Дитя, спи, дитя, спи –
Детку, совушка, храни.
Дитя, спи, дитя, спи
Да смотри, не упади!
Спи же крепче, отдыхай,
Вместе с солнышком вставай.
Бабушка кудель прядёт,
Мама хлебушек печёт.
Лапти дедушка плетёт,
Папа в город пойдёт,
Папа в город пойдёт,
Купит доченьке платок.
Баба свяжет варежки,
Мама испечёт оладушки.
Лапти дед подарит
Да плясать заставит!
Попляши, наша девочка!
Дитя, спи, дитя, спи –
Детку, совушка, храни.
Дитя, спи, дитя, спи
Да смотри, не упади!
(Перевод коми-пермяцкой колыбельной)

Я был маленьким и слышал, как ветром по всей деревне кличет: «Ау... Ау-у!». Все думалось, кому такое имя могли дать, что и горе, и тоску навевает. От земли до неба неслось оно и будто стучало в окно, рвалось женским голосом.

- Марфа за порог ступила, - шептали старики, - дитенка ищет, да только где ж его взять...

Я лежал тогда, накрывшись одеялом, и тихо-тихо смотрел в черную от ночи комнату. Казалось, где-то здесь оно живет, страшное «Ау», и дышит впалой грудью. Птицы не летали над домами, не двигались деревья – все замерло в ожидании, пока голос не затеряется меж дорог.

Только однажды в окно заглянула Марфа – белая как простынка, худая, с синими глазами. Постояла рядом, не шевелясь, а утром пропала, один туман остался. С тех пор уж двадцать лет минуло, поговаривают, будто Яг-Морт пришел за ней, чтобы забрать в свое царство. Пронес сквозь поля и чащобу, вырубая осинки, и бросил в пещеру. В самое нутро, к костям других женщин.

Ночь от ночи, утро до утра не бродило больше по деревне «Ау», умерло вместе с Марфой – и было, верно, таким же: синеглазым и бледным, худым.

Вскоре я забыл о нем. Старики, которые помнили, ушли. И в деревне осталось много молодых – тех, кто не верил ни в Вöрсу, ни в Яг-Морта, кто коров отпускал на пастбище без корки хлеба. И возвращалась скотина частью, иной раз малой, а они только, знай, ругали друг друга да били за воровство.

Приглянулась мне в ту пору Нюмина – яркая, озорная, смех как солнышко греет! Стал я за нею смотреть: то косу свою плетет, то ноги в ручейке полощет – и все-то она легкостью поит. Какой зверь мимо бежит – тут же ластится!

- Иди и ты ко мне, - говорит, - отпусти печали.

Сколько раз ни был с ней с того дня, а все легче становилось. Даже радостнее. И Нюмина нет-нет, да и глянет, ближе сядет.

Сватовству свой срок подошел. Я к отцу с голой головой вернулся – дозволения просить, а он в чужую избу тут же направился, двери отворять, трижды: первый – только щелку оставил, второй – шире сделал, а в третий совсем распахнул. О порог ногу перестукнул, да так и вошел, на середину комнаты, под матицу – молиться.

- Дай Нюмину в наш дом, - просит второго отца, - ей там раздолье будет. У нас и коров, и быков с лошадьми в достатке.

А он и отвечает:

- Единственную дочь так просто не отдашь. Чем твой сын порадовать может?

- Силою, смекалкой!..

- Да разве ж накормишь таким?

Так и сватались несколько дней, а к третьему руки друг другу обхватили, правые, вместе молиться стали. И свечу под иконку поставили – за свадьбу нашу. Руки затем разняли, и как наполонили дом подруги с вытницей, которая и песни, и плачи до последнего знает, мы только диву давались.

Уж сколько пережить нам пришлось прежде, чем я Нюмину через порог перенес! И праздновали, и поезжан выбирали, дружка мой того гляди, выспрашивал долго, готов ли я жениться. Все выдержали.

И вот, ночкой, остались мы в комнате. Я и она, золотоволосая моя, смешливая, как солнышко теплая. Обернется спиной к окну, а в отражении точно лучик пляшет, мотылек крылышками бьет.

- Вместе будем, - прошептала, - пока водою горькой не разольет!

- Не разольет! – эхом кликался я, теряясь в светлой ночи. Летней.

А осенью уж Нюмина переменилась. Все осторожничает, по земле крадется и бок поглаживает. Тогда-то всей деревней праздновали – ребятенок родится! Правда, бабка одна, из тех – старых, принялась шептать:

- Рано! Рано о дите говорить! Сколько подменышей бывает!

Но мы не слушали. Я в поле - сено готовить, Нюмина – под окошком сидит. Руками подол сарафана перебирает, узоры смотрит и имя все думает.

- Мальчика, - говорит, - назову Володь, а девочку – Машö. Будет помощницей в доме! Светленькой, белой...

И правда – стоило зиме пойти в закат, как закричала наша беззубая Машö, с порога услыхал я в ней Нюмину. Словно от солнца взяли кусочек и оставили в одеяле, в ручках да ножках.

- Машö, Машö, - все повторял без умолку, любуясь.

Какой она была маленькой!

Забыли мы, что надобно дарами задабривать Вöрсу, духа лесного. И как не забыть? Он всеми деревьями, всеми урманами и болотами повелевает, а нами, людьми, не может. Неподвластны мы ему, пока души свои не пятнаем. И Яг-Морт сколько по кромке ходил, палицей махал, не заглядывал. Бабка же, та, что беды нам кликала, сказала, что время ему нужно, чудищу без хозяина. Да только куда там!

Мы с Нюминой о другом совсем думали.

Шагнула она как-то в баню с Машö и вдруг – кликнул кто-то, почудилось в ветре, что зовут, да и вышла обеими ногами за порог. Ничего, воротилась, водою ребятенка облила, а к ночи вся переменилась.

- Тревожно мне, - говорит, - посмотри Машö, дышит ли? Не захворала?

Какие холода гуляли у нас! Шагнул я в ночной темноте к печи, к теплу домашнему, и замер. Машö, что от Нюмины солнце взяла, померкла, черной стала и ползет по стене, шустро ногами перебирая. Дышит впалою грудью, смотрит и не моргает.

- Машö?..

Не говорит. Как ей словечко вымолвить, раз родилась вот-вот? Но я стоял и просил, чтоб ответила. А она головою во все стороны крутит, к печке ползет, ногтями поскребывая. Только и слышу, что хрипы.

Вернулся к Нюмине, успокоил, а сам думаю: авось к утру весь морок исчезнет. Но холода лишь страшнее стали – даром, что весна, пуще зимы сковало!

Нюмина к Машö еле-еле подходить начала, исхудала вся, губы печалью стянуло.

- Не моя она, не моя!

- Да как же? Ведь Машö это, видишь?

- Моя Машö не рычала, не чернела от ласки, и грудь у нее была полна жизни! – плакала Нюмина.

Сколько ни убеждал я ее, что дите наше, она не верила. Бродила по дому, в углы заглядывала, а от печки подальше держалась. Не кормила Машö, по головке вытянутой не гладила.

Одному мне она люба была такой, пустой и холодной. Так и жили мы несколько дней, пока однажды, с полной луной не увидал я Нюмину. Ее шея, ее руки и волосы – все светилось тусклым светом, тенью прежнего солнца. Она вдруг встала к окну, раскрыла губы, чтобы обдать меня и ветер протяжным: «Ау!.. Ау-у!».

Не оборачивалась, не обнимала, только знай, что выла в небо. Тогда понял я, что Машö больше не с нами, что навеки унесли ее духи, подменыша оставив. Черного как ночь и топкого как болото.

Но как не любить его, когда нет больше дите? Как позволить страху разорвать Нюмину?

- Оставь, оставь! – шептал в плечо, острое и худое. – Прошу, оставь. Пусть теперь это будет Машö!

Но «Ау», придя раз в деревню, уже не покидало ее. Совсем как двадцать лет назад бродило оно, стучась в закрытые окна, пока не истощило Нюмину. Не забрало, бросив напоследок туман на землю. Так и застыла она однажды, по ту сторону от дома. Белая как простынка, что та Марфа – я смотрел на нее, руки тянул, но все не мог поймать, сквозь пальцы уходила. В тумане потерялась.

Остались только я и подменыш. По стенам ползущий, когтями перебирающий, лесной ребятенок. Я любил его в память о Машö, о Нюмине, которую отнял Яг-Морт. Любил самой тяжкой любовью.

На улицу выносил ночами, кровью своею поил – и ждал, что однажды за тенью сосен увижу Нюмину такой, какой помнил. Солнечной и теплой, округлившейся, с Машö. Все отдал бы лесному брату, сам Вöрсовым слугою стал... Да только не ждали меня, оставив с людьми доживать.

Прознали в деревне про подменыша. Сколько ни кричал я, чтоб память оставили, сколько ни бился, а все равно. В поганое корыто его положили и накрест топором зарубили, пока не скончался. И сердце мое с ним скончалось.

- Не печалься больше. Ушла зараза из твоего дома!

Не знали они, что в «заразе» последнее от любви оставалось.

«Ау» больше не кликалось по деревне. Я сам стал как тоскливый ветер, по ночам стоя в окне: быть может, где-то, обратились мои Нюмина с Машö в духов и ждут меня.

Ждут.