Дождь грозно стучал в крышу. Через единственное окошко было видно, как клочья пены взлетают выше маяка. Здесь часто шли дожди, но обычно они шелестели, мягко обнимая дом, или хозяйственно грохотали, смывая с мира грязь. Теперь бушевала буря.

Странные запахи наполнили дом. Пахло морем, мокрой землей, разложением и кровью – с чего бы?! Я обошла комнату, принюхиваясь по очереди ко всем углам, к разваленной постели Микеля, к остаткам пирушки на столе, к собственным рукам. Странный запах пропитал даже мои ладони. Я вымыла их, потерла песком и мылом, но запах остался.

Он предвещал конец моего краткого счастья. Понять больше – значит погибнуть.

 

Мигель пропал. Это, как раз, не удивляло. С тех пор как он привез меня на маяк и научил ухаживать за фонарем, он постепенно сваливал на меня все больше и больше работы, покуда не свалил всю; сам же с удовольствием удирал в город.

В уходе за маяком нет ничего сложного. Протереть круглое окошко – каждую ступенечку на вогнутой стороне стекла в отдельности, подлить масла, подкрутить фитиль, чтоб не коптил, и убедиться, что его хватит до рассвета. Пару раз за ночь подняться и посмотреть, все ли в порядке. Микель ленился вставать, а я – нет. Мне нравилось выходить в таинственный ночной мир под звезды в ясную ночь, когда небо и море не могут наглядеться друг на друга, или в непогоду, когда бурьян пляшет под ветром вместе со своими тенями в свете маяка. Маленький маяк стоял на краю обрыва, словно девушка, ждущая возлюбленного из моря.

Очень часто, спустившись поутру с чердака, я обнаруживала неубранную постель Микеля. Он уходил без предупреждения, а возвращался ночью или под утро, иногда через два дня – когда хотел. Он вел какую-то мутную жизнь в городе. Я знала, что он игрок и подозревала, что занимается контрабандой, а, может, чем-то еще более незаконным, но молчала. Мы говорили только о настоящем. Это устраивало обоих. Он не собирался откровенничать, а я боялась узнать лишнее и вспугнуть нежданный покой. Вся моя короткая нынешняя жизнь лежала перед ним, как на открытой ладони, а прошлую я не помнила вообще.

 

Микель подобрал меня на улице. Он тащил свою здоровенную тачку, скрипевшую и грохотавшую колесами по брусчатке, а я лежала в сточной канаве, слившись с темнотой, ничего не соображала и ничего не хотела. Но тело мое хотело жить. Оно застонало.

Просто удивительно, как за всем этим шумом Мигель умудрился расслышать стон. Но он услышал, остановился, и очень скоро я была извлечена из канавы и перетащена за подмышки на лунный свет. Полная луна четко делила улицу на черное и белое. Я лежала во мраке, и если бы не Микель, то пропала бы.

– Эге! – констатировал он без удивления. – Девочка. Эй, красотка, да ты жива ли?

Удар по щеке обидел меня и вернул в мир. Я застонала, приоткрыла глаза, и впервые увидела Микеля: худощавого, ладного, с небольшой франтоватой бородкой – красивого. Впрочем, нет, это поздние впечатления. Тогда я видела его лицо как набор пятен.

Пятна приблизились и расплылись.

– Не пьяная. Что с тобой стряслось-то?

Он ощупал мою голову, и я всхлипнула, когда он задел шишку.

– Эге!

Руки деловито двинулись ниже, к плечам, и тут я взвыла по-настоящему, а он присвистнул.

– Тихо, тихо, – сказал он, разрывая мой рукав. – Эге! Вот оно что! Рана, похоже, огнестрельная. Ну, кто так стреляет? Руки бы оторвать тому, кто так стреляет! Вреда никакого, а шрам останется! Открытых платьев тебе больше не носить, красотка.

Я снова услышала треск разрываемой ткани, на этот раз где-то в стороне, и повязка стянула мое плечо, утишая боль. А может быть, боль унялась оттого, что нашелся человек, который позаботился обо мне?

– Ну, – спросил он, пытаясь поставить меня на ноги, – идти-то можешь? Да что ж ты болтаешься, как кукла! Что мне с тобой делать? Где ты живешь?

Я смотрела на него бессмысленно. Я не только болталась как кукла, но и соображала не больше куклы с ватной головой. Конечно, я где-то жила. Все живут где-то. На этом мысли заканчивались.

– Что мне с тобой делать?

Микель опять положил меня на мостовую, сел рядом и стал рассуждать.

– К доктору я тебя не повезу, потому как в карманах пусто. А доктора, как известно, лечат за деньги. Сдать тебя в муниципальную больницу – не такой я изверг. Остается ехать со мной. Рана – фигня, а по голове тебя саданули, видать, крепко! Вообще-то тебе нужны только покой и кормеж, насколько я разбираюсь в подобных случаях. Ты точно не помнишь, где живешь? Мама, папа, бабушка, а? Может, сестра есть? Ладно, двинули. Без меня маяк никто не зажжет, а время позднее.

Он уложил меня в повозку между мешками и корзинками, переставил ящик с торчащими из соломы бутылками, и навалился на перекладину своей большой тачки.

 

Я вспоминаю дорогу как долгое блаженство. Тачка тряслась на мостовой, несмазанные оси визжали, заглушая грохот колес о камни.

Я смотрела в небо. Луна ушла за дома, и свет ее не мешал видеть звезды на узкой полосе неба между крышами, которая тянулась и тянулась, как темно-синяя лента сказочной принцессы. Я была счастлива. Да, мне довелось испытать счастье! Как я понимаю, оно приходит, когда жизненные пороги с водоворотами вдруг обрываются, и ты выплываешь на широкий привольный плес. Безопасный.

Я смотрела на небесную ленту, а когда она развернулась в купол, и стук брусчатки сменился шелестом грунтовой дороги – задремала, слилась с мирозданием.

Очнулась оттого, что тачка встала. Микель ловко взвалил меня на спину, потащил вверх лестнице и устроил на полу, на удобном тюфяке. Он не придумал ничего лучшего, как напоить меня вином и накормить крупно нарезанной колбасой.

Я поела и меня не стошнило.

 

Утром я спустилась вниз, на удивление бодрая. Рука не болела. Только в голове слегка позванивало, но к полудню и это прошло.

Я осталась жить на маяке.

Как я узнала, что Микеля зовут Микелем – не помню. А он моего имени не спрашивал – должно быть, ждал, что я сама вспомню и скажу. Он звал меня «деткой», «красоткой», «котенком» – я с радостью откликалась.

Микеля вполне устраивало, что рядом с ним живет тихое существо, почти привидение, которое слегка убирается, как-то готовит и следит вместо него за маяком. Как я уже говорила, он постепенно полностью свалил на меня работу смотрителя, а сам стал пропадать в городе, или где-то еще.

Я боялась, что в один черный день Микель уйдет насовсем, и успокаивалась, когда он возвращался.

Он был невысок, изящен, при всей бедности костюма умудрялся выглядеть щегольски. Он казался опасным. Было в нем что-то от ночного хищника: хорька, соболя – небольшого, но кровожадного. Думаю, он нравился женщинам. Влюбилась ли я? Наверное. Но что-то внутри не давало даже думать об этом – я боялась возмутить нечаянный покой.

Однажды я спускалась по узкой спиральной лесенке с маяка, а Микель поднимался навстречу. Нам пришлось прижаться к противоположным стенкам, чтоб разойтись.

Сердце у меня заколотилось, щеки вспыхнули. Мы смотрели друг на друга, и я впервые видела близко его глаза – странно зеленые при мягкой темно-каштановой шевелюре – и вдыхала его запах – самый лучший запах на свете. Этот запах, кстати, я тоже не могу описать.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга, должно быть, целый миг. Я облизала пересохшие губы. Мигель засмеялся и сказал:

– Эй, малыш! Кончай это дело – я с детьми не сплю. Вот через пару-тройку лет - поглядим.

Он щелкнул меня по носу и ушел наверх, а я побежала через двор в дом, на свой чердак, бросилась на постель, прижимая ладони к горящим щекам.

И потекла прежняя жизнь, спокойная и ровная. Все так хорошо сложилось, пусть не меняется.

 

Микель брал тачку, когда шел за едой. Чаще он уходил налегке.

Однажды он привел женщину. Та, может и была когда-то красива, но теперь разжирела. Телеса распирали грязное атласное платье, и выбухали отовсюду, откуда могли. Сальные волосы болтались по плечам. От нее несло чесноком и вином. Оба были пьяными.

Микель мигнул мне и качнул головой в сторону лестницы на чердак. Мол, лезь к себе, котенок, не мешай большим дяде и тете.

Я ушла наверх, и, лежа на спине, слушала смех и звон стаканов, потом стоны и вздохи. Слезы ползли у меня по щекам и впитывались в подушку, а некоторые затекали в уши. Я заснула.

 

А назавтра обоих не было. Осталась развороченная постель, изгаженный стол и тревожные запахи. Часы, которые вечно отставали, показывали полдень. Вот и пришел конец моему счастью. Лучше сразу уйти. Я распахнула дверь – дождь летел горизонтально. Сразу уйти не получится. Пусть буря хоть немного утихнет. Я села на пол у двери, привалилась к косяку и стала оплакивать свою жизнь. Запах слез в носу похож на запах крови, правда?

В голову упорно лез бред, будто Микель превратился в громадного хоря или в пиявку, присосался к блондинке, и пьет ее алкогольную кровь.

 

... В темноте светились лишь бледные лучики, проросшие сквозь щелки где-то новерху. В голове звенело. Это знакомо. Такое случалось тысячу раз. Дежавю, да? На миг мне почудилось, что я возродилась подземным червем.

Похоже, меня ударили по голове и затолкали сюда, связав, точнее, спеленав, и заткнув рот кляпом. На этот раз со мной обошлись почти милосердно. Путы не причиняли боли, только голова опять (опять?) ныла. Но странно – в ней крутились воспоминания. Обрывки видений приплывали ниоткуда и тщились собраться вместе, как капли разлитой ртути. (Ртуть? Откуда я знаю про ртуть? Почему возвращаются видения, забытые настолько, что стали чужими?) Цветные сны (или кусочки яви?) всплывали на миг и растворялись в небытии. Требовалось ухватить что-то важное, но зыбкая ткань распадалась. Ловить призраков было мучительно. Я решила зайти с другой стороны и вернулась в настоящее.

Дождь шуршал едва слышно. Сквозь завывания ветра доносилось буханье волн в берег. Буря явно уходила. Интересно, горит ли маяк? Вспомнив про маяк, я вспомнила Микеля. Я хочу его помнить. Я буду помнить его вечно, вопреки всему. Хотя надо забыть.

 

Заржала дверь. Кто-то вошел. Я узнала шаги Микеля. С ним был кто-то, тяжело и неровно ступавший. Тоже знакомый. Снова придется ломать голову, вспоминая.

– Вы живете один? – спросил низкий голос.

– Да. Гости, конечно, случаются. Чаще - гостьи.

– Взгляните на это.

– Ммм... атлас? Похоже на лоскут от платья... Ого! На нем кровь? – Ленивое равнодушие Микеля слетело вмиг. Пожалуй, он переигрывал.

Пауза. Потом низкий голос спросил:

– Знаете, на ком было это платье?

– Боюсь, что да.

– Когда вы с ней расстались?

– Вчера ночью, кажется. Уже светало. Честно говоря, я порядочно надрался и решил, что мы в кабаке, поэтому легко отпустил ее... А что случилось?

Молчание, во время которого меня затошнило от ужаса.

– Что случилось? – настойчиво, тревожно повторил Микель.

– Ее убили. В леске возле маяка. Вы должны были что-то слышать.

– Клянусь, я не убивал!

Смешок.

– Охотно верю. При всем желании вы не могли бы сотворить такое. Ее искромсали в фарш.

– Волки?

– Нет, – слово упало медленно и тяжело, как капля крови. И как наяву передо мной встало суровое лицо с морщинами, идущими от крыльев носа к квадратному подбородку, тонкие сжатые губы, ружейные дула глаз. – Это тварь, на которую я охочусь более четверти века. Недавно почти достал, но она ушла.

– Я должен видеть... ту женщину. Черт, я даже имени ее не помню!

– Не стоит. Ей это уже не надо, а вам – тем более. Вы уверены, что здесь никого нет?

– Прошу – смотрите! – Я прямо увидела, как Микель приглашающе раскинул руки, и сердце мое застучало так громко, что я испугалась, что пришелец сейчас услышит его.

– Не стоит. И знаете, почему? Если бы она побывала здесь, вряд ли бы мы разговаривали.

Снова ржание двери. Продолжение разговора долетело приглушенно:

– Ливень уничтожил следы. Придется ждать нового нападения. Остерегайтесь, она имеет вид невинной девочки...

Дверь захлопнулась.

 

Вот и все. Лучше бы я умерла.

Микель вернулся, один, и сразу стал отдирать доски от стены. Рядом со мной образовалась щель, сквозь которую он меня и выволок. Я поняла, что лежала в тайнике между настоящей и фальшивой стенами, видимо, сделанном для незаконных товаров.

Некоторое время он созерцал меня, держа гвоздодер в руке. Я ждала решения. Пот струился сквозь поры. Потом Микель присел на корточки и положил свое орудие на пол.

– Ты ведь не оно, верно? – спросил он, пытливо ловя мой взгляд. – У меня было время присмотреться. Извини, что ударил тебя, детка – не до раздумий было.

Фигура Микеля корчилась и расплывалась – я поняла, что смотрю на него сквозь слезы.

– Это случается с тобой в полнолуние, да? Ну, говори же! Тьфу, вот дурак!

Он вынул нож. Сердце сделало скачок, словно хотело удрать. Холодное лезвие прижалось к щеке, и завязка, удерживающая кляп, распалась. Мне показалось, это был поясок той женщины.

Он вынул тряпку. Я жадно задышала ртом.

– Сейчас я развяжу тебя. Возможно, мне придется связывать тебя каждое полнолуние, понимаешь? – втолковывал он мне, как идиотке. – Ради безопасности. Твоей, в первую очередь.

Он стал разматывать кокон, бережно подставляя ладонь под спину, когда требовалось протянуть ткань снизу. Я скосила глаза – это был красивый шелк, верно, контрабандный.

– Ты ведь знаешь, что с тобой случается? – осторожно спросил Микель.

Я молчала, стараясь не смотреть на него.

– Не мешай! – Оказывается, я сопротивлялась освобождению, заворачиваясь обратно в ткань. Когда он сказал это, тело мое обмякло.

– Ну, вот.

Микель затолкал шелк в камин, поджог, и стал прибивать на место доски. Я кое-как села. Затекшие конечности плохо слушались.

Только теперь я увидела засохшую кровь на платье и руках. Белели одни вымытые ладони. Вот так: в упор не замечаешь то, чего не хочешь замечать.

Пока Микель работал, я смыла кровь и переоделась в его одежду, подвернув штанины и рукава. Он хмыкнул.

Моя грязное платье тоже полетело в огонь.

– Боюсь, старый солдафон не сегодня-завтра вернется. Это же надо – полжизни гоняться за ребенком и даже не попытаться заговорить с ним! Надо тебя спрятать. Я знаю одного ученого деда – достаю для него всякое – возможно, он сумеет нам помочь.

«Нам!» О, Микель!

 

Луна, дебелая, как шлюха, которую я убила, кралась за нами, подглядывая их облачных прорех. Она явно замышляла недоброе. Дождик моросил и моросил.

Ученый жил в гористой части города в одном из уродливых строений, второй этаж которых нависает над тротуаром, опираясь на столбы-костыли. Зато пузо дома укрывало от дождя. Мы сняли рогожи, и Микель позвенел молотком о железку.

Ждать пришлось долго, но дверь все-таки открылась в кромешную тьму. Я с трудом различила темную массу, вроде кабаньей туши. Мы прошли внутрь и в жиденьком свете, я наконец, разглядела, что нас впустил совсем не кабан, а горбун. Грудной горб тянул его вниз, спинной придавливал сверху, отчего голова торчала вперед. Хозяин напоминал собственный дом.

– Чем обязан? – спросил он грубо.

Микаэль в двух словах объяснил суть дела.

– Мы хотим знать, что не так с этой девочкой.

При слове «девочка», брови старика взлетели к самой лысине. Этот проницательнийший, по словам Микеля, человек принял меня за парнишку. Мы оглядели друг друга с особым вниманием. Глаза его были цепкими и умными. Сразу видно – ученый.

Горбун усадил нас за стол в разнообразных пятнах, зажег бурлившую белым лампу с рефлектором (такие я уже видела), велел мне закатать рукав, долго разглядывал кожу сквозь увеличительное стекло, причмокивал и хмыкал, делал щекотные соскобы. Из вежливости я старалась глядеть в сторону, на выступавшие из темноты полки со всякими научными штуками. Он выпустил немного моей крови в чашку, капнул туда кислотой. Кровь задымилась.

Внутри меня все вскипело, но я не подала вида. Потом он мазал кровью зеркало, окуривал ее дымом и совершал другие непонятные манипуляции.

Наконец, изрек:

– Она – артвер, причем старый и какой-то недоделанный. Возможно, одно из первых созданий.

– В смысле – «артвер»? - спросил Микель.

– Искусственно созданный оборотень, – пояснил горбун. – Зверь, соединенный с человеком. Раньше этим увлекались, потом бросили. Артверы плохо управляемы.

Некоторое время, он задумчиво жевал губами, отчего волоски вокруг рта топорщились, потом сообщил:

– Пожалуй, я мог бы разъединить их. Да, это опасно. Все очень старое, проросло друг в друга. Девочка и монстр. Придется резать по живому. Одна из сущностей, а то и обе, могут погибнуть.

Я поглядела на Микеля. Он смотрел на меня с ужасом. Прекрасными родными зелеными глазами.

– Пожалуй, нам лучше уйти, – сказал он.

– Нет, – сказала я и почувствовала, как натянулись внутри невидимые струны.

Открывалась запертая дверь. Пробуждалось забытое. Я переставала быть собой. Точнее, нет, оставаясь собой, я соединялась с чем-то громадным. Стали внятны чувства и ощущения того существа, частью которого я всегда являлась, но которое отказывалась принять. Существо чуяло многое. Я ощутила страх Мигеля, раскаяние, что он привел меня сюда. Волнение старца.

Пути назад не было. Прежде девочка боялась монстра и от ужаса забывала все, связанное с ним. Жила короткими перебежками от превращения к превращению. Разумеется, имея такую короткую память, она оставалась ребенком. Теперь она, то есть я, стремительно взрослела.

Случилось неизбежное. Я встретила человека, которого не захотела забыть, и с ним заодно нечаянно запомнила себя. Ночная ипостась догнала дневную.

– Да, – сказала я старцу, и зажмурилась, будто шагая в пропасть.

– Спасайте девочку, – прошептал Микель. – Плевать на монстра.

Горбун потер ладони. Он увел меня в комнату с оцинкованным столом. Запер дверь, многослойно обитую войлоком, наложил засов.

– Ложись на спину.

Я послушно легла на столешницу. С боков ее свисали ремни Знакомое устройство. Здесь вдоль стен тоже тянулись полки с инструментами, уходя во тьму. Старик привязал мои руки и ноги, перетянул туловище в нескольких местах.

– Необходима фиксация, – пояснил он. – Операция предстоит весьма тонкая.

Длинные и чуткие пальцы тряслись от возбуждения – я чувствовала садистическое вожделение, не имевшее ничего общего с научным интересом.

Я удивилась бы полумраку в операционной, если бы думала, что он и в самом деле собирается оперировать меня. Но нет, он хотел насладиться моей болью, упиться ею, а потом объявить Микелю, что разъединение пошло неудачно – случай запущенный.

Со своей новой чувствительностью я воспринимала ужас и боль существ, лежавших здесь до меня. Собаки, собаки... Ай, бедняга-кот... Обезьянка.. или нет, неужели, младенец?!

Лезвие, коснувшись влажной кожи, вернуло меня в реальность.

Горбун сопел. Глазки его сияли. Лицо перекосилось. Он весь дрожал. Трудно представить, что еще недавно этот маньяк смотрел умно и проницательно. Вот оборотень еще похлеще меня.

 

Путы лопнули, как гнилые нитки. Четыре длинных лезвия – мои когти – прошли сквозь мягкую плоть, рассекли позвонки, и голова отвалилась, повиснув на остатках плоти. Медленно, слишком медленно (может быть, оттого, что сама я двигалась очень быстро) тело стало оседать под стол.

Не дожидаясь падения, я в прыжке вынесла раму и в несколько скачков взлетела на конек крыши, где и уселась.

В моем новом обличье не было ничего ужасного. Зря я так долго боялась. Моя другая часть – огромная поджарая кошка цвета ночных теней. Правда, когтистая и зубастая. Но теперь это были мои зубы и когти. Зверь дал мне чутье и силу, я ему – разум. Едва ли я теперь буду вслепую терзать кого-то, как ту несчастную шлюху. Кстати, я убила ее не из ревности – она обидела Микеля: напоила и обобрала. Мой простодушный пьяный друг хвастался выигрышем.

 

Город лежал подо мной. Я видела все, но выделяла нужное. За три улицы отсюда волочил ноги в тяжелых сапогах мой преследователь. Он перекладывал ружье, заряженное серебряными пулями, он с одного плеча на другое, и думал только, как бы поскорее добраться до одинокой кроватки в мансарде.

Несколькими перекрытиями ниже маялся Микель, ходил их угла в угол, ожидая конца операции. Любимый, погоди, сейчас я избавлюсь от старого зануды, чтоб больше не мешал нам, и вернусь.

Теперь я всегда буду с тобой. В облике девочки (зови меня Фелидой) или, если не получится, то – незримо - в облике зверя. Я отведу любую беду.

Потому что люблю тебя.