Мария Клименко

Волчье сердце

Отчего-то все рассказывают так, будто дело было летом. Или осенью. Вот только всё это ложь. Выдумка, рожденная у колыбелей, чтобы сны были такими же яркими, как зеленая листва, солнце или лесные цветы. Кому захочется слушать про снежные горы и ветер, завывающий меж черных ветвей, когда метель и ледяная стужа и без того беснуются за окном? В этой пестроте потерялась истина: на белом снегу любой цвет виден лучше. Особенно - алый.

 

Это случилось в один из тех зимних дней, когда лес трещит от мороза, а ветер пробирает до кости. В такие дни работа спорится: стараешься сделать что угодно, только бы не дать ледяному дыханию января пробраться под плохонький полушубок.

Раз. Два. Раз. Два.

Глухой стук разносится по лесу.

Раз. Два. Раз. Два.

Вторит он из глубины чащи. Где-то там среди черных огромных стволов трудится маленький серый человек. Трудится, чтобы не умереть от холода.

Раз. Два. Раз. Два.

Топор взмывает вверх и резко опускается в древесный ствол - сухой, но все еще крепкий. Его не сломили ни века, ни ветра, и теперь оно высится над лесом мертвым изваянием, скрипит сухими и вечно голыми своими ветвями, точно старческим голосом, и вспоминает о тех временах, когда в теле его еще бежали жизненные соки.

Раз. Два. Раз...

Плечи болят от напряжения, от разгоряченной шеи идет пар, но ноги ломит от холода: стоять по колено в сугробе приходится часами.

Раз. Два...

- Эй, Арк, у меня достаточно, может, поедем? - кричит Ленс. Меня зовут Арктур, но лесорубы обрубают даже имена.

Розовощекий, крепкий, он подходит со спины. В пылу я даже не услышал, как стих его топор, не услышал и его шагов, а голос напугал меня: таким чужим он казался в ледяном королевстве, где говорили только мороз, мертвое дерево и сталь.

- Рано. Хочу срубить этот ствол. Его должно хватить на всех.

Ленс ухмыляется.

- Про всех разговора не было. Тут бы себе хватило. Старая Агна говорит, наутро метель начнется и снег валить будет до новой луны. В такое время идти в лес - верная смерть. Набери себе да пойдем.

- А остальные? Старая Агна, например.

Ленс пожимает плечами и старается не смотреть мне в глаза.

- Иди, - говорю ему, - я повалю ствол и догоню тебя.

Я прекрасно понимаю, что не догоню.

Хрум. Хрум. Хрум.

Слышу, как затихают вдали шаги Ленса. Где-то там стоит его гнедая с санями.

Топор звенит от холода. Вырывается изо рта облачко пара - последнее тепло, что есть внутри, будто последний вздох, покидает тело. Становится зябко, еще холоднее, чем было. Заледеневшая рука сильнее сжимает рукоять.

Раз.

Дерево отозвалось стоном.

Два.

Я оглядываюсь: теперь, когда я один, мне кажется, что лес говорит со мной, упрекает, судит меня и других, кто работает здесь. А что поделать, ведь иначе нам не дожить до весны. Я рублю только сухие, мертвые деревья. Ленс рубит все, что поближе.

Раз.

Ствол трещит. Я чувствую, он вот-вот упадет, и тогда можно будет нарубить много ветвей. А потом - и сам ствол. Дров хватит многим, чтобы пережить зиму.

Два.

Теперь в возмущенном ропоте леса слышится еще что-то - шаги. Топор замолкает.

Я оглядываюсь, но никого не вижу, однако снег хрустит - хрустит, точно по нему пробирается робкий, невидимый призрак. Даже треск прекратился.

- Кто здесь? - не выдерживаю я и разрушаю звенящую тишину.

Никто не отвечает, о шаги становятся увереннее. Я пячусь - с трудом, ведь сугроб поймал меня в снежный капкан.

Хрум. Хрум.

- Кто тут? Покажись! - командую я, но по лесу разносится только мое эхо - гулкое, резкое, отчаянное.

Я оглядываюсь. Вокруг только черные стволы и слепящая белоснежная воронка изо льда и снега. Я бегу так быстро, как только могу, но лес не хочет отпускать меня: я понимаю, что не помню дороги, а следов так много, что уже не знаешь, вперед бежать или назад, Ленса ли это следы или мои.

А шаги не прекращаются.

В голове шумит, и стук собственного сердца теперь глушит остальные звуки. Озябшие пальцы все сильнее сжимают рукоять топора, я машу им вокруг, отгоняя невидимых духов. Черные стволы повсюду, они не хотят меня отпускать...

Меж ними мелькает что-то алое. О, духи!.

- Кто там?

Я останавливаюсь. Дыхание тяжелое, как и голова - в ней точно проросли деревья.

И снова алый, теперь уже ближе. Я делаю шаг назад и падаю на протоптанную дорогу.

Куда она ведет, я не знаю, как и то, куда ушел от своего сруба, но, коли она такая широкая, значит, ведет в город. Пусть я не дойду до Рейнкольма, но хотя бы найду, где укрыться и переждать метель. Старая Агна еще никогда не ошибалась.

В какую сторону идти? Я оглядываюсь, стараясь подавить боль в груди. Щемит где-то под ребрами, отдает в спину, точно сотни, тысячи гибких ветвей сплелись там в клубок, точно десятки змей свили там гнездо и теперь неустанно жалят меня изнутри. Страх. Я точно знаю, каков он. Тяжелый, жгучий, только жалит не огнем, а холодом.

Я собираюсь бежать – куда угодно, без оглядки, но то, что я вижу перед собой, едва успев повернуться, заставляет отступить, остановиться. Топор с тихим звяканьем падает на обледеневшую тропу.

- Ты кто? И что тут делаешь? Это ты была за деревьями? - я узнал ее по алому плащику, в который она была закутана с ног до головы.

Я поднимаю топор и хмурюсь, глядя на девочку. Она кивает. Глаза у нее черные, круглые и испуганные. Должно быть, такие же, как у меня. Личико белое, будто она вот-вот без чувств упадет на землю и сольется с обледеневшей дорогой. Дышит она тяжело и быстро - дыханием страха.

- Что случилось?

И тут я слышу их снова: шаги.

Хрум. Хрум.

Неужто снова призраки?

- Ты слышишь?

Девочка испуганно кивает.

И тут он вышел на тропу.

Большой, белый, сероглазый. Даже нос у него был белесым - черный бы сильно выделялся на снегу. Белый волк был огромным, должно быть, вожак, к тому же, альбинос. Большая редкость, за шкуру его хорошо бы заплатили в большом городе, да и я бы не отказался от такого трофея. Последнего волка я убил три зимы назад, из его шкуры кожевенник сделал мне одеяло.

Сердце снова колотилось так, что стук его звучал где-то в горле. Тогда у меня был лук, теперь - только топор.

Девочка пискнула и спряталась за меня.

Зверь зарычал, оскалил желтые зубы, на носу у него собрались складки, из пасти пошел пар. Медленно, точно лениво переставляя белые лапы, он двинулся мне навстречу.

Я встаю в стойку, не представляя, что делать - я не охотник, я лесоруб. Но писк девочки что-то колышет внутри. Что-то первобытное, жестокое, и это что-то сжигает клубок змей, расползающихся внутри. Страха больше нет, есть азарт охотника: теперь волк – моя добыча!

- Ну, давай!

Я машу топором над головой, рычу, кричу. Волк точно не видит меня, идет вперед.

Хрум. Хрум.

Он припадает к земле, готовясь к прыжку. Я сгибаю колени и крепче хватаюсь за топор. Волк прыгает. Одним мощным толчком он отрывает свою огромную седую тушу, я падаю, отталкивая от себя девочку, чтобы не задавить ее. Слышится громкий рев, но глаза мне застилает пот. Я вижу над собой белое мохнатое брюхо с обледеневшей от долгого бега по снегам шерстью. Сосульки висят у него на животе. Пахнет мокрой шерстью, звериным потом.

Он приземляется, и лапы его упираются в землю по обеим сторонам от головки в алом капюшоне. Черные волосы растрепались, рассыпались по белой замерзшей дороге.

Она плачет и скулит, глядя в звериную морду, склонившуюся над ней. Стон совсем тихий, голос девочки будто тонет в снегах.

Волк разевает пасть. В руках у меня поет топор. В мгновение ока я прыгаю на зверя, вонзая острие ему в шею.

Вой, который вырвался из его пасти, похож на крик. По пальцам течет густая, липкая кровь, она же заливает глаза, струей брызгая в лицо, когда я вынимаю топор для следующего удара: зверь не издох. Теперь он повернулся ко мне, желая отомстить за потерянное удовольствие, за прерванную охоту.

Я пячусь, готовясь к прыжку, но силы оставляют зверя. Лапы заплетаются, он делает пару шагов и падает на дорогу.

Белая шерсть пропитана кровью. Ее запах - металлический, крепкий, пронизывает воздух. Струи текут на тропу, багровыми дорожками разбегаются в разные стороны, топят ледяной покров, испуская горячие пары.

Девочка еще лежит на земле. Ее лицо тоже закапано волчьей кровью. Она почти не дышит от ужаса.

- Цела? - спрашиваю ее, опускаясь рядом.

Она не отвечает - совсем оцепенела.

- Эй? – легонько встряхиваю ее. Девочке лет двенадцать, может, чуть меньше, может, чуть больше. Но даже таких матери обычно держат дома, не выпуская дальше площади.

Она молчит. Приходится трясти ее сильнее. Голова болтается, точно у куклы, алый капюшончик спадает с голов, открывая черные локоны.

Смотрю на нее: лицо белое, глаза большие, грустные и темные, губешки алые, почти как плащ. Стираю с ее лица волчью кровь.

Она точно оживает. Тихонько обнимает меня за шею и, щекоча шею растрепанными кудряшками, шепчет:

- Спасибо...

- Что ты тут делаешь? Ты совсем одна?

Я сержусь: у меня нет детей, я не умею с ними ладить. Она, точно чувствуя это, отстраняется и кивает, глядя на меня грустными, напуганными глазами.

- Я иду к тетушке, - шепчет девочка. - Она живет за лесом недалеко от города. Там есть тропинка. Я по ней хожу.

- Почему ты пошла одна? Неужто никто не проводит тебя?

Девочка качает головой.

- Я всегда хожу одна, - отвечает она громче. И голос этот будто бы становится взрослее, а в нем, как мошки на воде, пляшут нотки самодовольства.

- А как же твой отец? У него нет лошади?

Она молчит. А потом качает головой. Выхода не остается: кем я буду, коли брошу ребенка в лесу? Тем более, я знаю, что грядет метель.

- Что это за дорога?

- На Татембрук, - отвечает девочка. - Если прямо и не сворачивать.

- А на Рейнкольм?

- Не знаю такой.

Татембрук недалеко. Если по реке, дойду к ночи.

- Идем, - я прячу топор за пояс. - Провожу тебя до Татембрука.

- Откуда ты?

Она молчит. Рука девчонки холодная, но мягкая - таких не бывает у крестьянских детей. Она не знала черной работы, не стирала белье в ледяной реке.

Мы идем долго, ноги у меня совсем продрогли. Наконец показалась развилка. Как бы то ни было, я узнал эти дороги - по соснам, что чернели впереди. Обе дороги вели в Татембрук, но одна петляла через чащу, другая - через реку, но была короче. Зимой по ней было не пройти: река превращала лес в ледяные болота. Под толщей рыхлого снега – тонкий лед и незамерзающая никогда вода.

Я тяну девчонку на длинную тропу.

- Нет.

- Что такое?

- Туда.

Она показывает на болота.

- Мы там потонем, - говорю ей. - Зимой здесь тропа.

Она упирается и качает головой еще сильнее.

- Да что с тобой?

Я не люблю детей. Я не могу с ними говорить. Я их не понимаю.

Я дергаю ее за руку. Глаза ее наполняются слезами.

- Так нужно! – говорит она. – Я знаю! Я хожу...

- Хорошо, - спокойно отвечаю ей, держа в мыслях, что сумею отговорить ее.

Дорога петляет. Я вдруг понимаю, что не помню, откуда мы пришли. Тут все белое, белое и ледяное. Даже деревья будто одинаково черны. А где же болото? Нет реки, не видно даже моста.

Девочка сжимает мою руку.

Еще одна развилка.

- Куда?

- Направо.

Я не помню этой дороги, не помню, что когда-то ходил по ней, не помню, что эта дорога вообще когда-то была здесь, но я иду. Что за деревня там, в лесу? Я не помню, чтобы там жили люди.

Но иду. Чем дальше я захожу в чащу, тем темнее становится лес. Или это темнеет небо? Девочка оживает понемногу: согрелась от движения? Но мне становилось холодно. Запал после борьбы с волком отпустил меня, и теперь все тело сотрясала дрожь. Топор за поясом будто холодил ногу. Снег точно засасывает, сил почти не осталось.

- Еще немного, - успокаивающе сказала девочка. - Совсем немного.

Что же, можно потерпеть. Я понимаю, что даже если захочу, не смогу повернуть назад.

Руки болят еще сильнее, чем когда рубят лес. Ноги трясутся. В горле точно свили гнездо осы.

- Не могу... - шепчу ей.

- Пожалуйста, - хнычет девочка. - Совсем немного! Тетушка согреет тебя!

И я иду дальше.

Руки заледенели, пальцы я не чувствую. Уши снова разрывает стук сердца.

Тук.

Каждый вздох дается с трудом.

Тук.

Из горла вырывается хрип.

Тук.

Я понимаю, что падаю, но вовремя подставляю ногу.

И тут ко мне точно возвращаются силы.

- Мы дошли! - кричит девочка.

Она прыгает с рук и бежит по каменной дорожке. Дом на деревянных пеньках стоит посреди леса. Он покосился, казалось, даже сваи, подпирающие стены со всех сторон, вот-вот надломятся точно лучины. Крыша обветшала, ветер ворошил гнилую солому, отчего казалось, будто шевелится она подобно волосам на голове покойника.

- Кто-то тут живет? - спрашиваю я хрипло, разглядывая глухо закрытые окна. Но девочка уже колотит в дверь, а только она отворилась, забегает внутрь.

Я едва успел подойти: на пороге показалась женщина. Закутанная в алую шаль, она оглядела меня и, точно решив что-то, кивнула.

- Сегодня начнется метель, - говорит она мне. - Останься. Потом я провожу тебя в город.

Я киваю, не в силах терпеть холод.

Она пропускает меня в дом.

 

Крыши не видно, она теряется в темноте. На полу - ковры. Печи нет, вместо нее - очаг прямо посреди комнаты. На нем - котел.

- Как такое может быть?

Она улыбается, заворачивается в шаль и окунает в котел деревянную плошку.

- Пей, согрейся.

Я не сопротивляюсь, лишь слышу тонкий звон в ушах, должно быть, от мороза.

Похлебка горячая, мясная. Такой я не ел с лета. Внутри все согревается, как в жаркий летний полдень. Взгляд затуманивается.

 

Она пляшет у костра, сыплет в котел травы. На ней больше нет шали. На ней больше вообще ничего нет. Меня это не волнует. Мне тепло. А как только она перестанет плясать, снова вернется ко мне, под теплую волчью шкуру.

Девочки нет. Я не знаю, куда она пропала. Меня это не волнует. Есть только она и ее тепло.

Она возвращается. Ее теплое, разгоряченное и влажное тело прижимается ко мне. В голове снова разливается туман. Тихий звон наполняет комнату.

Она рисует у меня на груди какие-то узоры, горящие знаки. Меня это не волнует. Мне нужно больше, больше ее тепла.

 

Его сменяет ледяной холод. Я открываю глаза и вижу одну лишь тьму. Тьму ночного леса, пожирающего любой свет, который только попадет сюда, запутавшись в ветвях. Они, точно паутина, ловят пищу для своей госпожи тени. Ветер бьет по лицу, по обнаженному телу. Нет ни теплых брюк, ни моей захудалой шубы. Холод сковывает изнутри: страшная смерть! Руки и ноги, покрытые морщинистой кожей, высохшие, как у старца, леденеют, бьет страшная дрожь.

Я падаю на колени и кричу, но голос мой тонет в завывающем в ветвях ветре. Смерть близка. Я чувствую ее приближение, я чувствую, как замедляется дыхание, как немеют руки, как острые ледяные снежинки впиваются в тело.

Сил не остается и я падаю, падаю прямо на ледяную дорогу, обнимая себя руками в бесполезной попытке сохранить хоть немного тепла.

Вдруг во тьме я вижу горящие глаза. Этот свет ветви поймать не могут – он скользит меж ними. Этот свет не может пожрать ночь, потому что он сотворен ей же.

Белый волк идет ко мне нетвердым, заплетающимся шагом. Мощные лапы с трудом переступают по снегу, он из последних сил борется с метелью, наклоняет свою огромную, окровавленную голову. И чем ближе он подходит, тем сильнее пахнет кровью и мокрой псиной.

Он снова скалит зубы, рычит, но сквозь рык, подобный громовому раскату, явственно слышится:

- Ты.

- Я, - шепчу вожаку.

Он не собирался умирать на дороге. Он выжил, шел за мной по пятам, чтобы в нужный момент отомстить за прерванную охоту.

Волк подходит ко мне, открывает пасть, и на сотрясающееся тело попадает жаркое, горячее дыхание. Я уже не в силах сопротивляться – холод сковал меня полностью, я уже умираю. Закрывать глаза не хочется: отец учил меня, что нужно встречать опасность лицом к лицу, но я не в силах смотреть в волчьи, настолько они страшны, настолько сильно эти желтые огни сияют светом ненависти.

Он ложится рядом.

- Держись.

От его шерсти разит кровью и потом, но жар, который испускает вожак, разливается по моему телу, точно я прижался к горячей печи. Я снова слышу стук своего сердца, но и слышу что-то еще... Будто еще одно бьется с ним вместе – волчье.

Тук. Тук.

Наши сердца бьются вразнобой, точно гулкие барабаны отбивают ритм на празднике смерти.

Тук. Тук.

Дыхание мое замедляется.

Тук...

Со следующим ударом я понимаю, что мое и волчье бьются в унисон.

Откуда-то во мне берутся силы: я хватаюсь за мокрую обледеневшую шерсть, покрытую замерзшими кровавыми подтеками, и вот уже мчусь сквозь лес на волчьей спине. Вожак бежит из последних сил, превозмогая боль. Хриплое дыхание его греет меня, не давая отправиться в объятия смерти. Вокруг нас вздымаются снежные валы, беснуются вихри, бешеной пляской ветер поднимает вверх ледяные осколки и кружит их, понимая к небесам. Не видно ни звезд, ни луны - она умерла,, новая вернется через три дня. Все это время будет бесноваться вьюга.

Вожак останавливается нескоро, и мне не хочется слезать с горячей спины. Волчья кровь застыла на моем лице. Руки и ноги у меня отогрелись, теперь холод сковал их с новой силой, но я успеваю оглядеться.

- Там, - слышу я в громоподобном рычании.

Оглядываюсь и вижу дом. Другой, не как тот, в чаще. Этот меньше, новее, с резной крышей. В окне горит свет.

Поднимаюсь по ступеням под пристальным взглядом волка.

Дом пуст. В комнате - никого, лишь на окне стоит свеча. Стены завешаны шкурами, очаг растоплен, вой в трубе прерывает треск поленьев. И что-то тоненько звенит. Оборачиваюсь и вижу воткнутый в колоду топор.

- Бери, - рычит вожак из-за двери.

Пальцы не слушаются, но топор выходит из колоды. По телу тут же разливается жар. И жизнь.

Вожак входит в комнату. Глаза сверкают, с пасти, с шести текут струи крови. Как же он выжил с такой раной?

- Сердце бери, шкуру бери, - рычит он. - Остальное бросай в очаг. Лес твой. Твоя плата. Свеча должна гореть.

Топор в руках звенит еще громче, сталь поет, предвкушая кровавый пир.

Раз. Два. Раз. Два.

Это проще, чем рубить деревья.

Раз. Два. Раз. Два.

Раз. Два.

Раз...

 

Метель выла три дня. Солнца не было, мгла не отступала. И все это время я свежевал вожака. Я не умел заниматься этим, но делать было нечего. Не было ни одежды, ни еды. Только снег, колкий и холодный, он резал тело до крови, когда я пытался выбраться наружу.

В доме все вокруг было залито волчьей кровью, но, наконец, я добрался до сердца. Топор пел стальную песню. Я сразу понял, что мне делать. Вкус крови был таким же, как и запах - теплым, стальным. Волчье сердце обжигало, но боль была терпимой. Когда сердце закончилось, я хотел съесть и остальное: звериная жажда стала невыносимой, но вожак не велел. Я набросил на себя горячую окровавленную шкуру и заснул. И всё явилось мне.

 

Она появилась здесь задолго до людей.

Она появилась здесь вместе с лесом.

Родившись из метели и ледяных бурь, она нарекла себя королевой и стала безраздельно царствовать в своем снежном королевстве, ставшим для нее тюрьмой. Стоило ей отойти от леса, как она начинала истощаться, таять и страдать.

У нее был замок из прозрачного льда, откуда наблюдала она за всем, что делается на земле, над землей и под землей. И не могла она не заметить однажды, что пришел в ее земли тот, Другой.

Он не сразу увидел ее, ведь она была такой же белой, как снег, такой же невесомой, как буря, но она встретила его и уговорила войти в свой замок. Она восхищалась им, касаясь плеч, лица, губ, волос – живых, теплых и настоящих, и хотелось ей тоже стать такой, хотелось, чтобы он остался с ней навсегда, был ее принцем в этих мерзлых белых краях.

А Другой захотел уйти.

Разъяренная, она подняла свой лес, свою землю, черными соками опоила Другого, начертала на нем письмена древесной кровью и забрала у него всё – силы, молодость, тело, из жил и крови его соткала себе алый плащ, и радовалась тому, что тоже теперь живая, настоящая. С этим плащом она могла выйти из леса и бродить по деревням, творить, что ей захочется.

Но вместе с телом к ней пришел и холод. Растаял ее ледяной замок от очага, что развела она, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. Но и этого ее телу было мало, потому прыгала она вокруг огня, не прекращая, покуда выли за окном метели. А как не стало замка, собрала она последние силы и выстроила дряхлые стены, чтобы только спастись от северных ветров.

А потом пришло к ней и увядание – с каждым годом руки стали сморщиваться, лицо, доселе юное, сделалось дряхлым и желтым. Смерть подступала к ней все ближе.

Ей нужен был Другой. Или такой же, как он – тот, кто согрел бы ее зимой, напитал своей кровью, своей силой. Их, сильных и крепких, стало много в деревне, что люди выстроили близ леса. Каждую зиму, стоило только застучать в лесу топорам, она надевала свой алый плащ и шла на этот звук.

Но не знала она тогда, что Другого забрали к себе снега, и так горяча была кровь его, что не растворился он в зиме, а сам растопил ледяные дороги, стал уже не человеком, а белым волком. Стоило ведьме выйти на тропу, Другой шел по ее следу: хорошо был виден на снегу алый плащ.

Сотни зим она ускользала от него, сотни зим звенел, питаясь волчьей кровью топор дровосека, и сотни зим она возрождалась вновь. А вместе с ней – и белый волк, Другой, что из возлюбленного стал ее тюремщиком.

 

***

Это случилось в один из тех дней, когда мороз особенно сильно сжимает свои ледяные объятия, сжимает так, что трещат черные стволы деревьев, а слабые очаги в домах гаснут от стылого дыхания смерти.

Раз. Два. Раз. Два.

Топор пел в руках.

Раз. Два.

Громкий треск заставляет Ганса отскочить, но ствол падает в другую сторону. Ганс рубит ветви, быстро, жадно, с упоением, складывает в вязанку. Где-то там стоит его пегая.

- Дагни! - кричит он вглубь леса. - Может, пойдем?

Дагни, крепкий, невысокий, выглядывает из-за соседнего ствола. На его темной бороде застыл иней, он скинул свой полушубок и работал в одной рубахе.

- Идем уже, - говорит Ганс. - Хватит нам. Эта зима не такая лютая, как прошлая. Мы тут на всю деревню нарубили.

Дагни пожимает плечами.

- Может, и пора. Уже пошел снег, как бы не началась буря, о которой говорила старая Агна.

- Точно, сказала, будет валить до новой луны.

Слушать их дальше не надо. Я бегу прочь белым призраком, бегу на дорогу. Меж черных стволов мелькает алый плащ.

Тишина леса давит на уши, я не слышу ничего, кроме бешеного стука волчьего сердца, тлеющим огнем горящего в груди. Она тоже его слышит, потому и бежит. Этот звук пугает ее, заставляет бежать без остановки, но она не успеет: через реку она перебраться не сможет, а через чащу одна не пройдет – всегда нужен провожатый, ведь своей силы у нее недостаточно.

Три зимы я бегу за ней, три зимы не даю забрать еще одну душу. Три зимы в дни, когда буран воет до самой новой луны, я гоню ее меж черных стволов подальше от людей. И чувствую: не напрасно! Она становится слабее, она уже не бела – почти прозрачна, уже почти слилась со снегом, стала легкой, как метель. И сегодня ей не улизнуть.

Алый плащ развевается под усилившимся ветром. Она бежит все медленнее, а я набираю скорость. Прыжок – и зубы смыкаются у основания черепа. Рассыпается алый плащ, и кровь его заливает мне глаза, брызжет во все стороны, ложится багровыми дорожками на нетронутый еще снег.

Громко стучит волчье сердце, с каждым ударом бьется все быстрее и быстрее, до боли в груди. Я поднимаю голову и громко вою.

 

 

Отчего-то все рассказывают это так, будто дело было летом. Или осенью. Но это не правда. Все произошло зимой, в день, когда ледяные вихри еще не студят землю перед новой луной. В этот день два дровосека, заплутавшие в лесу, набрели на ветхий, покосившийся домик и, чтобы укрыться от мороза, решили спрятаться в нем. Но когда они вошли, то увидели, что место у очага занято – матерый вожак, белый, как снег, взирал на незваных гостей горящими глазами, а у лап его лежал окровавленный алый плащ.

Не долго думая дровосеки вытащили топоры: сталь запела и замолчала лишь тогда, когда прервал ее звериный громоподобный вой, похожий на вскрик.

Дровосеки переждали метель и с новой луной вернулись в деревню, не забыв принести из леса трофеи – белую шкуру вожака и странную сказку о девочке в алом плаще.

И только черные ветви вековых деревьев могли поведать всю правду, но они исчезали в огне, растапливая ледяные узоры на окнах и отводя от ворот ледяную смерть; и, согревая тела и души, горели так же жарко, также неистово, как горело когда-то волчье сердце.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...