Сегодня – сосна. Тёплое дерево, пахучее, плотное. Присмотрел крепкий ствол: молодой ещё, а ровный, мощный – янтарный сок в нём так и бурлит, дерево силой наливает, к солнцу день за днём всё выше возносит.

 

Баю-баю, баю-бай,

Ходит под окном Бабай,

В пасти зуб его блестит,

Глаз на Мишеньку глядит…

 

Я солнца не видел отродясь. Почитай, с последним лучом пробуждаюсь. Знаешь, как он по глазам бежит на закате, этот луч? Бликом скользнёт, ресницы косматые защекочет – тут я и просыпаюсь, на охоту ночную выхожу.

 

Спи, Мишутка, засыпай,

Не утащит злой Бабай,

Он не тронет тех, кто спит,

Сны цветные кто глядит…

 

Падает бесшумно: в мягкий мох, в подушку из прелых игл. Кора с него, словно шкурка с лука, сама спадает, сучки́ разлетаются, задоринки распрямляются. Не просто так роняю сосновый ствол, не просто так слушаю колыбельную твоей матери.

Спи, Мишутка, спи, маленький, брёвнышко твоё ещё круглое, целое, нетронутое… Ничего ещё не решено, ничего не сложено, может, и зря дерево в чащобе лесной повалилось…

Да только не будешь ты спать, мамин баловник, непоседа бессонный. Как лежал младенцем, ножками беспокойными сучил, ручками пухлыми махал – никакие пелёнки бабкины не спасали. Тогда ещё привязал я к твоей колыбельке нитку красную, только мне одному видимую, тогда ещё ствол сосновый приметил, такой же тёплый да медовый, как вихры твои непослушные. Второй конец нити привязал к лапе сосновой, да ждать стал. Год ждал, два ждал, три ждал…

Не ошибся, разглядел в тебе, чего хотел. Когда в первую свою бессонную ночь ты из кроватки выбрался, маленькое горюшко, мамина егоза – так нить моя сразу дрогнула. Зазвенела, что струна натянутая: гусли ли, скрипка ли, гитара – как разберёшь в ночи?

И когда мать твоя уставшая первую слёзинку проронила от баловства твоего, в первый раз меня вспомнила и в колыбельной к тебе позвала, да впервые в душе своей отдать тебя мне пожелала, пусть и на миг всего, тогда и сделал я первую засечку на стволе.

А следом – вторую.

А следом – третью.

А как места кругом ствола для засечек не осталось – уронил его в мягкий мох.

 

Кто забудет мой наказ,

Не смыкает ночью глаз,

К тем Бабай в ночи придёт,

В и́збу тропочку найдёт…

 

Стамеска ходит по дереву: мягко, плавно. Из бревна – чурка грубая, из чурки – тельце деревянное, ручки-ножки пухлые, неподвижные.

Выгляни ещё раз в окошко, Мишутка, выгляни, милый.

Нужно мне тебя рассмотреть, рассмотреть подробно, внимательно. Стружки да опилки сосновые, медовые, взбить получше, как кудри твои упругие. Сапфиры синие огранить тонко да искусно, вставить в круглую заготовку: будут один в один как глаза твои, только стылые, неживые, без искры, без озорства. И губы эти улыбаться перестанут, тонким резцом вырезанные. Ни сладости медовой, ни кислоты капустной, не соли от слезинок живых не почувствуют.

 

Спи, Мишутка, засыпай,

Ждёт тебя уже Бабай,

На дворе темным-темно,

Он глядит в твоё окно…

 

Подушки да перины – смятые, пустые.

В окошке чудище невиданное, старик сгорбленный, зверь дикий, плотный да бестелесный, сам чёрный, бородою заросший, и только зуб блестит в пасти, как месяц тонкий в тучах.

Не бойся Мишутка, то не оскал, то улыбка моя.

Отвори мне окошко, малыш. Мать не велит, а ты отвори. Посмотри, что принёс в своём мешке, какие подарки тебе приготовил, какими гостиницами одарить хочу. Блестят, что звёзды на небе, только сегодня в небе ни одной звезды не осталось, все в мешок мой спрятаны, какую выберешь?

 

Он забросит в свой мешок

И затянет ремешок,

В тёмный бор с собой возьмёт,

Век никто там не найдёт…

 

И снова на перинах лежит малыш, точь-в-точь ты, Мишутка: искусно сделан, любовно вырезан. Только в груди его не стучит колокольчиком, да перины под ним недолго ещё его теплом теплятся, чужим теплом. И лишь сердце материнское отличить сможет, что то не сын её непослушный, шаловливый, а кукла моя, мальчишка деревянный, подменыш.

Найдётся утром в перине: холодный, недвижный, да в землю и ляжет вместо тебя. Пусть не узнает никто, что ты со мною теперь, в мешке моём, в дикой чащобе, в мире потустороннем, навсегда от людей скрыт, потерян навсегда.

 

***

Год за годом идёт, век за веком.

– Не забирайте меня! – кричит он.

– Не забирайте меня! – кричит она.

Прячется под лавку, на печь, за балдахин, за занавеску, в погреб, в шкаф платяной. Зовёт на помощь нянюшку, маменьку, папу, дядю полицейского. Предлагает в обмен погремушку, куклу, смартфон. Пытается разжалобить, договориться, напугать.

– Я исправлюсь, только не троньте!

– Я больше так не буду!

Человечество растёт, множится, хитреет.

Я взрослею. Насыщаюсь. Озлобляюсь.

– Не бил я Ваню! Он сам упал!

– Не взламывала я Олькин аккаунт! Эти фотки сами разослались!

Детки теперь старше, проказы – хитрее, грешки – тяжелее.

– Да вы знаете, кто мой отец!

– Да вы знаете, кто моя мать!

Знаю, Мишенька, Коленька, Пашенька.

Знаю, Варенька, Катенька, Настенька.

Мать не пела тебе колыбельных, мать велела не курить за гаражами. Отец не стращал Бабаем, отец запрещал топить в ведре котят.

Вместо неспящих по ночам младенцев – злые, избалованные, капризные детки.

Я больше не краду малышей в свой мешок. Я набрасываю мешок на голову тем, кто гуляет по ночным улицам и нападает на поздних прохожих.

А молва людская обо мне по-новому сказывает, легенды городские слагает, именами новыми кличет.

Валятся деревья в чаще. Растут детки.

Баю-баю, баю-бай…

 

***

 

Вместо детской – бетон и балки: торчат, словно сломанные рёбра мёртвого дома. Обломки кровати, разорванные тряпичные тельца игрушек, лист обоев, висящий, как лоскут кожи на половине стены.

Нити мои спутаны, оборваны, не найти концов. Сюда ли я шёл? Эту ли жертву выслеживал?

Что здесь было, когда спал я днём?

Не ведал я лиха, не предвидел, по воде да воздуху не угадывал, только лопнули нити-струны, ударили по ушам, загрохотало и подкинуло волной… Звон в голове до заката укладывался, успокаивался, остывал. А как выбрался я в мир людей, то не узнал его сразу: дрожала земля недолго, да бед от того было множество, разрушений – не счесть, людей сгинуло – не вернуть.

Вот и мальчик, что в этой детской обитал, места своего не узнаёт, дома своего не узнаёт. Да и как узнаешь? Нет больше дома.

Он лежит под плитой, что нависла в метре над ним – и как не оборвалась? Весь засыпан белый пылью – так, что едва может разлепить глаза.

Но разлепляет. И видит меня.

Видит и не боится.

Я замираю под этим взглядом, не понимаю. Что в нём? Что новое смущает меня, запутывает, пугает? Неужели этот мальчишка… рад мне?

– Вы меня заберёте?

Молчу, глядя прямо на него. Теми же страшными глазами гляжу, что сотни лет до этого на детей глядел. Да только теперь не боится меня мальчишка.

– Вы же меня нашли? Пришли за мной?

Что-то сжимается в груди: горько, больно. Слушаю, как копошатся снаружи люди, как тянутся к этому месту, к останкам дома.

– Нет, – мотаю головой. – Я не из людей.

Голос хрипит.

Мальчишка молчит минуту, а потом смотрит на меня снова, щуря ресницы в белой пыли:

– А всё равно. Не уходите. Пожалуйста.

И я остаюсь.

 

***

Они не добрались до него за день.

Снаружи гремит даже ночью, люди достают из-под бетона тёплых и холодных, живых и мёртвых, рыдающих и молчащих.

– Меня спасут? – спрашивает мальчишка.

Глаза на бледном лице кажутся огромными, тёмными, бездонными провалами:

– Вы же можете им сказать, что я здесь?

Он смотрит на меня с такой надеждой, что я отвожу взгляд.

Его нога торчит из-под гнёта, прижатая и синяя. Ни повернуться, ни встать.

Я сажусь рядом – не могу, не должен! – а снимаю старый зипун и укрываю мальчишку, на сколько хватает длины. Ночь нынче будет холодной.

 

***

– Мне уже не больно – говорит он на следующую ночь, и я вижу, что его нога потемнела.

Снова сажусь рядом, поправляю зипун: руки у мальчишки бледные и холодные, и моргает он медленно, словно хочет спать.

– Они меня слышали, – тихо говорит мальчишка и облизывает сухим языком растрескавшиеся губы. – Днём слышали, я кричал…

Я видел людей вокруг дома. Они не прерывают работы, не останавливаются – и всё равно слишком медленны их поиски, слишком осторожны.

– Я расскажу тебе о волшебной чаще, – говорю я и достаю из мешка деревянный обрубок. – О той, куда уходят дети, что не хотели спать ночью… О той, где можно укрыться от всех невзгод.

Я говорю, как скрипит старый дуб в лесной глуши, а стамеска ходит по дереву: слово за словом, резо́к за резко́м…

 

***

Неделя прошла, пока его нашли. Холодного, недвижного, как деревянный брусок. Отдали земле, слезами оросили, сладких конфет принесли.

Знал я, что так будет. Потому и забрал его, как только подменыша изваял.

Он не боялся.

Ни капли не боялся.

А я волком диким кричал, по земле позёмкой бежал, выть хотел, выть и выть от того, что всё так обернулось…

Да с того дня и поменялось во мне всё.

Век за веком я приходил за ними: непослушными, неспящими, несчастными. Смотрел на них. Но не знал их. А нынче гляжу – и сердце моё сжимается.

Гляжу на всех, кто прячется от ярости отцов, во хмелю себя забывших. На всех, кто ждёт нового дня и новой боли, впиваясь пальцами в больничные простыни. На всех, кого не слышат, кого не понимают, кого не видят взрослые.

Сколько не знал я о них, старый дурень, незрячий плотник!

– Да, – отвечаю на их вопрос. – Я заберу вас, малыши.

Я привяжу красную нить к вашим кроваткам и кроватям, и на каждый ваш всхлип, на каждую горькую слезу, взаправду пущенную, стану ставить зарубку. А когда ствол ваш в чащобе упадёт, буду знать, что поспешать к вам пора.

– Вы меня заберёте? – спросит он.

– Ты меня заберёшь? – спросит она.

– Забери меня! – попросишь ты.

И в землю ляжет твой холодный двойник.

А ты, светлая, безгрешная душа, полетишь со мной. За секунду до гула злого ракетного, до треска балки над головой, за миг до прямой линии, что сердце твоё на экране рисует. Мы поселимся в чаще лесной и подождём взрослых на той стороне, где кошмары – всего лишь дурные сны. И когда взрослые вспомнят, как быть лёгкими и светлыми, как не обижать и не озлобляться, как ценить вас больше, чем ссоры и дела свои, мы встретим их снова. Там, где не бывает боли и смерти, где есть только покой и радость.

Я заберу тебя, малыш.