Сергей Д. Блинов (S.S.Storm)

Я убиваю джиннов

Теперь Артавазд стар. Глаза его видят плохо, руки трясутся, а спина горбится под невидимым гнетом. Всего-то имущества у Артавазда, что маленькая комнатка на втором этаже, кровать, большой сундук, полный историй и горя, и медный сосуд для вина, запаянный сургучом. И еще фотокарточка. На ней сын, сноха и внук на фоне нью-йоркской статуи-факелоносицы. Давно снято, очень давно. До того, как семья сына вернулась в Ереван.

Когда-то Артавазд говорил по-немецки и по-французски. Сейчас же с трудом помнит родной язык. Только одна фраза удается ему на любом из языков. К ней он привык, она - часть его существа. «Я убиваю джиннов».

 

Чем ты занимаешься, Артавазд Карапетян?

 

В двадцать втором ему не было и девятнадцати. В груди его горел огонь мести, и крылатая Немезида стояла за его левым плечом, сжимая в руке хлыст из живых змей. Артавазд не был одинок, но всегда чувствовал, что его миссия отдаляет братьев, пятнает его в их глазах. Братья собирались в кабаке у Румпельштильцхена. Поднимались на второй этаж, запирались в приватной комнате и работали над планом. Кто-то заказывал пива и шнапса, чтобы стать черствее и злее, но Артавазд не прикасался к спиртному. Пил воду и больше ничего.

Засиживались допоздна. Закрывая кабак, Румпельштильцхен стучался в дверь.

- Долго вы там еще еще?

Как и все карлики, он очень любил порядок и заводился с полоборота. Горячая кровь и врожденное вероломство, доставшиеся Румпельштильцхену от древних подземных кузнецов, делали его крайне опасным союзником. К счастью, турок он ненавидел так же сильно, как братья.

 

Названного лидера у братьев не было, но стрелка Погоса признавали за старшего все, кроме Артавазда. Погос воевал в армии мертвого царя и убил столько врагов, что не мог сосчитать. В Берлин он приехал последним из братьев. Жал всем руки, обнимал, хлопал по спинам, говорил на немецком с русским акцентом.

- Погос Нерсесян.

- Каро Мкртчян.

- Чем занимаешься, Каро?

- Слежу за целями.

- Помогай бог. Погос Нерсесян.

- Давид Месропян.

- Чем занимаешься, Давид?

- Стреляю.

- Метко стреляешь?

- Метко.

- Многих убил?

- Да я только тренируюсь, но ублюдкам не уйти от меня.

- Дай-то бог. Погос Нерсесян.

- Артавазд Карапетян.

- Чем занимаешься, Артавазд?

- Я убиваю джиннов.

Вот тогда-то Погос и изменился в лице. Об убийцах джиннов он, конечно, слышал, но одно дело слышать, а совсем другое - прикасаться к одному из них. Гибель джинна накладывает на убийцу проклятие, а проклятия, как известно, липучи и могут переходить от одного смертного к другому.

- И что, многих убил? - спросил Погос.

- Шестерых гулей.

Артавазд отвечал запросто. Для него черные джинны оставались пятнами в сознании. Уничтожая гуля, не чувствуешь ничего, кроме облегчения, ибо само их присутствие давит на нервы, лишает душевного покоя.

- Кого ищешь тут?

- Его, - Артавазд протянул Погосу карточку.

- Господи, - по-русски прошептал Погос.

 

Мальчишкой Артавазд не боялся ничего, даже войны. Даже когда пришло известие о том, что турецкие войска подходят к городу, он не понимал, чем это может обернуться. И только когда турецкая речь затопила армянские кварталы, а воздух наполнился запахом пороха, пришло осознание. Выстрелы - обманчиво безопасные хлопки - доносились оттуда, где мужчины пытались сопротивляться, детям же и женщинам велели отходить на знакомые улицы, прятаться, а еще лучше - бежать прочь из города. Но бежать было некуда, и винтовки уступали место ятаганам и штыкам: не тратить же драгоценные боеприпасы! И турецкая речь разливалась по улицам, топя в слезах, мольбах и крови неумелый отпор матерей и жен. А над резней возвышался он - военачальник, не совершающий ошибок, тот, кто давал советы еще Мехмету Фатиху и Баязиду Молниеносному. Хафез-паша. Ифрит.

Как ты выжил, Артавазд Карапетян?

А я и не выживал. Я умер там, в Баку.

 

- Ты не убьешь его, - сказал Погос.

- Нет, не убью. Смерть - слишком мягкая кара.

Артавазд собирал автомобили. Он любил все современное и ненавидел все отсталое. В глазах его конные экипажи мчались не до пунктов назначения, а назад во времени, туда, где не было места прогрессу и пониманию. Рев двигателя будил в нем другие чувства. Мысли о том, что после расправы над Хафез-пашой придется оставить работу, либо сбежав из Германии, либо отправившись в тюрьму, были почти невыносимы. Артавазд мог бы отступиться от миссии. Но Немезида гнала его вперед, и он планировал нападение со всей ответственностью.

- Ты самый молодой, - заметил как-то раз Румпельштильцхен. - Зачем тебе погибать?

- Я добьюсь успеха.

Карлик посмотрел на Артавазда, почесал длинный крючковатый нос, пригубил пиво. Карлики пили, не пьянея, поэтому употребляли то, что было больше всего по вкусу. Достойного меда в Берлине отродясь не водилось, так что Румпельштильцхен перебивался светлым.

- Когда ётуны еще оставались на земле, главной заботой людей было их истребление. Теперь к нам пришли джинны с юга. Не думал, что мне будет недоставать ётунов.

Румпельштильцхен знал о Баку. Более того, он жалел Артавазда.

- Убьете турок - и выметайтесь, - часто говорил карлик. - Кроме тебя, сын Карапета.

Объяснять ему, что фамилия еще не означает, что отца Артавазда звали Карапетом, было бессмысленно. У карликов своеобразные представления о родовых связях и именах.

Артавазд улыбался, слушая перепалки Погоса с Румпельштильцхеном. Палец чертил узоры на карте Берлина, следовал за воображаемым кортежем Хафез-паши по улицам и проспектам, упирался в тупики и площади. Каро Мкртчян, глаза братьев, ежедневно докладывал о маршрутах ифрита. Разумеется, все дороги вели в военное министерство. Тысячелетний опыт джинна-полководца требовался каждому. С ним немцы могли взять реванш за великую войну.

 

В окружении Артавазда не было женщин, так что влюбился он с первого взгляда, на расстоянии и безнадежно. Подойти и познакомиться с учетчицей Бертой означало обречь миссию на провал. Счастливчику Каро позволили поселиться с невестой, его задача не предполагала стычек с турками, и именно ему поручили рассказать о подвиге братьев, если им суждено погибнуть. Погос нашел себе любовницу в первую же неделю пребывания в Берлине. Давид пользовался услугами гулящих девок. И только Артавазд оставался в перманентном одиночестве.

Так работало проклятие одного из уничтоженных гулей.

Артавазд ходил на почту в ожидании посылки с востока. Гуля убить не так сложно: достаточно выстрела заговоренной пулей или удара меча с изогнутым клинком. Высшие джинны - ифриты и мариды - совсем другое дело. Прервать их жизнь можно, но для большинства смертных это непосильная задача. План Артавазда заключался в том, чтобы лишить Хафез-пашу свободы, заперев в волшебном сосуде. Именно его должны были прислать братья, работавшие в Аравии.

У плененного ифрита нет воли, но есть сознание. Он осознает, что заточен, терзается от собственного бессилия, и каждое мгновение для него подобно вечности. Хафез-паша сполна заслужил все это. А еще он задолжал Артавазду два желания. Третье же - то самое, которое разорвет связь с сосудом-темницей, - ифрит не услышит никогда.

 

Сын живет недалеко. Артавазд плохо ходит, но все же каждую неделю заставляет себя покинуть квартиру и пройтись по старым-новым улицам Еревана до дома Погоса. Русские архитекторы превратили Ереван в величественный, но чужой город. Ни на Баку времен царя, ни на скромную, но уютную довоенную столицу Ереван уже не похож. Фальшивая армянскость фасадов и скульптур режет глаз. О чем-то таком мог мечтать величайший из царей, возводя ныне разрушенный Тигранакерт. С тех пор народ стал тише, мудрее, познал счастье незаметности.

Звонок в дверь. Погос щелкает замками, шаркает тапочками, отступая, чтобы отец смог зайти.

- Плохие прогнозы, - говорит Погос Карапетян отцу. - На этой стадии не лечится.

 

Я видел взлет и падение империй, чем можешь удивить меня ты?

 

Хафез-паше на вид было лет пятьдесят. Сбежав из юной Турции, где новоиспеченный Отец народа железной рукой искоренял чудеса и нелюдь, ифрит вел жизнь малоинтересного зажиточного горожанина. Поездки в министерство он воспринимал как горькую необходимость. Устало повисшие усы, седина на висках, морщины, прорезавшие смуглую кожу, - он неспроста выбрал такой облик. Джинн оставался могущественным и опасным противником, но великая война сломала что-то даже в нем.

Артавазд крутил в руках кувшин для вина. Правоверным пить запрещено, значит, сохранился он с тех самых времен, когда вера в Аллаха еще не отогнала джиннов на побережье Средиземного моря и в Среднюю Азию. Чувствовал ли Хафез-паша исходящую от кувшина угрозу? Даже если и чувствовал, виду не подавал. Ифрит ходил вдоль длинной доски, исчерченной формулами и заклинаниями. Эзотерические лекции собирали в Берлине не меньшие аудитории, чем концерты и спектакли.

Скучавший рядом Погос зевнул, прикрыл рот кулаком. В отличие от Артавазда, он не понимал ничего из того, что говорил Хафез-паша. Артавазду знания передались вместе с проклятиями гулей. Он видел смысл в замысловатых линиях и арабских символах, лентами тянувшихся по доске.

- Вопросы?

Лектором Хафез-паша был хорошим. Он терпеливо отвечал на глупые вопросы, сыпавшиеся на него из зала. Артавазд терпеливо ждал одного, особенного вопроса. И он последовал. Без него не обходилась ни одна из четырндацати лекций, на которые Артавазд приходил, тщательно меняя внешность. Конечно, Хафез-паша легко раскрыл бы его, прояви он должную бдительность, но жизнь в безопасном Берлине, видимо, расслабила его.

- А что вы скажете о сказках о заточенных в лампах джиннах?

- О, - Хафез-паша улыбнулся. - Моя любимая тема. Вам и вправду интересно?

 

Что есть джинн? Джинн есть дух, существо низшего порядка в глазах Творца. Джиннам дозволено испытывать людей, последних и любимых детей, и для этой цели им дана великая магическая сила. Джинны могут искажать и создавать, уничтожать и преображать, но лишь по воле человека. Из собственных желаний у них разве что покой и забвение.

Хафез-паша так долго служил османским султанам, что заслужил немного покоя, отстранения от человеческих амбиций. Но лампа - не лучший способ бегства.

- Я просто хочу жить частным лицом. Это очень современно, вы не находите?

Артавазд скрипнул зубами.

 

Они с Погосом сели у Румпельштильцхена за барной стойкой. Важно было, чтобы их видели - хотя бы кого-то из их компании. Погос взял пива, Артавазд по своему обыкновению воды. За окном хрипела автомобильными двигателями и звенела трамваями сгущающаяся германская ночь.

Пили молча, не обращая внимания на нелюдь, собравшуюся на вечернюю кружку. Карлики пели что-то на родном гортанном языке. Румпельштильцхен подпевал себе под нос, суетясь за стойкой. Кружки и стопки так и мелькали в его толстых, обманчиво неуклюжих пальцах.

Погос то и дело сверялся с часами. Успели ли? Не поймали ли? Артавазд же просто молился - про себя. В отличие от Погоса, верить он не разучился. В деле уничтожения джиннов одного расчета недостаточно. Всегда есть иррациональная сторона. Впрочем, преступников из плоти и крови она не касалась. У Давида верный глаз, а цель, как и Хафез-паша, слишком уверовала в собственную безнаказанность.

- Еще пива?

- Давай, - кивнул Погос.

- Не волнуйся, - посоветовал Румпельштильцхен. - Они вернутся. Я чувствую.

Он знал, что должно было случиться этой ночью и что следовало сказать полиции, случись ей выйти на след братьев.

- Всегда есть риск. Шанс ошибиться.

- Знаешь, - Румпельштильцхен подмигнул Артавазду и принялся наполнять кружку. - Здесь, в Рейхе, человеческим детям часто рассказывают сказку о карлике-колдуне и о девушке, которая должна была отдать ему дитя, если не отгадает его имя. Подвох в том, что карлика звали так же, как и меня, это у нас самое распространенное имя, а девушка пыталась додуматься до чего-то очень редкого.

- К чему ты это? - мрачно спросил Погос.

- А к тому, что шанс на то и шанс, что обычно работает самый правдоподобный вариант. Вы сделали все, чтобы самым правдоподобным стал успех.

- Слишком сложная концепция.

Румпельштильцхен пожал плечами и отправился снабжать шнапсом своих горластых собратьев.

- А ты чего в рот воды набрал? - Погос уставился на Артавазда.

- Так и есть, - Артавазд щелкнул ногтем по стакану. - Набрал.

И снова замолчал. И молчал до тех пор, пока в кабак не зашли Каро и Давид.

 

Убийство обсуждали долго, полиция не оставляла надежд найти стрелка, но за Давидом так и не явилась. Из берлинских целей остался только Хафез-паша, и Артавазд чувствовал, как с каждым новым днем нормальность вытекает из его бытия, впуская то ни с чем не сравнимое предвкушение опасности, которое ведомо только охотникам на джиннов.

- Вот здесь, - Каро ткнул пальцем в объявление.

«Гипнотический сеанс с исполнением желаний подсознательного по теории д-ра Фрейда проводит д-р, ген., верховный везир (1655-1891) Османской Порты Хафез-паша ибн-Джайхангир аль-Адан аль-Истанбули». Знакомый адрес, знакомая фотография. По спине Артавазда пробежал знакомый холодок. Работает самый правдоподобный вариант? Что ж...

За сеанс Хафез-паша брал сумму совершенно немилосердную, так что Артавазду пришлось расстаться с доброй половиной платы за работу на заводе, а братьям - добавить недостающее. Записавшись под выдуманной немецкой фамилией, Артавазд сказался больным и на протяжение трех дней ничего не ел, молился и настраивался на предстоящий поединок. Медный кувшин он не выпускал из рук, привыкал к тому, что он станет единственным оружием против Хафез-паши. Вспоминал, как одного за другим выслеживал и казнил гулей. Все существо Артавазда превратилось в сжатую пружину, готовую распрямиться, взорваться, поразить ифрита силой разума и гнева.

Но он оставался всего лишь теоретиком, отважный Артавазд Карапетян.

 

Кувшин оттягивал сумку свинцовой тяжестью. Сердце отчаянно колотилось, а перед глазами расходились черно-белые круги, когда Артавазд переступал порог комнаты, задрапированной темным бархатом. Один на один с врагом, наконец-то! И - удушающий, невыносимый страх.

- Присядьте, герр... Вальтер, - сказал Хафез-паша. Он восседал за высоким круглым столом, увенчанным короной горящих свечей и хрустальным шаром. Скучные усы отросли и теперь прятали и тонкогубый рот, и безвольный подбородок всемогущего ифрита.

Артавазд плюхнулся в мягкие объятия кожаного дивана. Положил ладонь на сумку, чувствуя изгиб медной ловушки. Набрал в легкие побольше воздуха.

- Вас что-то снедает, - предположил джинн. - Закройте глаза, герр Вальтер.

- В этом нет необходимости. Я и так знаю, зачем здесь.

- Что ж, в таком случае я должен выслушать вас, Артавазд? Или хотите сразу перейти к сути дела?

Он знал! Проклятый ифрит знал!

Хафез-паша встал из-за стола, заложил руки за спину и встал напротив Артавазда. В комнате резко стало темно - еще темнее, чем было, тень ифрита серым пятном легла на ткани, отрезавшие солнечный свет. И Артавазд почувствовал, как проваливается во что-то еще более черное и глубокое, туда, где Хафез-паша некогда был рожден от живого пламени и древней обиды на богов.

- Я видел взлет и падение империй, - прошелестел Хафез-паша, обнимая Артавазда дымными крыльями. - Я закладывал глиняный кирпич в фундамент Вавилонской башни и поднимал кубок на пиру Навуходоносора. Чем можешь удивить меня ты?

В глазах ифрита загорелось пламя, смуглая кожа побагровела, словно кровью налилась, мелькнул, ощупывая добычу, раздвоенный язык рептилии. Сражайся, Артавазд! - приказал самому себе охотник. Пальцы сжали кувшин-ловушку.

- Говори, смертный! Или я пожру тебя без последней исповеди!

- Ты видел многое, Хафез-паша!

- О да. Я видел все.

- Но ты не чувствовал ничего! Ты не знаешь, каково это - видеть гибель матери от штыка солдата, что годится ей в сыновья, а мне в братья. Ты не знаешь боли утраты и радости находки. Все твои желания - суть желания смертных, и ты знаешь это! Не по своей воле ты строил и разрушал города, миловал и убивал.

- Красивые слова. Но джиннов не победить словами.

- У тебя нет друзей, - продолжал, распаляя ярость, Артавазд. - Нет родных и единомышленников, есть лишь те, кто использовал тебя. За мной же стоят тени убитых и живые братья, и я докажу тебе это делом!

Ифрит дрогнул, и огонь в его глазах стал тусклее. За спиной его раздался выстрел, следом еще один, и еще. В дымных крыльях появились бреши. Погос стрелял, пока в магазине не кончились патроны, и с каждой пулей Хафез-паша становился слабее, а воля и вера Артавазда укреплялись.

- Ты создан, чтобы испытывать нас, и твое испытание оказалось ничтожным. Я требую твоего повиновения! Отправляйся в кувшин, Хафез-паша!

- Нет! Я не подчинюсь!

- У тебя нет выхода.

- Тебя найдут и накажут, потомок рабов! Я увижу твое унижение, твою гибель!

- Может быть, - Артавазд рывком поднялся с дивана, выхватил из сумки кувшин и вытащил затычку. - Но я не боюсь твоего проклятия!

Хафез-паша зашипел подобно залитому водой пламени, но в глазах его на мгновение блеснул злобный огонек.

- Ты не боишься, так пусть проклятие падет на него, - вытянул палец в сторону Погоса, обратился дымной змейкой и вполз в кувшин-тюрьму.

 

Глаза внука закрыты. Впалые щеки. Бесцветные губы. Воплощенная болезнь. Лейкемия - страшное, чужое слово - пожирает его изнутри. Погос Карапетян сжимает иссохшую руку отца, словно до сих пор надеется на его поддержку. Но Артавазд стар, очень стар и бессилен. У него остался только выбор. В руках Артавазда есть ключ. Ключ-нож, отточенный до бритвенной остроты, с вязью на дымчатом клинке. Только таким можно срезать сургучную печать с темницы Хафез-паши.

У внука не осталось матери и отца. Слабый мужчина - не отец. Пожираемые болезнью - сироты, отторгнутые и земными, и небесным родителями. Джинны испытывают людей, но только Творец выковывает из них клинки для грядущего Армагеддона. Чистые души - чистая сталь.

- Помнишь, ты рассказывал мне, - шепчет Погос.

- Помню, - эхом отвечает Артавазд.

 

Клянешься ли ты любить ее в горе и в радости, пока смерть не разлучит вас?

 

Вердикт присяжных был единогласен, и был он - «невиновны». Артавазд и Погос в один момент стали знаменитостями. Артавазда даже восстановили на заводе, откуда после ареста выгнали. Некоторое время он наслаждался славой и раздавал интервью, в которых обличал старую турецкую империю и зверства Хафез-паши, и всех тех, кого уже убили или только намеревались убить братья по всей Европе.

Кувшин и два желания ждали своего часа. Тюрьму Хафез-паши немецкие власти не отобрали, хотя вполне могли. Скорее всего, они посчитали, что Артавазд не удержится и растратит все желания, вернув джинна на службу Рейха. Они явно недооценивали силу ненависти.

С Погосом Артавазд виделся едва ли не чаще, чем до пленения Хафез-паши. Вдвоем они посещали вечера и редакции газет, но не расставались и после. Стоило им остаться наедине, как с лица Погоса спадала маска отважного героя, и ужас перед проклятьем брал свое.

- Сколько я еще протяну?

- Столько, сколько захочешь сам, - отвечал Артавазд. - Я-то как-то тяну.

- Тебя проклинали гули, а они на многое не способны.

- Зато их было шесть.

В таких разговорах протекали целые вечера, и вскоре Артавазд понял, что устал. Очень устал. Настолько, что больше не хочет видеть друга.

 

Чтобы вернуть себе жизнь, Артавазд заперся в съемной комнате и достал медный кувшин. Откупорил пробку и перевернул сосуд горлышком вниз. По комнате растекся серый дым, а рассеявшись, явил взору Хафез-пашу. Ифрит был наг и сидел, скрестив ноги и прикрыв пламенные глаза.

- Слушаю и повинуюсь, господин, - сказал Хафез-паша, следуя церемониалу.

- Мне нужно, чтобы ты снял проклятия с меня и с Погоса.

Ифрит растянул губы в улыбке.

- Я не могу выполнить вторую часть твоего приказа, господин. Собственные проклятия джинны снимать не способны. Что же до жалких потуг гулей, - он взмахнул рукой. - Их больше нет. Ты свободен от венцов безбрачия и бездетности, и от опухоли в горле, и от всех отдаленных невзгод. Хочешь загадать второе желание?

- Сначала ответь мне: каково твое проклятие, насланное на Погоса?

- Скорая смерть.

- Кто может снять его?

- Другой ифрит. Тот, что сильнее меня.

- И ты поможешь мне его пленить?

- О господин, - оскал джинна стал еще шире, меж треугольных зубов замелькал змеиный язык, - на всей земле больше не осталось свободных ифритов. Я был последним.

И он показал бесчисленное множество сосудов-тюрем, лежащих в океанских безднах, спрятанных за семью замками в хранилищах банков и частных коллекциях, засыпанных песком в руинах городов с забытыми именами и сокрытых магическими печатями магрибских мудрецов. Кувшины, лампы, шкатулки и склянки восставали из дыма, окружавшего ифрита, дразня недоступностью и упущенными шансами.

- Значит, для Погоса надежды нет?

- Никакой, господин мой. Но ты все еще можешь загадать что-то для себя.

- Да, - решился Артавазд. - Я хочу любви.

 

Учетчице Берте было двадцать пять, а мужчины моложе никогда ей не нравились. Насколько же велико было ее удивление, когда в ответ на предложение молодого Артавазда Карапетяна она ответила согласием. У них не было ни периода тайных встреч, ни ухаживания, все случилось единомоментно. Вопрос - ответ. Потом еще один вопрос - от священника - и еще одно «да», и неловкий кивок, и неуверенность, ужившаяся с иррациональной, глупой влюбленностью.

- Клянешься ли ты любить ее в горе и в радости, пока смерть не разлучит вас?

Пожалуйста, пусть он скажет «да», попросила про себя Берта. И Артавазд так и ответил. Одно простое слово - а сколько счастья!

Впоследствии она много раз будет задавать себе вопрос, почему все случилось именно так и откуда взялась ее любовь к юноше, которого она даже не знала.

А в тот вечер она кружилась с мужем в танце и собирала завистливые взгляды подруг и понимающие - мужчин. Лишь один из гостей смотрел на первый вальс так, как обычно смотрят на нечто отталкивающее, скверное. Это был один из армянских друзей Артавазда. Необычные имена Берта забывала очень быстро, но помнила, что именно этот «брат» помог Артавазду одолеть страшного джинна. Так почему же он не радуется? В чем его беда?

Раз-два-три, раз-два-три.

Пальцы тапера бьют по клавишам.

Кричит заздравную речь бородатый смешной карлик.

И этот взгляд.

 

На первое утро в статусе мужа и главы семьи Артавазд встал бодрым и как будто заново родившимся. Проклятия гулей были побеждены, миссия выполнена, впереди были только надежды, счастье и любовь. Хафез-паша не только разжег любовь в сердце Берты, но и укрепил чувства самого Артавазда. Идиллия. Союз и слияние. В голове Артавазда роились слова на немецком, не способные передать того чувства, которое он испытывал в те часы.

Артавазд подошел к окну. Кабак Румпельштильцхена через дорогу даже в такую рань был открыт. У дверей переступал с ноги на ногу лесной тролль в рабочем халате. На тротуаре рядом с ним лежали пустые носилки. Артавазд наблюдал за этой сценой, пока из кабака не вышел Румпельштильцхен в сопровождении какого-то мужчины в очках на крючковатом благородном носу. Карлик посторонился, пропуская тролля с носилками. Вскоре тот вновь показался на улице, а на носилках, которые тролль удерживал в одиночку, лежало что-то большое замотанное в белую ткань. Внутри Артавазда что-то оборвалось. Он накинул на плечи куртку и сбежал по лестнице вниз. Тролль уже топал со своей ношей прочь, в сторону полицейского участка.

- Здравствуй, сын Карапета, - сказал Румпельштильцхен. Мужчина в очках еле заметно кивнул.

- Что случилось?

- Погос случился, - буркнул карлик и шмыгнул покрасневшим носом. - Вот, доктора вызвал.

- Он жив? - Артавазд схватил Румпельхтильцхена за плечи. - С ним все в порядке?!

- Он повесился.

- Как повесился?

- А вот так, сын Карапета. Всерьез и навсегда. В той самой комнате, где вы были... Где вы еще были братьями.

Артавазд выпустил карлика и бросился вдогонку за троллем. Настиг, сорвал покрывало с носилок. Погос лежал на спине, глаза его были закрыты, словно он безмятежно спал, но приоткрытый рот с видневшимся между белыми зубами кончиком языка, разрушал образ. А ниже, под заросшим подбородком, сине-черным ужиком свился след от веревки. Фрак и белую рубаху Погос не снял. Как был на свадьбе, так и остался - в лучшем, чтобы удобнее было хоронить.

- Эй, ты чего? - рявкнул тролль.

- Это мой друг, башка каменная! Оставь его, положи его!

- Не положу. Работа, - солидно ответил тролль, но остановился, отвернул уродливую голову, позволяя Артавазду проститься. Лесные тролли вообще-то довольно сентиментальны.

- Он же должен был оставить записку, - шептал Артавазд, обнимая остывшее тело. - Он не мог просто так. Это же не проклятие, не проклятие.

- Ну полно, полно, - очкастый доктор оттащил Артавазда от носилок, и тролль зашагал дальше.

- Нет, я должен понять, почему!

- По собственной воле, разумеется. Нет ничего, что указывало бы на убийство. Но полиция разберется лучше.

- Он носил проклятие ифрита, доктор. Вы же должны знать. Проклятия работают не так.

- Не так. Значит, решение было осознанным, - сказал доктор. - Видимо, он просто решил не ждать конца.

Не ждать. Не видеть. Не завидовать. Артавазд вырвался и, шатаясь, словно пьяный, пошел вдоль по улице, не слыша автомобильных гудков и окликов прохожих. Так и шел в пижамных штанах и куртке на голое тело. В глубине души Артавазд знал, почему Погос решился именно в эту ночь, именно так. Вы были братьями, сказал Румпельштильцхен. Будь прокляты эти карлики с их долгозрением! Будь все проклято!

 

Решиться всегда сложно. Каждый ответственный шаг - это маленькая смерть. Не твоя собственная, но того, что было до. Нарушение микрокосма. Вмешательство в естественный порядок вещей. Извлечение Хафез-паши из мира было ответственным решением, его возвращение же может стать величайшей ошибкой. Тем не менее...

Когда-то Артавазд говорил на многих языках. Теперь он забыл все, кроме родного, и надеется, что Хафез-паша снизойдет до беседы на языке рабов, истребляемых, слабых и презренных.

Руки Артавазда трясутся, когда он срезает с сосуда сургуч.

 

Сколько еще вы будете осквернять нашу землю своим присутствием?

 

Годы бежали слишком быстро, чтобы прочувствовать их в полной мере. Артавазд мужал и учился принимать решения, не связанные с битвами против гулей, Берта была рядом, как и маленький Погос. В жизни Карапетянов менялись только листки на отрывном календаре. Но в стране все было по-другому.

Звучали новые имена. Имена тех, кто вызвался вернуть Рейху величие безо всяких ифритов-полководцев. Чернели изломы свастик, а наколки на плечах карликов-рабочих пестрели изображениями Гунгнира и Мьелльнира. Восток превращался в идеологического врага. На Берту глядели с осуждением. Но Артавазд продолжал работать, и работал хорошо.

Двадцать.

Двадцать три.

Двадцать пять.

Двадцать восемь.

Десять лет вместе с любимой женщиной, надо же!

 

Но был и другой счет. Шесть, семь, восемь. Пятнадцать. Свободных ифритов на земле не оставалось, но еще не перевелись все гули. Гулей всегда тянет туда, где сгущаются тучи зла, а новые проклятия Артавазда не пугали. Только не после того, что случилось с Погосом.

Названный в честь самоубийцы сын смотрел на мир затуманенными всеобщей злобой глазами. Парады и погромы мелькали кинолентой, черно-белые образы впитывались в кровь. Но Артавазд терпел.

- Будет война, - говорил Давид. Из всех братьев, помимо Артавазда, в Рейхе остался только он.

- Все может быть, - полусоглашался Артавазд.

- Точно будет. Уеду отсюда. К черту.

- У черта лучше? - Артавазд невесело улыбался.

- Где угодно лучше. Хочу в Америку. Подальше.

- Так езжай, кто тебя держит?

- И уеду.

Говорил так и не уезжал. Целовал пухлую ручку маленького Погоса, вежливо кивал Берте и выходил в черно-белый Берлин, чтобы вернуться с визитом спустя неделю. После того, как Румпельштильцхен запретил Артавазду появляться у себя в кабаке, Давид остался единственным верным другом. Коллеги и знакомые Берты все, как один, поглядывали на армяно-германскую семью с недоверием и опаской. Артавазд не осуждал их и не стремился восстановить некогда прочные, сердечные связи. Гули приходят на запах страха, а со страхом воевать бессмысленно.

 

Шестнадцатого Артавазд уничтожил в тридцать пятом, ровно за год до олимпиады. Гуль щеголял в черной форме охранных отрядов, что вкупе с потемневшей от времени кожей и глазами-угольками в провалах глазниц делало его похожим на вырвавшуюся из подземного царства тень. Принадлежность к СС не спасла низшего джинна. Как и прочие, он даже не сумел осознать, что происходит, когда нож с вязью на клинке пронзил черное сердце. Труп, моментально начавший разлагаться, Артавазд оставил в переулке.

Шестнадцатого ему не простили.

Началось все так же обыденно, как в тысячах других случаев. «Тут ли работает герр Карапетян? Пригласите его на беседу». Уютный кабинет главного инженера. Мягкий диван, совсем как на приеме Хафез-паши. Человек с грустными глазами и перхотью в черных волосах. Простые вопросы, требующие простых ответов. И книжечка в багровом переплете, куда простые ответы заносятся.

- Ваш volk - народ - похож на еврейский, не так ли?

- Только в исторической ретроспективе.

- Что вы имеете в виду?

- Нас раскидало по миру, и не везде мы смогли укорениться. Но мы не похожи всем остальным.

- А что вы думаете о джиннах?

- У меня есть причина не желать им добра.

- Говорят, десять лет назад вы пленили одного из них, и до сих пор его судьба остается нераскрытой.

- Я утопил его в Балтике.

Человек с грустными глазами нахмурился и постучал пальцем по столу. Как выяснилось, это означало конец допроса. Впоследствии Артавазд научился хорошо трактовать подобные знаки. Приглашения и визиты следовали один за другим. Скучные люди в пиджаках сменялись арийскими великанами, чьи плечи до треска распирали форменные рубахи, и каждый задавал одни и те же вопросы.

 

Теплым августовским вечером Артавазд возвращался домой после очередного допроса. Улицы полнились карликами: отмечался какой-то из древних языческих праздников. Возле заведения Румпельштильцхена жгли чадящие факела, пели песни на грубом, терзающем человеческое ухо языке. Хозяин кабака, облаченный в кольчугу, орал громче всех, размахивал флагом, расшитым золотыми рунами. Увидев Артавазда, он моментально умолк и ударил древком о мостовую.

- А вот и тот, кого наша земля отвергает! - завопил Румпельштильцхен, тыча в Артавазда пальцем. - Вот он, убийца и враг!

- Враг! Враг! - подхватила толпа.

- Вот кого приютила прежняя власть, эти слабые, погрязшие в пороках безумцы! Мы дали чужеземцам кров, пищу и защиту, а взамен получили что?! Неблагодарность! Предательство! Саботаж!

- Ты о чем, Румпельштильцхен? - Артавазд остановился, упер руки в бока и наклонился к самому лицу подошедшего карлика. - Разве не твои слова: «Пусть уезжают все, кроме тебя»?

- Ты обманул меня. Мое доверие, мою дружбу. Мы не желаем более видеть тебя здесь, сын Карапета. Проваливай! Проваливай немедленно! Так я говорю, родичи?!

- Так! Так!

- Сколько еще вы будете осквернять нашу землю свои присутствием? - спросил Румпельштильцхен. - Отвечай!

- Если тебе так угодно, готов покинуть ее хоть завтра.

- Беру слово, - карлик улыбнулся.

 

Так мир Артавазда снова стал цветным. Сине-бело-красным, вертикальными полосами, и горизонтальными, и горизонтальными со звездами, и странными пыточными крестами, помнящими тепло тел Иисуса, Петра и проповедника Андрея. Зеленым и желтым, травой и пылью. Пианино тапера замолчало навсегда, кинопленку странствий Карапетянов сопровождали вопли пароходных гудков и разноязыкая речь таких же изгоев.

Где-то в оставшемся позади Берлине тосковал Давид. Волк войны, скованный цепями Версаля, рвался на волю, предвещая всеевропейский Рагнарек. Утекали последние деньги и последние надежды. Обжигал ладони карцер Хафез-паши. Последнее желание могло исправить многое, даровать новый дом, спокойствие, почет. Но всякий раз, катая в руках кувшин, Артавазд смотрел на подрастающего сына и понимал, что не может предать память Погоса первого, того самого, который принял на себя проклятие и умер в одиночестве.

 

Память начала подводить уже тогда. Шестнадцатое убийство переполнило чашу, а проклятия прилипчивы.

Артавазд забывал, было или не было.

Было ли такое: он уже собирал вещи, когда в дверь постучали. На пороге стоял Румпельштильцхен. «Ты либо идиот, сын Карапета, либо намеки были слишком мягкие. Не уедешь сегодня - не уедешь вообще. Предупреждаю только из уважения к тому, кем ты когда-то был, хотя за Погоса я бы тебя сам...»

Было ли такое: он фотографирует сына, невестку и внука на фоне статуи Свободы. Они в Штатах уже двадцать пять лет, и все хорошо, но Артавазда тянет назад. Не в Берлин или во Францию, а в Баку, где все начиналось.

Было ли такое: ухоженная могила с родным именем и новый статус. Мужчины измеряют жизнь статусами. Ученик, подмастерье, мастер. Бедняк, состоятельный, богач. Или как теперь: холостяк, муж, вдовец. Вдовец - горькое слово. Артавазд не плакал, когда хоронили Берту, но разрыдался, как ребенок, когда впервые пришел навестить ее на тихом кладбище. Что сгубило Берту? Не проклятие ли одного из последних гулей?

Было ли такое: «Je m'appelle Artavazd. Art, si vous voulez». «My name is Artavazd. Please call me Art». Как там на русском?

Когда в Ереван вернулся Погос?

Что такое лейкемия?

Одно он помнит твердо.

Меня зовут Артавазд Карапетян. Я убиваю джиннов.

 

Когда-то перед ним лежал весь мир. Теперь он стар, но проклятия гулей отказываются забирать его. Они продолжают мучить и гнать, как гневные богини гнали навстречу судьбе Ореста, сына Агамемнона.

Только и осталось у Артавазда, что сосуд из-под вина.

В свое квартире старик берет нож. Руки трясутся, но сургучную печать Артавазд срезает одним движением, быстро и уверенно. Комнатушка тонет в дыму и запахе плавящейся кожи. Ифрит отвечает на зов, вползает в мир смертных и низко кланяется повелителю. Горят угольки алчных глаз, победная улыбка кривит лицо джинна. Он знает, для чего здесь. Хафез-паша предвкушает свободу.

Когда-то Артавазд был молод.

Он делал выборы.

Он загадывал неправильные желания.

Он убивал.

Он любил.

Он качал на руках детей и хоронил тех, кого любил и любит.

Он находил и терял друзей.

Сейчас он понимает, что вся его жизнь не стоит вдоха и выдоха умирающего внука.

Что есть джинн? Джинн есть испытание.

Артавазд Карапетян набирает в грудь воздух.

- Я прощаю тебя. Внук умирает. Пожалуйста...

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 12. Оценка: 3,08 из 5)
Загрузка...