разрешилась сразу: она смущенно попросила его еще раз спеть Бес Батыр.

Она опять слушала песню очень внимательно, и только озадаченно шептала себе что-то под нос и дергала нитку в ухе. Из расслышанных обрывков за две недели пути акын сложил для себя нехитрую, обыденную для степи картину: когда Жамал не было и шести лет, ее семью вырезали разбойники. Рода вокруг семьи не было — такое бывает с возлюбленными, изгнанными из аула, с остатками былых племен, да мало ли почему может остаться человек в степи один, безродный, беззащитный и открытый всевозможным бедам.

 

Практически без происшествий караван пересек густой зеленый перешеек, разделявший две самые жуткие пустыни Казахского ханства — вечно голодную Бетпак-Далу и кишащую духами страшную землю Устюрт, и вошел в самую глубину земель рода алимов. На торговцев не нападали, но несколько раз акын с охотницей находили утром туши убитых куланов прямо рядом со своей стоянкой. Акын косился на Жамал, но охотница вела себя как ни в чем не бывало, будто это ее ничуть не касалось. Тогда Жолбарыс начал предпринимать меры предосторожности от духов: рассыпал золу и угли кругом вокруг их ночевок. Жамал в кругу спать отказалась, бросив, что не верит в бабьи сказки.

— А зачем ты согласилась убить тигра-людоеда? — не понял акын.

— Я охочусь на животных, — фыркнула охотница. — Нет никаких духов, дяу, пери.

— Как так? Духов предков тоже нет?

— Мне мои никогда не являлись, — отрезала Жамал.

— А кто животных убил?

Она посмотрела на него как на одержимого.

— Ты разве не видел туши? Этих куланов загнал большой хищник.

Акын только покачал головой.

 

Близ Янгыкента, не доезжая до полноводного Аральского моря, акын и охотница отстали от каравана и повернули на север, к пустыне Аккум. Пустыня славилась нехорошими происшествиями, и акын усилил свои старания: останавливался только в местах, где росли пучки святой травы адраспан, не жалел золы для кругов вокруг ночевок.

Добравшись до самой границы с пустыней, где воздух был таким сухим, что першило в горле, они въехали на холм, чтобы оглядеться, и увидели свою цель — на потрескавшейся земле стояла одинокая юрта.

 

Старую кошму трепал завывающий ветер, от костра рядом осталось только пепелище, из юрты не шел дым.

Охотница потянула носом и оглянулась на акына с улыбкой.

— Что-то не видать никаких стариков. Или, может, это был дух-бищара, и он навел на тебя морок?

Смеясь, она тронула аргымака и поехала вниз по склону.

Тощая собака, лежавшая у коновязи, истерически заметалась и залаяла на незваных гостей, но и тогда никто не вышел из юрты, чтобы их встретить.

Акын окликнул было охотницу, чтобы подождала, но та уже спешилась и шагала к юрте. Он догнал ее только у самых дверей, но не успел остановить — она распахнула две створки разом, и оба отшатнулись от тяжелого духа болезни, застоявшегося в юрте.

Дом был полупустой, ковры и кошмы давно выцвели, очаг не горел, и ощущалось, что жизнь тут еле держится.

— Едиге-ата? — окликнул акын.

Кто-то закряхтел, завозился на хозяйском месте.

— Гости пожаловали… Кто же это уважил старика?

— Жолб… Садак, ата, — сказал певец, разжигая огонь в очаге. Старик с трудом подвинулся к теплу.

— Аа, певец приехал… Какая честь… А я и встретить не могу как полагается. Да вы садитесь, устали с пути, до нас путь неблизкий.

Они расселись по ветхим сандыкам, и старик начал извиняться за отсутствие угощения, за то, что не оказал чести гостям, а Садак хотел было расспросить старика про здоровье, как охотница оборвала его и сказала не терпящим возражений тоном:

— Едиге-ата, мы приехали издалека, послушать про ваши подвиги! Те подвиги, которые Садак воспел в Бес Батыр!

Старик дребезжаще засмеялся.

— Эх, доченька… совестно мне, так вы спешили, что запылились и с дороги не отдыхаете. — он прокашлялся. — Приукрасил я много… для складности рассказывал. Я у отца был последыш, нежданный сын, уже у старика родился. Мы с братьями были такие сорвиголовы, все нас, ерболатовских, боялись, — он замолк и прикрыл глаза, вспоминая.

 

Жолбарыс поднялся и вышел из юрты. Собака все еще волновалась у коновязи и скулила в сторону дома. Шикнув на нее, акын начал доставать из поклажи припасы: круги казы, лепешки, друзы сахара и даже коржын арака. Взятый с собой провиант был рассчитан на месяц пути до истока Дарьи, но акын решил, что об этом он хлопотать будет потом.

 

Вернувшись в юрту и приглядываясь, куда удобнее пристроить гостинцы, он услышал обрывок фразы.

— …И тогда в наказание бий нас послал на охоту на ведьму.

Охотница дернулась на месте. Акын в ужасе замер с припасами в руках. Старик улыбался с закрытыми глазами, погруженный в воспоминания.

— Он ведь давно ее мечтал извести, еще его отец завещал, а тому — дед. Медная старуха Жалмауыз ее звали. Лютая была нечисть. Людей перевела без счету, да еще и четверых отродий нарожала, как оказалось. Вот мы их всех и повывели, все гнездо разворошили.

— Нет никаких ведьм. Чем докажешь, — прохрипела охотница, нехорошо улыбаясь.

Старик покопался за пазухой почерневшей от грязи рубахи и выудил оттуда висящее на ветхой кожаной веревке странное изогнутое украшение, блеснувшее красным в полутьме.

— У Жалмауыз-кемпир было пять медных когтей на пальцах. Этими когтями ведьма рассекала глотки людям, а еще прокалывала груди девушек, чтобы сосать кровь по ночам. Я султану отвез четыре, по числу ведьминских дочерей, а один сохранил у себя.

Он закашлялся, сдернул с груди талисман и отбросил его в сторону.

— Видно, потому и заболел, что носил нечистое колдовство на груди.

Под куполом юрты наступило спертое молчание. Охотница с потемневшим лицом встала и прошла к дверям, потом обратно, как в беспамятстве, словно не понимала, что происходит. Едиге отвалился к стене юрты, тяжело сипя и прикрыв глаза. Жамал медленно подобрала с кошмы коготь и положила его на ладонь, глядя на украшение, но точно ничего не видя.

Акын подобрался, еще сам не понимая, почему. Но не успел сделать ни движения — одним прыжком охотница метнулась к торе, где сидел старик, и в ту же секунду перерезала ему когтем горло. Кровь взметнулась фонтаном и тут же опала на выцветшие красные кошмы юрты.

— Ты думал, у ведьмы было четверо дочерей? — прошипела она с ненавистью.

Едиге открыл глаза и захрипел, возя по постели руками.

— Четыре пары серег висели на кереге? — продолжала охотница, скалясь.

Акын рванулся к старику, но тот был уже мертв. Охотница высоко занесла коготь над телом. Поняв, что сейчас она будет кромсать бездыханное тело, акын сгреб ее и потащил к двери и прочь из юрты. Несколько секунд Жамал в страшном молчании извивалась и лягалась с нечеловеческой мощью, но потом разом обмякла, и он волоком вытащил ее из юрты. Успокоившаяся было собака вскочила и бешено залаяла, рыча на них двоих, и теперь акын знал, почему. Бросив Жамал поперек седла и схватив поводья аргымака, он с гиканьем поскакал прочь от юрты. В спину ему выл плакальщик-ветер.

Он не знал, куда их нес конь, он только хотел быть как можно дальше от пустой теперь юрты.

 

Конь начал замедляться, и они, наконец, остановились у какой-то сопки. Бездумно Жолбарыс обтер лошадей и оставил их щипать кустики. Он развел костер и начал было сыпать золой круг, но бросил, сел у костра и закрыл руками лицо.

— Злые духи… злые духи — это мы и есть.

Охотница с бессмысленным выражением лица смотрела в костер, дергая нитку в ухе.

— Ты веришь во все это, — с трудом разлепила она запекшиеся губы. — Веришь в духов. Думаешь, он сказал правду?

— Что убил? Да, верю.

— Что она была ведьмой! Что я… я…

— Верю, — сказал акын. — У тебя же есть коготь.

Она сверкнула на него глазами.

— Это просто побрякушка! Старик сказки рассказывал!

Певец сидел с потухшим взглядом, не глядя на нее.

— В Бес Батыр я воспел его подвиг… а это было просто убийство. Казах никакое животное не убивает просто так, без молитвы, без просьбы простить. Убьешь человека из другого рода — начнется междоусобица, кровопролитие, раскол. А у ведьмы, получается, можно отнять жизнь. Вот так просто…

 

Жамал села прямо и в упор посмотрела на него.

— Какой ты жалостливый. Любишь ведьм, так люби. Докажи на деле. Вот она я.

Акын заморгал и чуть не отпрянул, но вовремя осадил себя. Ему хотелось спросить: «Не помешалась ли ты часом?», но он уже знал ответ. Он просто сказал:

— Ты уверена?

Вместо ответа она сбросила шекпен.

 

Жамал проснулась посреди ночи. Дул пронизывающий ветер. Как во сне, она потянулась к мешочку на поясе и вынула коготь. Три фаланги, скованные древним умельцем, делали коготь похожим на невиданного скорпиона. Последняя фаланга заканчивалась острым двусторонним лезвием, загнутым, как коготь орла. Металл блеснул тусклой синей патиной в свете затухающего костра, и в шуме ветра словно послышался неразборчивый шепот. Жамал аккуратно выбралась из-под руки спящего певца, натянувшего во сне на лицо малахай.

Она подняла коготь на уровень глаз и медленно повертела его, силясь разглядеть детали в неверном свете луны. Шепот ветра усилился, по спине Жамал побежали ледяные мурашки. Подняв левую руку, она резко надела коготь на безымянный палец.

 

Дым. Густой сизый дым везде, куда ни обернись. Жамал вдохнула и поняла, что дым был не от огня. Шепот ветра стал криком, тысяча неразборчивых голосов вполголоса горячо убеждали, стонали и выли одновременно. Девушке стало жутко. Она схватилась за коготь, но тот будто прирос к пальцу. Жамал открыла рот, чтобы крикнуть, и сразу захлебнулась дымом — плотные щупальца затыкали рот, лезли в глотку, проникали в легкие.

— Доченька, — прошелестел голос из-за спины. — Моя малышка. Жаным! — шепот взвился до крика. Другие голоса на мгновение притихли, и зазвучали снова, с утроенной силой.

Жамал повернулась на месте, но увидела вокруг только дым.

— Сестренка! Малышка! — зашелестели вокруг девичьи голоса. Дым плотнел и сгущался, пока Жамал не ощутила на себе десяток рук, гладящих лицо, трогающих волосы, щипающих щеки, дергающих за красные нитки в ушах. Охотница вскрикнула, завертелась на месте, отмахиваясь от невидимых касаний, как от слепней.

— Кто вы? — взвизгнула она. — Покажите себя!

Дым все уплотнялся и наконец приобрел смутные очертания пяти фигур. У центральной фигуры угадывался высокий белый кимешек детной женщины, остальные были в высоких конусовидных шапках невест. Голоса стихли.

— Кто вы? — спросила Жамал. Собственный голос прозвучал в тишине почти жалобно.

— Ты забыла себя, — горестно прошелестел незнакомый женский голос. — Забыла, кто ты.

Девичьи голоса весело перекликались:

— Манкурт! Манкурт!

Жамал на мгновение снова стала трехлетней девочкой.

— Если бы вы не оставили меня…, — она начала говорить и захлебнулась слезами.

— Доченька, ойбай-ау, как только у тебя язык повернулся? — всплеснула руками фигура посередине. — Кто тебя оставил? Меня ведь убили.

— И меня.

— И меня.

— И меня.

— И меня, — подтвердили сестры и хором завыли стоном плакальщиц на похоронах, чем-то похожим на безумный хохот.

Бесплотная фигура резко приблизилась, практически касаясь носом носа Жамал.

— Отомсти за нас! Выжги все человеческое отродье!

— Я не могу, — пролепетала Жамал, сглотнула и собралась с духом: — Нет!

— Ты человек! — обвиняющий вой женщин поднялся до небывалой высоты. Щупальца дыма опять ринулись в лицо, затекая в горло, в нос, распирая изнутри, не давая дышать. Жамал захрипела, раздирая ногтями горло и щеки.

— Если ты не ведьма, не жить тебе! — крикнул кто-то из сестер.

Жамал сникла, упираясь рукой в землю и силясь вдохнуть. Она не сразу заметила, что в дыме внезапно проступило кольцо призрачного огня, заключившее ее в круг. С воем и криками бестелесные фигуры бились о кольцо, но не могли в него проникнуть. Откуда-то зазвучала знакомая музыка. Кюй Садака, догадалась Жамал. Музыка усиливалась, а дым таял с каждым ударом сердца. Жамал потеряла сознание.

 

Она с криком приподнялась с земли и поняла, что лежит у догорающего костра, сжимая коготь в помертвевшей руке. Вокруг нее был насыпан круг золы, а акына нигде не было видно. Все ее чувства обострились, мир отчего-то перестал быть мягко-серым, как раньше. Ночной ветерок колол кожу, шелест кустов был оглушительным, и даже предрассветная звезда сияла с неба ярко, как крохотная луна.

Покружив по поляне, Жамал нашла на земле две половинки сломанной домбры. Тут же валялись изорванные рубаха и штаны, а надорванный шапан был небрежно брошен на куст поодаль.

Только тронув халат, Жамал услышала громкий треск справа от себя. Она кинулась к костру за своим луком и наугад пустила стрелу в листву. На мгновение наступила тишина, за которой последовал оглушительный рев, и из кустов выпрыгнул громадный тигр. Из его головы наискось торчала стрела. Хвост тигра ходил ходуном, бока надувались и опадали. Он смахнул стрелу с морды лапой, обнажив окровавленную глазницу, и опять взревел. Зеленые глаза горели огнем, практически ослепляя Жамал, рыжий цвет шкуры пламенел в темноте.

Жамал медленно переместилась за костер, чтобы огонь отделял ее от хищника, но тот, ничуть не боясь почти погасших язычков пламени, одним прыжком перемахнул через костер, сбил ее с ног взмахом огромной лапы и, шагнув ближе, навис над охотницей. Размерами он был в полтора раза больше обычного, а в холке казался вышиной с лошадь.

Жамал затихла, боясь пошевелиться. Морда тигра была так близко, что у нее троилось в глазах. Из глазницы тигра ей на лицо капала кровь, а второй глаз, нетронутый, немигающе смотрел на девушку. Ее настолько поразил этот глаз, зеленый, невозможный для тигров, что она совсем забыла про свой поясной нож-канжар, и только смотрела на животное в упор, тяжело дыша. Тигр тоже дышал, обдавая Жамал густым смрадом из пасти. Что-то свисало с толстой шеи тигра, болтаясь в воздухе между ними. Жамал с трудом сфокусировала взгляд на предмете и едва не вскрикнула — это был черный треугольный амулет-тумар акына.

 

— Это ты? — прошептала она.

 

Тигр негромко рыкнул, и было непонятно, ответил ли он ей. Громко облизнувшись и фыркнув, тигр отступил от охотницы, повернулся и, не оглядываясь на Жамал, исчез в кустах.

 

Охотница долго сидела на земле, тряся головой, шептала себе под нос вопросы и тут же отвечала на них сама. Потом встала, чтобы обойти поляну, и чуть поодаль нашла тушу свежеубитого кулана.

 

 

Эпилог

 

Древний старик возвращался к юрте. Молодой коршун в кожаном клобучке бодро ехал на его руке, с луки седла болталась тушка молодой лисицы.

Не доезжая до своей маленькой, потемневшей от времени юрты, старик остановился — отблески очага очертили приоткрытую створку двери. В юрте кто-то был.

Старик приотворил дверь.

 

Рядом с очагом сидел ребенок и смотрел прямо на старика желто-серыми глазами.

 

Казан кипел. Старик потянул носом, узнав запах вяленой грудинки из своих же запасов.

— Ата! Ата! — крикнул ребенок. — Ты что привез?

— Лису взял беркут, кормилец наш. Будет тебе лисий малахай, моя радость, поедешь со мной на охоту.

 

Старик ссадил беркута на жердочку, вымыл руки и сел на хозяйское место торе, расправив шапан. Ребенок немедленно забрался ему на колени.

— Ата, скорей рассказывай сказку про маму!

— Э-эх! Стелется песня по степи: едет бесстрашная охотница Жамал по бескрайним казахским землям, ищет одноглазого акына без домбры. Никак не найти им друг друга…


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...