Ниф медленно, еле волоча бессильные ноги, брел по улице и тихонько напевал в шарф о том, что выйдет, выйдет ещё из его хрюндели добрая свиноматка, да и вот, погоди чуть-чуть, как сбудется её мечта о печке, свечках в ванной, о… домике.

На мыслях о домике задняя нога Нифа попала в неосторожную ямку, он потянул правое копытце, сдавленно ойкнул и рухнул навзничь, крепко приложившись затылком об асфальт. И тут же, то ли в голове, то ли в асфальте, раздался нежный голосок Нуф:

«Тупица» 

— Вовсе нет! - попытался оправдаться он, поднявшись и отряхнув пыльные коленки. — Я бы тебе и тогда сказал, но… Но тогда ты не слушала! — Шарф мягко поддакнул, что тогда она его вовсе не слушала, занималась своими ресничками-бровками, словно в Спальне никого кроме не было, и никакой несчастный Ниф не пытался обратить на себя её внимание.

И так было уже не в первый раз.

Когда раз был самым первым Ниф уже точно припомнить не мог. Знал только, что произошло это давно, не сразу после того, как их с Нуф домики разрушил Волк (и Наф великодушно разрешил им пожить у себя), но и не тогда, когда они с Нафом подписали договор на долгосрочную аренду с грядущим выкупом (задатком Наф собирался оплатить учёбу на архитектора).

Нет, в то утро, когда Наф собрал нехитрые пожитки, поставил гусиным почерком закорючку в документе под графой владелец и с первой попутной повозкой отправился в город, Нуф ещё была счастлива. По правде сказать, раньше Нуф всегда казалась Нифу счастливой. Даже в самые сложные времена. Ниф отчетливо помнил, какими глазами она, бедная, смотрела на него, пока он помогал отряхивать её платьишки от соломы, выбирал соринки из париков и жемчужинки порванных бус из мусора. Тогда-то он казался себе героем. И ни один, даже самый злой на свете, Волк не был ему страшен, пока она на него так смотрит!

Но теперь что-то изменилось. Ниф часто боялся этой мысли, произносил её только шёпотом, но в глубине его души, всё же, эта мысль звучала погромче: изменилась она — Нуф. Вслух же Ниф продолжал винить лекарства, это ведь они превратили прежде ясные голубые глазища, в любви которых Ниф купался, словно в озерах волшебного леса, в мутные тоскливые лужицы.

Они ведь?

Ниф аккуратно, самыми кончиками передних копытцев, дотронулся до кисточек на шарфе, тот в ответ ласково прижался к его шее.

«До дома ещё далеко», — прошелестели, мягко покалывая его шкурку, вязаные петли — «иди аккуратнее».

В домике было холодно. Нуф, одетая в домашнее шерстяное платье с длинным рукавом и крупными пуговицами, дремала у нерастопленного камина, свернувшись клубочком под пестрым пикейным пледом. Плед был расшит желтыми яблоневыми цветами, напоминавшими Нифу о детстве. О маленьком садике, который содержала мама. О вечерних чаепитиях с пирожками из щавеля. О тех мирных счастливых днях, по которым бегал, подпрыгивая и повизгивая на ходу от удовольствия, возможного только в безоблачном детстве, ничего не знающий о своём будущем маленький Ниф; ещё до того, как отец превратился в бугульму на войне, а мама…

Впрочем, Ниф не раз предлагал этот плед выкинуть, Нуф, назло, как ему казалось, упиралась. То ли она всегда всё делала назло ему, в силу вредностного характера, то ли на самом деле была какая-то причина, загадка, ответ на которую Нуф ни в какую не желала раскрывать, а Ниф, сколько ни пытался, словно поймать противного ротана-головёшку в ведре с ледяной водой, без подсказок отгадать не мог. Иногда ему казалось, что жалкий штопаный-перештопанный плед – единственная вещь в этом доме, которую искренне любит Нуф. Только о нём она, в меру сил, заботилась, постоянно подлатывая и нашивая новые и новые заплаты поверх старых, изношенных лоскутов. Иногда ему казалось, что он её к пледу ревнует.

Ниф громко покашлял, потопал на коврике перед входной дверью, сбивая скелетики листочков и веточки с копытцев, — Нуф на диване не пошевелилась - вздохнул и повесил шарф на деревянный гвоздь за дверью.

Ему показалось, что тот прошептал дружеское: «держись».

Вздохнул ещё раз. Нуф не терпит центрального отопления, оно, дескать, кожу сушит так, что аж пятачок трескается. Но её лапки не созданы для работ вроде растопки камина, поэтому, хочешь не хочешь, Ниф, будь добр, не задерживайся после работы и сам приноси дрова из темного чулана. Где находится чулан Нуф, уверяла, запомнить не могла, слишком уж дом большой. Ниф был уверен, что она хитрит.

Он вздохнул в третий раз и прошел мимо спящей Нуф в коридор. 

Комнат в доме действительно было много. Хотя большинство из них, по правде говоря, пустовало только отчасти. В незанятых помещениях жила мебель. Бесконечные комоды и кровати, перевезенные из квартир и дач всех, наверное, на свете почивших родственников Нафа, пара расстроенных пианин, восемь венгерских сервантов, тараканьего цвета, и пять или шесть буфетов с засахарившимся вареньем. И ещё колченогий стол для домашнего тенниса, постоянно ходивший ходуном при попытках завести игру. И ковры. Ковров тут было бесчисленное множество. Жили они, казалось, повсюду: в передней, гостиной, столовой. Пыльные персидские великаны, свернутые в тугие тяжелые рулоны, подпирали стены, были расстелены слоями, словно листья лаваша в лазанье. А начинкой такой лазанье служила пыль.

При всём при том, Нуф пыль ненавидела. Чихала она отменно. Каждое утро усердно высмаркивала по пять платков. Столичный доктор, подозревая у неё астму, прописал темно-серый порошок для окуривания комнаты, уверяя, что тот замечательно помогает в лечении. С тех пор никаких других лекарств Нуф не признает, даже не пытайтесь с ней это обсуждать, даром, что Ниф тоже доктор. Назначенные им прогулки на свежем воздухе по часу в день она считала глупостью, а обливания холодной водой из ковшичка - варварством. Да и самого Нифа частенько, сперва за глаза, а потом и прямо в рыльце, называла деревенским невеждой. А если была в плохом настроении, то и ругалась на его бестолковость. От её окриков Ниф вздрагивал. Нервное расстройство Нуф вылезло на поверхность, как форель из омута, совершенно неожиданно: тоска, отвращение к себе и… тошнота. Растерянный Ниф, особенно взволнованный последним симптом, изо всех сил старался быть снисходительнее.

Каждое утро Ниф старательно готовил для Нуф завтрак, чтобы потом услышать, как она, захлебываясь в рвоте, избавляется от любовно испеченных блинчиков в туалете, затем обессиленная, валится на диван перед камином и лежит там весь день.

— Тебе нужно хорошо питаться, — уговаривал он её, — начать уже выходить на лёгкие прогулки!

Но Нуф поворачивалась к нему бледной, блестящей от пота щетинистой спинкой, упиралась восковыми глазками в стенку и на целый вечер превращалась в мумию.

Но порой, очень редко и неожиданно, Нуф становилась прежней. Приветливой и весёлой. И очень, очень красивой, такой, что при взгляде на неё у Нифа замирало дыхание. Она не лежала целый день без движения, а долго-долго наряжалась у туалетного столика в Спальне одалиской. Пудрилась и мазалась лосьонами, которые пахли лучше любого цветка в саду. Окликала его, но только один раз. Только бы успеть! Тогда Нуф казалась Нифу хрустальной вазой, драгоценным музейным сокровищем, до которого разрешил дотронуться строгий смотритель. Осторожно и бережно, но ещё чуть-чуть, и сработает сигнализация…

На бледном животе сосцы Нуф топорщились и соловели словно налитые красные маковки двенадцати церквей. Ниф захватывал один из них губами, к другому прижимался пятачком – чудился запах молока.

Нуф подняла голову.

— Нет, милый, дальше нельзя. Достаточно на сегодня.

Ниф тяжело вздохнул и отвернулся, упёршись покатым лбом в стенку: холодная, холодная стена. Он укусил нижнюю губу, зажмурился и попытался не заплакать от обиды, но вдруг почувствовал, что в поясницу ему ткнулись коленки Нуф, её вспотевший пятачок оказался совсем рядом с его ухом и горячим, душистым шёпотком она проворковала:

— Устричка тоже откроется, но попозже, — и прибавила, — любимый!

Ниф ничего не ответил, но сердце его забилось так истово, словно пыталось сбить всю старую и заново возникшую нежность в сливочное масло.

— Чтобы потом ревность вылить в раковину пустой, ненужной пахтой, — пробормотал Ниф, тут он подумал было о Нафе, но тут же отогнал мысли прочь и, бесконечно повторяя про себя по слогам сладкое и желанное «лю-би-мый», крепко заснул.

***

После таких ночей настроение Нифа резко поднималось вверх, как шкала беснующейся кардиограммы с редкой экстрасистолой в центре. Утром, насвистывая нехитрую детскую песенку, он спускался на кухню и, пока Нуф досматривала стодесятые сны, которые потом с удовольствием пересказывала, шкварчал, взбивал, смешивал, нарезал, в общем, одним словом: готовил.

Масло для утренних butter broad с земляничными мармеладными пастилками; почесывать её за ушком, дуть на щетинки возле носа, в которых затерялись хрустящие крошки багета. А щетинка заканчивается луковкой в шкурке. Не забыть к обеду поджарить ей луковки шалота на сковородке, она его так любила. А то что за мода питаться: пирожное, солёная вода и прозак. Нежданно-негаданно мысль: если блошкам поджарить луковку её бровки — выйдет целый пир!

Но сегодня утром Нуф к нему не спустилась. Для приличия Ниф подождал до одиннадцати, а затем ещё полчаса, и поднялся в Спальню. Дверь оказалась заперта. Он дернул ручку, потом ещё раз и ещё. Постучал. Ответа не последовало. Попробовал было позвать Нуф, сначала ласково, потом с легкой укоризной, но так, чтобы, конечно, не казаться назойливой маманей, мол, ну спускайся уже, вкусно всё! Никакой реакции не последовало. Он приложил ушко к деревянному полотну, хрящик царапнуло облупившейся краской, — тишина.

Ниф рассердился и, громко топая, ничуть не заботясь о её возможном сне, сбежал вниз. Разозлился так, что весь чудесный завтрак в мусорное ведро был готов засунуть. Но вместо этого выскочил, не надев шарфа, в мирно посапывающий на солнце садик, нашел в старом дровянике, среди порванных сачков для ловли креветок, грабли, и принялся яростно выгребать опавшую с молодых дубков и яблонь листву. А когда, раскрасневшийся и успокоившийся, вернулся, подогрел ещё раз копченую рыбу с тушеной фасолью, убрал в холодильник заветревшиеся тосты (съест позже сам, ей намазал свежие), убавил газ под чайной кастрюлькой и яростном шагом протопал на лестницу, со всей силы толкнул дверь и… вломился в комнату. Дверная ручка всей силой Нифиного гнева впечаталась в стену, заставив Нуф, согнувшуюся перед трюмо и что-то разыскивающую в ящике, вздрогнуть всем телом.

— Я твой чай на пар поставил, — пробормотал Ниф, сконфузился и отступил.

Нуф, прекрасная Нуф, выглядящая в своём утреннем нежно-голубом пеньюаре словно сказочная фея, посмотрела куда-то ему за ухо, долго-долго что-то там рассматривала с гадливостью и нескончаемым презрением, будто надоевшее жирное пятно на стене, до которого и дотронуться противно, не то что оттереть, а потом, рассеянно ответив «ага», снова принялась рыться в вещах.

Взгляд Нифа проскользил по комнате: не заправленная кровать под балдахином, но занавески уже раздвинуты, детективы Хрюна Вульфа на прикроватном столике – она постоянно бросает их раскрытыми где попало… Читала! Просто зачиталась и не слышала! Ниф шёпотом назвал себя дураком и подошел ближе. Лакомые заусенцы возле её копытец. Высыхал клейкий лак – враг для поросячьих ножек.

— Что-то ищешь, может, я помогу?

— Впитывающийся крем под пудру, — всё так же не глядя ответила Нуф. — Где-то была новая баночка.

— Куда-то собираешься?

— Да, — просто ответила она, но тоном таким холодным, что дальше спрашивать Ниф не решился.

Спустилась Нуф в самой нарядной блузке с юфтевым ремешком на талии.

«Панна! — с благоговением понеслись мысли Нифа. — Ну чисто панна!»

Нуф с противным скрипом отодвинула стул, плюхнулась на него всем весом и, уткнувшись пяточком в очередную недочитанную книжку, набросилась на еду.

— У тебя сегодня хороший аппетит, — робко заметил Ниф. — Знаешь, иногда я думаю, что проблемы с едой — они ведь из головы, а твой желудок…

Из-за книжки недовольно хрюкнули и Ниф умолк. Через пару минут он попытался сделать второй заход:

— Во вторник я говорил с профессором Ясперсом, помнишь, тот столичный крол, ты ещё сказала, что у него смешная шляпа-котелок (про себя Ниф пробурчал, что вот кого-кого, а Ясперса Нуф точно не сможет назвать невеждой, но вслух произносить побоялся, вместо этого выдавил громким и высоким голосом: член академии питательных наук!) считает, что огонь пищеварения важно поддерживать регулярным питанием. Представляешь, говорит, что всего одна миска каши на мясном бульоне и фрукты…

— Даже не говори со мной о фруктах, они мне испортили платье!

Ниф набрался было мужества выпалить, что даже въедливые пятна можно легко вывести уксусом, а вот витамины есть нужно обязательно, в том числе для волос полезно, но только он открыл рот, как Ниф, словно почувствовавшая начало третей волны, выглянула из-за книги, смешным фырканьем сдула с глаз упавшую чёлку и строго произнесла:

— Отнимающий у других теряет своё, Ниф! Так сказал, — она пролистала пару страничек, — так сказал, — пролистала ещё несколько, — Хрюо-Цзы так сказал! Поэтому не отнимай у меня время, пожалуйста!

Она отодвинула чуть пригубленный чай, окунула трубочку в банку с пивом и, тихонько прихрюкнув, с неприличным шумом выцедила остатки с донышка.  И, чуть погодя, буркнула под нос:

— Профессор N., считает, что у меня нет проблем с пищеварением, но огонёк не помешает. — И улыбнулась.

— Профессор N.? — поджилки Нифа затряслись. — А как поживает его fwienndy-wendy, его дружок?

— Ты о каком дружке? — Свеженакрашенные ресницы хлопнули по нижнему веку, оставив на нём густой черный мазок. Ниф ничего не ответил, а она до конца завтрака не отрывалась от книги.

Перед тем как уйти, Нуф запустила копытце в шкатулочку с хрустящими облигациями. А раньше хоть спрашивала, мысленно цыкнул Ниф. Потом он долго подсматривал в маленькое окошко у двери (проектировщики рекомендовали ставить такое в каждый дом где есть или планируются дети, чтобы мама, возвращаясь домой, могла приложить лапку к стеклу и доказать, что это не Волк), как она торгуется с извозчиком, тяжело влезает в кибитку, меняет удобные домашние туфли на лаковые с каблучками (видел, как домашние просто кинула куда-то в садик, чтобы с собой не носить).

— Поехала в Старый город, значит!

— Прекрати себя поедом поедать! — висящий на деревянном гвозде шарф принялся быстро уговаривать Нифа. — Никому лучше не станет, если ты постоянно будешь об этом думать!

— А как же нужно, — не оборачиваясь спросил Ниф, и, только когда пыль от свернувшей за угол кибитки осела, оторвал взгляд от дороги, — просто делать вид, что всё нормально?

Шарф промолчал. Ниф сдернул его с вешалки и обмотал вокруг шеи.

— Её вырвет, — еле дыша выдавил Ниф в шерстяные складки, волна неясной судороги прошлась по его телу, — держу пари, от качки в кибитке её опять вырвет! И тогда он почувствует, как от неё несет блевотой.

***

С уборкой стола Ниф справился быстро: наскоро вымыл тарелки, отправил на сушилку разделочную доску, ножи и поднос для canapé. Потоптался немного вокруг пустующего гнёздышка Нуф, сложил пикейный плед - от многочисленных заплат тот, кажется, стал тяжелее вдвойне — закрыл заслонку дымохода в камине, а затем поднялся к себе, без сил рухнул на кровать и с головой укрылся одеялом.

Идти на работу не хотелось. Когда-то Ниф специально перенес докторский кабинет поближе к дому, чтобы и в обед успевать покормить Нуф. Тогда он был уверен в своём решении. Несмотря на то, что растерял половину пациентов (добираться к нему в глушь стало попросту опасно, заработок упал, чувство вины выросло), был даже чуточку горд, что смог даже карьерой пожертвовать (пусть временные меры, но лучше один раз вовремя, чем сто раз правильно!) ради своей хрёйлин, не то что другие. Потом, правда, узнал, что добрейшая миссис Нод, лечившаяся у него ревматоидный артрит, слегла прошлой весной и так больше до сих не встает с кровати. Та самая миссис Нод, что приносила на прием конфетки с предсказаниями, просила прочитать надпись на фантике вслух — опять забыла очки — а потом прыскала в кулак, одновременно с Нифом, если старушке выпадало страстное любовное приключение в этом месяце. Такие фантики она непременно вкладывала в пухлое копытце Нифа, глаза её светились искренним теплом — тебе это правда нужнее.

Неожиданно для себя Ниф подумал, что глаза у миссис Нод сами были как шоколадные конфетки, со сливочными лучиками морщинок на висках. Он укусил уголок наволочки и завыл. Вот бы вернуть время назад; вот бы притвориться, что сломал все кости, лежать теперь тихо-спокойно, проглотить утешительный ужин и не забивать голову ничем! Ничем, и особенно - проклятой Нуф и её Спаленкой!

А ведь дверь она всегда оставляет незапертой (незапретной, быстро, словно мячик в крикете, пронесся каламбур в голове Нифа, и он слабо улыбнулся). Соблазну Ниф сопротивлялся совсем мало, да и не слишком яростно. Вялое сражение с совестью закончилось смутным чувством обиженного собственника: это Ниф выплачивает аренду, Нуф и монетки не вложила (посчитать потом сколько воды тратит, пока купается), а не значит ли это, что любая комната здесь принадлежит ему и ходить он может где пожелает? Робкое и вежливое замечание шарфа, что всё же это не очень красиво, да и Нуф желанный гость и её границы нужно уважать, Ниф пропустил мимо ушей.

Без хозяйки комната выглядела на удивление грустной и совсем не манящей. Получив от себя моральное право всё как следует рассмотреть и потрогать, Ниф быстро скис. Таинственные секретики вдруг оказались какими-то несвежими, неприбранными, наспех всунутыми и заправленными невпопад. Перед зеркалом трюмо нашел печальное фарфоровое блюдце с глубокой трещиной, будто роняли его не раз и сильно, на котором лежали подобранные под знак зодиака сережки (чепухня какая, прихрюкнул Ниф, хотя сам давеча помогал их выбирать) и таблетки прозака. Ниф взял одну, голубоватую на вид, повертел в копытцах, принюхался - таблетка приятно пахла аптекой – и вернул на место.

На растрепанной постели — Ниф отважился подойти к священному алтарю достаточно близко, чтобы рассмотреть — были неловко разбросаны по покрывалу золоченые карты, старые исписанные тетради и бархатный мешочек, взвесив который, Ниф услышал знакомое аптечное позвякивание. Он присел на краешек покрывала и принялся аккуратно рассматривать находки.

Нуф — причудница, мастерицей намёков и завуалированности, никогда не говорила с Нифом прямо. То ли не любила долгие разговоры, а ведь если долго разговаривать, времени ни на что больше и не останется, то ли… То ли. И прям сейчас Ниф десятым чувством, которое с рождения затаилось в каждом ушном хрящике, в каждом скрученном в завиток хвостике любого мало-мальски осторожного поросенка, понимал, перед ним — карта. Осталось только разгадать значение символов и расставить их в правильном порядке!

Карты, например, при ближайшем рассмотрении оказались вовсе не такими, как игральные. Гораздо, гораздо больше. Глянцевые, блестящие и чудные. Он приподнял одну и пригляделся. Меж позолоченных окантовок на него смотрели три молодые обнаженные хрёйлин с упругой, сияющей кожей и кубками, зажатыми в копытцах. Всё понятно, это значит веселую вечеринку, место, где в настоящий момент весело проводит время Нуф. Ниф фыркнул по-жеребцовьи: и без твоих подсказок знал! На второй карте символ оказался сложнее: не менее прекрасной хрёйлин завязали глаза алой таканью, а в землю вокруг воткнули семь наточенных тесаков.

И что это значит? Ниф поежился и присмотрелся ещё получше. Вот солнце, вот какая-то ящурка незаметная («как ты незаметный», — голос Нуф в фантазии становился всё громче, — «жёлудь ты несчастный, вот ты кто, а он…», — воображение добавило мечтательности в интонацию, — «он трюфель!»). Ниф дернулся и легонько подскочил на пружинистом матрасе. Вдалеке, между тесаками, явно виднелись контуры маленького, но он не мог ошибиться, домика!

Копытца Нифа мелко-мелко задрожали. Вот он и конец. Ей тут плохо, и она хочет уйти!

— Не выдумывай своих глупостей опять, — одернул его шарф, — хуже белки стал! Мы же договорились только что, что нечего её тут держать, дармоедка она! Которая к тому же то ли – то ли, сам знаешь что! Бояться ещё, что она уйдет!

Но Ниф не слушал. Он сконцентрировался на третей подсказке. Тонкая тетрадочка с выцветшей обложкой почему-то казалось смутно знакомой. Он потянулся к следующей — эта была подписана — масляными чернилами детским копытцем неровно выведено: «Дряные мальчишки — мерзкие братишки». А ведь когда-то в детстве они рисовали с другом комикс, который назывался как-то похоже… Имя одного из авторов было вымарано с такой ненавистью, что через зеленоватую обложку просвечивали клетчатые листы. А второе…

Теперь даже его имя Нифу было сложно произнести вслух. Оно застревало в гортани рыбьей костью, изнутри давило на гланды, вызывая тошноту. Словно царапина на очках, чувство зубного налёта или раздражения от бритья, как пятно на рукаве, обнаруженное, когда уже поздно переодеваться — от этого чувства не избавиться и не скрыться.

Сам не понимая что делает, и не вслушиваясь в рычания шарфа, Ниф спустился вниз, крепко прижимая под мышкой все найденные сокровища: стопку тетрадей, банки с порошком от астмы и прозаком в мешочке и, ни секунды не раздумывая, бросил их в уже давно догоревший камин. Ниф забыл, что сам же давеча закрыл заслонку, но, даже если бы и вспомнил, всё равно сил подняться, чтобы приподнять её, у него бы сейчас не хватило. Он сунул длинную спичку с зеленым наконечником прямо между страничек. Пламя полыхнуло, пламя получило команду сжечь её вонючий, бесполезный и всё только портящий порошок от астмы. Сжечь его и всё на свете.

Чем обильнее валил в комнату дым и вспыхивала огнём бумага, тем больше соловели бусинки глаз Нифа. Отойти сил не было. Горело прошлое, но вместе с ним и надежда на хоть какое-то будущее. А если нет будущего, то, решил Ниф, пропади пропадом и настоящее!

То был виноват заполнивший комнатушку дым, или случайно позаимствованный с полочки Нуф прозак, но на мгновение в сознании Нифа помутнело, и он плюхнулся в обморок.

***

Когда Ниф очнулся, голова его болела нещадно. К счастью, ночью поднялся жуткий ветер, старые щеколды на деревянных окнах не выдержали его натиска и отпустили оконные створки. От удара стекло на одной из них осыпалось мелким, сияющим теперь на солнце В комнате дышалось легко, но было очень зябко и тоскливо. Шарф, должно быть испытывавший сейчас вину, за то, что сорвался ночью, молчал. Нуф с четверть часа неподвижно сидел и смотрел, как играют солнечные зайчики на осколках, затем тяжело вздохнул, обернулся пледом: тяжелым, шуршащим и пахнущим чем-то смутно знакомым, и потопал в прихожую за совком.

Прихожая

Ниф оглядел своё толстое отражение в зеркале, висящем возле калошницы. Опухший, выглядел он теперь в два раза больше, чем был. Маленькие глазки почти не видны под раздувшимися веками, хоть черные очки надевай. Иначе придется клиентам рассказывать, что пчела укусила, чтобы не разбежались.

Кряхтя и крякая, как утка, он наклонился, чтобы расставить разбросанные тут и там шнурованные ботиночки Нуф, они никогда не трудилась наводить порядок в прихожей.

Внезапно Ниф замер, с зажатым в копытце одиноким мокасином, пару которому уже почти отчаялся найти. Если обувь раскидана, значит, Нуф приходила? Она вернулась? И не пошла искать в городе новый домик! Она вернулась.

Ниф закрутился юлой, в поисках других доказательств, он не держит на неё зла, он сейчас же поедет в город и купит ей взамен испорченных вещей новые и получше. Вот только бы увидеть её, он всё объяснит.

Ниф хватается за голову, не веря своей удаче (Нуф точно простит, если сказать про новые покупки), жмурится (какой же дурак, а, бес ревнивый!), а когда открывает глаза понимает, что комната пуста. Даже одинокий мокасин куда-то пропал. Нет ничего. Только пустая комната с одним-единственным круглым столом по центру, застеленном бархатистой скатеркой с ажурными краями.

А на столе — крупная вазочка, тяжелого хрусталя, с конфетами в разноцветных обертках. Ниф сам не верит в то, что видит. Более того, Ниф не хочет ни во что это верить, но машинально, словно во сне (а может, я всё ещё сплю, думает), разворачивает одну конфетку и засовывает в рот. Слюна подмачивает язык снизу, это помадка или птичкино молоко? Конфетка оказывается вкусной, шоколадной, внутри — со сливочной начинкой. Его любимые! И, что самое приятное, на обороте фольгированного фантика Ниф обнаруживает предсказание-стишок: «однажды ты утром скажешь — не нужно мне больше еды, заложник пустого желудка сыт кашей из головы!».

«Это о Нуф», — проносится у него в голове, и Ниф фыркает. Пора уже прекращать думать о ней. Но вдруг замер:а сам-то он когда в последний раз что-то ел?

От мыслей о том, что довольно давно, если не считать перехваченного на работе бутерброда утром, который и был только что надкушен перед приходом мистера Мумлеса с ребенком (тысячу раз просил пациентов оставлять отпрысков дома), а потом…

Он незаметно для себя взял вторую конфетку: «каждый любовный треугольник знает, что однажды придет пора ему закругляться».

А затем и третью: «что ты чувствуешь при слове «измена»»?

— А вот это уже совсем бред! — Раздраженный Ниф отбросил фантик в сторону, не рассчитал расстояние и, неловко взмахнув локтём, опрокинул вазочку. Конфетки, словно празднично наряженные кузнечики, поскакали по полу. Собрать их Ниф не успел.

Внезапно, на другом конце комнаты, медленно потрескивая и скрипя, сами собой разъехались бордовые портьеры, а за ними показалась широко распахнутая дверь.

 

Спальня

В этот раз Спальня снова оказалась заперта. Долгожданная Нуф, спрятанная засовами, замками, запорами, задвижками и, возможно, стулом. Ниф приложил ушко, прижался хрящиками со всей силы и снова явственно услышал её голос. Возится там что-то, напевает.

— Нуф, — позвал он вполголоса, — Нуф, мне сейчас очень страшно. Открой, пожалуйста, дверь.

Но Спальня заперта. Ниф бьется, уговаривает, кричит. Потом, успокоившись, уговаривает ласково. Длинный коридор со множеством заваленных мебелью комнат стал бесконечно длинным. Дверей теперь вокруг сотни или тысячи. Некоторые из них приоткрыты. Из них доносятся голоса. Ниф стоит посреди темного коридора до тех пор, пока не становится открыта каждая дверь. Каждая, кроме одной.

Детство Нифа было таким же, как этот коридор, бесконечно длинным и тесным, как гроб. Без посторонней помощи и не выбраться. Хоть и обиты были стены её спаленки бархатом, чувствовались повсюду острые углы, которые, если их старательно не обходить, больно ударяли, оставляя памятные синяки и шишки. Как были памятны и дороги шишки, достающиеся от копытца Нуф.

Нуф всегда была такой - слушать его не хотела. Всегда ставила вопрос ребром: или-или. Но что одно или, что другое - всегда польза в них была только Нуф одной. Всегда выходила победительницей, ничего не слышала о стратегии win-win.

— Или ты открываешь дверь прямо сейчас, или я ухожу! — в последний раз прокричал Ниф и снова прислушался, как вдруг сердце его разбилось с хрустом: а если она там не одна.

Вот чего ей не хватало. Казалось бы, забудь его и живи счастливо, плати только вовремя аренду. Но нет, Наф постоянно был где-то на периферии её мыслей. Прокрадывался в них в самый неподходящий момент. По чайной ложечке воровал и съедал его спокойствие и хороший сон. Быть должником во всем. Или он в его мыслях, а не в её?

— Профессор N. говорит, что в каждой love story есть персонаж-должник. Рыцарь, давший обещание возлюбленной. Так вот ты, Ниф, сущий коллектор! — пронеслись слова-воспоминания.

— Но мне тоже плохо, попытался оправдаться он.

Когда же их маленький любовный треугольник стал треугольником бермудским. Ниф этого не знал. Как и не знал, есть ли способ из него выбраться. Может быть, подумал он, стоит вернуться в самое начало и пройти весь путь заново до конца.

«Я хватаюсь за каждую соломинку, но солома вещь хорошая, один поросенок выстроил из неё дом»

«Соломинка по соломинке — так вырастет целая хатка», — где-то в глубине пробежало воспоминание — так всегда мама говорила.

— Ма, — прошептал Ниф, — прости меня, ма. Пожалуйста! — И попытался не заплакать.

Гостиная

Как и следовало ожидать, в гостиной расположился Наф. Положил свои лапища на журнальный столик, рядом с любимой чашкой Нифа, почти задевая её мыском копытца.

— Ну что, вот мы и пришли к тому, с чего начали, — сказал Наф поднимаясь и похлопывая себя по нагрудному карману. Ниф подумал было, что по сердцу – их давнее детское приветствие, но оказалось, по авторучке Паркер. — Нужно будет снова подписать договор, Ниф.

— Какой на этот раз? — Ниф смутился, но, краснея, продолжил. — Тот задаток, который я выписал тебе за дом, помнишь. Я тут поспрашивал, оказалось, этого немножко многовастенько, — Ниф глупо хихикнул, — ну, рыночная цена. Я давно хотел с тобой поговорить, да вот только никак не успевали увидеться.

— Дела, Ниф, дела! — скорчив скорбную мину сообщил Наф. — Но я тебя, собственно, звал не за этим.

— А ты меня звал в мой дом? Мы у меня дома и…

— Сейчас мы победим одно надоедливое недоразумение! Подписывай вот тут!

Ниф вчитался в первую строчку и почувствовал, как от раскрасневшихся было щек отходит кровь.

— Что значит «теперь договор на Нуф»?! – Ниф не понимал, кричит он или нет, но в ушах его шумело так, что он собственного голоса почти не слышал. Комариный писком, мышиный шорох и возню — вот единственное, что он мог сейчас воспроизвести.

— Ну да, — не моргнув глазом подтвердил Наф. — Читаешь ты всё так же неплохо. Это договор на Нуф.

Ниф простонал что-то совсем несвязанное и попытался объяснить.

— Если ты выбрал её, а она тебя, я приму выбор с уважением, — принялся бормотать Ниф, он чувствовал себя стойким оловянным солдатиком, брошенным в раскаленную печку и принявшем решение стоять на своей жалкой гнутой ножке до самого конца. — Я понимаю, что кто-то должен решить уже. Решиться…

— Ты так говоришь, как будто отношения - это привязь! Расслабься. Они для удовольствия! - перебил его Наф и бодро разминая плечи, поднялся с дивана. - Пока я получаю удовольствие от неё, всё хорошо. Не будет больше удовольствия - там посмотрим! Что ты так цепляешься. Там же написано «по очереди»!

— То есть, ничего более определенного ты сказать не можешь?

— То есть, ничего более определенного я сказать не могу, да! Как сказал Хрюо-Цзы: отнимающий у других теряет своё, Ниф! Не отнимай её у меня, и никуда она от тебя не денется! А теперь давай не будем отнимать друг у друга время, мой драгоценный порось, я спешу! Ставь свою закорючку и я пойду.

— Ну, как же так…

— Ну как же так, ну как же так, - уже не скрывая раздражения, Наф развернулся и, схватив Нифа за грудки, уставился ему в лицо, почти нажимая пяточком на пятачок. — Ты кто, скажи мне, собака? А почему ты мечешься за нею, будто за игрушечной косточкой-то постоянно? Помусолю, потопчу, закину в кровать, погоняюсь, полижу, пожую, — слюнявил он слова, отчего те казались противными и липкими.

На секунду Наф сдавил его так сильно, что у Нифа вырвался натужный, почти астматический хрип.

— Разве что не лаешь, разве что не лаешь! — заключил Наф, схватил Нифа за безвольное, ослабевшее копытце, вывел его лапкой две подписи на двух экземплярах и отпустил. — Вот и я так говорю! А она так сама давно всё решила, посмотри на обороте, что нам-то с тобой решать?

И, насвистывая совсем другую, новую, а не их детскую, песенку, он вышел из комнаты, оставив позади униженно рухнувшего на пол Нифа. На обороте, как и сказал Наф, доказательство нашлось: яркими золотистыми чернилами был выведен вычурный — ни с одним другим не спутать - росчерк Нуф. Дверь, закрывшаяся за его спиной, прямо на глазах у изумленного поросёнка, превратилась в кирпичную кладку. И в тот же момент, посреди портьер снова вырастает дыра.

Ниф ползком перебирается в следующую комнату.

 

Кухня

От печки пахло пирожками. А молоко для утреннего кофе закипало удивительно быстро! Как только Ниф попал на кухню, все злоключения словно потускнели.

— Это был страшный сон, всего лишь страшный сон, — уверял себя Ниф. — Теперь-то я дома. И никаких…

Ниф смотрел на огромную кастрюлю, развалившуюся на варочной панели, и не мог понять, видел он уже сегодня или нет. Алюминиевые, плотно закрыта, но пахнет до чего вкусно.

— «Я ведь так и не поел ничего сегодня, не считая тех дурацких конфет!» — облизнулся Ниф и приоткрыл крышку.

До того, как она выпала у него из копытца, он успел заметить, что глаза-то у Нафа открыты и полны такого ужаса, будто этот аккуратный срез на шее делали, пока он был ещё в сознании.

Чтобы поросенку переварить мясное блюдо, молодому среднестатистическому поросенку потребуется около 6 часов. Так сколько же нужно часов среднестатистическому зрелому поросю, чтобы переварить новость, что в бульоне, между набухших круглых луковиц и кружочков моркови, вся обсыпанная семенами фенхеля, плавает отрубленная голова друга его детства.

Сначала ему потребовалось время, чтобы справиться с дурнотой. В конце концов его стошнило в раковину чем-то красным. Возможно, собственным сердцем. Разглядывать его смысла не было. Как ни странно, пульс на запястье биться бешено не переставал ни на мгновение. Голова кружилась. Он попытался было выбежать из комнаты, но дверь была заперта. Дверь снова и снова оказывалась заперта.

Через несколько часов, а может быть, дней, Ниф заметил недалеко от себя, как раз на высоте мордочки, маленькое столовое окошко, в которое обычно подают готовые тарелки в ресторанах. Пошатываясь держаться, хватаясь копытцем за скользкий кафель на стенках, он приблизился к нему и заглянул. В столовом окошке сидела Нуф. Наряженная, улыбчивая, за опрятно сервированном столиком, складывала салфетку из лебедя.

— Ниф! — звонким и ласковым голосом позвала она, — я хочу кушать! Неси уже кашку скорее! — И в нетерпении, словно маленькая, начала болтать под столом копытцами.

Ниф попятился. И чуть не опрокинул пакет с крупой. «Нужно просто засыпать её в воду» — пронеслась у него в голове чужая мысль. «Засыпать…» Внезапно Ниф понял, что кастрюль на плите две. Откуда внезапно появилась вторая он не знал. Но открывая крышку, смутно догадывался, что увидит. Отражение в собственном широко распахнутом зрачке показало испуганную, бледную мордочку Нифа.

— Нет, нет, нет, — застонал он и опустился на пол.

—Я хочу кушать, — весело и звонко продолжала кричать ласковая копия Нуф из столовой, прошлая, любимая, веселая. - Кашку, кашку, кашку!

И вдруг закричала голосом мамы: «Ниф, ты скоро принесешь мне поесть?»

Ниф зажал копытцами уши и заплакал.

«Выбирай, ты или он» — приказал голос в ушах.

И Ниф выбрал.

 

***

— Ниф, — с сомнением позвал голос Нуф. — Ниф, что-то случилось? Открой дверь!

Нужно потерпеть, просто нужно потерпеть, уговаривал себя Ниф.

Очнулся он далеко за полночь в комнате насквозь провонявшей дымом от астматического порошка. Это не лекарство. Понял Ниф. Это вовсе не лекарство. Как и вшиты в плед, пахнувший аптекой, пилюли. Пилюли обнаружились уже позже. Никакой шарф на свете не мог бы ему подсказать, в чем заключалась тайна этой загадочной, невыносимой любви к куску материи, если бы Ниф, в приступе наркотического опьянения, случайно не поджог его угол и не обнаружил тайник.

Нужно было поговорить с Нуф. Или вызвать полицию. Но первым делом — как-то избавиться от тени на парадном крыльце.

— Ниф, прекращай уже давай! -

— Я не могу требовать от зимы пощады для куста роз, брось свою кость другой собаке! — наконец наспех и совсем отрешенно выпалил он в замочную скважину.

— О чем ты там бормочешь? Ниф! — Он услышал, как каблучки Нуф нетерпеливо вышагивают по парадному крыльцу. — Я устала и замёрзла. И в конце концов… я кушать хочу!

Ниф долго молчал, не в силах заговорить от охватившего его волнения. Неожиданное чувство несправедливости, такое ясное теперь, казалось, лишило его способности дышать. Но потом голосом твёрдым, которого хватило бы теперь не только на шарф, но на целую улицу, Ниф прокричал:

— Убирайся, Нуф!