Александр Зак

Печать Ишары

Такой ужасной нечестивости никогда прежде не случалось с Абди-Эрахом. Нож соскользнул в его потных руках и разломал глиняную печать Ишары на две части; одна осталась висеть на каменной двери гробницы, а бо́льшая часть, изображающая Богиню, упала на землю и разлетелась на мелкие кусочки.

 

Абди-Эрах пришел в себя некоторое время спустя и обнаружил, что скрючился в зарослях тысячелистника в двадцати локтях от входа в гробницу. Он не мог вспомнить как он туда попал, и его тело дрожало как будто он был одержим демонами. Душа его отчаянно жаждала чтобы он вскочил и помчался прочь от этой зловещей двери, прочь от этих роковых обломков красноватой глины на серой пыли, но ноги его были как сотканные из льняных веревок и отказывались шевелиться. Наконец его тело рухнуло назад, и он распластался на спине, глядя на белое небо сквозь качающиеся головки тысячелистника.

 

«Ты глупец, Абди-Эрах, глупее пахотного быка, — упрекнул он себя в душе. Его губы шевелились не произнося звука, — ты не знаешь Ишары, Владычицы Обетов, ибо храмы ее находятся в землях Хурров. Никогда не приносил ты ей всесожжений, и не выучил ни ее гимнов, ни тайных имен. И все же, упрямый осел, ты срезаешь ее священную печать так же беззаботно, как толстый купец, вскрывающий воск на кувшине гутийского вина».

 

Краем глаза Абди-Эрах заметил орла, кружившего высоко над горами Шенгар, и его дух немного воспрянул, ибо он вспомнил, что меч Угаллу все еще с ним, завернутый в мешок и привязанный к поясу. Грубая ткань развернулась под его трясущимися пальцами, и солнце гордо блеснуло на полированном металле. Двухлезвийный железный клинок был прямым, более локтя с ладонью в длину, и изящно сужался к острию, напоминая лист мирры; Угаллу, ястреб грозы, с золотыми перьями и глазами из драгоценных камней, сидел на другом конце рукояти. Ни один из кузнецов, скупающих у Абди-Эраха краденное, от Ниневии на севере до Ура на юге, не мог изготовить такое оружие или даже купить такое большое количество железа, не заковав себя долгами до третьего поколения. Созерцание Угаллу радовало Абди-Эраха – мало было на свете сокровищ превосходящих его по красоте и искусности мастерства.

 

Простолюдина с таким мечом обязательно сочтут либо вором либо осквернителем гробниц, так что за год, прошедший с тех пор как меч был украден из склепа царя Буну-Эстара, оружие редко покидало матерчатый мешок. Теперь же, когда взгляд Абди-Эраха остановился на клыкастой головке на рукояти, его дыхание замедлилось, а сердце успокоилось.

 

«Глупец ты, Абди-Эрах, но ястреб грозы с тобой, — обнадежил он себя, — а вспомни, что и без него ты вышел из передряг почти таких же опасных, как нынешняя. Разве ты не ускользнул от рабов Лидунамму, когда они охотились за тобой в его садах, и разве ты не преодолел проклятие ведьмы из Рабайи? Теперь умиротвори разум свой и выясни, какое Божество ты оскорбил и подумай как его или ее можно умилостивить».

 

Воспоминания текли в голове Абди-Эры, как облака в небе над головой. Большая часть месяца таммуз прошла в таверне Хуззу в Курде, и, возможно, там было произнесено богохульство; недаром говорят, что льющееся пиво и катящаяся кости губят больше людей, чем летящие стрелы. И все же, как ни копался Абди-Эрах в уме своем, он не мог припомнить ни одного нечестивого слова, сорвавшегося с его уст. Разве что грубая песня о царе Ишме-Дагане, наученная погонщиками ослов из Мари? Вряд она ли могла разгневать небожителей, так как этот неудачливый правитель был вне сомнения покинут даже своим Богом-покровителем Ашуром. В некотором смысле, однако, именно рассказ этих погонщиков привел Абди-Эраха сюда и, следовательно, вызвал поломку печати с изображением Ишары.

 

Ибо именно они первыми оповестили о смерти Бинти-Адун, жены Зимри-Лима, царя андаригского, дочери царя хурров, так как они доставили ковры для ее погребения. Их слова привлекли внимание Абди-Эраха и взволновали сердце его, ведь великие богатства можно извлечь из царской усыпальницы. Осторожничая, он не стал напрямую расспрашивать погонщиков о сокровищах, которые Бинти-Адун взяла с собой в последний путь, однако ни одно их слово не было упущено. Они жаловались, что царь Зимри-Лим бесстыдно торговался за каждый ковер, отказываясь покупать самые лучшие, и это сулило более скудную добычу — Бинти-Адун, видимо, не была любимой женой царя, или союз с ее отцом имеет мало значения, и царь сжимает кулак свой от роскошных украшений. С другой стороны, были и обнадеживающие сведения: вместо того, чтобы построить гробницу рядом с дворцом, как это принято у других правителей амореев, царицу похоронили в Бет-Аллату примерно в лиге от города. Эта долина в тени Шенгарских гор была полна пещер, ведущих в мрачное царство Нергала, и на протяжении поколений служила местом последнего упокоения андаригской знати.

 

Абди-Эрах решил ограбить гробницу вскоре после этого разговора, и как всегда перед рискованным предприятием, меры были приняты чтобы не прогневать ни одного Бога. Фестиваль Шабатту в храме Курда был посещен, и каждое святилище на древней Андаригской дороге получило надлежащее возлияние пива или воды. Уверенность наполняла сердце Абди-Эраха когда он предстал перед тяжелыми каменными дверями гробницы. Их скрепляли две глиняные печати с изображениями Богов, чтобы всякий, кто осмелился войти, должен был сломать печати и призвать божественное возмездие. Но Абди-Эраху был известен способ преодоления этого препятствия: таблички можно было отделить в целости и сохранности с помощью острого бронзового ножика, режа осторожно и воспевая изображенному Божеству умиротворяющий гимн.

 

На верхней печати было изображение огневолосого Нергала, владыки страны куда навсегда ушла царица Бинти-Адун, страны куда все смертные совершат свой последний путь. Присутствие Нергала не удивило Абди-Эраха, но нижняя печать была украшена изображением Богини, которую он никогда раньше не видел защищающей гробницу. Несомненно, это была Ишара, которую можно было узнать по длинному хуррскому платью и скорпиону, которого она держала в руках. Среди амореев она редко почитается, ибо обители ее находятся среди жителей Мари и Эблы. Она известна как хранительница обетов, поражающая клятвоотступников болезнями живота и укусами скорпиона. Абди-Эрах решил заняться ее печатью потом, начав с Нергала, более могущественного и в то же время более знакомого.

 

Велико было недовольство Нергала за нарушение покоя подданных своих и кражу имущества их, но столь же велики были усилия Абди-Эраха чтобы умилостивить гнев Бога; На каждом празднике Кислиму Богу подземного царства был принесен в жертву гусь или селезень, а однажды даже длинношерстная овца. Поскольку большинство разграбленных Абди-Эрахом гробниц были запечатаны изображением Нергала, давно изученный гимн сорвался с уст его как только рука потянулась к бронзовому ножу:

 

«Великий господин, первенец Бела,

Прислушайся ко мне, умоляю тебя!

Могучий царь, муж Эрешкигаль,

Не отверни от меня лица своего!

Свирепый лев, поражающий чумой,

Пожалей сего дерзкого червя!

Мстивый воитель, разрушитель Вавилона,

Не растопчи меня в своей праведной ярости!

Обрати на меня взор свой и внемли молитве моей!

Смой скверну мою и очисти грехи мои!

О Нергал, прославленный и в небесах, и в царстве мертвых!

Даруй мне милость, чтобы я мог жить восхваляя имя твое!

Благослови мои усилия, чтобы я продолжал делать подношения в твою честь!»

 

Таков был путь к сердцу гордого Нергала: обильная похвала вкупе с долей самоуничижения и кратким напоминанием о жертвах прошлого и будущего. Как только прозвучал последний слог, нож отделил печать и она поместилась в специальную сумку. Теперь пришла очередь второй печати; Дрожа от напряжения, нож коснулся глины, и зазвучала робкая молитва. Неумелые и импровизированные были слова, но Абди-Эрах счел их лучше, чем молчание:

 

«Госпожа Ишара, издалека слышна слава твоя!

Ободряет сердце праведника имя твое,

Лик же твой парализует лжесвидетельствующих!

Не напрасно стрельцы Кусары присягают царю перед храмом твоим,

Горе тому из них, кто оставит свой пост, кто побежит от врага!

Недолго на земле проживет такой негодяй,

Скорым будет суждение гнева твоего…»

 

Именно при произнесении этой фразы нож наткнулся на выступ в каменной двери, соскользнул, рванул вверх и расколол печать на две части. Выстроив полную цепочку событий, Абди-Эрах сказал себе, что не нужно быть прорицателем чтобы понять знамение, посланное Богиней — она затаила на него обиду и не будет медлить с возмездием.

 

Оставалось одно: выяснить причины недовольства и искать искупления. Абди-Эраха нельзя было обвинить в небрежности в поклонении Ишаре, так как он никогда не покидал земель амореев а ее обители находились только среди хурров. Точно так же он не мог оскорбить Богиню словом или мыслью, потому что ему редко приходилось даже встречать ее имя. Он рассудил, что никогда не давал обета перед ее изображением, а потому не мог такой обет нарушить, но тут в его голове всплыло воспоминание, что Ишара ненавидит всех клятвопреступников, в том числе и тех, что клялся перед другими Богами, и даже тех, кто давая клятву не упоминая никакого Бога. Стало ясно что вызвало гнев Ишары: в течение многих лет Абди-Эрах не выполнял обет, данный отцу, вскоре после того, как всемогущий Ану ​​отвернулся от их семьи, их поля были изъяты магистратами и старик умирал у дороги в холмах Аррафы, изнуренный скитанием и голодом. Точные слова клятвы еще не изгладились из памяти Абд-Эраха:

 

«Клянусь зрением очей своих и десницей своей, что я разгребу всю землю но найду Белтани, дочь твою и сестру мою. Если она жива, я вызволю ее из рабства, а если нет, я предам ее тело надлежащему покою».

 

Абди-Эрах вспоминал свою сестру Белтани с большой нежностью; именно она заботилась о нем и о его братьях, когда их родители уводили овец на рынок. Он и она разделяли любовь к поэзии и часто соревновались в сочинении гимнов, песнопений и загадок. Всего через полгода после замужества Белтани, на надел ее мужа напали колесничие Шамши-Адада, царя Ассирийского, и все жители были угнаны в рабство. Хотя воспоминание об обете освободить ее никогда не покидало мысли Абди-Эраха, он откладывал исполнение, для которого нужно было отправиться в Ашшур и расспрашивать о передвижении ассирийских войск и их добыче. В этом городе, постоянно охваченном войной, чужака, задающего такие вопросы, запросто могли принять за соглядатая. Однако теперь, после божественного предзнаменования, любое промедление было безумием.

 

Но сначала нужно добыть серебро для путешествия, для поборов и взяток, которые наверняка потребуются в Ашшуре, для выкупа Белтани из рабства и, конечно, для искупительной жертвы Ишаре. Пребывание в таверне Хуззу оставило Абди-Эраха без каких-либо ценных предметов, кроме меча Угаллу, но продать его было невозможно, а переплавить — немыслимо. Единственным оставшимся выходом было проникнуть в гробницу Бинти-Адун и разграбить ее, как и было задумано ранее, несмотря на нежелание когда-либо снова приближаться к ее двери.

 

 

Массивная каменная дверь, лишенная защитных печатей, скрипнула, открываясь внутрь, и солнце осветило небольшой зал. Как и во всех гробницах у гор Шенгар, строители не выкапывали помещения целиком, а лишь расширяли и придавали нужную форму пещерам, которые давным-давно прогрыз здесь демон Пазузу. Пол и стены были сглажены и покрыты коврами, а потолок почти не тронут, лишь обломаны самые большые из каменных клыков Пазузу.

 

В середине стены напротив входа был проход, ведущий дальше под наклонным углом вниз, и Абди-Эрах увидел восемь человеческих тел, распростертых перед ним. Он ожидал, конечно, что царицу похоронят со стражами, и знал, что они защищают от злых духов и бессильны против живых людей. Дальнейшее облегчение пришло, когда он увидел, что скупость царя Зимри-Лима распространилась и на мертвых часовых: их тощее телосложение намекало на то, что лишь после смерти они были опоясаны для битвы, да и то были вооружены лишь палицами и деревянными копьями. Даже были бы они живыми, с мечом Угаллу Абди-Эрах обратил бы всех восьмерых в бегство. Кроме мертвых охранников в зале хранились припасы для путешествия в царство Нергала: бочки с пивом, мешки с ячменем и чечевицей, горшки с фруктами и стопки вяленого мяса и рыбы. Ожидая, что в следующих комнатах будет более ценная добыча, взгляд Абди-Эраха поспешно пробежался по предметам.

 

«Странно, — сказал он в сердце своем, — что этот глиняный горшок наполнен виноградом не до края, как принято, а только до половины. Вряд так приказал царь. Вероятнее, что прислужник жреца осмелился незаметно украсть гроздь прямо перед тем, как гробницу запечатали. Если так, то я закончу то, что он начал, ибо во рту у меня пересохло от пережитого ужаса».

 

Когда прохладный сок несколько восстановил его дух и факел был вытащен и зажжен, и внимание Абди-Эры вернулось к телам на полу. На них не было видно ран, и на их лицах не было ни страха, ни гнева. Действительно, можно было подумать, что они спят на своем посту. Вероятнее всего, жрецы хитростью напоили восьмерых рабов ядом, а позже одели и вооружили их как царских стражей.

 

Легкие шаги Абди-Эраха, словно он старался не разбудить их, провели его между телами к проему. Туннель за ним, со стенами, почти не тронутыми долотом, вел вниз, совершая небольшой поворот влево, и наконец выводил в длинную и узкую пещеру. Менее восьми локтей в ширину, ее пол слегка наклонялся вниз, прежде чем исчезнуть во тьме, которая скрывала самые дальние части и намекала на скрытые углубления или дальнейшие туннели.

 

Это, несомненно, была главная погребальная камера, ибо свет факела высветил контуры гроба из обожженной глины, протяженностью в более половины ширины пещеры. Тела лежали и на коврах перед гробом: рабыни, которым суждено сопровождать царицу в потустороннем мире, без каких-либо ран, со спокойными и невозмутимыми лицами. Наметанный глаз Абди-Эраха различил несколько бронзовых ручных и ножных браслетов, но на самой царице Бинти-Адун и вокруг нее наверняка ждали сокровища побогаче. Он насчитал семь мертвых служанок и вздрогнул: почему выбрано такое несчастливое число? Восемь было бы правильней всего, как и число охранников, но если царю Зимри-Лиму не хотелось платить за такое количество, то пять или шесть все же лучше, чем семь!

 

Сила воли Абди Эраха заставила его откинуть эти мысли и осмотреть пещеру. Несколько рядов сундуков, сосудов и фигурок окружали царский гроб, а также три курильницы на длинных ногах; у хурров принято ставить их в гроницах знатных людей. На двух подносах лежали уборы из серебра и золота, обрамленные лазуритом, сердоликом и другими дорогими камнями. Царь Зимри-Лим, без сомнения, был скрягой, но нечестность не входила в число его пороков; он не присвоил украшения своей жены. Если бы, как можно было ожидать, самые роскошные сокровища были на самой царице, то Абди-Эрах смог бы стократно выкупить Белтани. Сердце его радовалось при мысли, что он снова ее увидит. Вместе они вернут надел отца и выкупят ее мужа, если он жив, или соберут приданное для другого, если нет.

 

Слабый запах жасминовых духов донесся до ноздрей Абди-Эраха, и он заметил, что среди имущества царицы лежит четвертая курильница, разбившая при падении небольшой кувшинчик, а также фигурку из слоновой кости. Фигурка, поднятая в ладони под факелом, была одета в то же хурритское платье, что и на сломанной глиняной печати, а отломившаяся рука держала такого же скорпиона, хотя вырезанного более детально. Опять Ишара! Мысли мчались в голове Абди-Эраха, как дикие ослы на пути к роднику:

 

«Еще одно знамение от Богини! Кошмар и чума! Но не моей рукой этот образ был разбит, этот грех не на моей голове. Ветер не мог бы опрокинуть здесь курильницу; жрец или рабочий, которому было поручено расставить сокровища, по небрежности своей толкнул ее! Мог ли это быть тот, кто ел виноград в прихожей? О Ишара! Если действительно человеческая рука поломала фигурку сию, направь свой гнев на того, кто сделал это, и пощади меня, высоко чтящего тебя! Разве это не Ишара послала сломанную фигурку как знамение для меня? И семь служанок, другое ли это знамение? Я не должен задерживаться в этом месте, а собрать то, за чем пришел, и отправиться в путь! О, будь проклят тот день, когда я ступил на путь осквернителя могил!»

 

После того, как удары в голове Абди-Эры стихли, его рука благоговейно положила сломанную фигурку и для смелости прикоснулась к рукояти меча Угаллу. Гроб, прежде чем его можно было открыть, нужно было осмотреть на предмет наличия других глиняных печатей, и взгляд Абди-Эрах скользнул по его бокам. Художник применил там искусство свое, и Абди-Эрах распознал сцены из жизни богов и героев древности. Его внимание привлекло замечательное изображение Шамаша, восседающего на троне и совершающего божественный суд над смертными. И пока глаза Абди-Эраха скользили по рядам склонившихся царей и жрецов, ремесленников и рабов, из внутренней части пещеры, по другую сторону глиняного гроба, донесся звук шага, за которым сразу последовали еще несколько.

 

Факел в правой руке Абди-Эраха дернулся вверх, и шагов больше не было слышно. "Бежать!" кричало его сердце, но ноги его бунтовали и не двигались. По правде говоря, все его тело было словно схвачено злым демоном Эдимму, и только левая рука прошлась по рукояти драгоценного меча, коснулась прохладного металла навершия и вернула перепуганной душе долю покоя. Пальцы чувствовали острые клыки и крохотные перья, и в уме Абди-Эраха сформировалась мысль: Угаллу, ястреб грозы, сидящий на мече, победил множество грозных врагов, как смертных, так и демонических. Вероятно, он был сильнее любого злого духа, обитавшего в этой пещере и бродившего во тьме. Дрожащая левая рука Абди-Эраха не смогла развязать веревку, связывающую ткань вокруг меча, и с огромным усилием воли его правая рука опустилась, передавая факел левой руке.

 

«Абди-Эрах!» - тишину пещеры разорвал внезапный крик, усиленный и искаженный жутким эхом. Возобновившиеся шаги быстро приближались из-за гроба, и треск возвестил о растоптанном кувшине. Мелькнула фигура, несущаяся к Абди-Эраху. Факел выпал из его руки, и пальцы потянулись за рукоять. Клинок вылетел из ткани, покрывавшей его, и, сверкнув огненной дугой перехватил приближающуюся тень. Так же, как несколько мгновений назад ноги Абди-Эраха отказывались двигаться, теперь его десница ударила по своей собственной воле, с яростью ястреба грозы, которого она держала. Послышался приглушенный всхлип, потом еще несколько шагов в направлении прохода, ведущего наружу, и, наконец, звук чего-то падающего и катящегося по коврам. Наконец все стихло, кроме учащенного дыхания Абди-Эры и шипения факела на полу, огонь которого почти погас от падения.

 

Только мудрые Боги знают, сколько времени прошло, прежде чем Абди-Эрах осмелился пошевелиться, поднять факел и вновь разжечь его своим дыханием. Клинок Угаллу был залит кровью, и на изображениях на глиняном гробе царицы появились красные пятна. Взгляд Абди-Эры обратился к коврам между ним и входом в комнату. Теперь там лежало восемь служанок, ибо появилось новое тело так где семь лежали прежде, украшенное по подобию других, со страшной раной на боку. По жестокой уловки судьбы она пережила яд, который убил стражей и других служанок только для того, чтобы быть погубленной Абди-Эрахом, чей факел был теперь достаточно близко, чтобы осветить ее лицо. Лицо Белтани, его сестры!

 

Меч Угаллу с глухим стуком упал, а за ним факел, который медленно покатился прочь.

 

«Ужасна месть, которую Ишара обрушивает на тех, кто медлит с исполнением обетов своих », — сокрушался Абди-Эрах, — «Некоторых клятвопреступников она помечает асцитом, а других поражает укусами скорпионов, но для меня было придумано более суровое наказание, возмездие доставленное моей собственной рукой!»

 

Он рухнул на пол, комок боли пронзил его грудь и медленно спустился к животу. Факел погас, выпустив облачко дыма, и тьма покрыла гробницу царицы Бинти-Адун, жены Зимри-Лима, царя андаригского, дочери царя хурров.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...