Вонь стояла такая, что резала глаза, хотя работа шла под открытым небом. Кучи отрезанных голов сортировались отдельно — самцов, самок и совсем малявок. Тут же в чанах на медленном огне томили головы, пока плоть не начинала отставать от кости. Чуть дальше на просторной поляне около небольшого ручья серели полотна рогожи, на которых сушились уже голые, вымытые черепа. Издали казалось, что кто-то просыпал белые ядра крупных местных орехов. «Как они там назывались, — Нарван поморщился, пытаясь вспомнить, но потом брезгливо дернул уголком рта, — не стоит и вспоминать варварские названия. Отныне на этих землях нет места для чужеродных, изломанных звуков».

Он оглянулся на своих спутников — некоторые натянули защитные, губчатые маски до глаз, спасаясь от вони. Кони всхрапывали и нервно танцевали под всадниками. А ведь должны бы уже привыкнуть: не одну битву скакали под воинами, что рубили и кололи, и часто забрызганных кровью дикарей от носка боевых сапог, до макушки каленого шлема.

Но задерживаться тут и правда не стоит. Нарван махнул рукой, подзывая к себе главного — тот всё это время напряженно ждал команды, не отваживаясь подойти незваным к отряду. Дикарь тут же подбежал и встал, склонив голову, избегая смотреть в глаза, всей позой выражая покорность и внимание. Он был высок, как и они все — его голова могла быть почти вровень с головой коня, если бы он её поднял и не горбился, но в нем уже не было и тени той диковатой варварской красоты, присущей его племени. И не только потому, что черные волосы посерели от пыли и грязи, а кожа, казалось, пропиталась пеплом и потеряла медовый оттенок — он двигался, как сломанная шарнирная кукла, которую долго дергали за ниточки и что-то в ней повредилось безвозвратно. Жалкий огрызок.

Нарван кинул к его ногам мешок из дубленной кожи.

— Мне нужен сувенир. Срочно. Завтра заеду. Отдай самому лучшему мастеру. Хочу, чтобы отполировал как следует, но трещина осталась зазубренной и нетронутой.

«Долго же я за ним гонялся, — подумал он, — пока наконец не прорубил его упрямую башку. Это достойная добыча и здорово будет поставить трофей на каминную полку, в память о славных битвах.

Это не какие-то там дешевые безымянные черепа дикарей, что продаются на каждом углу в лавках и магазинах для всех, кто хочет украсить дом символом очередной победы».

— Сделать завтра, господин, — абориген поднял бережно мешок. — Другие господа хотят посмотреть уже готовые? Что-то выбрать для себя? Скоро увозить новую кучу в вашу великую страну. Так сказал хозяин.

Он неплохо изучил их речь, хотя и присвистывал, шепелявил, не выговаривая «с», словно его язык цеплялся за зубы и казалось, что это змея пытается говорить с ними. И даже их гортанное «р», гремевшее в их воинственных криках раньше, теперь стало неслышным и сжеванным.

Нарван посмотрел на своих, несколько из них кивнули согласно.

— Показывай, — велел он и тронул коня с места.

Дикарь засеменил в сторону рощицы, что была довольно далеко от котлов.

Когда они подъехали ближе к роще, Нарван заметил, что деревья в ней все с белоснежными, ровными и гладкими стволами, и как мраморные колонны упираются в крышу густых голубовато-серых крон, похожих на волнистые шкурки ягнят или рябь северного моря. Он уже видел такие деревья раньше. Одна из немногих уцелевших священных рощ. Чем они священны и почему, Нарван так и не смог понять, хотя и допросил с пристрастием нескольких аборигенов. Простое суеверие темного племени. Они все говорили, что тут живут духи их народа и его бессмертие. Не поверив в это ни на мгновение, он всё же с тех пор сжигал эти рощи везде, где они встречались ему на пути — подорвать веру врага в бессмертие и силу один из путей к победе над ним. Деревья горели весело и жарко, оставляя после себя островки сверкающего, жесткого, белого пепла, похожие на маленькие пляжи с кварцевым песком. Особенным песком, который даже ветры не могли далеко разнести, Впрочем, здесь и не было сильных ветров. Не то, что в его стране. А тут — слабые ветры, слабое племя, недостойное владеть этой землей. Жили за горами, не зная воинской славы, как овцы, думая, что вечно будут пастись на тучных пастбищах. Он хохотнул, вспомнив, как отчаянно и неумело они пытались сопротивляться, когда поняли, что их пришли резать.

Дикарь вздрогнул, но не обернулся и засеменил ещё быстрее, наклоняясь вперед, словно ноги не поспевали за телом и казалось, что он вот-вот упадет и пропашет носом землю.

Сзади захохотал Бран, Кнейр заухал филином, догоняющим мышонка, с выставленными вперед когтистыми лапами, и тут смех покатился уже по всему отряду — веселый, добродушный смех сытых хищников.

Нарван дал отсмеяться, а потом поднял руку, призывая к вниманию. Они уже подъезжали к каким-то навесам. Около десяти в два ряда. И там кипела работа. Одни дикари полировали черепа блестящим порошком, другие паковали готовые в деревянные ящики — слоями, бережно перекладывая их сухим мхом и соломой, выстилая каждый слой толстым отбеленным полотном. Два навеса уже были забиты стопками ящиков под самую крышу.

Пятеро воинов спешились п пошли неторопливо вдоль столов с полированными черепами.

— Ты смотри, они прямо светятся! — воскликнул Бран. — Никогда таких не видел, а у меня большая коллекция дома.

— Какие-то их дикарские хитрости, наверное. Эй, ползи-ка сюда.

Нарван поманил пальцем проводника, стоявшего у входа. Тот поспешил к ним.

— Почему они так блестят? — спросил Бран.

— Мазь, господин. Мастер варит мазь и трет кость. Надо много опыт, господин, чтоб не упустить самого ... малыша...

Дикарь замялся, подыскивая слово.

— Маленького пятна? — подсказал Нарван.

— Да, — поспешно подхватил дикарь, — и так надо три слоя и не упустить пятна и не сделать лишний пятна. Вон он — мастер.

Они посмотрели в ту сторону, куда указывал дикарь и только сейчас заметили, что у края стола с отполированными черепами сидел худой старик: грубо остриженные волосы торчали белыми пучками, безбровое морщинистое лицо походило на комок смятой оленьей замши. Он не торопясь наносил на череп жидкую, бесцветную мазь плоской кисточкой, тонкие губы впавшего рта подергивались, словно он что-то шептал про себя. Рядом был низкий помост, почти у самой земли, где уже блестели готовые черепа.

Воины подошли к помосту и Бран почти сразу выбрал себе самый большой череп с дыркой в височной кости.

— Славный удар копьем, прямо в яблочко, — довольно сказал он, — вот его и заберу.

— А ещё этот, — он вертел в руке аккуратный череп без единого изъяна, — мама любит маленькие и целые.

Остальные тоже выбрали себе трофеи. Крейн взял пять — у него было много родни.

Нарван всё это время наблюдал за стариком. Тот по-прежнему не обращал на них внимания и методично, как раз и навсегда заведенный механизм, вертел в смуглых палочках пальцев, похожих на лапки енота, очередной череп и танцевал по нему кисточкой замысловатый рисунок — черточками, точками, дугами. Нарван не мог понять, зачем он усложняет себе работу и удивлялся, как в этом хаосе можно покрыть череп равномерно в три слоя. Наконец он не выдержал и повернулся к дикарю, что стоял в пяти шагах:

— Почему он просто не мажет ровными полосками, ведь так проще?

Тот замялся, видно подыскивая слова, открывая и закрывая рот, как глупая рыба на берегу, но потом всё же объяснил, как мог:

— Кажется просто. Но ровно — сложно. Ровно — это мертвое. Ровно — это пустой шум. Нужна песня. Он поет кисточкой песню. Потому не теряет пятна и всё хорошо.

Нарван попытался понять, что дикарь имел ввиду, говоря эту абракадабру, но потом разозлившись на себя же за эту попытку, раздраженно сказал:

— Очередной дикарский бред. Ровно — вот это хорошо. Ровно — это прямо. Прямо и ровно — надежно. Это порядок.

Дикарь втянул голову в плечи и сгорбился ещё больше.

Нарван презрительно посмотрел на него — «какая же слизь» и пошел к выходу. Но тут кое-что вспомнив, вернулся и спросил:

— А из чего делают эту мазь?

— Очень просто, господин. Варят сок священного дерева. Когда прозрачный, тогда готова мазь.

Нарван кивнул, подумав, что это пахнет барышом. Сам он не ремесленник или торговец, но можно же и продать кому-то идею с рецептом. Резчики по кости за такую мазь глотки друг другу перегрызут.

Внезапно он почувствовал тревогу, словно быстрая тень скользнула по краю сознания и обдала сердце холодком. Он попробовал поймать эту тень, вытащить её на свет, разглядеть — что явилось причиной дурного предчувствия, но не смог.

«Это тупость дикарей так действует, — подумал он, — она заразна. Отравляет всё вокруг бессмысленным хаосом, как болотный газ».

Но чувство тяжести на душе, словно кто-то уже взял его сердце сильной лапой и вот-вот начнет сжимать, не проходило. И даже не отдавая себе отчета в словах, он вдруг резко бросил дикарю:

— Мой трофей не надо пачкать мазью. Не люблю блестящее.

— Да, господин. Конечно, господин, — торопливо пробормотал дикарь, не отрывая взгляд от земли.

 

* * *

 

— Что-то давно нет вестей от брата из-за гор. — сказал Нарван жене за завтраком. — Да и сам он должен уже вернуться. Ничего не понимаю.

— Может появились какие-то дела. Может он очень занят.

Нарван почувствовал, что она ответила не задумываясь, скорее из приличия, чтобы поддержать разговор и вспыхнул:

— Чем?! Ему нужно было просто проверить два гарнизона. Посмотреть отчетность. Чего не хватает, а в чем избыток. На это всё, самое большее, могло уйти три дня. С дорогой туда и обратно, с прохладцей и не торопясь — два месяца. А его уже нет три. Как и вестей. Да и лавочник недавно говорил, что поставки мази давно не было — все сроки прошли. Это странно, неужели ты не понимаешь?!

Жена вздохнула, пожала плечами. Она привыкла к вспыльчивости мужа и давно научилась гасить её подчеркнутым спокойствием. Повернула голову и посмотрела в окно.

В саду рабочий подрезал отцветшие кусты роз. Так они быстрее дадут новые побеги и успеют ещё раз зацвести осенью, перед самой зимой. Розы распускались, не боясь скорых морозов, ведь они не знали о них. Каждую зиму на розовых кустах виднелись замерзшие, припорошенные снегом бутоны.

Садовник двигался споро, отбрасывая срезанные ветки на дорожку, вымощенную плоской речной галькой и вдруг вскрикнул, замахал руками, словно отгоняя ос, а потом рухнул навзничь прямо в розовый куст.

Жена вскрикнула.

— Посмотри! С нашим работником что-то случилось!

Нарван выбежал из дома, но потом перешел на шаг, оглядываясь по сторонам. Ничего необычного, всё спокойно. Он подошел к садовнику, вытащил его на дорожку. Попытался найти пульс, потом послушал сердце — глухо. Мертв. Что за чушь, совсем молодой ещё.

Он внимательно осмотрел его тело, переворачивая с бока на бок, на живот, но ничего, кроме царапин от шипов не увидел. Его никто не подстрелил из лука, не метнул в него нож или дротик. Он просто внезапно умер. Просто. Бред какой-то.

Может у него было слабое сердце, но не очень-то похоже. Он всегда был шустрым, сильным работником — больной бы так не смог.

Оглянувшись на дом, он увидел, что жена стоит в дверях террасы и смотрит на него, всей напряженной позой словно спрашивая: «Что? Что случилось?».

Он развел руками — «если б я знал" и прокричал:

— Мертв. Когда придут слуги из храма, пусть перенесут тело в его комнату. А я за врачом.

Она сникла. Потом кивнула, отвернулась и ушла в дом.

«Да, пусть врач посмотрит, если надо и вскроет, покопается в требухе, может и найдет причину», — думал Нарван, шагая к конюшне, чтобы оседлать жеребца и тут услышал страшный крик. Он не сразу понял, что это кричит жена. Он вообще никогда не слышал, чтобы она кричала, а уж так... волоски на руках встали дыбом.

Когда он ворвался в дом, готовый сражаться с кем угодно, уверенный, что к ним пробрались лихие люди, узнавшие, что прислуги не будет до обеда, — но в доме было тихо. Жена сидела в кресле и смотрела на него.

— Это ты кричала? — спросил он тихо, словно боясь испугать её.

Она молча смотрела на него.

Он быстро сделал к ней три шага и тут увидел, что она глядела вовсе не на него, а в никуда. Во взгляде куклы было бы куда больше осмысленности и жизни, чем в глазах жены.

— Милая, — выдохнул он, падая перед ней на колени. Её грудь шевелилась, она дышала, но и только.

И тут он услышал стук, словно что-то упало на пол, а потом подкатилось и легко коснулось его щиколотки. Он резко оглянулся. Череп. Жене его подарил брат семь месяцев назад, вернувшись с очередной инспекции из-за гор. Очень красивый, блестящий и словно светившийся изнутри. Особенно, когда на него падали лучи солнца или свет люстры. Нарван сначала был против, вспоминая смутную неприязнь к этому блеску и приказ дикарю не пачкать его трофей, но жена выпросила разрешение оставить подарок себе. Уж очень он ей понравился. Да и то сказать, эти черепа отличались от всех других отделкой. Мазь, всё дело в мази.

Сейчас череп уже не сиял. Он лежал у его ноги — матово белый, с желтоватым рисунком линий костей.

— Твоя игрушка сломалась, милая, — сказал он и чуть не хихикнул, словно мозг его помутился на мгновение.

Он перевел взгляд на жену и вдруг заметил, что над губой появился лоснящийся след, как от слизня. Он рефлекторно потянулся стереть его и тут из ноздри начала выползать глянцевая, полупрозрачная лента.

— Что это за дрянь?!

Он вскочил и попытался смахнуть её с лица жены, но та взвилась в воздух, а потом обвилась змейкой вокруг его головы.

Он хотел сорвать её, но она словно прилипла намертво и пальцы беспомощно скользили по ней, царапая ногтями голову и лицо. Он закричал, почувствовав, что обод стал сжиматься всё сильнее и сильнее — боль стала невыносимой, немыслимой — он никогда и представить не мог, что бывает такая боль, словно тысячи тупых осколков кромсали его голову на куски, а потом что-то оглушительно хрустнуло и он ещё успел услышать этот звук, прежде чем пришла тьма.

Змейка соскользнула с головы и обвилась вокруг шеи, затем стала вращаться, всё быстрее и быстрее, пока не превратилась в сверкающий круг, постепенно погружаясь в плоть. И совсем скоро затылок глухо стукнул об пол, а потом и голова шлепнулась в лужу крови, отделившись от тела. Змейка взлетела в воздух, покружила над трупом. Она блестела, как и прежде — ни одного пятна.

Затем она опять ввинтилась в ноздри женщины. И сразу же тело стало вздрагивать и меняться. Удлинялись руки и ноги, как и туловище. Поплыло лицо: оно немного вытянулось, обозначились резче высокие скулы, кукольный тонкий рот пополз в стороны и приобрел форму боевого лука, с ямочками в уголках и чуть припухлой нижней губой, глаза потемнели каштаном, стали больше и раскосей, тонкая переносица чуть шире и более плоской, как у львиц, белая кожа налилась медом, светлые кудряшки потемнели, выпрямились и волосы черной пеленой упали на плечи. Когда метаморфоза завершилась, женщина ещё некоторое время сидела, глубоко и размеренно дыша, а потом встала одним слитным, гибким движением.

— Получилось, — тихо сказала она, — всё-таки получилось. Мне повезло.

Она безошибочно, как подсолнух к солнцу, повернулась в сторону, где за высокими горами ждала её родная земля. Она слышала в крови музыку Священных рощ, что звала её, указывая путь.

— Я скоро приду, — ответила она на зов, — вот только соберусь в дорогу.

И обойдя лужу крови, с лежавшей в ней головой, пошла осматривать дом.

 

* * *

 

Великую страну затопил ужас и хаос.

Многоголосый крик несся по улицам, вырывался из окон домов. В воздухе сверкали змейки: кружили извиваясь и всё пели песню возмездия — линиями, кружками, дугами, зигзагами.

Везде валялись недвижные тела, застывшие в самых причудливых позах. Оставшиеся на ногах бродили тенями: кто-то молча, кто-то рыдая, кто-то бормоча что-то неразборчивое. Иногда в эту какофонию врывался звон разбитого стекла — мародеры громили магазины.

Некоторые люди осматривали тела и находя признаки жизни, переносили их в дома, оставляя под наблюдение и уход других, не поддавшихся панике.

 

* * *

 

На центральной площади — перед громадным храмом со статуями святых, искусной резьбой орнаментом из сплетенных символов божественной силы и власти, с золотой причудливой крышей — стоял жрец и кричал, воздев руки к небу, неистово тряся головой:

— За что караешь, Отец?! Разве нет среди нас праведников, что служили Тебе верно и неутомимо? Разве мало славили Тебя? Разве мало жертв приносили в храмы Твои, к вящей славе Твоей? Неужто не пощадишь свой народ? В чем наша вина, Отец?

Он не сразу заметил в иступлении, что блестящие струйки потекли к нему по воздуху и слились в призрачную фигуру мужчины: высокого, с резкими острыми скулами, внимательным, спокойным взглядом из-под прямого росчерка бровей. Лицо его искрилось, словно кварцевый песок под ярким солнцем. Трудно было смотреть на него — слепило глаза, но жрец застыл, оборвав крик.

Мужчина поднял руку и положил ему на голову, потом на сердце. Его лицо осунулось и убрав руку, он заговорил:

— Мы заберем себе тела совсем пропащих людей. Не всех. Нас меньше, чем грешников в твоей стране. Остальных будете хоронить. Долго.

Тем, чья душа не сгнила без остатка, мы спели песню излечения. Они исцелятся от зла, жестокости, лжи и очнутся — кто раньше, кто позже.

А чистые, добрые сердцем и сейчас живы и невредимы. Их мало, но всё же они спасли свой народ.

Так что возрадуйся жрец — есть праведники в твоем народе. Но не ты. Черная гниль у тебя в голове и сердце. Чернее глубинной грязи самых смрадных болот. И милосердной смерти не жди. Пастух, что загубил своё стадо и превратил людей в бешеных зверей, её не достоин. С Пастухов и спрос особый.

— Дикарь! Грязный, нечестивый дикарь! Как ты смеешь судить меня, тварь!

Фигура распалась на множество змеек и они сверкающим вихрем метнулись к жрецу, присосались к нему круглыми ртами с мелкими острыми зубами пиявок. Мгновенно прогрызли роскошные, вышитые золотом одежды и впились в тело. Жрец закричал от острой боли и предсмертной муки, и кричал долго, успев сорвать свой сильный голос до хрипа. Голос, что так привольно и уверено гремел совсем недавно под сводами храма, доносясь до самых дальних углов, призывая свою паству к убийству невинных. Под конец жрец сипел, уже только слегка дергаясь, как уставший бесноватый на мостовой, потом утробно ухнул, словно разорвались кузнечные меха и замолк навсегда, застыв рваной кучей золотисто-красного тряпья.

 

* * *

 

Народ Священных рощ возвращался домой. Путь лежал впереди долгий и трудный. Но они шли на зов своих поющих деревьев, на свет их сверкающего пепла и знали, что дойдут.

Женщина, что вела за руку мальчика, проходя мимо витрины, где за пыльным стеклом лежали уже пустые, бездушные, разом потерявшие свой блеск черепа, сказала, раскатисто прогоняя «р-р-р» по нёбу:

— А это мы оставим им в подарок на долгую память... верно я говорю, родной?

— Верно. Подарок. Пусть помнят. Всегда.