Лампочка на кухне светила серо-оранжевым (такой цвет вообще есть, или я его опять выдумала?), недолго ей осталось. Яичница в таких вынужденных сумерках казалась ещё неаппетитнее обычного: пережжённые края, запёкшийся желток, ещё эта сосиска нитратная. То есть, не знаю я, насколько она нитратная, но пахнет солёно. На вкус, наверное, тоже пересоленная.

На пузатом экране девушка в мальвово-красном костюме быстро-быстро тараторила: «…новое производство… буль-буль… операционный усилитель… буль… возрастающие нужды развивающейся промышленности…» Интересно, она сама понимает хотя бы половину слов, что говорит? И пиджак у неё странный, с сильно высокими плечиками, будто у неё там по подушке. Делает её похожей на перевёрнутый треугольник.

– Хватит пялиться в телевизор, – сказала мама.

Она опиралась на кухонную тумбочку, карауля, пока рисоварка не пикнет. Мама злилась – я видела поблёскивающую сетку чешуи оплётыша, вольготно расположившегося у неё на плечах. Его хвост ей как шарф, а когтистые лапы лежат на висках. Насчёт последнего не уверена: из-за терапии я перестала их четко видеть, приходилось довольствоваться лишь полупрозрачными контурами.

Но злилась мама не на меня. Значит, опять проблемы на работе? Наверное. Что ещё могло заставить оплётыша появиться?

– Ешь давай, – с хтонью на плечах мама всегда становилась колючей.

Я опустила взгляд в тарелку и потыкала вилкой в мягкий и рассыпчатый желток. Запах прогоркло-масляный. Есть не хотелось.

«Аналоговые устройства… буль-буль», – продолжала трещать ведущая, – «…автоматизация… перевыполнение плана…» Скука.

– В школе поем, – сказала я, отодвинув тарелку, и встала из-за стола.

Хтонь встрепенулась, и мама схватилась за виски. Должно быть, тварь выпустила когти.

– И для кого я готовила, – стон к концу перешёл на хрип.

Оплётыш раздулся в грудине, сбросил хвост и переродился в крадуна. Соскочив с плеч, он пошёл бесноваться по кухне. Полупрозрачный гадёныш перепрыгнул через грязную сковородку, отправленную в мойку ждать, пока не помоют. Он ощетинил спинной гребень, задел висевшие на сушке кружки, и те легонько звякнули. Я вдруг подумала, что давно мы с мамой не пили чай вместе.

«Мыр-ха…» – выдал что-то невразумительное крадун. При маме я не могла его прихлопнуть. С другой стороны – это же крадун, ничего он не сделает. Максимум ложку умыкнёт.

– Мэй? – мама выглядела обеспокоенной. – С тобой всё хорошо?

Я кивнула.

– Ты принимаешь таблетки? – следующий вопрос.

Да, принимаю, мама. Да-да, они помогают. Нет, не надо обращаться к доктору. Со мной и вправду всё хорошо. Честно-честно. А теперь извини, но мне пора в школу. И, пожалуйста, не смотри так недоверчиво. Последнее я, конечно же, вслух не сказала.

 

Я ненавижу школу. В ней все всегда какие-то злые. До терапии я видела её как вечно горящую чёрным пламенем печку. Большую человеко-печку, то ли сжигающую нас, то ли выковывающую нас новых.

Теперь полегче: от прошлой темноты остались лишь вечная серость стен и парящий затхлый воздух в коридорах. Хтонины здесь так много, что она сливается в одно гудящее облако, а отдельных тварей я могу различить только прищурившись. Либо когда разом появляется много новых, как сейчас.

Учитель в конце урока раздал результаты контрольной, и тут же повалили «чернушки» – так я прозвала этих маленьких демонов, когда ещё видела их истинный облик. Комки мрака, пылающие чёрным. Из-за таблеток я теперь видела их как мыльные пузыри, вечно вибрирующие и жужжащие, будто рой пчёл. Особенно много их было рядом с отличником класса – подумаешь, не на сто баллов написал, не магнитофон же проиграл.

Как только прозвенел звонок, один парень с хрустом скомкал листок с тестом. Пространство вокруг него слегка подернулось. Я пригляделась: за его спиной был самый настоящий громила, размером с медведя. Редкий вид хтони, и как я раньше не заметила… А, да – новенький. Это ж сколько в нём злости-то.

– Мэй-Мэй! – Хана с хлопком положила руки на мою парту и нависла надо мной. – Айда в караоке!

– Что, сегодня?

Она с улыбкой закивала. Подруга всегда отличалась энтузиазмом и внезапностью. За лямку рюкзака она вытянула меня в коридор, где заговорщицки бросила:

– Гу Шихун тоже идёт.

– Кто? – вяло спросила я, а потом вспомнила, что так зовут новенького.

Но Хана уже выдумала целую теорию:

– Не притворяйся! Видела, как ты на него заглядываешься. Я, конечно, и сама на него поглядывала, но так и быть, по-дружески уступлю. Мне кажется, вы хорошо подходите друг другу. Оба такие тихони!

От сравнения я покривилась, но смолчала.

На выходе из школы к нам присоединились ребята из музыкального клуба: щуплый Шань, чьи паучьи пальцы были созданы для игры на жуане, Ситцу, от природы высокая, но испортившая осанку из-за игры на хуцине, и Билен, игравшая на гуцине с шёлковыми струнами. Нечасто мы вот так собирались, вне репетиций. И, как и говорила Хана, Гу Шихун тоже пошёл с нами.

Когда по дороге нам попалась телефонная будка, я спросила у ребят монетку. Хотела позвонить маме, чтобы не волновалась. «Ой, вся мелочь на проезд ушла, прости». «Да ладно тебе». «Да мы ненадолго». Вклинился и новенький:

– Сестрица Мэй, не задерживай всех.

Такое панибратское отношение меня возмутило.

– Для тебя я – Бай Мэйзи.

Гу Шихун нахмурился. Пахнуло перцем и полынью, а по контурам его громилы пробежала дрожь. Проклятье, совсем забыла, что он не совсем нормальный.

– Да ладно, мы же тут все друзья, – излучая дружелюбие, отмахнулся Шань. Думаю, ему нравилось, что он больше не единственный парень в компании девочек. И он испугался, что новенький уйдет – его облепили мыльные пузыри-чернушки.

– Мэй-Мэй, ничего страшного не случится, если ты припозднишься, – Хана обняла меня за талию и потянула к караоке-клубу, – бывало, мы с репетиции уезжали на последнем трамвае, и ничего же?

Да, но сегодня нет репетиции и мама это знает, – могла бы возразить я. Но не стала. В самом деле, ничего же страшного не произойдёт, если я немного побуду с друзьями.

Обитая деревом и плюшем кабинка до некоторой поры оставалась уютной. Мы пели всякую популярную чепуху, подражая иностранным исполнителям с их чудными танцами, бросались подушками с дивана, пили содовую – одним словом, веселились.

Но в какой-то момент атмосфера стала затхлой. Заметила я это, когда вытянула припев песни, на которую у других не хватило воздуха в лёгких. Всё-таки я – флейтистка, дыхание у меня поставленное. Хана в своей непосредственной манере сказала, что из меня бы получилась хорошая певица, и вот если бы наш инструментальный мини-оркестр переделать в настоящую музыкальную группу… Ситцу и Билен слушали эти реки патоки с завистью. Внешне они этого не показывали, но от них исходил липкий запах, тухлый и одновременно сладковатый. Я разглядела оплётышей вокруг их шей – пока безлапых, но уже способных душить.

– Мне надо выйти, – схватив рюкзак, я кинулась к двери.

На улице меня вырвало. Вытеревшись салфетками, я вдохнула вечерний безвкусный воздух. Он приятно холодил. Город погрузился в сумерки, лишь где-то за домами, ближе к горизонту, небо лиловело. Да, сильно же я припозднилась.

За мной звякнул дверной колокольчик. Вышел Гу Шихун и, кивнув, без церемоний спросил:

– Покурить есть?

– Не курю.

Парень криво усмехнулся. Пахло от него всё также горько и перчёно.

– А я думал, ты за этим вышла, – сказал и ненадолго замолчал, а потом как-то невпопад продолжил: – Мои закончились.

– Ничем помочь не могу.

Мы помолчали. Его это угнетало – он нервно перекатывался с носков на пятки. Мне же было хорошо. В это время город казался прекрасным: не такой шумный, как днём, но и не напряженно-тихий, как поздним вечером.

– Так зачем вышла?

– Подышать свежим воздухом.

Снова молчание. Издали раздался стук колёс – по улице медленно тащился трамвай.

– А ты не разговорчивая, – как-то скрипуче и резковато сказал он. – Я ведь, ну, подружиться пытаюсь.

Он стиснул мое плечо. Его жест повторила лапа громилы, и я внутренне сжалась.

– Может, прогуляемся? – он предложил это, кажется, спокойным тоном, но ему вторил громила голосом настолько неприятным, как ногтями по стеклу.

Я попробовала вывернуться, но он усилил хватку. Тогда ударила его рюкзаком по голове. Он опешил и отпустил меня, и я рванула к остановке.

Мне в спину летела ругань, но я ничего не разобрала из-за трамвая. Когда он со скрипом остановился, я запрыгнула в него и поехала домой.

Рука, за которую меня ухватил новенький, чесалась. После всего дня хотелось вымыться.

 

Я старалась отодвинуть дверцу как можно тише, но мама всё равно услышала.

– Мэй! – прикрикнула она, выйдя из гостиной. – Почему так поздно?

Оплётыш снова шарфом обвивал её шею, но когти на этот раз держал на груди, будто готовился оттолкнуться и прыгнуть.

Разуваясь, я рассказала про друзей и караоке. Хотя точнее будет сказать, промямлила что-то про свободу воли и «я уже взрослая, мне же тринадцать». Последний аргумент маму всегда злил, но я поздно об этом вспомнила.

Оплётыш раздался в объемах, и на меня летела бестия размером с собаку. Мама что-то кричала, но за рыком хтони я ничего не слышала.

Я попятилась назад. Запнувшись о собственные туфли, рухнула на порог. Рюкзак слетел с плеча. Вцепившись в лямку, я замотала им из стороны в сторону. Тварь рычала, прозрачным вихрем металась из стороны в сторону, готовая укусить, едва я подставлюсь.

Я орала. Кажется, это даже были слова: «нет» и «уйди». Нос раздражал запах гвоздики. Следить за едва видимой хтонью становилось тяжело, я зажмурила глаза.

Когда открыла, бестии не было. Запах тоже исчез.

Надо мной стояла мама. С тревожным видом и влажными глазами.

– Мэй, таблетки. Они… больше не работают?

Слёзы и путанные объяснения с моей стороны, слёзы и объятия – с маминой. Когда мы обе успокоились, я пошла в душ, а на маминых плечах опять из ниоткуда взялась хтонь – да что ж такое…

 

Утром я в школу не пошла. Мама взяла отгул на работе и после завтрака (пресный рис с овощами – какое счастье) повезла меня к доктору.

Пока мы ехали в такси, маму душил оплётыш, вонявший тиной. А я притворялась, что смотрю в приоткрытое окно, хотя на самом деле я в него дышала. Когда мы проезжали квартал, который на зарубежный манер называли «деловым», я увидела толпу с плакатами. В основном это были зрелые люди, вида уставшего и натруженного. Сощурившись, я различила нескольких затесавшихся громил.

– Мам, а против чего они выступают?

– Наверное, против сокращения, – она ответила тихо, выдавливая каждое слово. – Новые станки требуют меньше народа, и работать с ними сложнее. Не все готовы переучиваться, поэтому… вот.

Мама погладила меня по волосам.

– Не бойся, со мной этого не случится.

Я кивнула. И посмотрела на скользкого оплётыша, сдавливавшего ей шею. Неожиданно для себя я сказала:

– Перестань во всём винить себя, и тебе станет легче дышать.

И прикусила язык. Зря я так прямолинейно. Не хватало, чтобы оплётыш переродился в тварь похуже прямо в такси.

Мама лишь моргнула и задумчиво откинулась на сидение. А хтонь ослабила хватку, и даже запах стал не таким затхлым.

В приемной доктора Кима нас встретила его секретарь. Красивая девушка, пахнущая фрезией – не знаю уж, духи такие или сам её дух так ароматен. После вежливого приветствия она первым делом спросила, не по записи ли мы. Ну если нет, то займите, пожалуйста, место в очереди, доктор примет вас, как только появится возможность, – вежливо отбрила нас и указала на диван.

Перед нами был только какой-то мужчина. Приёма он ждал, покачивая головой в такт музыке, слышной только ему: наушники и кассетный плеер здорово помогали скоротать время. Жалко, у меня такого нет. Вокруг него парили пузырьки (чернушки, я вас узнала!) Они, вообще-то, везде парят, но к тревожным и злым людям так и липнут. Маленькие бестолковые демоны сбились у шеи и груди мужчины, будто пенная борода. Я не выдержала и хихикнула, и тогда мама запретила мне пялиться на незнакомцев.

На журнальном столике нашлись какие-то тематические брошюры: искать у себя признаки депрессии мне не хотелось, с шизофренией я жила, созависимые отношения – нет у меня никаких отношений, так что выбор пал на «Как пережить буллинг в школе». Глупости какие-то: «задира слаб», «умей дать отпор», «отстаивай свои границы», «не стесняйся просить помощи». Последнее явно из разряда «вредных советов».

По ощущениям прошло часа два, пока нас не проводили в кабинет. Мама села на кушетку у окна, я же – на стул прямо перед доктором. Нас разделял крупный лощёный лаком стол. На нём врач раскладывал бумаги обо мне, припоминая все предыдущие приёмы, пока мама рассказывала про мой вчерашний «припадок», как они это называли.

Буль-буль, сложные слова, буль-буль, но ты же говорила, что больше не видишь этих существ. Да, они стали почти прозрачными. То есть, ты их всё ещё видишь? Да, но они мне больше не мешают. Но твоя мама говорит… буль-буль. Они. Мне. Не мешают.

– Мэйзи, я ценю то, как храбро ты справляешься со своим недугом. Но моя задача – сделать так, чтобы ты их не видела. Тебе ведь это и самой хочется, не так ли?

Я замялась.

– Но ведь если я не буду их видеть, то как я смогу от них защититься?

Доктор Ким тяжело вздохнул.

– Тебе это и не нужно, – произнес он так, будто объяснял ребёнку, почему вода мокрая. – Их ведь не существует.

Несколько секунд я смотрела на него молча, не шевелясь.

– Ты ведь понимаешь, что их не существует?

– Да, наверное…

Ведь хтонь никто кроме меня не видит. Так ведь не бывает, чтобы что-то существовало, но его никто не видел, кроме одной сумасшедшей?

Доктор Ким достал бумажку для рецепта.

– Прошлое средство отменяем, попробуем новое. Эффект появится не сразу. Планово на приём, – он нажал кнопку селектора, – Ли Фей, найди свободное окно через пару недель для госпожи Бай с дочерью.

Вместе с секретарём они выбрали дату следующей явки. Но если всплывут какие-то неприятные побочные эффекты, наказывал доктор, приходите вне очереди. Мама поблагодарила за уделённое время, оплатила приём, и мы поехали домой. По пути она попросила остановить у аптеки – так у меня в руках оказалась баночка с новым лекарством.

 

Подействовало оно не сразу. На следующий день в школе я всё также слышала гудящий рой пчёл и видела очертания людских демонов. Мне даже показалось, что липкая и затхлая атмосфера стала гуще, будто кто-то притащил в класс дохлую собаку.

Ещё до начала урока Хана увела меня в туалет и стала расспрашивать о том, куда я делась после караоке. Я сказала, что мне стало дурно, а потом я приболела и вчера была у врача. Почти не пришлось врать, только свой настоящий диагноз я, конечно же, заменила на боль в животе.

– А я уж думала, – она хватала воздух ртом и отрывисто жестикулировала руками. – А тут… такое!

И она рассказала мне последние сплетни, очень пикантные. Насквозь ложные, обо мне и Шихуне. Я впала в ярость.

Прозвенел звонок, и я отослала Хану в класс. Мне нужно было прийти в себя. Я умывалась холодной водой, а в голове вихрем крутились мысли от «чем я это заслужила» до «ударить, отпинать, убить». Да, убить – меньшее будет для него слишком мягким. Моё тело наливалось свинцом, лицо горело, тяжесть тянула сжатые кулаки к земле.

Перед уходом в класс я посмотрелась в зеркало, и кроме своего красного от гнева лица увидела громоздившуюся на плечах бестию. Хтонь готовилась рвать, а её когти впивались мне в разгорячённые щёки. Кого я породила!

Глядя в подрагивающий дымкой сгусток, который можно было считать головой, я сказала:

– Тебя не должно быть.

Что-то янтарное сверкнуло на месте глаз.

Я зажмурилась и стала считать. Вдох: раз, два, три, четыре. Задержать дыхание: пять, шесть, семь, восемь. Медленно выдохнуть: девять, девять с половиной, девять и три четверти, десять…

После такой дыхательной гимнастики голова немного закружилась, но главное – бестия пропала. Можно идти в класс.

Уроки в первой половине дня пролетели как в тумане. Я старалась не думать о клеветнике, и Судьба наградила меня шансом уложить его на лопатки во время обеда.

Во дворе он собрал вокруг себя толпу обожателей и в красках рассказывал, как якобы поставил меня на колени, расстегнул ширинку и…

– О, какая интересная история! – произнесла я, отыгрывая искренность. – А можно я тоже послушаю?

Весь кружок любителей сплетен умолк и выжидающе уставился на меня. Да и сам Шихун напрягся. И тогда я добила:

– А то меня там не было.

Толпу прорвало смехом. Лжец неуклюже развернулся, словно кукла на шарнирах, и зашагал прочь. Бывшие поклонники проводили его оскорблениями и улюлюканьем. В душе я праздновала свою маленькую победу.

 

После уроков я осталась в клубе. Когда мы с ребятами захотели сыграть ноктюрн композитора эпохи Подъема, учитель нас поддержал. Ему, наконец, удалось достать ноты, и мы принялись разучивать композицию.

Домой я возвращалась ближе к закату. Нежно пахли ещё не отцветшие сливы, их аромат оставался слышен и за забором школы. Вечер был тихим, и я решила прогуляться пешком. Дальше от школы запах цветов сменился уличной пылью, но меня это не сильно расстроило. А потом мне почуялись полынь и перец.

Он накинулся со спины. Обхватил шею рукой и, взяв в удушающий, потащил в тесный проход между двух домов. Там он приложил меня головой о стену. В глазах потемнело, а язык развязался:

– Шихун, ты собачий выродок!

– Тупая щёлка! Ты всё испортила!

Он схватил меня за грудки и вдавил в монолит. Голова от боли казалась расколотым орехом. В глазах плясали чёрные мушки, но зрение понемногу возвращалось. На грани сознания я видела хтонь то призрачным контуром, то в её истинном облике. У паршивца демонов было два: длиннющий безлапый оплётыш с голубоватой чешуей, как бусы в несколько колец свернувшийся на шее, и громила, который как паразит вырастал из спины Шихуна и возвышался над ним на целую голову. Тварь напоминала медведя, только вместо шерсти – смолянистый плотный смог, черный, как дно колодца в полночь. Хтонь горела сине-фиолетовым пламенем, которое, отрываясь от сущности, расходилось удушливым дымом. Лапы существа повторяли жесты Шихуна и прижимали меня к стене. От его запаха – как тухлая кимчи – меня затрясло.

Такого задиру слабым точно не назовёшь. Что ещё было в той глупой брошюре?

– Из-за тебя я стал посмешищем!

Ах, вот оно что.

– Сам настолько ничтожен, что можешь самоутвердиться только за счёт других? – спасибо, глупая брошюра.

Я заметила на его лице растерянность. Кажется, смысл слов доходил до него с трудом. Он даже хватку ослабил, и я, вывернув ему мизинец, смогла освободиться. Я кинулась к светлой и широкой улице.

Шихун снова крикнул «тупая щель». Выскочив из переулка, я обернулась. Хотела оскорбить его в ответ, но проглотила слова. Громила оторвался от хозяина, и на четырёх лапах мчался на меня.

Бежать, бежать!

Серый асфальт улиц лентой пролетал под ногами. Я почти не смотрела, куда несусь. Я отталкивала людей со своего пути. Зверь несся за мной: я слышала его топот, я чуяла перцовый запах. На перекрёстке меня чуть не сбила машина. Я махнула в сторону набережной – там меньше народу.

Казалось, я вот-вот выплюну слои лёгкие. Громила всё ещё преследовал меня. Запах океана чуть заглушал вонь, но его рёв, совсем близкий, пугал по-животному.

Звуки гитары и… Впереди толпа! Слушают выступление уличного музыканта, я могу затесаться. Не хорошо использовать людей как щит, но я – трусливый кролик, а им громила ничего не сде…

На ровном месте запнулась. Больно. Ногу от колена вверх и вниз будто током ударило. Разодранные ладони засаднили. Я распласталась на каменной дорожке.

Земля вибрировала от топота хтони. Громила меня раздерёт.

Музыкант сфальшивил и, будто извиняясь перед публикой, выдал бойкое гитарное соло переходящее в блюз.

Раздался мирный вздох, будто зевнул засыпающий великан. Приподнявшись, я увидела, как громила посветлел и миражом растворился в воздухе.

Я доковыляла до ближайшей скамейки. Музыканта послушать не удалось: он уже раскланивался и убирал гитару в футляр. Проклятье, он пошёл ко мне!

– Всё хорошо? – парень опёр инструмент о скамейку и сел рядом со мной.

Я молча закивала. Он старше меня, наверное, выпускной класс, если не институт. Парень покопался в карманах. Не хватало, чтобы он ещё закурил рядом! А, нет, всего лишь платок.

– Держи, – протянул он мне его. – Оботри колено.

– С-спасибо.

Первым делом я обтёрла руки, и только потом занялась коленом. Да, болячка большая будет, ещё и колготки продрала.

– Извини, всё чем могу помочь, – сказал парень, откидываясь на спинку лавки.

Ты и не должен был помогать. Но вслух я сказала:

– Всё равно спасибо.

– Ты ведь тоже их видишь?

Реплика прозвучала так резко, что я не сразу поняла, о чём он. Их.

– Ты про..? – какое слово лучше: хтонь или демоны?

– Воплощения негатива? Да, про них.

Он говорил об этом расслабленно и буднично. К доктору Киму его точно никто не водил. Разговор лился сам собой. Как давно ты их видишь? С детства. Я тоже, а ещё чувствую всякие странные запахи. Да, я тоже их чувствую. Только мама мне совсем не верит…

– Моя тоже, – утешил меня собеседник. – Но меня бабушка растила, вот она в этом понимала.

– Здорово, а где… – Нет, не стоит о таком спрашивать!

Но парень отреагировал спокойно. Посмотрел на небо, укутанное в сумерки, и мягко сказал:

– Уже прошла тысячу ступеней.

Он был не похож ни на кого из моих знакомых. Даже чернушки, вечные спутники всех, рядом с ним не парили.

– Как тебя зовут? – вдруг спросил он.

– Мэйзи. Бай Мэйзи, но можно просто по имени.

– Я – Майлунг. Вот что, Мэйзи, расскажи-ка, где ты подцепила того гневливого?

И я рассказала. Он слушал внимательно. И кивнул, когда я попросила не давать мне советов в духе «не обращай внимания».

– Я понимаю, что их не существует, ну, физически, – сбивчиво говорила я, готовая вот-вот заплакать. – Но эти существа, они, ну, никого не ранят кроме меня. Я не понимаю, как так?!

– Дело в частотах, Мэйзи.

Майлунг рассказал мне о своей теории. Точнее, теории его бабушки, которую он переложил на современные термины. Любая энергия – колебание мельчайших частиц, из которых соткано мироздание. Любая энергия – это волна, дрожь, вибрация. Они могут быть низкими и высокими, идущими в унисон и в разлад. Я не понимала взаимосвязи. Тогда он достал гитару, и нестройно сыграл несколько аккордов. Так звучат негативы, сказал он, ну, по-твоему – хтонь. Но если чуть поправить – трунь! – получим нечто благозвучное.

– Музыка – та же энергия, та же частота, понимаешь? – он наиграл простенькую мелодию, в которой я различила и первичный диссонанс, и тот благозвучный аккорд.

– Ага… Так то соло – оно было…

– Чтобы спасти тебя от гневливого, да. Сперва нужно войти с ним в резонанс, чтобы получить возможность повлиять на него, а дальше – снова поймать ритм, перейти к консонансу… В общем, простая магия уличного музыканта, – Майлунг закончил речь и подмигнул. – Ну и главное – играть с душой!

– Понятно. Но почему твари никого не трогают кроме меня?

– Думаю, ты просто входишь с ними в резонанс на эмоциональном уровне, – он убрал гитару обратно в футляр. – Знаешь, быть эмпатичной не так уж и плохо, но тебе стоит отделить себя от людей. Найти свою целостность.

– Сложно.

Майлунг рассмеялся.

– Да, не всё так сразу. Уже поздно, тебя проводить?

– Не, я на трамвае.

– Давай хотя бы до остановки. Кстати, я перед каждым уик-эндом здесь играю, так что, если захочешь поболтать, ты знаешь, где меня найти.

 

Прошло больше недели после посещения доктора Кима. Новое лекарство начало действовать – я больше не видела хтонь. Единственное, что осталось – это жужжание в школе. Раньше я и не замечала, что оно ритмичное как…

– Бай Мэйзи, к доске.

…будто чернушки поют.

– Бай, вы уснули?

– Простите, учитель.

Я стала рассеянной, вялой. Ребята из музыкального клуба тоже это заметили. Вчерашняя репетиция тому доказательство.

– Мэйзи, ну ты опять запаздываешь со вступлением! – возмущалась наша «скрипка» Ситцу.

– Простите…

– Мэй-Мэй, тебе нездоровится? – обеспокоенно сказала Хана, отставляя пипу. – Может, пойдём домой? Я тебя провожу.

За это время я ещё раз смогла увидеть Майлунга – там же, на набережной. Он выступал с группой, так что я не решилась подойти даже чтобы поздороваться. Но задержалась, чтобы послушать. На этот раз он играл на электрогитаре вместо акустики и пел, точно настоящая рок-звезда. Люди качались в такт музыке, а хтонь… Ну, она сначала вибрировала в унисон, доходила до фальцета и испарялась.

Мне же не давали покоя чернушки с их песней. Я задержалась после уроков и пошла в музыкальный клуб. Репетиции сегодня не намечалось, так что ребят не было, а учитель, когда я попросила ключ от комнаты, позволил позаниматься одной.

Я извлекла флейту ди из футляра и прислушалась к жужжанию школы. В музыкальном классе чернушек всегда было немного – всё-таки, тут кроме нашего клуба мало кто бывает. Если так подумать, в школе после уроков в принципе искать хтонь глупо.

Тогда я решилась на глупость и выкрала флейту. Но я её верну, честно.

Чернушек надо ловить там, где всегда полно народу. Из кафе меня могут выгнать, просто на оживлённой улице встать – буду мешаться. Теперь понятно, почему Майлунг для выступлений выбрал набережную. Хотя, может, и не поэтому.

Да, набережная. Здесь много людей. Я закрыла глаза и прислушалась: чернушки тут, они жужжат. Я сыграла ноту, подражая их гулу. Рой встрепенулся. Я наиграла простой мотив, который, как мне показалось, был схож с их песней. Нестройный и корявый, но чернушки его подхватили, жужжание стало громче. Я продолжила играть. Маленькие демоны подпевали. Это был наш с ними разговор. Я развивала мелодию, переводила от диссонанса к благозвучию, и чернушки запели чище, выше, а потом – оглушающий резонанс. Осталась только моя музыка. Простая, придуманная на ходу импровизация, но было в ней что-то.

Когда я закончила и открыла глаза, вокруг меня стояли люди. Они хлопали в ладоши и улыбались, а я почувствовала себя как никогда живой.

Я кое-что поняла о жизни.

 

Домой я вернулась до заката. Мама сидела в гостиной и листала газеты. Я закрыла глаза и вслушалась: шелест бумаги – не то, стук кружки о подстаканник – мимо, скрежет и шелест чешуи – оно! Оплётыш.

– Мам, – сказала я не очень громко, но она вздрогнула и отложила газету.

– Да, Мэй-Мэй?

– Учитель разрешил мне самостоятельно позаниматься. На флейте, – я полезла в рюкзак. – Хочешь, я тебе сыграю?

– Ого, – она ответила со смесью смущения и растерянности. – Конечно, давай.

С лёгкой улыбкой я вдохнула. Так, надо думать о шелесте и скрежете. Поднесла инструмент к губам и заиграла. Сперва это были звуки тайны и угрозы. Наряженные, неприятные. Но вот оплётыш откликнулся, и мы обменялись выпадами. Флейта заскрипела, затем загудела как паровоз. Хтонь завыла, подражая гудку. Резонанс.

Постепенно я стала сглаживать мелодию, осторожно, чтобы не потерять контакт. И оплётыш подпевал, тянулся за мной: за свистом ветра, дыханьем сопок, которым зазвучал инструмент в моих руках. Затем я задала вязь мягкую и звонкую. Хтонь запела тонко и высоко, чтобы со звуком треснувшего стекла исчезнуть.

Я какое-то время ещё наигрывала нежную мелодию. Когда закончила, то увидела, как у мамы на глазах стояли слёзы.

– Красиво, очень, – она отёрла веки рукавом. – Раньше не слышала ничего подобного. Это написал кто-то из современных композиторов?

Смутившись, я ответила:

– Я сама её придумала. Эту мелодию.

Специально для тебя.

– Ох, Мэй, ты такая талантливая, – впервые за долгое время мама обняла меня.

И впервые за долгое время этим вечером мы вместе пили чай. А ещё я уговорила маму поменять лампочку, и на кухне сразу стало светлее.

 

На следующий день я смыла таблетки в раковину. Глупо ожидать, что их действие сразу пройдёт, но я хотя бы перестала быть такой сонной.

Школу снова наводнили потоки учеников, снова я слышала песню чернушек. Я насвистывала для них мелодию, и они откликались.

Первые уроки пролетели быстро. Мы с ребятами вместе обедали в столовой, и я вспомнила, что так и не вернула флейту. Хорошо, что репетиция не сегодня, а то я её дома оставила.

– Рада видеть тебя в хорошем расположении духа, – вдруг сказала Хана. – Ты поправилась?

Она не знает о моем диагнозе, точнее, моей особенности. Но мы так давно дружим, что она привыкла к моим странностям.

– Да, мне гораздо лучше.

До уроков ещё оставалось время, и Хана предложила сбегать в магазин через дорогу за мороженным.

– Но ведь сейчас не лето! – возразила я. – Его, наверное, ещё не продают.

– Тогда за содовой! – не унималась она.

Ребята из музклуба поддержали, даже тихоня Шань, так что мы пошли переобуваться.

В качестве побочного эффекта от таблеток мне достались деревянные пальцы, так что я провозилась дольше всех. Остальные уже ждали на выходе, и я спешила к ним, но тут меня кто-то ухватил за руку и с силой толкнул на полки со сменкой.

– Гу Шихун, – фыркнула я. – Что, опять?

– Мы с тобой не договорили, – он снова ухватил меня за грудки. – Ты мне палец сломала!

– И ты две недели ждал, чтобы это сказать? Черепашье яйцо!

Он замахнулся, но не успел ударить – что-то прилетело ему в голову. Мне же прилетела пощечина от хтони. Резонанс зазвенел в ушах.

– А ну отойди от неё! – сквозь дребезжание я услышала голос Ханы, а затем в паршивца врезалась ещё одна туфля.

– Гу Шихун, нельзя же так, – встрял Шань. Ситцу за его спиной согласно закивала.

– Да она сама напросилась! – огрызался новенький. – Я просто… хотел…

– С тобой было бы проще подружиться, не будь ты испорченным, – пробурчала я. Кажется, никто кроме Шихуна не расслышал.

– Ты что натворил! – прикрикнула на него Хана так, что он вздрогнул. – У неё кровь идёт!

Я потрогала горевшую от удара щёку: да, и вправду.

– Я к ней даже не прикоснулся! – он отпрянул подальше.

– Ну да, рассказывай! – костеря его, Хана помогла мне встать. – Ногти стричь надо, дурак. Лицо расцарапал, урод.

Она была босой, но чуть поодаль с туфлями в руках стояла Ситцу с намерением их запулить.

Старшаки, оказавшиеся в это время в переобувальне, пригрозили, что позовут учителя. Но их опередила умница Билен. По итогу вся наша компания и один паршивец оказались в кабинете директора. Правда, меня сперва показали школьной медсестре, так что мне всю щеку залепили пластырями (чтобы не осталось шрамов!), да так, что говорить было тяжело. К счастью, мне и не пришлось: друзья сами всё рассказали. А потом пришли родители – отец новенького и моя мама, и ребят отослали досиживать уроки.

Я понимала, что царапины – вина не совсем Шихуна. Но не могла объяснить, откуда они. Парень сидел понурый и ничего не говорил. Его отец извинился за сына передо мной и мамой, а Шихуну предписали посетить школьного психолога.

После всего меня отпустили домой, и мы с мамой вместе шли к остановке.

– Извини, что тебе пришлось снова отпрашиваться, – сказала я, хотя формально извиняться мне было не за что.

– Ничего, Мэй. Меня уволили, – она сказала это легко и непринуждённо. – Но я найду себе что-то получше. С нами всё будет хорошо.

Она улыбнулась и потрепала меня по волосам. Я кивнула.

Да, всё будет хорошо.

 

Второй день я отказывалась от таблеток, и мне было плохо: в руках и ногах поселилась болючая тяжесть, меня бросало то в жар, то в холод. И в этот же день настало время повторного приема у доктора Кима. Я попросила маму остаться за дверью, и сама сказала врачу, что хочу отказаться от таблеток. Он много говорил о последствиях, говорил, что нельзя запускать лечение, говорил, что я должна подумать о маме. Я отвечала, что смогу справиться. Что мне будет так лучше. Что не принесу маме проблем.

На всё доктор Ким ответил, что решать такое может только мой законный представитель, и пригласил маму. Она выслушала его и спросила, действительно ли я так решила. Я кивнула.

Доктор Ким составил «план выхода», как он это назвал. Чтобы не было «синдрома отмены». А потом ещё раз прочитал лекцию о болезни.

Он правда старался помочь. Вот только я не сумасшедшая, и помогать мне не надо.

Вечер мы с мамой провели, лежа на диване и смотря телевизор. Настроили рогатую антенну в надежде на какое-нибудь кино, но после хороших фильмов всегда включают плохие новости: митинги рабочих, поджоги машин…

Мама это не одобряла, но понимала, почему люди так делают. Мне же в репортажах мерещились громилы.

 

На следующий день мне полегчало. Пришлось, конечно, продолжить принимать таблетки, но в уменьшенной дозе. Чтобы потихоньку «соскочить» (спасибо за сравнение с наркоманом, доктор Ким).

Это был день репетиции, и я собиралась вернуть флейту. Потом я планировала прогуляться до набережной – может, удастся встретиться с Майлунгом. Хотя на улице собирался дождь, и если так, то вряд ли он будет выступать. Но я надеялась, что к вечеру распогодится.

В школе всё было по-прежнему, только все как-то резко стали ко мне добрее. Из-за разодранной щеки и травли со стороны Шихуна, да. Сам он в этот день не появился, но на парте я нашла записку: «Ты была во всём права. Прости, если сможешь». Я принюхалась – листок отдавал полынью, но уже без перца. Значит, хоть от одного демона он избавился.

Когда мы могли идти на обед, директор по селектору приказал всем ученикам оставаться в классах, а учителей позвал на совещание. Все тревожно переглядывались, а за окном из-за туч было темно как вечером.

Минут через двадцать наш учитель вернулся и сказал, чтобы мы собирались и немедленно шли домой. Синоптики предсказали шторм, и погода к вечеру будет только ухудшаться.

Зонтик и непромокаемая ветровка не защитили мои ноги от воды, и я пришла домой замерзшая. После горячего душа я окопалась в гостиной с котацу, у которого уже грелась мама. Мы пили чай и смотрели телевизор. И «правило хорошего кино» снова работало: за фильмом последовали предостережения учёных дядек в костюмах, сводки погоды от красивых девушек в пиджаках с треугольными плечами, даже репортажи с пустой набережной. Корреспонденты, которые в это время на неё потащились, отважны и безумны: журналистка что-то кричала в микрофон, но слова заглушал штормовой ветер. Косой дождь хлестал её по лицу, растрепанные волосы налипли ко лбу, а она силилась получше натянуть капюшон куртки. Позади неё из-за стены ливня ничего невозможно было разобрать. Но тут сверкнула молния и высветила существо. Хтонь такого размера я ещё не видела, и она надвигалась на город с океана.

Откуда в мире могло взяться столько злобы? Неужели из-за митингов рабочих? А сколько озлобленных сокращенных сидят дома? Меня охватила паника. Великан уничтожит город, нашлёт на нас цунами.

Я сказала маме, что хочу лечь спать пораньше. И прежде чем подняться к себе, прихватила с обувной полки осенние ботинки. Когда дождь чуть поутих, в них и горнолыжном костюме я вылезла через окно на козырёк, спрыгнула на расквашенную землю и отправилась навстречу опасности. У меня не было плана, только флейта в сумке.

Ночь. Рёв ветра и шум ливня. Беснующийся океан, волны высотой с дом хлестали перила и затапливали террасу. Я стояла одна на этой набережной, как хилая сторожевая застава на пути орды кочевников. Только противник один, прямо передо мной.

Я закрыла глаза и вслушалась. Рык хтони породил гром. Ладно, раз таков твой язык. Я поднесла флейту к губам и заиграла, но моих сил не хватило, чтобы перебороть шторм. Я пробовала снова и снова, но отклика от великана не было.

Последняя попытка, ну же!

Мою музыку повторил гитарный риф.

Я изумленно обернулась – Майлунг? Он стоял в багажнике пикапа с большой колонкой, укутанной парусиной. И когда он только успел подъехать?

– Играй! – крикнул он мне. – Давай, пока у меня тут всё к херам не закоротило!

И я заиграла, а он подхватил. Импровизация прогремела над набережной, над водой, и великан нас услышал. Сперва он ответил вопросом на вопрос, мы перекидывались диссонансами, как игроки в пинг-понг мячиком. Стало понятно, что так его не подчинить, что это должен быть разговор на равных.

Новая тактика дала плоды – великан откликнулся. Нехотя, показывая свою силу. Местами приходилось ему уступать, но наша музыка, наша Ода во Спасение, звучала всё настойчивее и настойчивее. И тогда он отпрянул, его проняло, а ветер и дождь пошли на спад.

Я услышала треск молний и мат. Гитара смолкла. Закоротило. Оставшись один на один, я решила закончить партию. Я продолжала играть, на пределе сил, выдавая настолько пронзительную вязь, насколько было в моих силах. Моя флейта громко пела о красоте мира, но, казалось, великан только скучал.

Ах так! Я резко сменила репертуар, чтобы вновь привлечь его внимание. Я нашептала о маленьких радостях, и флейта зажурчала тихо-тихо. Давай, прислушайся! Я рассказала о дружбе, и флейта заклёкотала соловьём. Ну как, интересно? Я пропела о любви, о маме, и флейта зазвучала всей нежностью мира. Теперь ты знаешь, что это, не так ли?

Оставишь ли ты мой город жить? Это мой последний, самый высокий и яркий аккорд. Дай людям шанс.

И великан снисходительно ответил: «Да». Раздвинув воды, он укрылся волнами и залёг на дно.

Теперь-то всё точно будет хорошо.