Елена Лаевская (Промокашка)

Время петь, и время рисовать

Йохан Ван Веен, художник

О, Дрозд!

Кривляка, паяц, ерник! Трубадур-дур-дур. Для полных дур-дур-дур. Ничего, кроме тирли-ли и тру-ля-ля. Ни музыки, ни слов — полное безобразие на потеху плебса, не понимающего ни космического величия органа, ни бестелесной божественности хорала, ни сладостного голоса оперного тенора.

Дрозд не был красавцем, о, совсем нет. Спутанные кудри, узкое лицо, широченный рот, внушительные уши. Но! Когда он трогал струны гитары и чуть хрипловато выводил свои куплеты, наши простодушные горожане не могли, да и не хотели устоять.

Как и всякого дурного путешественника, Дрозда занесло в мой город попутным Мистралем. Бродяга-ветер высадил мальчика-перекати-поле на площадь перед ратушей и умчался, зажав за щекой заработанную монетку.

И сразу давно и прочно установленный в городе порядок вещей покатился в тартарары.

Помню, что, привлеченный движением за ставнями, я оторвался от холста, выглянул в окно.

Гоп-гоп, дук-дук, бом-бом-бом — выплеснулась из-за угла и покатилась, приплясывая и кривляясь, неизвестно откуда взявшаяся пестрая шумная орава. Арлекины и шуты в двурогих колпаках с бубенчиками били в барабаны, дудели в дудки, бренчали на мандолинах. Задирали ноги выше головы, виляли бедрами, строили рожи. За ними косолапила плюшевая до безобразия обезьяна в розовой балетной пачке. Обезьяна ехидничала, раздавала прохожим воздушные поцелуи. Завершали шествие гордые городские кошки с высоко задранными хвостами. А еще я увидел Дрозда, приглашающе машущего рукой этому балагану. То есть тогда я еще не знал его имени, но совсем скоро оно разлетелось по всему городу.

К своему удивлению, я, художник, мастер своего дела, почувствовал в представшей мне картине чудовищную в своей абсурдности гармонию.

Дрозд потянулся, перехватил поудобнее чехол с гитарой и улыбнулся белозубой лягушачьей улыбкой. И одновременно все дамы на площади развернули свои головки-флюгера в сторону этого прохвоста. И плаксивая вечнобеременная жена начальника тюрьмы, и добропорядочная усатая теща городского главы, и целомудренная прыщавая племянница городского архивариуса, и статуя Прекрасной Незнакомки у городского фонтана, которая к тому же послала Дрозду воздушный поцелуй. Да что там, даже моя старая кошка вспрыгнула на подоконник и задумчиво провела мягкой лапой по невозмутимой морде. А моя незаметная и незаменимая супруга задумчиво провела рукой по полуслепым слезящимся глазам и сказала:

— Тучи ушли.

И только моя дочка, моя кроткая Ульрика, моя Улли, так и продолжала сидеть в кресле вполоборота к красным гардинам, как я и усадил ее, начиная портрет.

— Закрой окно, — сказал я жене. — Дует.

Сказал и забыл о заезжем кривляке. До завтрашнего дня он должен был раствориться в пестрой просоленной толпе бродячих артистов, нищих и городских сумасшедших.

Не хватало мне, модному художнику, к которому стояла очередь из солидных горожан, желающих заказать семейные портреты, и парадные портреты, и портреты своих жен, сыновей и любимых собачек, думать о никчемных песнях залетного скомороха. Возле моего дома, сверкающего свежевыкрашенными ставнями, уже не раз и не два останавливались гонцы с приглашениями в очень достойные семейства — договариваться о картинах.

Я был на подходе к славе. Я был на пике своего мастерства. О, я был!

И я знал себе цену! Улыбаясь, я делал одолжение наступающему дню или отдавал дань уважения почтенным жителям нашего города. Упражнение по растягиванию губ: и-раз, и-два, и-три, приподнять края, приоткрыть рот, оскалить зубы.

Дрозд улыбался, смеялся, радовался всем и всему. Что-то в несносном мальчишке затягивало всех приблизившихся в сети его бесовских, его фантастических чар. Но когда я только увидел Дрозда, то не понял, какую опасность несет он с собой.

 

Йохан Ван Веен, художник на пути к славе

Порядочные горожане просыпаются с зарей. Их ждет множество важных, не терпящих отлагательства дел. Рыбаки выходят в море на просмоленных шхунах, пекари спешат к печам, служанки торопятся на рынок за рыбой и мясом. Купцы открывают амбарные книги, торговцы поднимают ставни в лавках, писцы точат перья. Замужние матроны будят детей в школу. Девушки садятся шить приданое. Серьезные люди отправляются на службу.

Заведенный порядок вещей, на котором держится мир.

Художник Йохан Ван Веен собирался к господину судье. Сегодня день обещал быть богатым на события. Во-первых, на парадный портрет заказчика будет наложен последний мазок. Во-вторых, в прошлый раз судья прозрачно намекнул, что со смерти супруги прошло уже достаточно времени и что пришла пора подумать о новой женитьбе. Поэтому Ван Веен даже слегка волновался, надевая сюртук и поданную женой шляпу. Сегодня он взял с собой дочку...

По дороге художник заглянул в порт — доктор прописал ему свежий морской ветер для разгона желчи в суставах. Шла разгрузка торговой шхуны, кряжистые корявые грузчики сносили по сходням тюки с товаром. Купцы суетились на берегу, чесали волосатые уши, пересчитывали товар грязными пальцами. Внимание Ван Веена привлек капитан: свирепая с виду личность с красно-сизым, словно ошпаренным кипятком лицом, крючковатым носом и цепкими циничными глазами. Было бы интересно написать его портрет, но зачем рисовать простолюдинов, да и капитанского жалования явно не хватит оплатить работу художника.

Улли следовала позади, Йохан слышал поскрипывание гальки под ее новыми туфельками. У самой воды разлеглась давешняя компания скоморохов. Бездельники пялились в небо, посвистывали, лениво отбивали ладонями ритм. Плюшевая обезьяна, жадно чавкая, жрала персик. Городские кошки с важным видом сидели вокруг, задрав хвосты. У кошек всегда важный вид, будто на хвостах своих они держат небо. Дрозд тоже никуда не делся, валялся рядом, маялся похмельем. Рубаха нараспашку, волосы растрепались, рот ссохся и покрылся коростой. Жалкое зрелище представлял он собой. Увидел художника, показал взглядом на выставленную вперед перевернутую шапку — подайте, мол, помогите же человеку.

— Отработать надо, — брезгливо бросил Ван Веен.

Дрозд кивнул покладисто, взял гитару, подобрался, тренькнул струнами. Песня была простенькая, как дождик. Другого Ван Веен и не ждал. Красавицы, шпаги, кубки с вином.

Когда Дрозд закончил, художник кинул монетку. Трубадур поймал ее на лету, вскочил, облизал губы — видно, уже представлял пенную шапку пива в кружке.

— Сам сочиняешь? — спросил Ван Веен.

— Да так. Когда сам, когда ветром приносит.

Мистралем. Ну да. Ну да.

Художник развернулся и степенно продолжил свой путь. Туфельки Улли хрустели галькой. Чайки противно вскрикивали за спиной. Над головой поплыл надрывный колокольный звон.

Вжик-вжик-вжик — уноси готовенького*... То, что напевает мелодию Дрозда, Ван Веен сообразил, уже подходя к дому судьи. Улли вторила ему тонким чистым голоском.

 

Хозяин вышел им навстречу. Стоял на крыльце значительный, разодетый, при всех регалиях. Поклонился с достоинством, пропуская гостей в дом. У Ван Веена приятно заныло в печенках — все это подтверждало изменение его нынешнего статуса. Все было не зря. Вся жизнь. Не напрасно он мальчишкой, подмастерьем, растирал краски в доме наставника, постоянно ожидая щипков и колотушек, не напрасно остервенело рисовал набросок за наброском на любом, самом жалком клочке бумаги, отдавал последнюю монету прачкам и гулящим девкам — чтобы стали моделями, а сам не ел по три дня кряду. Благодаря таланту и упорству Ван Веен стал мастером, крепко державшем в кулаке свою кисть, свое будущее, свою синичку в руке.

Всему вопреки и всем назло! Нате, выкусите, завистники и ненавистники чужого успеха!

Портрет был завершен в течении двух часов. Весьма довольный собой, Ван Веен сделал пару шагов назад, оглядел свое творение. Жемчужный тон, перенятый у одного из великих. Синий кобальт и пурпурный красный замечательно передают тяжелую фактуру бархата. Прекрасный образчик лессировки: белая рука чуть просвечивает сквозь кружева, шерсть мопса колышется от ветра. Глаза с любого ракурса глядят на зрителя — сколько в свое время он потратил сил, чтобы научиться этому приему. Теперь воссоздает на каждом портрете — заказчикам нравится. Нос чуть короче, чем у оригинала, брыли чуть меньше, стати чуть больше. Это еще никому не помешало. Все добротно! Теперь можно показывать товар лицом!

— Вы волшебник! — Господин судья смотрел на портрет и наливался гордостью за себя, такого красивого, мудрого, успешного. В глазах его блеснули слезы, так бывает, когда смотришь на любимого человека. — Через месяц у меня прием, вы будете на нем самым желанным гостем — я выставлю картину. Приглашен приезжий государевый советник из столицы. Надеюсь, он замолвит за вас словечко, когда вернется из поездки. Особенно если вы предложите нарисовать его портрет со скидкой.

Тут господин судья сыто хохотнул.

Туго накрахмаленная служанка внесла поднос с кофейником горячего шоколада и бокалами красного вина.

— Прошу! — Хозяин сам налил шоколад в прозрачную чашку, с поклоном поднес Ульрике, все время сеанса тихо сидевшей на софе. Скромно сжатые лодыжки, руки на коленях, доброе сердечко.

— Присоединяйтесь, мастер. Самое время передохнуть.

Ван Веен не спеша вытер руки о ветошь, снял рабочий фартук, промокнул платком вспотевший лоб. Услужливое кресло приняло в свое шелковое лоно поджарую фигуру. Вино было отменным. Густая капля — умбра и сепия — упала на белое полотно салфетки.

— За вас, прекрасная Ульрика! — поднял бокал хозяин. — Вы — редкий цветок, украсивший сегодня мою гостиную.

Господин судья церемонно поцеловал тоненькую, в голубых венках — белила и ультрамарин — руку.

Улли мучительно покраснела, еще ниже склонила голову.

— Прошу вас, пройдемте на террасу, — предложил Ван Веену хозяин.

Там, под чириканье воробьев и влажное мяуканье кошки, и состоялся долгожданный разговор.

— Мое положение, богатство, знатный род и ваш будущий успех в столице, в который я верю, может быть, чем черт не шутит, место придворного живописца — достойный союз. Я окружу вашу дочь роскошью и негой — она не пожалеет.

Оба повернулись в сторону комнаты, где продолжала неподвижно сидеть Ульрика.

— Улли, — подошел Ван Веен к дочери, — у нас великая радость. Господин судья сделал тебе предложение.

Дочка вскинула на него испуганные глаза, поймала сладострастный взгляд хозяина и еще больше съежилась.

— Сомлела моя голубка, — умиленно причмокнул за спиной новоявленный жених.

Губы Ульрики беззвучно шевельнулись.

В голове Ван Веена возник и тут же пропал приставучий утренний мотивчик.

В окно гостиной заглянула статуя Прекрасной Незнакомки, сдвинула брови.

Вдалеке застучала в барабан, задудела в дудки наглая скоморошья братия.

 

Йохан Ван Веен, художник на пути к славе, привеченный знатью

Через три дня я посетил господина городского судью, чтобы получить плату за портрет. Будущий тесть попытался по-родственному попридержать часть денег, но я, естественно, был строг, непреклонен, последователен и получил весь гонорар до последней монеты. По дороге домой, под влиянием несвойственного мне порыва, я зашел в лавку ювелира и купил Улли золотую подвеску, небольшую, но очень тонкой работы. Я нечасто баловал своих женщин, но повод был, честное слово.

Прежде чем распахнуть скрипучую дверь, я критически осмотрел свой дом. Раньше жилье казалось мне весьма привлекательным: узкий фасад, устремленный в небо, кирпичные стены, остроконечная крыша, три этажа, шесть комнат, мастерская в мансарде. Но теперь дом показался мне жалким недоросликом. Потерпи, сказал я себе. Еще немного, и тебе будет доступна столичная роскошь.

Никто не ждал меня на пороге. Удивительно, жена всегда торопилась навстречу, услышав мои шаги. Озадаченный, я обошел дом и никого не застал. Выглянул во двор и нашел там всю компанию: супругу, дочку, служанок, повариху и старую кошку. А перед ними восседал на хромой табуретке Дрозд, поющий свои дурацкие песни. Домочадцы были так увлечены, что никто, никто не заметил меня, не услышал моей поступи, не повернулся в мою сторону. Даже моя полуслепая жена, даже моя послушная дочка, даже моя старая кошка со следами порока на плоской морде.

Ну что в нем было такого? Ну что! Я не прогнал мальчишку сразу, прослушал несколько куплетов. И с удивлением понял, что они опаляют что-то внутри, там, куда не пускают чужих, что скрывают от близких, что прячут от самих себя. «Каждый выбирает для себя*», — чуть слышно выводил Дрозд, и губы мои против воли повторяли за ним каждый звук, каждое слово.

Я тряхнул головой, отгоняя наваждение. И по-настоящему разозлился. Просто рассвирепел, чего со мной никогда не случалось.

— Вон! Пшел вон немедленно! — завопил я, теряя самообладание.

Дрозд убрался быстро. Заткнулся на полуслове, улыбнулся извиняюще моим домочадцам. Легко поднялся, собираясь уйти. Кухарка сунула ему в руку ломоть пирога.

— Улли, — позвал я дочку, — смотри, что отец тебе принес.

Я распахнул перед ней коробочку с кулоном.

Улли не пошевелилась. Она была где-то там, в другом мире. А я, дурак, этого не понял. Бросился застегивать цепочку на высокой шее.

 

Приглашение на торжество в дом судьи не заставило себя долго ждать. Отпечатанное на отбеленной бумаге, писанное золотым пером, заключенное в шелк конверта, оно приятно будоражило не хуже игристого вина. Пузырилось на губах, сладкой прохладой обволакивало горло, пощипывало в подреберье. Срочно шился безумно дорогой сюртук, платье для Улли с открытыми плечами, примеряя которое, она так мило смущалась.

Я был доволен как никогда. Слепец, увлекшись приближающимся событием, я не замечал изменений, потихоньку обгладывающих незыблемую веками жизнь города. Обрывки куплетов Дрозда летали по улицам, как мусор, как пыль, и как пыль забивали людские глотки. А оттуда уже добирались и до умов. Да что там — до умов! До легковерных душ.

Солнце теперь вставало чуть раньше, будто торопилось навстречу новому дню; море не рычало и не кусалось, но жалось к ногам, как верная собака; женщины все как одна обзавелись новыми нарядами. И вечнобеременная жена начальника тюрьмы, и добропорядочная усатая теща городского главы, и целомудренная прыщавая племянница городского архивариуса, и даже статуя Прекрасной Незнакомки у городского фонтана, вдруг изящно выставившая ножку из-под пышных юбок. Даже моя незаметная и незаменимая супруга сменила строгий воротник платья на фривольную косынку в незабудках. А моя кошка впала в меланхолию, почти перестала есть и вечно сидела у окна, высматривая неизвестно кого и неизвестно зачем. И только моя Улли... Нет, она тоже изменилась. У моей дочери глаза стали блестящими и темными, как спинки морских угрей.

 

Ожидание приема тянулось невыносимо медленно, а закончилось, как это всегда бывает, в один миг. В назначенный час Ван Веен, сопровождаемый Ульрикой, вступил в гостиную господина судьи. Оценил вышколенность слуг и яркий свет сотен свечей. Учтиво поклонился блеску платьев и белизне накрахмаленных воротничков. Захлебнулся серными запахами трюфелей и плесневелыми ароматами сыра. Утонул в милом женском щебетании и значительности мужских разговоров. Впился взглядом в покрытый серой неброской тканью мольберт.

— Вот он! — Господин судья шагнул навстречу. — Наш непревзойденный художник. Помяните мое слово, Ван Веен еще прославит наш город! Поприветствуем дорогого гостя.

Дамы захлопали в ладоши, защебетали еще громче. Их более сдержанные супруги отсалютовали бокалами.

— Давайте взглянем на его творение! — Хозяин сорвал ткань с портрета.

— Ах! — пронесся по зале сдержанно-восторженный вздох. — Ах! Ах! Ах!

Господин судья одобрительно кивнул Ван Веену, скосил глаза в сторону скромного казалось бы гостя, со столичной значимостью взирающего на происходящее, и его лощеную супругу в платье цвета тона на картинах художника — прописка коричневых, теплых теней по серой имприматуре.

— Милый, — едва разжимая губы, но громко и настойчиво вымолвила супруга. — Ты должен заказать этому Ван Веену мой портрет. Пусть художник поедет с нами. Я не хочу, чтобы его перехватил кто-нибудь другой!

Сердце Ван Веена разбухло и взорвалось разноцветным фейерверком. Господин судья махнул рукой, подзывая его, чтобы познакомить с важной парой.

Это был миг торжества! Вспышка яркой звезды в ночи! Ключ от будущего счастья! Душа Ван Веена, хоть и была девушка сдержанная, собралась запеть. Столичный посланник обратил к художнику свой невозмутимый лик и не торопясь округлил губы, собираясь произнести что-нибудь весьма значимое. И тут... Бац!

Двери стремительно распахнулись. Бесцеремонно, нагло, нахраписто, как к себе в спальню, в залу ворвалась все та же шайка уличных скоморохов вместе с барабанами, тарелками, обезьянами и городскими кошками. А вместе с ней ворвалось дикое, грубое, неуправляемое веселье. Им смыло неначавшуюся речь столичного посланника, да и самого посланника тоже.

Все и вся задвигалось, перемешалось, забурлило.

— Всем здрасьте.

В проеме появился отмытый трезвый Дрозд, дерзко, во все зубы, ухмыльнулся, ударил по струнам.

— Извините! Совсем забыл! — воскликнул судья. — Внимание! Сюрприз! Музыка и танцы на всю ночь!

Душа Ван Веена, хоть и была девушка сдержанная, безмолвно разрыдалась.

Вокруг творилась настоящая вакханалия Вальпургиевой ночи. Дрозд пел одну песню за другой. То безудержно веселую, то до слез грустную, то такую, что баламутила что-то сладкое, тягучее, гордое на дне души. Отцы семейств распрямляли плечи, почувствовав себя мужчинами. Женщины же расцветали, распускались бутонами, как розы под снегом в запретном феврале. И вечнобеременная жена начальника тюрьмы, и добропорядочная усатая теща городского главы, и целомудренная прыщавая племянница городского архивариуса, и даже статуя Прекрасной Незнакомки у городского фонтана. Ван Веен был убежден: где-то там, дома, его полуслепая незаметная жена повела плечами, сбивая на пол гостиной хрупкие восточные статуэтки.

Промелькнул в людском водовороте утирающий слезу столичный посланник в расстегнутом сюртуке, прошлась рядом в танце, чуть не задев Ван Веена плечом, его жена, помолодевшая на двадцать лет и ставшая похожей на лукавую девчонку. И только Ульрика, всегда сдержанная Улли... Улли сидела неприлично близко к проклятому певцу и даже, кажется, держалась за рукав его рубашки. А тот, тот в конце-концов стал улыбаться только ей.

Вечер, на который художник возлагал большие надежды, был безнадежно испорчен. Да что там — испорчен! Погублен, растоптан, убит наповал безжалостной рукой на струнах. Зачинщика всего этого кошмара хотелось растерзать, изломать, задушить — своими руками. Только зачем же своими? К утру у художника возник план по спасению города.

 

Йохан Ван Веен, художник на пути к славе, привеченный знатью, в том числе и столичной

В полдень я сидел в приемной господина начальника городской стражи, хотя назвать этого человека господином можно было лишь с натяжкой. Впрочем, пахнущий маринованной селедкой, потный обжора с розовыми как заячьи кишки пятнами экземы на щеках — говорили, он любит поколачивать задержанных — как нельзя больше подходил для моих целей.

После затянувшихся обменов любезностями я приступил к делу.

— Уважаемый, — начал я, — вы, наверное, наслышаны о бродячем музыканте, называющем себя Дрозд?

— О да! — Начальник был весь внимание. Его поросячий нос безошибочно чуял жареное.

— Так вот, заявляю, что он украл у меня кошелек с тремя золотыми, — с этими словами я положил на стол вышитую Улли бархатную монетницу, — точно такой же, как и этот. Полагаю, да что там, твердо уверен, что кошелек еще при нем. Думаю, вы найдете его при обыске. А этот оставьте для сравнения. Вместе с содержимым.

Начальник стражи задумался на некоторое время, наморщил лоб, покрутил носом, почесал за ушами и, наконец, облегченно улыбнулся.

— Да, конечно. Да, непременно. Да, я все понял. Блестящий план! Замечательный план! Великолепный план...

— Надеюсь, — остановил я поток пустых слов, — вы допросите этого проходимца со всем пристрастием и продержите в камере как можно дольше.

 

Начальник стражи оказался человеком исполнительным. Уже через пару часов по городу поползли слухи. Бродячий музыкант. Дрозд. Тот, что с гитарой. И с барабанами. И с кошками. Его схватили полицейские. Поволокли в участок. Говорят, он украл. Ничего-то вы не знаете, убил. Да-да, зарезал. Главу семьи. Вместе с женой. И тремя детьми. И с собакой-мопсом. Нет, мопсу удалось убежать. Боже-боже, куда катится мир. Надеюсь, его накажут со всей строгостью. Повесят, застрелят, четвертуют.

Я был доволен: все шло, как я и задумал. Через некоторое время ко мне ворвалась заплаканная дочка. Никогда раньше не видел я ее в таком волнении. Глаза у Улли стали огромные, как у всех кошек города вместе взятых.

— Он не виноват! Он не мог! Он не такой, другой: хороший, честный, славный! Папа, сделай что-нибудь! Выкупи его!

Я только руками развел:

— Выкупить нарушителя закона из рук правосудия? Подумай, что ты несешь. Милая, ты молода. Еще ничего на понимаешь в людях. Оставь эту историю на откуп городских властей. Они разберутся. Ты уже невеста, негоже девушке так себя вести. Пойди прочь. Вернешься, когда успокоишься. Попроси у матери вишневой настойки.

Вечер я провел за бокалом вина в чрезвычайно хорошем расположении духа. Все складывалось наилучшим образом. Зараза, терзающая город последние недели, отступила. Скомороший оркестр затерялся где-то в сумерках. На улицы опустились покой и благолепие. Вернулись с облаков на землю и вечнобеременная жена начальника тюрьмы, и добропорядочная усатая теща городского главы, и целомудренная прыщавая племянница городского архивариуса. И даже статуя Прекрасной Незнакомки у городского фонтана стояла теперь во фрунт, как ефрейтор в карауле.

Но постепенно, вместе с темнотой, берущей приступом дом за домом, на душу мою опустилась тревога. Нет, ничто не предвещало несчастья. Только трепыхался при абсолютном безветрии огонек свечи. Скрипели ступени пустой лестницы. Нарушали тишину больные вскрики птиц. Заснуть в эту ночь я так и не смог. Уже на рассвете спустился в комнату дочери, подумав, что ее сонное дыхание успокоит плохие мысли.

Улли не было! Постель ее оказалась неразобранной. Похоже, она исчезла уже давно. Душу мою прожгло холодом, будто ее опустили в бадью со льдом.

— Папа, сделай что-нибудь! Выкупи его! — раздался в голове отчаянный крик.

Я не посмел представить, чем смогла заплатить Улли за свободу фигляра.

Охваченный страхом, я выбежал за порог. Я метался по улицам, бесконечно натыкаясь на скоморохов в колпаках, кривляющихся обезьян, городских кошек. Они беспредельно множились, как в кривых зеркалах, тянулись к лицу, хватали за рукава, кидались в меня дудками и барабанами, мешали, мешали, мешали. Казалось, что я схожу с ума. Я совсем обессилел, когда увидел Дрозда. Сильно избитый, он шел неуверенно, будто пьяный, сильно припадая на одну ногу. Один глаз его заплыл кровоподтеком, в ощеренном рту не хватало пары зубов. Одной рукой он баюкал покалеченные пальцы другой. В слабеющей моей душе разгорелось крошечное пламя: все, бродяга, ты больше не отправишься в путь с попутным ветром, слишком много горечи и боли легло на твою душу! Потащишься, как все нормальные люди, в повозке-развалюхе с бедными торговцами!

Я победил! Победил! Победил!

И тут я заметил Улли. Она бежала навстречу, и сначала я подумал, что ко мне. Раскинул руки, чтобы заключить дочку в объятья. Но Улли пронеслась мимо, даже не глянув в мою сторону. Налетела с разбегу на Дрозда, прижалась к нему, затормошила, зацеловала. И они оба исчезли где-то в узком переулке.

 

А потом на совращенный Дроздом город опустилась тишина. Долгожданная. Благословенная. Целительная.

Невыносимая.

Она давила на барабанные перепонки, сжимала череп, как кокосовый орех. Показалось, еще мгновение, и он треснет скорлупой, брызнет во все стороны желтой жижей. Тело прожгло насквозь — будто по нему стегнул хвостом электрический скат. Я упал на колени, согнулся в приступе дурноты, обхватил голову руками.

Когда приступ прошел, на улица никого не было. Ни скоморохов, ни кошек, ни Дрозда с Улли. Только через несколько мгновений за черепичными крышами взмыл, подгоняемый попутным Мистралем, белый воздушный шар. В плетеной гондоле его стояли рядом, прижавшись друг к другу, моя дочь и проклятый фигляр. Спокойные, легкие, беззаботные. И не было им до того, что внизу, никакого дела. Шар поднимался все выше, и в какой-то момент рассветное солнце окрасило его в алый цвет.

 

Тощенький мальчишка-лягушонок прошмыгнул между ног художника, ухватил оставленный скоморохами барабан, примерился, хлопнул по нему ладонью. Барабан радостно загудел. Мальчишка глянул на Ван Веена и одарил его широкой белозубой улыбкой. Художник не разбирая дороги кинулся прочь.

 

Йохан Ван Веен, художник на пути к славе, привеченный знатью, в том числе и столичной, продолжающий славные традиции старых мастеров

Ван Веен ворвался в мастерскую. Все вокруг было как в красном тумане, из которого выступал незаконченный портрет Ульрики. Охваченный непонятной лихорадкой, дрожа и всхлипывая, художник схватил кисть, смешал краски и принялся одержимо менять знакомые черты. Всегда предельно аккуратные и спокойные движения стали резкими и дергаными, летели вокруг капли охры и сепии, сюртук запятнали белила. Менялся фон портрета, менялась на нем сама Улли. Сквозь голубое спокойствие прорвалась тревожная алость. Ушло, растворилось в небытие напряженное благоразумие, покорность, смирение дочки. Сквозь них проступили непреклонность, страсть, ничем не прикрытое счастье сквозь слезы.

Последний мазок, последний усталый взмах руки, портрет был закончен…

Нет. Закончен. Без всяких многоточий.

 

Йохан Ван Веен, художник

Что произошло дальше — точно не известно. Обновленная картина осталась в мастерской, а вот сам художник исчез. Говорили, что видели его на окраине уходящим с караваном бродячих музыкантов и что за спиной у него была котомка с мольбертом и красками. Говорили, что с тех пор в разных городах то и дело стали появляться картины безымянного живописца, прекрасней которых не было на свете. Каждому, кто смотрел на них, приходили в голову аккорды неизвестной песни и еще долго оставались там, задевая в душе что-то нежное, сокровенное, желанное.

Но мало ли что говорят в толпе.

 

Портрет Ульрики же в конце концов оказался в городском музее. Латунная табличка справа сообщала, что на картине изображена дочь художника, и даны были годы его жизни: год рождения, тире и знак вопроса. Стоял этот знак вместо даты смерти или действительно вопрошал о чем-то, доподлинно неизвестно.

 

*слова из песен на стихи Юрия Энтина и Юрия Левитанского.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 4,67 из 5)
Загрузка...