Полузасохшие круглые ранки на сливах истекали сахаром и катышками поплотнее, потемнее. Червивые. Только дурак попытался бы их разрубить, а Силаева дурой не была, иначе не дожила бы до своих лет да при своём-то роде занятий.

Поехавшей вот была. Но поехавшая – это другое.

Заросла так заросла лестница, не беда. Силаева толкнула дверь на балкон, и вместо скрипа петель та хрустнула. Металл давно обратился толстой корой, а стекло – паутиной.

Пол балкона бугрился корнями, доходившими Силаевой до колена, под ними валялась перевёрнутая банка с окурками. Когда-то её тут оставили ремонтники; теперь по банке змеились плотные прожилки, а окурки пустили побеги. Вот бы из них сигаретное дерево выросло! Жаль, что дивный новый мир так не работал и расщедриться перед Силаевой не собирался. В лучшем случае тут будет грядка бычков. В лучшем.

Как же нестерпимо хотелось курить.

Силаева взобралась на узел корней повыше, потопталась, проверяя устойчивость, и достала из рюкзака топорик. Потолок поддался легко, как шляпка гриба, и с таким же хрустким скрипом. В открывшийся проём хлынули болезненная голубизна неба и свежий воздух.

Не то чтобы Силаева в своей маске-без-пяти-минут-противогазе могла его почуять.

Взобраться наверх с помощью двух ног и одной руки было уже сложнее: по левой ладони разливалось блаженное онемение, и доверять ей было нельзя. Но Силаевой не привыкать. Силаева поехавшая. Это важно.

Крыша казалась слепленной из гнилых листьев, но держала вес и не прогибалась. Силаева окинула её беглым взором: ни плодов на ней не росло, ни цветов, ни осиных гнёзд. Никого и ничего вокруг, только безоблачное небо, злое весеннее солнце и полное безветрие.

Безветрие – это хорошо, ничто не принесёт пыльцу с нижних этажей и с улиц. Силаева сорвала с себя маску и глотнула воздух. Размяла челюсть, которой не терпелось во что-нибудь вгрызться. Ничего, уже скоро. Но сначала – дело.

Устроиться поудобнее на крыше, расстегнуть рюкзак, перебрать сегодняшний урожай. Многоэтажка не кишела плодами, как дома в районах постарше, некоторые квартиры и вовсе щеголяли голыми стенами. Но в районах постарше водилась рыба более зубастая, чем их скромная компания, да и из плодов там вылуплялась нежить пожирнее.

Не то чтобы нечисти тут не было вовсе: на втором этаже Силаевой попался сморщенный поеденный помидорище в высохшей луже мякоти и семян, а того, кто поел, уже след простыл. Она бы с удовольствием погрузила останки в мешок и отнесла своим, но на неё посмотрели бы как на кошку, притащившую хозяйке дохлую мышь.

Специальное правило лично для Дарьи Силаевой по кличке Челюсть: плоды в форме человеческих тел с вылазок не приносить. Да, даже если больше ничего стоящего не нашлось. Да, даже если свойства очень полезные. Да, даже если сама проверяла.

Зануды, что с них взять.

Первыми из рюкзака Силаева достала три маленьких крепких дыньки с зеленоватыми боками. Док будет доволен: один ломтик такой дыньки – и можно неделю не есть, не пить, не спать. Побочных эффектов считай что и нет: так, немного глюков потом половишь, попытаешься выблевать пустой желудок, зато денёк поваляешься – и снова как огурчик. Прошлый их любимый питательный плод – огурчики, кстати, вот ирония – Док забраковал после того, как наевшиеся их Сима и Васька решили отправиться погулять без защитных костюмов, взобрались на крышу деревенского сарая и стояли там лицами к солнцу, пока с головы до ног сёмками не покрылись. Силаеву не слушали, когда она орала "Пустите, я их соберу!" и рвалась к сараю, не слушали и когда она уверяла, что дело не в самих огурцах, а в том, что кое-кто их плохо обработал. Ну и чёрт с ними, от огурцов всё равно выворачивало поганее, чем от дынь.

Следующей в рюкзаке лежала россыпь крупных ягод ядрёных цветов – точь-в-точь пластиковые формочки у детей в песочнице. Тоже ценные штуки, но непредсказуемые – способности даруют. Едят их только отчаянные, вроде самой Силаевой, и то редко: даже одна способность – то ещё испытание судьбы, а уж как будут сочетаться друг с другом две или три – кто знает.

Силаева вот была Челюстью. Васька, пока подсолнухом не стал, шутил, что она человеку ногу перекусит и не подавится. Против нечисти или вооружённого конкурента в плодоносном городе, правда, бесполезно: в маске не покусаешься, а без маски...

Скорее всего, все эти ягоды продадут. Может, Олеська съест наконец какую-нибудь, в команде ещё один человек со способностью лишним не будет.

Последней была гроздь винограда – полрюкзака занимала, больше, чем дыни и ягоды. Виноградины огромные, прозрачные, вместо косточек – сокровища.

Ну как сокровища. Силаева виноград этот в чьей-то ванной собрала – в квартире, где кто-то очень повёрнутый на косметике жил, если верить теории Дока. Вот и выросли на этой благодатной почве всякие шампуни, скрабы и прочие кондиционеры для волос. Настолько всё это издалека, из прошлой жизни, что аж в сердце колет и слёзы на глаза лезут. Поди-ка, товарищи мрут – и всё сквозь пелену какую-то ощущается, а увидела шампунь – и сразу расклеилась.

Может, оно всё и не настоящее. Иногда плоды точно копируют то, что сожрали и переварили в поражённых городах, а иногда выращивают мимиков. Внешне не отличишь, зато тронь – и руку откусит.

Наверно, когда мимик-фляга с фальшивым бензином впервые отъела ей половину левой кисти, и пришлось отращивать пальцы обратно, у Силаевой и возникли... необычные потребности. Или дело в челюсти и её голоде. Или просто крыша поехала, такое тоже бывает.

Присмотрелась сквозь прозрачную кожицу самой мелкой виноградины – всего с кулак, – разглядела этикетку, как могла. Крем-мыло, недешёвое во времена, когда деньги имели смысл. Пенится мелко-мелко, после него коже приятно и бархатно.

Решено: если в этих виноградинах не мимики, Силаева в лепёшку расшибётся, а выпросит крем-мыло для себя. Всё прочее пусть продают богатеям вместе с остальным урожаем в обмен на гречку, макароны и тушёнку из непоражённых подземных складов, на антисептики и бензин, на маски и защитные костюмы.

Что ж, плоды осмотрены, ничего подозрительного не обнаружено, можно тащить обратно.

Но пока – то, для чего она вообще поднялась на крышу плодоносного города, к небу, солнцу и безветрию.

То, из-за чего товарищи смотрят на неё с непониманием и отвращением.

Ничего, у них тоже есть свои милые странности.

Левая рука была плотно перевязана повыше запястья, поверх защитного костюма. Между перчаткой и рукавом зиял намеренный зазор. Силаева привычным движением аккуратно сняла перчатку, чтобы не поднять в воздух облачко скопившейся внутри пыльцы. Стёрла пыльцу влажной салфеткой, от души прошлась антисептиком. Кожа ладони прикосновений не чувствовала – что может чувствовать рыжая пупырчатая кожурка мандарина?

Ну вот, собственно, поэтому они все и носили защитные костюмы и боялись пыльцы пуще огня. Этой пакости нужно было всего несколько лет на то, чтобы обратить бетон и металл, а на мягкую человеческую плоть хватало и часа. Так что нормальные люди – ну как нормальные… – герметичность защитных костюмов берегли как зеницу ока.

А Силаева поехавшая. И ещё Силаева в далёком детстве любила мандарины.

Поэтому она легко надкусила кожурку, прихватила её зубами и потянула. На язык брызнуло эфирное масло, под белым нижним слоем обнажились сочные дольки мякоти. Ближе к запястью кожура отделялась туже, стало приятно побаливать. Ещё немного, и начнётся не обращённая кожа – из плоти, жира и крови. Откусить шкурку там, где она ещё мандариновая, прожевать, смакуя – в детстве-то Силаева цитрусовые очистки выкидывала, как и все, а сейчас не попривередничаешь. На вкус сладковатое, ароматное, свежее – как такое выбросить?

И нужно ли вообще отделять кожуру от мякоти?

Сунуть в рот мандариновый палец целиком, перекусить посередине. Течёт по губам сладкий липкий сок, хрустят длинные горьковатые косточки там, где раньше были человеческие кости. Ещё укус, и ещё, и ещё, может ли что-то быть восхитительнее, главное – не сожрать слишком быстро, смаковать, наслаждаться, пока можешь…

Когда следующий укус отозвался притупленным жжением, а на языке стало солоновато, Силаева остановилась, тяжело дыша, будто только что осилила все двадцать этажей подряд пешком. Слизнула с потрескавшихся губ кровь и мандариновое масло. Что ж, хорошего понемножку.

Теперь – залить антисептиком смешное обкусанное запястье с остатками мякоти вместо кисти руки. Тщательно промыть перчатку. Достать из рюкзака запас особенных орешков, похожих на кедровые: их всем выдают для несчастных случаев – вдруг встретится мимик, или нежить, или конкурент. Силаевой в честь её милой странности выдают в два раза больше. Ничего, окупается, она отличный собиратель.

На кисть руки требуется три орешка. Силаева проглотила их, не жуя, и плотно сжала зубы. Любой кляп Челюсть смолола бы зубами в два счёта.

Пара ударов сердца – и запястье взрывается болью. Зубы натужно скрипят, перед зажмуренными глазами пляшут сполохи. Не нужно открывать их, чтобы чувствовать, как заново отрастают все двадцать семь откушенных костей, – Док говорил, их в кисти двадцать семь, – как их обвивают нервы, сухожилия и сосуды, как их, пузырясь, укрывает слой кожи – настоящей, живой, слишком чувствительной. Даже когда боль наконец уходит, она ощущает каждое движение воздуха.

Силаева расслабила челюсть, глубоко вдохнула несколько раз. Нацепила обратно маску и, морщась, натянула перчатку на свежую кисть руки. Плотно застегнула. Каждое волоконце грубой ткани цепляло и чесалось. Чесаться нельзя.

Орехи-восстановители – тоже дар плодоносных городов, как и питательные дыни. Поразительно, как эта пакость умудряется одновременно губить людей, в одночасье лишать домов, навсегда стирать их прежнюю жизнь – и даровать чудеса, о которых человек раньше мог только мечтать.

Но есть ли смысл днями обходиться без сна и пищи и отращивать потерянные конечности, если достаточно один раз неосторожно вдохнуть пыльцу – и ты благоухающий плодоносящий труп?

Что ж, если в голову приходят такие вопросы, значит, пришибло её знатно. Возвращаться надо осторожно, чтобы не сверзиться с одеревеневшей лестницы и не пропустить нежить в переулке.

***

Взгляд Дока был тяжёлым и очень, очень усталым, когда он перестал разглядывать левую руку Силаевой и значительно посмотрел ей в глаза.

Если бы Док видел эту руку впервые, там и впрямь было бы что разглядывать: от запястья и чуть ниже её опоясывали разноцветные рваные шрамы, вставки кожуры самых разных плодов. Силаева могла перечислить их по памяти: виноградная, грушевая, клубничная, арбузная, самая свежая – мандариновая. И совсем близко к локтю – широкая полоска жёлтой, веснушчатой, яблочной. Это ещё с того раза, когда она не рассчитала время, и зараза продвинулась дальше, чем следовало.

Но для Дока зрелище было привычным, так что мог бы перестать уже цокать языком и качать головой.

– Я всё обработала, – зачем-то решила оправдаться Силаева.

– Не сомневаюсь, – вздохнул Док, – но от полной дезинфекции тебя это не спасёт. Сколько орехов списываю? Три?

– Ну не один же, – ухмыльнулась Силаева любимой их местной шутке.

– Очень смешно.

Ну как любимой. Доку она осточертела, Лёхе – несчастному объекту шутки – тоже. Ну ладно, Олеська тоже в ответ на неё улыбалась эдак натянуто, так что ржали как кони над ней только Силаева и Касымов. Ничего, не вина Силаевой, что в их тёплой компании чувство юмора только у двух человек есть.

Что ж, полная дезинфекция так полная дезинфекция, стандартная процедура для любых собирателей, которые не хотят сами стать трофеями в плодоносном городе. Для этого в их фуре и оборудована специальная камера, не пройдя которую, в жилую часть кузова не сунешься. Груз обрабатывали так же, прежде чем исследовать, проверить на наличие спрятавшихся мимиков и упаковать.

Силаева стоически вытерпела вонь химикатов, которыми её опрыскало со всех сторон, вышла с другой стороны камеры и натянула на себя привычные истёртые майку и джинсы.

Майка и джинсы были дороги её сердцу – настоящие, с этикетками брендов, ещё из прежней эпохи; на майке виднелись остатки принта. Сейчас такие можно было найти с трудом, и то нерукотворные – если плоды в заражённом городе сожрали какой-нибудь магазин или склад одежды и решили воспроизвести съеденное. Но шансы на то, что их маленькая беззубая команда найдёт такой клад, были малы: центры и промышленные районы городов пасли товарищи посерьёзнее, с огнестрелом. Такой мелочи пузатой, как они, оставались спальные районы ближе к окраинам: можно было в случае чего дать дёру и надеяться, что конкуренты не захотят тратить бензин на преследование.

Непоражённые запасы из прошлого достать было и того сложнее. Вот и оставалось либо носить унылую утилитарную пародию на одежду, которая производилась сейчас, либо донашивать собственное старьё. Силаева выбирала второе. Когда дырки станут совсем неприличными, будет носить в два слоя. Постапокалиптический шик, знаете ли.

Когда Силаева, подтягивая расхлябанные джинсы, вывалилась из раздевалки, немногословный Касымов поднялся из-за откидного стола для короткого рукопожатия и тут же сел обратно – продолжать наносить защитный слой на топорик. Рядом с ним валялись и сохли костюмы, маски и сапоги для вылазок: мало было их дезинфицировать каждый раз по возвращении, чтобы они не зацвели. Зараза пожирала совершенно всё, разница только в скорости, и прозрачный быстро застывающий гель, который Касымов аккуратными спорыми движениями намазывал на лезвие и рукоять, почему-то был пыльце особенно не по зубам. Док пытался когда-то объяснить, но неуверенно, явно повторяя что-то на бумажке прочитанное. Силаева и пропустила всё мимо ушей.

В фуре были выставлены перегородки – не только чтобы лишнего друг другу глаза не мозолить, но и на случай какой-то непредвиденной чертовщины с камерой дезинфекции или кабиной водителя, чтобы можно было запереть груз в безопасности. За следующей после Касымова перегородкой обитал Лёха.

Как бы Силаева ни пыталась прозвать его Одним Орехом после того случая, прозвище у Лёхи и осталось прежним – Липучка. Чтобы увидеть Лёху и дать ему пятюню, Силаевой пришлось задрать голову: он самым комичным образом висел на потолке, приклеившись левой рукой и правой половиной задницы. Было смешно и неестественно видеть, как его грузное, накачанное тело резиново изгибалось в неположенных местах и прилеплялось к любой поверхности, куда только Лёха захочет.

Кроме наличия способности, у Лёхи было и ещё кое-что общее с Силаевой: милая странность, о которой прочие пытались не вспоминать. Если Силаева занималась экстремальным самоедством, то от Лёхи надо было беречь любые плоды с мягкой упругой мякотью. Иногда Олеське не удавалось уследить за грузом, потом она недосчитывалась очередной дыньки или персика, и всем было, в общем-то, понятно, куда они делись.

Однажды какой-то фрукт оказался неожиданно плотоядным. Лёха долго орал, бранился и в конце концов затребовал у Дока ровно один орех-восстановитель для восполнения утерянного.

На то, чтобы отрастить кисть, Силаевой требовалось три.

Ну то есть потом Лёха, конечно, божился, что-де потеря произошла не «под корень» и вообще он успел только «самый кончик», но всё уже, поздно, слово не воробей.

Скромная каюта Силаевой находилась сразу после Лёхиной, но она прошла дальше – проведать Олеську в её вроде-как-лаборатории. Там-то с захваченными в городе трофеями и творились священнодействия, которые можно было свести к двум главным проверкам: проверке на мимика (потыкать палочкой) и проверке на съедобность (на мышах).

Олеська зря времени не теряла и уже занималась сегодняшним уловом Силаевой. В этот раз подопытную мышь с чёрным пятном на морде не кормили, а смазывали чем-то нанесённым на ватную палочку.

– И что это тут у нас?

– Шампунь твой тестирую. Будет с мышами всё хорошо – каждому из нас по порции достанется.

– Да брось ты, раз бутылка не кусается, значит, всё с ним в порядке, – махнула рукой Силаева. – Плоды небольшого ума товарищи, они либо точную копию выращивают, либо мимика, третьего не дано. Ты мне лучше вот что скажи – мыло там как? Настоящее?

– Настоящее, – кивнула Олеська. – Уже упаковала, немало нам за него дадут.

– Слушай, а это… можно мне, как ответственному сотруднику… – начала было Силаева, молитвенно сложив руки на груди. Олеська развернулась так резко, что чуть не сбила с откидного стола приборы и мышиную клетку.

– Какой, позволь спросить, ответственный сотрудник? – зашипела Олеська и сердито сдула прядь чёлки с лица, сразу испортив всё впечатление суровости. – Сколько в этом месяце ты съела восстанавливающих орехов?

– Семь…

– Сколько потратил Касымов?

– Э-э-э… два?

– Почему он их потратил?

– Собачки покусали.

– Не «собачки покусали», а «героически защищал машину и груз от нежити», попрошу.

– Но они правда были похожи на собачек! Чихуахуаныши такие грушевые, штук сто, и все злющие…

– Сколько потратил Алексей?

– Оди-и-ин, – довольно протянула Силаева, расплываясь в улыбке.

– Это было год назад и давно не смешно! В этом месяце – ноль! Ноль, Дарья Силаева! Да, ты приносишь больше всех трофеев, но из-за тебя мы не продаём излишки орехов-восстановителей, потому что Бог знает, когда ты решишь сожрать себе обе руки и обе ноги! То, что Док позволяет вам творить что вздумается и что-то лопочет про психическую разгрузку и как опасно вас не «разгружать», не значит, что с этим собираюсь мириться я! Никаких дополнительных поощрений, пока не сбавишь обороты. Хочешь благо цивилизации? Вот, держи, получишь ровно столько же, сколько остальные.

Олеська протянула Силаевой небольшой флакон. Судя по тому, что на столе стояли ещё четыре таких же – это она разделила шампунь поровну между всеми.

Перед глазами потемнело, отчаянно заскрипели зубы.

Силаева спокойно взяла шампунь, спокойно уронила на пол и спокойно раздавила флакон ногой. По полу фуры потекла прозрачная вязкая жидкость.

– Вон. Отсюда, – сквозь зубы выплюнула Олеська.

Силаева развернулась, вышла и хлопнула раздвижной дверью перегородки.

Будет, что называется, эскалировать конфликт – быстро заявится Касымов, хлопнет в ладоши, и они обе застынут как мухи в смоле: не пошевелиться, пока не подумают как следует над своим поведением. Полезная это способность, вот бы она ещё на нежить влияла. Тогда он бы стаю чихуахуанышей в один миг обездвижил и тоже потратил бы ноль орехов в этом месяце. Была бы Силаева одна на всю команду такая плохая.

Челюсть будто свело судорогой, разжать её не получалось никак.

Что ж, Док считает её опасным животным. Небось, позволяет ей жрать себя и тратить драгоценные орехи, только чтобы она не сожрала товарищей. И, спрашивается, в чём он неправ? Из-за какой мелочи она только что устроила сцену, ещё и бабушке назло уши отморозила – теперь у неё ни крем-мыла, ни шампуня, ещё и злая Олеська, от которой теперь уж точно подачек не жди.

И только серое казённое мыло в скудном душе, потому что воду надо беречь.

Пару-тройку лет назад она бы попыталась взять Лёху на слабо и отжать его долю шампуня – сказала бы, мол, чего ты как баба, зачем тебе эта фигня, которая цветочками химозными пахнет, мало в нашей жизни цветочков-ягодок, что ли?

Сейчас такое уже не прокатит. Все они изголодались по благам ушедшей цивилизации настолько, что даже мужицкий мужик Лёха вцепился бы в какой-нибудь ядрёно-розовый гель для душа «принцесса-блестяшка» и даже не придумывал бы себе оправданий.

Что ж.

Наверно, ей надо развеяться, и желательно уже без самоедства.

Действие дыньки, которую она съела в последний раз, заканчивалось назавтра. День-два на поваляться без сил и поблевать в ведёрко, потом следующая вылазка по плану Касымова, а ей у машины дежурить… И вот после этого она уйдёт в город на несколько дней. Возможно, даже вглубь – туда, где рыскают конкуренты с огнестрелами и всякие там стаи грушевых чихуахуанышей.

Раз уж ни курить, ни себя жрать нельзя, остаётся одно: пощекотать нервишки.

***

Пощекотать нервишки определённо удалось.

Правда, возможно, это окажется последним развлечением в жизни Силаевой, но исполнившимся желаниям в зубы не смотрят, так?

В чёрные влажные зубы, похожие на косточки, но наверняка острые, как настоящие клыки.

Голова очередного чудища с арбузным хрустом проломилась под лезвием топорика, но за ним пролезли ещё два, разинув аппетитно-розовые пасти. Силаева отступила вверх по лестнице, и ещё отступила, и ещё. Ублюдки явно загоняли её наверх, но одновременно отбиваться и размышлять, что делать и куда бежать, получалось плохо.

Хоть снимай маску и рви их зубами, пока не превратишься сама во что-нибудь бахчевое. Уйти с честью, забрать с собой как можно больше врагов, все дела. Ну-ну. Фигушки.

Попытать счастья с шахтой лифта? Не факт, что канат не превратился во что-то, что не выдержит её веса.

Прорубить ход в соседний подъезд и спуститься по тамошней лестнице? А вот это уже мысль. Если не думать о том, что голодные арбузы могут ждать её и там тоже. А не думать – это просто.

Силаева рванула на себя перила – сухой тростник поддался и вырвался с корнем. Накинула жалкое подобие сети на беснующихся ниже чудищ: задержит их всего на пару мгновений, но пара мгновений – лучше, чем ничего. Сиганула что было сил по лестничной площадке. План такой: вынести ногой ближайшую дверь, прорубиться через стену (лишь бы она оказалась достаточно хрупкой, лишь бы оказалась), а дальше – ещё одна дверь и лестница к свободе.

Выполнить удалось только первый пункт. В облаке пыльцы и обломков коры Силаева со всей дури влетела в гигантскую сливу, занимавшую полкоридора, и её отпружинило к стене.

Не время рассиживаться и тереть ушибленную голову. Надо вставать, бежать дальше, и…

По сливе от удара пошла сочная трещина, и смутный тёмный силуэт внутри зашевелился.

Проклятье! Слива оказалась червивой, и уже приличное время, а значит, там уже выросла свежая нежить и сейчас полезет наружу. Из огня да в полымя, да, Силаева?

Между обломков двери протискивались арбузные морды, из надтреснутой сливы показалась рука.

Погодите.

Рука?!

Силаева не могла пошевелиться, вот уж правду говорили англичане – любопытство кошку сгубило. Никогда раньше плоды не пытались породить что-то похожее на человека! Ну то есть Силаева об этом не знала. Возможно, этот секрет пока не дошёл до скромного сообщества собирателей. Решено: она увидит человекообразную нежить, даже если это будет стоить ей жизни.

Силаева собралась с духом, поднялась на ноги, хрястнула топориком двух почти пробравшихся в квартиру чудищ и кинулась баррикадировать проём чем получалось – обращёнными межкомнатными дверями и мебелью, каким-то оставшимся мусором, даже наросшими по всей квартире плодами.

Баррикада тряслась, но держалась. Силаева перевела дух и обернулась на кокон, посмотреть, не вылезла ли из него прекрасная бабочка.

Что ж.

«Бабочка» действительно была прекрасной.

Из трещины в мякоти наполовину вывалилось изящное человеческое тело. Длинные волнистые волосы, бледная кожа, тонкокостные руки, худой торс, на котором угадывались контуры мускулов. Оно упиралось ладонями в останки взрастившей его сливы, но, видимо, ноги застряли, и целиком выбраться оно не могло.

Забыв всякую осторожность, Силаева приблизилась, подхватила тело под мышки и потянула. Раздалось влажное хлюпанье, слива-кокон поддалась, и тело обрушилось на неё всем своим весом. Её обдало жаром: тело оказалось очень тёплым, почти горячим, и безумно сладко пахло сливовым соком. Ни защитный костюм, ни маска не могли этого скрыть.

Пару мгновений Силаева не шевелилась, в голове было совершенно пусто, как-то очень издалека в ней отдавался стук арбузных голов о наспех выстроенную баррикаду.

Тело дышало.

Силаева аккуратно поставила тело на ноги и отстранилась, готовая поймать, если оно не удержится на ногах и снова упадёт.

Не упало, удержалось – и с поразительной устойчивостью. Стояло неподвижно, как статуя, и смотрело прямо на Силаеву. Радужка – точно вишнёвая мякоть, даже прожилки такие же, и ресницы светлые-светлые, в тон волосам. На теле было подобие одежды – белой, мокрой, полупрозрачной. В рубашке родилось, ха. Рубашка ничего не скрывала. Тело было определённо мужским.

Тело вдруг развернулось – как будто две багряные звезды погасли на небе – и принялось разбирать баррикаду. Силаева не противилась, только в ушах гулко шумело. Ну всё, приехали. Хотела посмотреть на человекоподобную нежить ценой собственной жизни? Ну получите, распишитесь. Сейчас эта нежить спустит на неё своих арбузных собак, а она даже пальцем пошевелить не сможет. Ну что ж, ей и так было от этих полосатых тварей помирать, а так хотя бы… красивая смерть в красивой компании…

Тело было явно слабым, оттаскивало двери с видимым усилием, как будто они были тяжёлыми, настоящими, а не обращёнными, но в конце концов из-под них вынырнула зубастая пасть. Посмотрела на склонившееся перед ней лицо. Попятилась назад. Раздался шум добрых четырёх десятков убегающих лап.

Тело как ни в чём не бывало продолжило разбирать наваленные плоды и обломки мебели, а потом вытащило два арбузных трупа с проломленными одним ударом черепушками – вот это Силаева чисто сработала, ха. С трудом проволокло их через коридор в комнату и встало рядом, снова неподвижно.

Она сейчас не умрёт.

Ну надо же, она сейчас не умрёт.

Прерывисто смеясь, Силаева сползла по стене коридора и плюхнулась на пол.

Да плевать, что арбузные чудища наверняка уступили жертву своему более развитому собрату. Плевать, что она всё равно вряд ли уже выйдет из этой квартиры. Сколько ей ещё осталось? Пять минут? Десять? Да сколько угодно лучше, чем ничего!

Силаева посмотрела на топорик, валявшийся тут же, рядом. Наверняка бесполезный. Раз эта нежить слабее обычного человека, значит, чем-то другим берёт. Копается в мозгах, например.

Прямо перед лицом Силаевой возникла узкая рука с длинными пальцами.

Голос, такой же андрогинный и мягкий, как и лицо, произнёс на чистом русском:

– Вставай. Ты в безопасности.

Может, нежить и правда копалась в мозгах, а, может, у Силаевой в крови бушевал адреналин и бог знает что ещё, что может бушевать в крови у женщины, только что избежавшей верной смерти и увидевшей прекраснейшее создание в своей жизни. Но она почему-то сразу поверила. И ухватилась за протянутую руку, чтобы подняться.

Тут она, конечно, просчиталась. Тело не смогло удержать её вес, поскользнулось и во второй раз за последние минуты повалилось на неё. Уже не такое горячее, но всё ещё тёплое, какое же оно тёплое.

Силаева обняла его что было сил. Как только кости не хрустнули.

Минуту спустя прозвучал тот же голос, совершенно без смущения и без отвращения:

– Ещё не время. Пойдём.

Силаева поднялась на ноги и направилась в комнату с убитыми арбузными чудищами. Чего от неё хотел сливовый юноша с вишнёвыми глазами, она не знала и даже не пыталась угадать.

Юноша сел рядом с одной из арбузных голов, скрестив ноги. Рубашка успела высохнуть и теперь создавала подобие приличия.

Силаева уселась рядом.

Юноша отломил ломоть от надтреснутой арбузной головы и впился зубами в ярко-розовую мякоть. По подбородку потёк сок.

– Нужно забрать себе то, что было утеряно, – пояснил он. – Мы во многом не согласны с ними, но не можем позволить им пропасть.

– Ничего не понимаю, – честно ответила Силаева. – Какие мы? С кем не согласны? В чём?

– Мы, – пояснил юноша, указывая на себя, – не согласны с ними, – указал на убитых чудищ. – Ты тоже знаешь разницу. Они хотят уничтожить тебя и тебе подобных. Мы любим тебя и тебе подобных. Ты уже поглотила многих, кто тебя любил, и это хорошо. Тех, кто освобождает тебя от человеческих слабостей. Тех, кто возвращает твою плоть. Тех, кто даровал тебе силу.

Не сразу, но Силаева сообразила. Речь о дыньках, которые они едят перед вылазками. И об орехах-восстановителях. И о том лимоне, который она съела – и стала Челюстью.

А потом вспомнила, как её корёжило, когда кончался эффект дынь. Что ж, никто не обещал, что любовь будет безболезненной.

– Мы поглотим этого, а ты поглоти того, – юноша указал на второе арбузное чудище. – Так будет честно. Не бойся, от этого тебе не станет хуже – они не хотели тебя обманывать и мучить, просто уничтожить. Они уже не смогут этого сделать.

Мысли с трудом ворочались в голове Силаевой, пытаясь найти смысл в словах.

– То есть, допустим, мимики и те плоды, которые есть нельзя, хотят нас… обманывать и мучить?

Юноша кивнул.

– Они притворяются теми, кто вас любит, а потом калечат и отравляют. И становятся всё умнее и искуснее в этом. Среди подобных тебе такие тоже есть.

– А эти арбузики, значит, всего лишь хотели меня безболезненно убить. И, возможно, скушать. Всего лишь, – Силаева коротко рассмеялась.

– Нет, они не хотели тебя поглотить. Но бывают и такие, они тоже вас любят, просто по-другому. Но мы и с ними не согласны: вы не умеете дарить любовь, давая поглотить себя. Принимать можете, но не дарить. Возможно, ещё научитесь, но мы не надеемся.

Занятное у них понятие любви. Так и просилась какая-нибудь шутка про её пожирание собственной руки в этом контексте, но сливовый юноша вряд ли понимал юмор. Особенно такой.

– Прости, парень… или кто ты там, колония разумных плодов. Но даже если бы я хотела участвовать в этой вашей любви через поедание, не смогла бы: тут повсюду пыльца. Вдохну – и мне крышка.

– Точно, сейчас, – юноша плавным движением поднялся на ноги и почему-то пошёл перебирать плоды, из которых она построила баррикаду. Вытащил маленький спелый абрикос, протянул ей.

– Поглотишь его – и никто не сможет тебя преобразовать. Временно.

Если это правда, то как же облегчится жизнь собирателей! Что ж, на сей раз обойдётся без Олеськиных экспериментов на мышах. Силаева сама побудет подопытной.

Впрочем, абрикос она сначала всё-таки обработала. По старой привычке. Юноша смотрел и вежливо не вмешивался.

Снять маску, тут же раскусить и проглотить кисловатый плод, не давая пыльце шанса. Силаева зажмурилась, ожидая, что юноша её обманул, и сейчас мандариновыми и яблочными станет уже не её рука, а лицо и лёгкие.

Не стали.

Без маски дышалось легче, и только сейчас стало заметно, как же в плодоносных городах всё благоухает – не чета смогу и вони автомобилей. Может, и к лучшему, что человеческую заразу на Земле потеснила новая.

Юноша улыбался – очень светло и радостно. Почему-то Силаева не думала, что он умеет улыбаться.

– Нам нравится твоё лицо.

Точно, она же теперь без маски. Лицо у неё, правда, обыкновенное: не самое молодое, с не самым аккуратным носом и не самым подтянутым овалом. Ещё и челюсть тяжелее, чем была раньше. Наверно, помешанной на людях колонии плодов челюсть и нравилась, вряд ли он имел в виду человеческие понятия о красоте.

Всё равно внутри как-то приятно заныло. И ещё стало немного смешно: она сняла маску в городе, полном пыльцы, узнала столько бреда о том, чего эта пыльца на самом деле хочет, а теперь ей отвешивает комплименты ходячий фрукт.

Ей точно это снится.

– А ведь у тебя, наверно, и имени-то нет, – вдруг сказала Силаева. – Буду звать тебя Сливой. Как Слава, только Слива, – и хихикнула.

Юноша покачал головой.

– Если называть себя именем, мы лучше выберем его сами. Зови… зови нас Жертвой.

– Мрачновато, – протянула Силаева и потянула в рот арбузную лапу полагавшегося ей чудища. Ну надо так надо забрать себе, почтить память или что там ещё. Гулять так гулять. Лишь бы не заставили жрать вместе с корками – это вам не мандариновая кожура.

– Но отражает суть, – возразил Жертва, вновь усаживаясь рядом с ней и приступая к трапезе. – Сегодня мы с тобой поглощаем оставшихся позади, а завтра кто-то поглотит нас. И тебя. И всех.

***

Силаева оставила Жертву в паре кварталов от машины, а ещё предусмотрительно протёрла маску изнутри и надела. Нечего пока что пугать команду, они её и без того побаиваются. Всё по порядку.

И, наверно, она должна была насторожиться, когда увидела, что никто не дежурил снаружи, что створки кузова приоткрыты. Но события прошедшего дня притупили в ней внимательность, и всё ещё было сложно принять, что это не сон.

Лучше бы всё было сном.

Док развалился на своём привычном раскладном стуле, а из его глазниц вырастали усыпанные ежевикой колючие ветки. Как одуванчики пробивали асфальт в давние простые времена, так ветки пробили дыры в его маске.

Пришлось запускать камеру полной дезинфекции самой, хотя чутьё подсказывало: это бесполезно. Дальше уже некого беречь от пыльцы.

Майка и джинсы, потёртые реликвии прошлого, казались чужими и неуместными.

Силаева отодвинула следующую дверь перегородки. Касымов хлопнул в ладоши, и она замерла на месте, не успев сделать шаг.

С его волос, ещё недавно коротких, под ёжик, свисали гроздья инжира, спускались по шее, по плечам. В глазах зияла пустота. Ладони бесконечно медленно раздвигались после хлопка. Механическое, заторможенное действо.

Забавно, но в их команде никогда не было главного. Дока слушались по части здоровья, Олеська была непререкаемым авторитетом во всём, что казалось груза, если Лёха говорил, что надо было сматывать удочки из города – они сматывали. А когда обстановка накалялась, и в ход собирались пойти оскорбления и кулаки, тут же появлялся невозмутимый Касымов, останавливал мгновение, и оставалось только остыть. Подумать, понять, где ты накосячил.

В том, что Силаева накосячила, сомневаться не приходилось. Наверняка она пронесла с собой заразу. Наверняка, как бы она ни обрабатывала свои свежие шрамы, на них что-то оставалось. Наверняка Док знал об опасности, но больше боялся её саму, чем то, что она могла занести.

Что-то в этой теории не складывалось, но думать было слишком больно.

Хлопок.

Силаева рванула дальше, пока Касымов – то, что от него оставалось, – не успел заморозить её снова.

Лёха-Липучка развесил себя по всей своей комнатушке, как новогоднюю гирлянду, как дешёвую игрушку-тянучку. Вместо лампочек на нём горели слепяще-красные ягодки костяники, и среди них с трудом можно было найти голову.

Олеськи нигде не было видно. В голову пришла невозможная мысль: а что если она, Силаева, на самом деле ни в чём не виновата? Вдруг Олеська всё это время… что именно? Собиралась непонятно за что отомстить товарищам и сбежать без груза? Без способностей, без нормального оружия?

Или, может, это всё конкуренты. Конкуренты-завоеватели, похитившие женщину и оставившие мужчин умирать – вот только пришли и ушли они бесследно, потому что следы чужих шин не отпечатались на дороге, превратившейся в лиственный покров.

Оставленные без присмотра мыши бегали по клетке и бестолково пищали.

Точнее, одна из них не пищала: из её спины торчало сразу несколько ягод малины. И ещё у неё было чёрное пятно на морде – у единственной из всех её товарок.

Силаева помнила эту мышь. Помнила, как была свято убеждена: выросшие в плодах трофеи – или мимики, или точная копия рукотворных, третьего не дано. Олеська наверняка думала так же, тестировала только на всякий случай, по привычке – и не дождалась плачевного результата.

Как там говорил Жертва? «Притворяются теми, кто вас любит»? «Становятся всё умнее и искуснее»?

Это всё проклятый шампунь, который Силаева же и притащила и только волей случая не отравилась сама. Почему именно сейчас, почему тогда, когда она узнала, как бороться с эффектами пыльцы! Она могла бы изменить их жизнь к лучшему! Она могла стать чем-то полезным, а не просто помешанным каннибалом-мазохистом, которого терпят из привычки и из страха!

Как же смешно, как же чертовски смешно. Собирателей фруктов во фруктовом городе победила бутылка шампуня. Сдохнуть можно от смеха.

Как она вновь оказалась на улице, Силаева не помнила. Она не надела ни защитный костюм, ни маску, и поднимала облака пыльцы древними дырявыми кроссовками. Рюкзак не забыла – и то хорошо.

Дальше не память – только осколки в калейдоскопе. Переливаются, складываются в картинку, поворачиваются другим ребром – и картинка меняется целиком, а прежнюю не вернуть.

Она рыдает, беспомощно и уродливо, и тёплые руки вытирают слёзы с её лица.

«Ты их любила, правда? Как человек любит человека. У вас столько форм любви, их не счесть, и все они несовершенны».

Прожилки в вишнёвой мякоти. Белые ресницы. Белые волосы. Белая кожа.

«Сидеть плечом к плечу и вспоминать ушедшее прошлое. Найти что-то особенное, важное для себя, но отдать, потому что другому важнее. Взять на себя чужую ношу. Наговорить много лишних слов, потому что боишься, что другой навредит сам себе».

Пьянящий запах сливы, сколько его ни вдыхаешь – всё мало, и никак не насытишься.

«Ты любила их именно так, и больше не можешь, потому что они ушли, и ты пока не знаешь, что это не навсегда. Пока не можешь ничего исправить, потому что твоя любовь не всесильна».

Рубашка ли это, остатки ли кокона бабочки – ткань рвётся легко, почти достаточно одного прикосновения.

«У тебя нет с нами общего прошлого. Ты не знаешь, что нам важно, не знаешь нашей ноши, не знаешь, что нам может навредить. Нет, ты любишь нас другой любовью, но такой же человеческой и несовершенной».

Слёз больше нет, только отчаяние, только отчаянное желание заполнить зияющую пустоту и не помнить, не помнить, не помнить.

«Это желание прильнуть к плоти плотью, это стремление плоти проникнуть в плоть. Мимолётное единение, но другое тебе пока неведомо. Ведь этого ты жаждешь, когда видишь нас, не так ли?»

Прильнуть своим грязным, испещрённым шрамами телом к чужому безупречному, сладкому, достойному поклонения.

«Мы возьмём у тебя слабую человеческую любовь, к которой ты привыкла, и дадим свою, высшую и всеобъемлющую. Так тебе будет проще. Не бойся и не сожалей, никогда не сожалей».

Переплетение пальцев и переплетение ног.

Вкус вишни во рту.

Давнее воспоминание: тягучий августовский день, рыжее солнце, рыжая мягкая хурма, среди рыхлой мякоти – скользкие язычки поплотнее. Втягиваешь их губами – и они легко покидают свой домик, оставляют в мякоти зияющую дыру.

Жуёшь.

Жуёшь.

Приторный терпкий аромат заполняет всё.

Что есть страсть, как не жажда пробраться внутрь чужой груди и поселиться там насовсем? Запереть себя в клетке рёбер? Стать единым целым с бешено бьющимся сердцем?

Зябкий утренний воздух. Застывший фруктовый сок сводит кожу, пропитывает одежду. Мягкая сношенная ткань деревенеет и царапается.

Теперь она знает, как вернуть тех, кто ей дорог, и за это знание заплачено единственной возможной ценой.

Но она никогда, никогда не будет сожалеть.

***

Силаева собрала всех троих в одном месте. Пришлось повозиться, снимая Лёху-Липучку с потолка и стен. Размеренные механические хлопки Касымова больше не останавливали её, поэтому с ним проблем не возникло.

Она теперь, получается, больше нежить, чем человек. Можно ли сказать, что имя Жертвы она получила в наследство, и напоследок назвать им себя?

Пыльца больше не сможет преобразовать её тело. Но с этим Силаева-Жертва справится сама. Одно усилие воли – и человеческая кожа на левой руке становится кожурой. Снова оранжевой и пупырчатой.

Нравятся ей мандарины, что поделать.

Силаева разделывает мандарин зубами по кусочку, по дольке. В каждой дольке – пожелание. Живите. Живите. Станьте такими же, как и прежде. Осторожно скармливает дольки по очереди. Рассудок не появляется ни в распахнутых глазах Касымова, ни в прикрытых глазах Лёхи, ни тем более в заросших глазницах Дока. Это ничего, просто долек пока очень мало. Нужно отрастить ещё.

Силаева вытряхивает из рюкзака три ореха-восстановителя и глотает.

Боль не приходит.

Запястье всё ещё торчит обкусанным обрубком.

Достаёт ещё три – вот Олеська бы возмутилась! – и глотает снова.

И ничего.

Действительно, на что она надеялась? Орехи-восстановители, и дыньки-провиант, и спасительные абрикосы – все они любят людей, все они хотят помочь людям выжить. А Силаева больше не человек, она сама одна из них.

Мандарин Возвращения Человеческого Рассудка, ха.

Орехи же не восстанавливают сами себя, а то их запас оказался бы бесконечным. Вот хорошо было бы, особенно Доку и Олеське.

Обмануть судьбу не выйдет: если она хочет вернуть товарищей к жизни, придётся скормить себя целиком, без остатка, как настоящая Жертва.

Значит, можно уже не заморачиваться и не превращать себя во фрукт. Она выдержит эту последнюю боль.

Силаева взялась за топорик и примерилась к левому локтю – и тут на неё налетел живой ураган, отбросил топорик в сторону, заломил правую руку за спину.

– Совсем помешалась, да?! – голос приглушён маской, но узнаваем. – Чего ты хочешь добиться? Тебе мало своей диеты, ещё и трупы товарищей накормить хочешь? А ну прекрати!

– Не трупы, – буркнула Силаева. – Видишь? Прогресс!

Все трое, получив по трети кисти её руки, мычали что-то неразборчивое. Действительно прогресс. Вот скормит руку целиком – наверняка вновь смогут говорить. Не надо ей мешать.

– Вот что, – непререкаемым тоном заявила Олеська. – Сейчас мы спокойно сядем, и ты расскажешь, почему ты без защитного костюма жива-здорова, где пропадала и почему пытаешься сделать этих троих каннибалами посмертно.

Каннибалами посмертно! Как звучит!

Силаева рассмеялась. Наверно, это был хороший знак.

– Хорошо, расскажу. Только с тебя тогда рассказ, как ты уцелела сама.

– Непременно, – серьёзно кивнула Олеська.

***

Олеська, конечно, рвала и метала, пока Силаева пыталась рассказать ей историю до конца. «Да что же это за любовь такая», «да этот мутный тип на кого угодно бы так набросился»… Наверно, немного завидовала, что это не она, а Силаева познакомилась с прекрасным порождением плодоносного города. Но и зерно истины в её словах было.

Что поделать, если нежить и люди чувствуют по-разному, горюют по-разному и помнить тоже пытаются по-разному. Ничего в этом нет «несовершенного», как говорил Жертва, ничего это не «чушь собачья», как говорит Олеська.

Языки пламени пожирали то, что оставалось от Дока, Касымова и Лёхи – и от Жертвы тоже. Силаевой удалось разыскать его останки, даже хотя она почти не запомнила их последний час вместе.

Останков было мало. Хорошо же она тогда полакомилась.

Плечи Олеськи дрожали, хотя под маской не было видно слёз.

Когда они похоронят своих товарищей и случайного незнакомца, сразу двинутся в обратный путь. Им есть что рассказать другим собирателям: и об абрикосах, нейтрализующих пыльцу, и о новых продвинутых мимиках, которые выдают себя не сразу. Потом они наберут новую команду – если кто-то захочет путешествовать с настоящей нежитью, которой пыльца ни по чём, и девушкой с тремя бесполезными способностями.

Когда Олеська почувствовала, что в её волосах пытаются распуститься цветы, она с испугу сожрала сразу три первых попавшихся фрукта из свежего груза, надеясь, что какой-то из них окажется противоядием. Противоядия не было, но интуиция Олеську не подвела: три плода из тех, что «любили» людей, нейтрализовали одного «мучителя». Потом она пыталась скормить такие же фрукты товарищам, но было уже поздно: слишком прочно мимик пустил в них корни.

Наверно, даже если бы Силаевой удалось скормить им себя всю, они бы не вернулись теми же, что прежде. Так что правильно Олеська сделала, что её остановила.

Осталось выпытать, что это за три бесполезных способности такие. Ничего, времени у них ещё много, даже суровая Олеська когда-нибудь да расколется.

А ещё Силаева попробует отыскать ещё какую-нибудь человекоподобную нежить – и на этот раз покажет ей, как мыслят люди, а не будет просто слушать, разинув рот.

И тогда они найдут способ, как человеческой заразе сосуществовать с плодоносной заразой.

Или просто поймут друг друга лучше.