* * *

Встретившись с госпожой Караковски, поисковик Виктор Роскин расстроился. Это был плохой вариант заказчицы. Может быть, не самый плохой, но что-то очень и очень к этому близкое.

Госпожа Караковски – хозяйка пса, пропавшего из турдилижанса – оказалась особой весьма преклонных лет. Таких преклонных, что волосы её поредели до состояния белёсой сеточки, а голова тряслась, как будто никак не могла наилучшим образом установиться на тонкой шее. Но расстроило Роскина, разумеется, не это. Жаль, что она не восхитительная девушка с прозрачными зелёными глазами, но настоящая проблема состояла в другом. Настоящей проблемой был явственно эксцентрический тип старушки. Это следовало из всего – из её манеры держаться, из её нелепого, трудноописуемого наряда, сложного конгломерата бального и спортивного, это следовало даже из её голоса, хотя по части последнего Роскин вряд ли объяснил бы, в чём тут дело. Он просто это понимал. Он занимался поиском уже без малого девять лет и прекрасно знал такой тип заказчиков. Сегодня они будут твердить одно, а завтра другое. Или озадачивать всё новыми задачками. Или надумают передумать, отменят заказ, и плевать им на твои потраченные силы и время. Или, или, или. А то и одно, и другое, и третье разом.

Все эти невесёлые соображения пронеслись в голове Роскина за какие-то мгновения, и тем не менее успели его сбить, и он совершил ошибку. Элементарную, такую, какую легко позволяют себе неофиты и какая совсем не по статусу опытному поисковику.

– Так какой породы был ваш пёсик?

– «Был»?! – схватилась старушка за сердце. – Господи, господи боже... Как же такое возможно, отмерять чужие сроки жизни?! С чего, скажите, с чего вы взяли, что он «был»?

– Просто оговорился, – спокойно сказал Роскин. Нет уж, огрызаться с заказчицей он не станет ни в каком случае. Вторая подряд ошибка начинающего будет перебором. Перебором была уже первая! – Госпожа Караковски, я просто оговорился. Давайте всё же уточним породу.

Старушка молчала. Роскин ждал.

– Вельш-корги пемброк, – смилостивилась она.

– Пемброк, – эхом отозвался Роскин. – Может быть, у вас есть фототип?

– У меня полно, полно фототипов! У меня вся гостиная в дипломах, медалях и фототипах Арюши. Поймите же, – вдруг взмолилась старушка, – с тех пор, как мой бедный, мой дорогой супруг Якоб, посвятивший всю свою жизнь... – Она всхлипнула и замолчала, прикладывая к глазам кружевной платочек вырвиглазного фиолетового цвета. – С тех пор, как мой Якоб почил в бозе, Арюша – вся моя семья!

– Арюша? Это Арнольд? Арон?

– Нет, почему? Его зовут Аристократ.

– Это очень... очень удачная кличка.

Старушка вздохнула.

– Я хочу вам кое о чём рассказать, мой дорогой детектив.

– Конечно, госпожа Караковски. Но я не детектив, я поисковик.

– Привести небольшой пример из жизни. Два примера, – продолжала она, пропустив мимо ушей его ремарку. – Понимаете ли, моё происхождение... Увы, но я не аристократка. К моему большому сожалению, это не так. – И она развела руками, а в её взгляде появилась растерянность – как, почему это не так? – И пример второй. Вы.

– Я?

– Да, вы. Отчего-то мне кажется, что и ваша родословная не позволила бы вам... не позволила бы назваться аристократом. – Она улыбнулась ласково, как ребёнку. – Я ведь не ошибаюсь?

– Нет, всё верно.

– А вот его – позволяет. Родословная этого, как вы изволили выразиться, пёсика позволяет ему зваться именно так, как он и зовётся. Так что да. Его зовут Аристократ!

 

* * *

Осенью в Теплыни хорошо. Пожалуй, это лучший из здешних сезонов, очень солнечный и какой-то по-особенному спокойный.

Но эта осень выдалась другой. Солнце-то было, а вот спокойствие... спокойствия не было. Город будоражили загадочные нелепые происшествия, то тут, то там люди видели странных зверей, таких странных, что только во сне и увидишь. А иногда появлялось что-то и вовсе несуразное, то, что ни зверем, ни предметом не назовёшь – то синяя окружность прокатится вокруг фонтана, то что-то похожее на запятую пролетит над площадью. Окружность – с дом, а запятая – как раз с его крышу. Всё, что ни появлялось, было огромным. Огромным, но до сей поры не опасным. Вреда оно не причиняло. Полетает, побегает, покатается – и растает как не бывало.

Но где нелепица, там бардак, а где бардак, там жди беды. И в той или иной мере это понимали все. Все, кроме ГорУправы. Любая ГорУправа, как известно, понимает всё с сильным запозданием и сугубо поэтапно. Сейчас шёл этап «да ничего особенного, полетает и растает». В головах горожан поселилась настороженность. Она проступала на их лицах, бросала отсвет на всё, что горожане делали и чего, напротив, не делали, ожидая следующего загадочного явления.

Вчера, например, явился шестирогий як. Его рога сияли, а вокруг них кружились и прыгали золотые растрёпанные огни, похожие на кусочки солнца. Сам же як был совсем не солнечным. Его морда вместила столько угрюмости, что впору было опасаться, не разорвёт ли его от такого её количества. Что-то в том яке было действительно устрашающее. Что-то помимо величины (а был он втрое больше обычного). Немного побродив по площади, он, как и все предыдущие «пришельцы», просто растаял. Тем не менее сегодня, несмотря на прекрасное воскресное утро, теплынцы совсем не торопились выбираться из своих уютных (или у кого там какие есть) жилищ. Как бы на всякий случай, как бы – вчера был як, а сегодня кто его знает, что и как. А вдруг, а вдруг, а вдруг... Пустовато было на улицах, пусто на базаре. Тихо. Только и слышны покашливания дворника, деда Метёлки. Да ещё Неделя, молоденькая дочь ясновидицы, подкармливала двух собак напротив материной палатки. Да ещё владелец сети лавок «Берите бублики» Богдар Охра направлялся прямиком к этому акту добросердечия. Широко шагал, порывисто. Полы длинного сюртука так и плясали по плисовым шароварам (Богдар уже давно ударился в стилизацию, даже и в разговоре, бывало, называл себя купцом).

– Неделя, ты что такое творишь, чёрт тебя дери?

– Здравствуй, Богдар... Ничего не творю. Собак вот кормила... Они приходят, надо же им что-то...

Два длиннолапых худющих пса только что покончили с угощением и теперь переводили взгляды с Недели на Богдара и обратно, примирительно виляя хвостами. Любой попытавшийся прочитать это их виляние легко и просто прочёл бы следующее: не ругайтесь, не спорьте! и это... киньте нам ещё чего-нибудь съестного, а?

– Ччерти клыкастые!.. – Богдар ткнул носком сапога одного из них. Тот обиженно заверещал, за ним, видимо за компанию и из сочувствия, второй, и обоих как ветром сдуло.

– Не надо было так, – отвела глаза Неделя. – Они убегают, если просто хлопнуть в ладоши...

– Вот, значит, как. В ладоши. И что это за псы?

– Не знаю. Приходят.

– В городе происходит неизвестно что, а ты кормишь сама не знаешь кого? Под окнами моей лавки?

– Но до твоей лавки ещё идти и идти. Мы же у нашей палатки стоим.

– Да сгорела бы она к чертям, эта ваша палатка!

– Не сгорит, она же заговорённая, – натужно улыбнулась Неделя в надежде свести всё к просто беседе.

– Да на кой чёрт ты мне это рассказываешь? Зачем мне это знать? Я знаю главное – твоя мамаша натуральная шарлатанка!

Неделя пробормотала что-то вроде «ну зачем ты так», а у самой в голове острой молнией (тремя!): хорошо, что мама к барахольщице ушла, хорошо, что этого не слышит, ах, как хорошо! Мама ведь и так Богдара терпеть не может. Считает, что характер у него дурной, тяжёлый. Считает его чванливым, недобрым, несдержанным... индюком. Человеком ещё ни разу не назвала. Знала бы она!.. Впрочем, ещё узнает. Все узнают.

– ...А кто, если не шарлатанка? Давно бы уже знала, что за чертовщина тут творится, если бы умела видеть хоть на маленькую малость больше, чем я! Чем я – вот этими самыми зенками! – И он чуть не ткнул себе в глаза «вилкой» из указательного и среднего пальцев.

– Видеть сложно. Иногда видения не идут, – промямлила Неделя и прикусила язык. Нельзя растрезвонивать, что мать уже с месяц как ничего не видит. Не идут видения, как стороной обходят.

Богдар махнул рукой, развернулся на одних каблуках, блеснув голенищами, и пошагал прочь. Но вдруг остановился. Снова поворот, снова лакированный блеск.

– Почему ты стоишь как вкопанная?

– Жду.

– Кого?

– Обычно прибегает ещё одна собачка. Тоже такая длиннолапенькая, вся чёрная. Ночка.

– То есть ты стоишь и ждёшь собачку Ночку?

– Но я люблю собак.

– Молодец. Ты больша-ая молодец, – язвительно похвалил Богдар. – Я бы даже сказал, знаешь, кто ты? Ты слабоумная кормилица собачек!

– А ты...

Богдар замер.

– Ты герой, Богдар! Ты спасёшь этот город, я знаю! – Неделя хлопала счастливыми глазами, собираясь то ли засмеяться, то ли зареветь. Ну, вот она и сказала. Само сказалось. Вырвалось...

– Сумасшедшая...

На этот раз Богдар ушёл не останавливаясь. Ушёл всё ещё обозлённым, но – и это было видно по каждому его шагу, по тому, как он держит голову, по плечам – что-то в нём дрогнуло... Как же ей хотелось его обнять!

– Что ж ты, девонька, так-то?

– А? Что?.. Тебя, Метёлка, мне и не хватало, – нахмурилась Неделя.

Она про него и забыла, видеть не видела, только сейчас дошло, что вот он, здесь. Сидит на корточках, положив метлу на колени и задумчиво на неё облокотившись. Вид у него – как будто посмотрел озадачившую его синематорию.

– Не тычь старому человеку, – незлобиво сказал он. – И не Метёлка я тебе, а Онисим Петрович. Накосячила, девонька, так и нечего на непричастных злобой отрываться.

– Чем это я накосячила? Поговорили и всё.

– Уу, девка... Ты не спорь где мне виднее. Нельзя так перед мужиком ссать. Аж до меня тёплое дотекало! – Метёлка встал, потоптался, потряс ногой, потом второй. Тряс он ими потому, что они затекли, занемели, но выглядело это так, как будто до него и впрямь дотекло. Намочило, залило, и вот – отряхиваться приходится!

– Фу, не надо вам так делать, – поморщилась Неделя.

– Именно, девонька! Только наоборот. Это тебе, тебе не надо было так делать.

– Что вы заладили – «девонька», «девка»! Мы что, в прошлом веке? Никакая я не девка, понятно? Вот вы – учились?

– Я сразу умным был, касатка.

– Косатка – это кит! У меня, между прочим, шесть классов, у меня...

– Да что ж такое! – не стал дослушивать Метёлка. – Опять, что ли, не так? А если я про птичку? Белопузая такая, знаешь?.. Я одного не пойму, Неделюшка. Не пойму, отчего тебя за шесть лет не научили, как да чего. Гордость там, скромность... Да и не пара тебе этот Охра. Ох не пара!

– Это вас не касается! – взвизгнула Неделя так, что воздух вокруг взвился – от её возмущения взвился, таким оно было безмерным. – Что вы понимаете? Что вы вообще можете понимать?! – И она понеслась без оглядки в палатку.

– Тебе бы от Богдара так бегать, дурёха... – вздохнул Метёлка вслед, не слишком рассчитывая, что дурёха услышит.

Настроение было так себе. Осеннее. Листьев нападало... С другой стороны, листья он сметёт – и будет порядок. А вот кто сметёт то, что является в город непонятно откуда и непонятно зачем, если вдруг однажды оно возьмёт и не растает? Если все эти серебристые крысы размером с коней и прозрачные волки с непрозрачными клыками надумают напасть? Богдар не такие уж лишние вопросы задаёт. Он, конечно, зол похлеще любой собаки, но и понять его можно. Бублики ждут – а народ не идёт. Народ по домам затаился. Кому, как не ясновидице, что-то бы уже и сказать? А она молчок. Знает что-то такое, что... Или нет?

Дед Метёлка (Онисим Петрович, во хватил!) заметил, что разговаривает сам с собой, а также, что ноги всё ещё занемевшие – как затекли, так до сих пор и не растекли, – и начал мести, чуть пританцовывая. Ну и что, что старый. Кто запретит? Красные, жёлтые, красно-жёлтые листья шуршали на весь базар...

 

* * *

Блестящий, словно только что введённый в строй трубопровод проходит через весь город как раз посередине, разделяя Центральную Теплынскую площадь ровно пополам. Но новизна его обманчива. Трубопровод этот старинный, и уже давным-давно ничего не проводит. Много-много лет назад по нему тёк благостай – чистый магический ресурс, порождённый вершинами гор. Как утверждают геологи, молодые горы просто сочились благом – нежно-голубым прозрачным веществом без вкуса и запаха, чем-то средним между газом и жидкостью. Благо стекало, стаивало вниз, скапливалось в природных резервуарах – пещерах, шахтах, колодцах. Отстаиваясь, оно сгущалось. Это и был благостай, источник чистейшей и самой мощной магии. Во всяком случае, из тех, что людям удалось освоить и поставить себе на службу.

Десять городов, вдоль которых пустили трубопровод, стали так называемой Благой Десяткой. Все они зарабатывали на магии, но каждый сосредоточился на чём-то своём. Теплынь – третья в этом Десятке – была средоточием здоровья, городом-санаторием. Слава о лечебных Теплынских банях гремела по ту и эту сторону гор. Вода, заряженная благостаем, исцеляла и тело и душу, расставляла всё в организме по местам, и происходило это без каких-либо побочных эффектов, которыми, к сожалению, так часто грешат другие виды магических вмешательств. Санаторные корпуса росли как грибы, улицы полнились приезжими.

Но всё это в прошлом. Магия не бесконечна, в горных резервуарах ничего не осталось. Теперь по остовам бань, по гулким санаторным корпусам сонными мухами ползают туристы, да и тех не густо. Но остался трубопровод, тянущийся до самой столицы. Его так и не демонтировали, сколько ни собирались. Поговаривают, что и тут не обошлось без магии. Что он не хочет быть демонтированным. Хочет продолжать быть. Сиять и дальше, как новенький, ещё сто, двести, триста лет... Всегда.

Это-то сияние и привлекло Аристократа. Потом. Когда он всё-таки смог добраться до Теплыни.

Из турдилижанса он «пропал» самым прозаическим образом – его выкинули. А всё дело в том, что его милейшая хозяйка повздорила со всеми ближайшими соседями, а тех из них, чьи места были дальше, чем дотягивались её интересы и мнения, пыталась зацепить на расстоянии. Так, заприметив в противоположном секторе, у окна, пожилого малазиата с девочкой-подростком, вероятнее всего внучкой, старушка закатила глаза к увитому электрокосичками потолку и возблагодарила бога за то, что...

– Господи, господи боже! Благодарю тебя за мудрость твою! И если ты считаешь, что мы, дети твои неразумные, равны, как штакетинки у забора – то так тому и быть. А ведь было и по-другому. Мне ли не помнить времена, когда никакую малазиатчину не подпустили бы к приличному транспорту и на пушечный выстрел? Да-а... И на пушечный выстрел! Видел бы мой бедный, мой дорогой почивший Якоб, посвятивший всю свою жизнь... Но он не видит, – вздохнула старушка. – Аристократ, но ты-то видишь, ты-то слышишь меня, друг мой? Тебя бы сюда впустили, а их – нет! Ну, ну, кивни. Кивни, мой друг. Ну, отвечай же. Голос!

– Тяв!

– Голос!

– Тяв!

– Голос!

– Тяв-тяв-тяв-тяв-тяв!!!

Этот содержательный диалог произошёл, когда пассажиры, утомлённые брожениями по остаткам Теплынских бань и разморенные последующим обедом, угнездились на своих мягких сидениях-креслах и отдыхали. Молча. Мягкое жужжание двигателя – и возблагодарения Караковски, поддержанные её верным аристократическим другом. Больше ничего.

Когда осталось только жужжание, случился не иначе как сонный мор. Пассажиров – всех, за исключением юной «малазиатчины» – поклонило в сон, и первой уснула Караковски. Вот тогда-то девчонка и выкинула Аристократа в окно.

А водитель? Ведь не мог же спать и он? О, конечно, он не спал. Больше того: не спалось и его сменщику. Но их обоих достопочтенная госпожа Караковски достала раньше и сильнее, чем весь пассажирский корпус вместе взятый. Поэтому они ничего, совсем ничего не заметили. Да и как тут заметишь? Всё так быстро. Аристократ, что называется, и тявкнуть не успел.

– Всё указывает на то, что ваша собака пропала недалеко от Теплыни. Вам надо сойти в Великих Судаках, вернуться в Теплынь с любой оказией и нанять тамошнего поисковика. У местных всегда свежие ключи на местный радиус, – посоветовал водитель, когда Караковски проснулась, разбудила остальных, покричала, поугрожала, пожаловалась и посетовала на то, что не знает, что же теперь делать.

– Чем раньше начнёте, тем выше шансы, – покивал сменщик. – Время дорого.

– Так разверните вашу идиотскую жужжалку и верните меня в Теплынь сами!

– Наше турагентство не занимается поиском пропавших животных. Лучше всего вам сойти в Великих Судаках...

– Я подам на вас в суд! Я... я сотру вас в порошок!

– Вам придётся выбрать что-то одно.

– П-почему? – Старушку трясло. Всю, не только голову.

– Потому что судить порошок никто не станет.

Караковски сделала, как ей посоветовали. Она вообще была натурой крайне противоречивой, и ещё начиная возмущаться, твёрдо знала, что последует рекомендациям, поскольку свой собственный план у неё не родился и вряд ли бы родился дальше. Это решение не помешало ей верещать на весь салон и делать вид, что никого она не слушает и слушать не станет. Слушала, конечно слушала. Она любила Аристократа. Любила как умела, и этого умения вполне хватало на то, чтобы организовать поиски.

 

* * *

Аристократ шлёпнулся на бок плашмя и сильно ударился, но больше всё же испугался. Он резко вскочил и попробовал бежать за дилижансом, но... ведь не на этих коротеньких лапах. Ведь не с этим ударенным боком. Ведь не в этом почтенном возрасте.

Он сел, а потом лёг прямо на дорогу и пролежал так сколько смог, ожидая, что утихнет боль в боку. Боль не утихала. Наоборот, стала резче и как-то горячее, словно бы нагрелась на солнце. Хотелось лечь где-нибудь в тени, в каком-нибудь укрытии.

В пределах видимости не было ни деревца. На ровном блюдце пейзажа выделялась только этакая горка из плиток – нагромождение из кусков земли, как бы спрессованных с травой. Если бы Аристократ мыслил словами, он вспомнил бы, что такие куски называют дёрном. А если бы он знал, что это за нагромождение, он бы, конечно, не сунул туда свой сухой горячий нос.

Это было гнездо землянух. Землянухи – птицы, очень похожие на ворон, но раза в полтора их крупнее – живут небольшими стайками в совместно построенном гнезде, питаются тем же, из чего строят, травой и землёй. Они необыкновенно трудолюбивы, дружны и организованны – прилежно выдалбливают своими мощными клювами дерновые плитки, едят и спят по особому, единому для всей стаи расписанию. Но увы, совсем не эти их качества стали притчей во языцех, а их удивительная, ничем не объяснимая зловредность. Любое встреченное ими существо они рассматривают как объект для своих крикливых вздорных атак. По сути, бессмысленных – землянухи не наносят своей жертве травм. Они занимаются тем, что донимают. Как? Самоотверженно и с полной самоотдачей. А тот, кто слышал их «прекрасные» голоса, никогда не усомнится, что ещё и результативно. Если представить себе скрежет металла по стеклу, усиленный вдесятеро, – это и будет «говор» землянухи. А ведь во время своей бестолковой атаки она не «говорит», она «орёт»! «Орёт» – и лупит несчастную жертву атаки чёрными с лиловым отливом крыльями. И не в одиночку – а каждая, каждая из стаи.

И вот, беднягу Аристократа угораздило сунуться именно в такое гнездо и разбудить именно такую стаю.

Нетрудно догадаться, что он поплатился, но трудно описать, что он пережил. Неурочно пробудившаяся стая землянух гоняла его по Теплынской степи так долго, как и сам он не рассчитывал пробежать, откуда только силы взялись? Вероятно, от испуга. Вероятно, от безысходности. Вероятно, от изумления, с чем же таким он столкнулся и почему оно так себя ведёт. Он ведь и ворону-то видел ещё в щенячестве. Двенадцать лет назад, всё-таки срок.

Землянухи скрежетали прямо в уши, пикируя, лупили крыльями почти без перерывов. А хуже всего было то, о чём Аристократ не знал и знать никак не мог. Хуже всего было то, что вся эта скрежещущая кутерьма уводила его всё дальше и дальше от дороги. От его возможности вернуться по ней в Теплынь. До Теплыни было километров, может быть, пятнадцать...

Наконец его силы кончились, дыхание превратилось в чистую одышку, и он просто упал, чувствуя себя чем-то колотящимся (сердце) и чем-то болезненно-горячим (бок). Ему настолько не хотелось что-либо слышать, что-либо ощущать, что, наверное, это и называется: решил умереть. Но что удивительно: с этой самой секунды зловредные птицы от него отвязались. Они вернулись досматривать сны, свои чудные сны, полные дикого, приятного скрежета, травы и земли, а он остался лежать.

И лежал бы так бессрочно. Подняла его жажда. Подняла и повела... просто вперёд.

Брёл он долго и однообразно. Ещё никогда в жизни он не делал ничего настолько долгого и однообразного. Мир вокруг казался неправдоподобно пустым.

Всю свою жизнь Аристократ прожил у старушки Караковски и воспринимал всё окружающее как бы освещённым диском её лица, приправленным её запахом. А теперь этого диска, этого запаха – не было. Умей он сравнивать, он сравнил бы это, пожалуй, с исчезновением Главного Светила, рядом с которым солнышко – лишь свет и тепло, какие можно получить от любого захудалого костерка. А Главное Светило – сама жизнь, без него что-либо просто немыслимо...

Он шёл не задумываясь, дойдёт он или нет, а если дойдёт, то докуда, и это было его единственное, собачье, преимущество. По счастью, оно распространяется и на коротколапых, и на старых, и на увечных собак.

И ему повезло. Он обнаружил мелкую речушку.

От неё не хотелось отходить, и поначалу он так и сделал – не отходил. Попьёт – полежит на здоровом боку, попьёт – полежит. Но вскоре стало ясно, что есть и другой вид жажды. Голод. Речушка его не утолит.

И он побрёл дальше.

Когда начало темнеть, слева, откуда-то из-за самого горизонта, всплыло желтоватое полукруглое марево. Аристократ направился к нему. И не ошибся. Ранним воскресным утром он был в Теплыни.

Городок встретил его... никак. Городок ещё спал. Проснулось только солнце, что никак не научится различать будни и выходные, проснулось и начало свою ежеутреннюю работу по вскарабкиванию наверх.

Аристократ брёл по Центральной улице в растерянности. Пахло людьми, но – никого. Дома, а за ними ещё дома, а за ними... Он вышел на площадь, в изнеможении сел на мостовую и попытался завыть, но обнаружил, что в боку от этого колет сильнее, а звука почти не выходит. Из пересохшей глотки вырывалось что-то скорее шипящее, чем воющее.

Солнце передвинулось выше. И вдруг прямо перед Аристократом что-то вспыхнуло, засияло. Так сияли его медали с выставок. Многие, бесконечные медали с бесконечно многих выставок. В голове замельтешили картинки – вот его хвалит хозяйка, а у самого носа раскачивается сияющий маятник медальки, вот снова, вот ещё и ещё...

Аристократ как зачарованный приблизился к трубе. Со временем её опорные элементы всё глубже уходили в землю, и теперь промежуток между нею и землёй был совсем небольшим. И вот когда коротколапость оказалась очень кстати! Он забрался под трубу, немного полежал, с предельной чёткостью ощущая, что его продолжает куда-то влечь, и начал продвигаться повдоль, пока не...

То, что он почувствовал, было прекрасно. Прекрасно сразу со всех сторон, и прежде всего со стороны его болящего – а теперь вдруг переставшего болеть! – бока. Притупились голод и жажда. Прошли и растерянность, и ощущение пустоты. Словно бы снова всё хорошо, словно бы у Главного Светила появилась замена. Но откуда? Но какая? Он здесь один.  Совершенно один в едва заметном нежно-голубом облачке, не пахнущем ничем, кроме, пожалуй, счастья.

 

* * *

Неделя успокоила дыхание, выпила полчашки крепкого тёплого настоя мяты, но всё ещё не пришла в себя и сама не понимала, от разговора с Богдаром или от перебранки с Метёлкой. Или... что там было разговором, а что перебранкой? Она устроилась на раскладном топчанчике, укрылась пледом и...

– Золотко, что такое? Тебе нехорошо?

...И вернулась мама.

– Просто захотелось полежать.

– Просто? Точно? Ничего не болит? Ой, а я тут такого принесла! Смотри-ка – это дорожная фляга-удвоитель. Вмещает вдвое больше воды, чем... в общем, вдвое. А это – дорожная накидка. Представляешь, она золотится, когда покрывается пылью, и темнеет от магии!

– Как индикатор?

– Как индюкатор, угу. Назовут же, – в недоумении пробормотала мама себе под нос. – Смотри: она полежала в пакете – и вдоль каймы уже потемнела, видишь?

Мама выкладывала из большого бумажного пакета на стол очередную порцию приобретённого «в дорогу». Не так давно она повадилась выменивать такое у барахольщицы – за сущий бесценок, за «погадать». Какой интерес барахольщица находила в этих гаданиях, оставалось для Недели непостижимым. Гадала мама на стандартной карманной машинке, купи себе это шумное металлическое недоразумение – и гадай, гадай, гадай...

– И зачем нам дорожная фляга и дорожная накидка?

– Ты знаешь зачем. Отсюда нужно уезжать. – Скачущие пружинки маминых восторгов моментально сменились на толстую глухую стенку абсолютной правоты, как бывало всегда, как только становилось ясно, что Неделя с нею не солидарна.

– Но почему? Почему сразу уезжать?

– Ты знаешь почему. И совсем не сразу. Этот город ждёт что-то ужасное. Пусть мои видения пока не идут, но не надо быть ясновидицей, чтобы узреть очевидное. Достаточно быть просто не слепой. Мы почти собрались, осталось...

– Мама, – вдруг села на топчанчике Неделя. – Мама, я кое-что видела.

– Ты?.. – опешила мама, и несколько мгновений словно бы не знала, что сказать. – В каком... в каком смысле?

– В настоящем. В самом настоящем смысле! Это было видение.

– Нет, нет, нет и ещё раз нет. – Мама так энергично замотала головой из стороны в сторону, что с неё съехал и свалился ободок. Не подняла, не надела. – Даже слышать не желаю. Какие могут быть видения? Ты не ясновидица, и не выдумывай.

– Но ты же сама часто говоришь: всякое бывает!

– Конечно, бывает. Бывает, снег в июле выпадает. Бывает, кошка разродится сразу тремя десятками и ни разу не мявкнет. Но чтобы дочь ясновидицы была ясновидицей... Нет. Я о таком не слышала.

– Только через поколение?

– Да.

– А если я аномалия?

– Да. Что? Это урод, что ли?

– Отклонение...

– Я и говорю – урод. Нет. Моя дочь не может быть уродом. И никаких если!

– Но почему ты не хочешь...

– Никаких.

– Но должна же я кем-то быть!

– Пф. Так уж обязательно кем-то быть? Переедем, обустроимся. Новый город, новые люди. Ты зубную боль снимаешь, язвы заговариваешь. Неплохо гадаешь...

– На машинке!

– Выйдешь замуж, в конце концов. Ты вон какая у меня хорошенькая. Рыженькая, курносенькая. А все эти видения – адский труд. Сердце они рвут и голову морочат. Разговор окончен.

Мама подняла и надела ободок, встряхнула накидку.

– Ты даже не спросила, что это было за видение...

– Красотища какая! Смотри, как ткань переливается. А цвет! Простофиля скажет – бежевый. Но это песочный! Померь, м?

Неделя выхватила «красотищу» у матери из рук, накинула на плечи и заговорила быстро, без малейших пауз. В этот плотный поток невозможно было вставить ни слова:

– Я видела Теплынь, но как на экране в синематории, всё чёрно-белое, мелькает свет, мелькают тени. Много света и много теней, бесформенных и почему-то всё равно прекрасных. И я понимаю, что это жители, это жизнь. Почти сразу понимаю, хотя от мельканий голова как не своя. И вдруг экран, прямо посередине, прорывается, а из прорыва хлещет что-то опасное, что-то злое. Тоже тени, но плохие. Тёмные совсем по-другому. В такой темноте можно утонуть или задохнуться. Или заблудиться так, что уже и не вернёшься. И тут мелькает хорошая тень – и закрывает этот прорыв! И сразу же всё начинает шуметь. Шелестеть, шептать, и я сама не знаю, как я разбираю, как понимаю, но понимаю очень хорошо: всё шепчет имя этой тени, самую суть имени, и оно значит – божий дар. А дальше я вижу себя, я там, внутри видения, знаю, понимаю, что эта тень не только всех спасла, но и изменила мою жизнь, изменила раз и навсегда, теперь я не одна, я вместе с... – Неделя замолчала, переводя дыхание и ожидая реакции.

Мама перебирала магические дорожные и просто дорожные предметы. Перебирала, и перебирала, и перебирала...

– Похоже на сон, – наконец сказала она уклончиво.

– При чём тут сон! Это будущее, мама! И оно о Богдаре!

– Очень похоже на сон. А знаешь что? Иди-ка ты домой. Вряд ли мне сегодня понадобится помощь. Если прибегут две-три девчонки за линиями судьбы, так и прочерчу... Как же это всё-таки несправедливо!

– Что несправедливо?

– Знать, что ждёт чужих, незнакомых девчонок – и никогда не знать, что ждёт твою собственную дочь... Иди домой, Неделя. Приберёшься. Может, собираться начнёшь.

– Не буду я...

– Ну, не будь. Отдохнёшь на нормальной кровати, а не на этом топчанчике. Тебе же хотелось полежать.

– Ты просто не хочешь об этом разговаривать, ты просто...

– Да. Не хочу. Иди.

Неделя выскочила из палатки как ошпаренная, а мать упала на топчан и зарыдала. Семнадцать лет назад, родив дочку, она молилась целую неделю, чтобы малышку не настигла лютая судьба ясновидицы. Эта судьба и не должна была её настигнуть, но что-то ёкнуло в груди, что-то, что-то, что-то...

...Неделя выскочила из палатки как ошпаренная. Обида жгла и щипалась где-то за переносицей – верный признак того, что на подходе слёзы. Какое дурацкое сегодня утро! В палатку – бегом и чуть не плача, из палатки – бегом и чуть не плача! Только бы она не ошиблась с видением, только бы... Вместо истинного видения – глупое «приснилось»? Нет, тут пан или пропал. И чтобы не «пропал», надо верить. И в себя, и в него, в Богдара. Он кажется грубым и самовлюблённым, но люди не всегда такие, какими кажутся. Глубоко внутри он совсем другой. И Неделя его... любит?

Сама не зная зачем и почему, домой Неделя не пошла. Впрочем, что тут непонятного? Домой – это в съёмную двадцатиметровую квартирку на цокольном этаже. Кровать там, естественно, имеется, но вот лежать-то как раз и расхотелось. Хотелось идти не останавливаясь, казалось, что обида именно от этого и улетучивается, выветривается легчайшим осенним ветерком. Обида улетает, а мысли слетаются!

Погода стояла великолепная. Неделя шла по площади, вдоль трубопровода, купаясь в солнце и радуясь тому, что не валяется сейчас на кровати на цокольном этаже, куда это самое солнце не заглядывает просто из принципа, как вдруг... Сначала ей показалось что-то совсем уж мрачное и непоправимое. Показалось, что собака под трубой мертва. Но подошла поближе – нет. Пёсик весь дрожит, и что бы с ним ни приключилось, жив он в любом случае.

Неделя присела на корточки.

– Привет...

Он был в ошейнике и выглядел необычно, таких Неделя раньше не видела – совсем небольшой, похожий на двухцветного, рыже-белого лисёнка с большущими ушами. Если он и заметил Неделю, то никак этого не показал, и она без всяких опасений сунула руку между его рыжей спинкой и трубой, чтобы подцепить его и вытащить...

– Ай!

А пёсик-то – кусачий! Хорошо хоть не до крови...

– Зря ты так. Я же помочь... Вон как ты трясёшься!

Неделя решила, что для начала его нужно укрыть, сняла накидку – и ахнула. Та потемнела с песочного до почти чёрного, целиком, до последней пуговки!

– Ничего не понимаю... А ты, лисёнок, понимаешь?

«Лисёнок» продолжал дрожать. На Неделю он и не посмотрел.

Она придвинулась ближе и, рискуя быть укушенной за нос, пригляделась внимательней. Пёсика окутывала еле уловимая голубоватая дымка. Прямо над ним нависала круглая полупрозрачная голубая капля величиной с перепелиное яйцо, и казалось, вот сейчас, вот сейчас... Но труба словно бы не хотела её отпускать.

– Это же благостай... – прошептала Неделя.

Капля сорвалась, но не упала, а взмыла и зависла над трубой, начала расти, раздуваться. Вскоре это был внушительных размеров воздушный шарик. Щелчок – и он раскрылся диковинным цветком без стебля. Неделе отчего-то казалось, что цветок улыбается.

Завороженная его красотой, его внутренней, хитрой, неизвестно как определяемой улыбкой, Неделя машинально выхватила пёсика из-под трубы, на этот раз рискуя быть укушенной вообще за что угодно. Однако на этот раз он не сопротивлялся.

– Но ведь труба должна быть пустой...

На «брюхе» трубопровода уже набухала новая круглая капля, пока ещё совсем маленькая, мельче горошины.

 

* * *

Какие-нибудь пять минут назад Богдар был просто обозлён (да, факт, засохнут чёртовы бублики!), а теперь он ещё и паниковал. Поверил ли он этой рыжей сумасшедшей с собачками? Геройство, спасение, город? Нет. Само собой, нет. Геройствуйте сами. Но вот, во что он верил, верит и будет верить: бережёного бог бережёт. И если есть хоть малейшая вероятность...

– Где Ставр? – рыкнул он, едва завидел дежурную с её вечным кофе прямо на ходу.

– У себя, – отхлебнула, ответила и снова отхлебнула она.

Богдар был родом из Теплыни, но недавно перебрался в столицу и теперь бывал здесь наездами. Сеть его лавок протянулась через всю Благую Десятку, и везде у него были дела. Но в Теплыни больше всего – ни много ни мало шесть штук лавок!

Жил Богдар не в центральной гостинице на площади, а в маленькой гостиничке, тёзке местной речки Теплынки. Снаружи – просто длинная избушка, к такой если курьи ножки приделывать, то несколько пар. Но те, кто имели возможность сравнить, безликую коробку в центре не выбирали уже никогда.

Селился он, разумеется, не на общих основаниях, а в закреплённых за ним номерах – два номера, между которыми убрали смежную стену. Если бы в его отсутствие туда поселили кого-нибудь другого, он бы убил этого другого. А потом бы убил управляющего, Ставра. Так было сказано Ставру. Разумеется, шутя, но шутка была жестокой. Управляющий испытывал некое благоговение, священный ужас перед состоятельными людьми, и в мороке этого ужаса не слишком разбирал, где шутка, а где нет. Богдар был самым богатым человеком из тех, с кем бедняга управляющий имел безумное счастье (и тяжкое несчастье) разговаривать лично и боялся его со страшной силой, которую не умел преодолеть.

– Ставр, дружище... Ну что ты уставился на меня, как на привидение? – всё-таки раздражился Богдар, хоть и понимал, что сейчас не время, что надо вопрос утрясти и убираться отсюда, не слишком затягивая. Мало ли что.

– Нет, я просто... Я и не смотрю, – заёрзал управляющий, опустив глаза на какие-то бумаги.

– Вот и хорошо. Отлично! Тут вот какое дело. Я уезжаю прямо сейчас...

– Прямо сегодня?

Богдар глянул искоса, но комментировать это уточнение не стал.

– И в следующий раз появлюсь, может быть, очень нескоро. Полгода, год, два... Трудно сказать. Не суть. Суть в том, что наш договор насчёт номеров остаётся в силе.

– Да. В силе.

– Чтобы туда – никого.

– Да. Никого. Мм... Целых два года никого?

– Может, и три! Какая разница? Я тебе объясняю: уезжаю прямо сейчас, в городе меня не будет, возможно, долго. Но рано или поздно я появлюсь. Номера – мои. Только это тебе и надо понять. Понял?

– Да.

– Ну, вот тебе за понятливость. – Богдар всегда расплачивался щедро. Но в этот раз, пока он отсчитывал, Ставр-дружище даже вспотел.

Выходя из гостинички, Богдар споткнулся о порог и чуть не растянулся на врытых в землю старинных ноздреватых кирпичиках, изображающих нечто вроде коврика.

– Чёртова «Теплынка», чёртова Теплынь... Чёртовы бублики!

 

* * *

– Но помилуйте, мой дорогой детектив! Здесь попросту грязно!

– Обычный задний двор обычной гостиницы. По утрам здесь никого, удобно работать. И я поисковик, госпожа Караковски, – напомнил Роскин в... он сбился со счёту, в который раз. Он не любил, когда его называли детективом. Детективы больше вынюхиватели, пусть иногда и очень интеллектуальные, даже талантливые – но вынюхиватели, тогда как поисковики совсем другое. Поисковики – почти что художники, почти что маги.

Роскин усадил старушку Караковски на бочонок из-под растительного масла и, пока раскодировал бокс с ключами, проинструктировал ещё на раз – к карте не прикасаться, никаких самостоятельных выводов не делать, минимум активности, максимум сосредоточенности на образе пропавшей собаки и доверия к ведущему поиск, то есть к нему.

– Да, и как только пропажа обнаружится, сразу же, без суеты, но очень быстро в ГиПС.

– В гипс? – Караковски застыла в недоумении.

– Городские и пригородные скоростные. Неужели не пользуетесь?

– Это такие, похожие на лодочки? Как-то нет...

– Если с этим какие-то проблемы, ждите меня здесь.

– Нет, я с вами, – упрямилась (а возможно, всё-таки храбрилась) старушка. – Господи боже, они дымятся!

Из распахнутого бокса валом повалили настоящие кучевые облака. Настоящие – но в миниатюре.

– Это не дым, а пар. Я ведь говорил вам, ключи горячие. Очень горячие, потому что очень свежие.

– И вы обожжётесь?

– И я надену перчатки.

Роскин доставал ключи по одному – все пятьдесят штук – и аккуратно укладывал на траву.

– Ах, ну это же безумно долго! Почему бы вам не высыпать их сразу все? – волновалась Караковски. – Ну почему? Почему?

Роскин не отвечал. Он всё это уже объяснял и теперь не мог понять, забыла старушка или просто издевается. Наконец он всё-таки не выдержал.

– Потому что они очень хрупкие, помните?

– Неужели они бы разбились? – недоверчиво округлила глаза Караковски.

Вид у ключей был и впрямь отнюдь не фражильный. Они напоминали здоровенные шурупы с плоской головкой.

– Нет, просто исчезли бы, рассеялись. Это очень нестабильный вид материи.

– Какие-то они тусклые, – скептически оглядывала Караковски шурупную дорожку на траве. – Вы обещали, что они будут сиять.

– А вы обещали меня не отвлекать.

– Разве я отвлекаю? – обиделась Караковски и замолчала. На десять секунд. – Но где же сияние, мой дорогой детек... мой дорогой поисковик?

– Сияние и есть работа ключей. Когда они засияют, мы получим карту. Просто смотрите и слушайте, готовы?

– Готова, – послушно кивнула старушка. – Рассказывайте.

– Я же уже... Хорошо, – сдался Роскин, снимая перчатки и усаживаясь прямо на землю напротив любознательной заказчицы. – Что вы хотели бы знать?

– Но вы перестали работать! Ваши ключи остынут!

– Им и нужно немного остыть. Что вы хотели бы услышать?

– Про ключи. – В кои-то веки старушка была лаконична.

– Хорошо. Про ключи... – вздохнул и на секунду задумался Роскин. Неужели придётся повторять всё сказанное вчера? Может быть, нужно подробнее, иначе она не запоминает?.. – Ключи , госпожа Караковски, это особый вид материи. Они содержат информацию о разных пластах реальности и выдают её при определённом взаиморасположении. Нас с вами интересует даже не пласт, а тоненькая пластинка, на которой видно, где в данный момент находится ваш Аристократ.

– Карта?

– Совершенно верно. Карта, – обрадовался Роскин. Похоже, вспомнила!

– И где вы берёте такие ключи?

А, нет. Не вспомнила. Если и вспомнила, то частично. Если, конечно, и вовсе не валяет дурака.

– Везде. Они образуются под самое утро буквально где угодно. Всё просто пестрит их шляпками. Берёшь отвёртку и выкручиваешь. И – сразу в бокс, чтобы не остывали слишком быстро.

– Под самое утро? У меня жутчайшая бессонница, жутчайшая! Но я ни разу не видела...

– Разумеется, не видели. Невыкрученные ключи видят только поисковики. – Роскин поднялся. – Надеюсь, с вопросами всё? Мне пора начинать.

– Начинайте, – в поистине королевской манере разрешила Караковски и изобразила своей тощей ручкой в коричневых старческих разводах и розовых жемчугах нечто похожее на отмашку.

В какой-то другой ситуации Роскин бы, пожалуй, одёрнул зарвавшуюся заказчицу, но конкретно сейчас... В глубине души он был ей благодарен, и благодарность перекрывала любое раздражение. Обычно заказчики присутствовали на поиске. Они формировали образ того, что необходимо найти. В исключительных случаях Роскин действовал сам, формируя как получится. Этот случай он счёл было исключительным, учитывая почтенный возраст заказчицы, но довольно скоро понял, что сам просто не справится. Трудность состояла в том, что такую породу собак он никогда не видел, а то, что обнаружил в справочнике, заскочив вчера в библиотеку, цельного образа не составило. Образ просто не шёл, разваливался и слоился. На взрослую собаку наслаивался щенок, на реальную – игрушка, и на всё это сверху – какая-то лопоухая лисичка. Караковски запросила телеграфику нескольких фототипов из своей «гостиной-медалистки», но они так и не пришли. Роскин уже подумывал отказаться от заказа, как вдруг старушка заявила, что хочет – не просто хочет, а безумно жаждет! – участвовать лично и видеть всё воочию. Мог ли он отказать?

– Вы, кстати, тоже начинайте, госпожа Караковски.

– Что начинать?

– Думать о собаке. Думайте, представляйте. Чем ярче будут ваши представления, тем быстрее пойдут наши с вами дела.

Старушка как будто согласилась. Состроила сосредоточенную мину, вытянула зачем-то губы уточкой, как будто утки на пруду – самые сосредоточенные существа, какие ей встречались. Но хватило её ненадолго. То, чем занимался Роскин, было довольно уныло и монотонно. Он брал ключи – точно так же, как и вынимал их из бокса, по одному – и очень аккуратно, не дыша, вкручивал в землю в совершенно не понятном старушке порядке. Некоторые «шурупы» оказывались рядом, а для вкручивания других Роскин уходил в противоположный угол двора.

– Почему надо крутить там, а не здесь? – спросила Караковски негромко, но так возмущённо, что Роскин не рискнул промолчать.

– Потому что именно взаиморасположение... – начал он, вкручивая двадцать пятый ключ.

Но не договорил. Прямо из земли – а на самом деле, конечно, из ключей, что были уже в земле – вырвались изумрудно-зелёные лучи. Вырвались, но не ушли куда-нибудь в небеса, а как будто бы сразу же отяжелели и изогнулись дугами над гостиничным двориком.

– Надо же, – удивился Роскин. – хватило половины.

– Это уже сияние, да? Сияние?

– Смотрите. Вы всё увидите.

И посмотреть было на что. Дуги вдруг заколыхались волнами, становясь всё ярче и ярче, пока дворик не утонул в ослепительном зелёном свете. Казалось, кроме света ничего не осталось. Он был таким плотным, что в нём невозможно было увидеть свою собственную руку или ногу. Караковски вознамерилась испугаться, но не успела. Свет вдруг погас. От него остался только маленький «хвостик» – плоский световой шестиугольник, висящий над двориком так низко, что его действительно можно было попытаться потрогать, и если бы не инструкции...

Роскин направился к шестиугольнику, по пути напоминая старушке, чтобы она думала и представляла, думала и представляла, но подошёл, глянул – и осёкся.

– Хм... Но тут всё уже есть... Можете подойти, госпожа Караковски? Видите? Это – гостиница. Это – площадь. А красная точка – эта, да, эта – ваша собака.

– Господи боже, совсем рядом! – затряслась сильнее, разнервничалась Караковски. – Что же мы стоим? Скорее, нам надо скорее!

Старушка-то, оказывается, в состоянии бегать! И осаждать её было бы верхом глупости. Большое везение, что потеря обнаружилась здесь, и кажется, всё обойдётся без всяких там ГиПСов...

Вот он, потерявшийся! Вернее, вот он, найденный. Вернее, вот она, девушка с Арюшей на руках...

Караковски бежит к ним, как заправская бегунья, и ей не мешает даже её чудовищная, в пол, розовая юбка с красными лампасами, бежит, бежит и... пробегает мимо.

– Госпожа Караковски, куда вы? Вот он, ваш пёсик! Он у девушки, вот он!.. Что с пёсиком, кстати? Он ранен?

– Он... устал. – Девушка и сама производила впечатление усталой и озадаченной.

– Тяжёлый? Давайте его мне, – протянул руки Роскин, но Арюша так убедительно клацнул зубами, что вопрос о его передислокации завис как приклеенный. Прямо как диковинный цветок над трубой, от которого не могла отвести глаз наконец-то остановившаяся Караковски!

Цветок между тем, наоборот, активизировался. Он словно бы почуял усилившееся к себе внимание и начал раскручиваться вокруг своей оси, теряя лепесток за лепестком, лепесток за лепестком, пока не растерял себя до полного исчезновения. Лепестки, отлетая, превращались во что-то очень напоминающее комья грязи, и лишь по чистой случайности ни один из них ни в кого не угодил.

– Это благостай, – еле слышно пояснила девушка, поглаживая пёсика по холке. Он свисал с её рук, как тряпка, и на появление хозяйки не реагировал ровным счётом никак.

Хозяйка, впрочем, тоже занималась совсем не им. Она заглянула под трубу, провела кончиками пальцев по её боковине и поспешно, брезгливо их отряхнула. Голубые брызги отскочили от мостовой, превращаясь на лету в разного вида ящеров, растущих с невообразимой скоростью. Вся эта разномастная стая рванула в небеса, и на мгновение – на то мгновение, пока они не разлетелись в разные стороны – потемнело, как будто не утро, а вечер...

– Да что тут происходит? – не мог взять в толк Роскин.

– О, ничего. Пустяки.

Старушка была сама кротость. Роскина это пугало пуще ящеров.

– Пустяки?

– Разве не так называют то, что никого не интересует? Всего лишь то, что мой бедный, мой дорогой супруг изучал всю свою жизнь. Да, всю жизнь... Постблагостайные явления, вот что тут происходит! Мой Якоб говорил, мой Якоб предупреждал: труба не совершенно пуста, в ней осталась всякая всячина, всякая мелочь. Капельки, клочочки – всё это осталось. И эти штуки будут разрастаться!

– И свойства у них будут другие, – дошло до Роскина. – Нам надо в ГорУправу!

– Сегодня воскресенье, мон ами. И уже ничего нам не надо, – покрутила трясущейся головой Караковски. – Надо было вчера. Позавчера. Полсотни лет назад. Надо было слушать Якоба, когда он говорил! А теперь... Там уже почти проедено окошечко. С минуты на минуту его вышибет.

– И что тогда?

– Монстры заполонят город. Они его просто затопчут, они... А вот и они!

Трубу прорвало. Голубой поток, похожий одновременно на речку и на туман, вырвался наружу и поплыл мимо отскочивших в сторону, ничего не успевших сделать трёх человек. Из него выныривали жуткие создания и их части – морды, рога, хвосты, хребты... Какие-то из этих чудищ выпрыгивали из потока и уносились вскачь в неизвестном направлении, а какие-то оставались в нём и дальше, как будто их кто-то не выпускает, держит. И всё это рычало, стонало, гудело...

Поток плыл мимо ничего не успевших сделать трёх человек – и одной собаки. Всё произошло в единый миг, а вернее, всё-таки в два. Вот первый – Арюша спрыгивает на мостовую, и вот второй – он уже в трубе, в дыре, только что выливавшей монстров прямо в город.

И всё. Ни Арюши, ни дыры, ни потока. Поток растворился в воздухе, как мгновенно растаявший туман. Тишина, лишь шелестят полуоблетевшие тополя. Лишь рыже-белая заплатка на трубе – в том месте, где был прорыв. Заплатка такая ровненькая, как будто кто-то нарисовал на блестящей поверхности двухцветный квадрат.

– Как? К-как это? К-куда? – закудахтала Караковски. – Аристокра-ат! – кинулась она к заплатке, вынимая на ходу свой фиолетовый платочек.

– Госпожа Караковски!

– Господи боже, оставите вы меня в покое или нет? – возмутилась она в духе такого ортодоксального реализма, что Роскин на секунду поверил и сам, это он утомил её своей назойливостью, никак не наоборот.

– Аристократ? – растерянно переспросила девушка.

– Согласен, странная кличка. Он ведь... умер?

– Никто не скажет наверняка. Магия его изменила. – По щекам девушки потекли крупные, быстрые слёзы – одна за другой, одна за другой...

– Не плачьте. Как вас зовут?

– Неделя...

– Не плачьте, Неделя. Мне тоже его жалко, но... не плачьте.

– Вы хоть понимаете, как это грустно, быть изменённым изменённой магией? И ещё я ошиблась, я – ошиблась... Что вы так смотрите? Не видели, как девки плачут?

– Ну какая вы девка? Мы же не в прошлом веке. Просто ваши глаза...

– Госпожа Караковски, госпожа Караковски! – примчался гостиничный мальчик, размахивая бумажками. – Вам телеграфии! Три!

– Не трогай сейчас госпожу Караковски. Давай их мне сюда, – распорядился Роскин. – Смотрите-ка, – разглядывал он не слишком чёткие, но куда более живые, чем в справочнике, изображения, – смотрите-ка, это же с выставок.

Неделя смотреть не стала, она продолжала ронять слёзы. Промокнуть их было нечем, не размазывать же руками по лицу. Руки всё ещё держали тепло и помнили дрожь «лисёнка»... Надо было идти. Куда? Домой. Или в палатку. Или куда угодно, теперь не важно, всё важное кончилось. Она не ясновидица, ей просто померещилось, так бывает... Но почему так хочется надеяться, когда уже не на что, когда ясно, что поздно?!

– Четвёртая выставка-фестиваль пастушьих собак... Аристократ Теодор... Хм. «Теодор» уже лучше. «Божий дар», между прочим. Вы знали?

– Я? – вскинула ресницы над прозрачными зелёными глазами Неделя. – Да. Я знала, – вытерла она слёзы посветлевшей накидкой и наконец-то улыбнулась.