Шкатулка, одиноко стоявшая на полке, целиком была эбенового дерева. Чистая, без резьбы или росписи. С ручкой из бронзы, носившей следы времени покровом царапин, но нисколько не позеленевшей. Ручка медленно вращалась.

Бертранд и Штарке стояли перед картиной, на которой в клубившуюся то зелёными, то синими оттенками темноту было брошено несколько ярких размазанных пятен. То ли огни жилищ, то ли проходящий через ночной лес поезд. Тьма на картине начала оживать с первыми звуками, вылетевшими из шкатулки. И по мере того, как ноты складывались в едва различимую пока мелодию, краски стали выползать за пределы холста, в скудно освещённый газовым рожком коридор.

Внизу раздавались шаги. Хозяин жилища уже ступил на лестницу.

– Успеем? – спросил Бертранд. И в голосе его не было ни страха, ни азарта.

Штарке пожала худыми плечами и слегка наклонила голову с короткими, будто ножом отрезанными волосами:

– Не делай вид, что сомневаешься.

Тёмные щупальца с яркими вкраплениями, выползшие из картины, окутали ноги путешественников. Бертранд и Штарке взялись за руки. Кто-то смутно различимый показался в арке коридора. Но клубившиеся дымом краски неумолимо затягивали две небольшие фигуры внутрь полотна.

Бертранд давно привык к такому, но всё равно всякий раз вхождение давалось ему тяжело. Как полёт сквозь мириады звёзд. Огни мелькали, а он погружался в блаженное забытьё.

Очнулся он, когда их выкинуло на раскалённый солнцем песок. Голова была пуста настолько, что любая мысль рикошетила в её недрах. Оглядевшись, он увидел сидевшую на песке девушку, можно сказать подростка. Субтильная, в выцветшей кофте, она иронично следила за ним фиолетовыми глазами, слегка склонив голову. Бертранд подошёл и стал задавать вопросы, а она уже словно знала, что он скажет:

– Кто ты такая?

– Штарке, – ответила та. И тут же добавила: – Давай я расскажу остальное. Ты – Бертранд. Мы однажды встретились и стали путешествовать по образам вместе. Ты ищешь свою мать. Как ты там оказался и где её потерял, я не знаю. О себе тоже не знаю почти ничего, кажется, я здесь дольше тебя и почти всё забыла. Считай, что я просто тебя сопровождаю. А теперь ты вспомнишь ту картину.

Бертранд прикрыл глаза. Голова немного закружилась, а потом он вспомнил: и смутный образ картины в доме, куда они пробрались, чтобы продолжить свои бесконечные поиски, и маму, которой не оказалось и в том мире, так похожим на его собственный, но населённом безглазыми манекенами, умело симулирующими жизнь. Кто-то ведь создал их. И эти картины. И музыку. А может, и его самого.

Он открыл глаза и взглянул на Штарке. Та, улыбнувшись, прищурившись и закусив губу, протянула ему руку.

– Какого чёрта тут один песок кругом? Помнишь, на картине ведь была какая-то зелень и огни, но точно не пустыня, – спросил Бертранд.

– Не знаю, возможно, нас выкинуло в другое место или время. Когда путешествуешь, иногда видишь совсем не то, что предполагал. Мы ведь входим не в саму картину, а в мир, чей образ она пыталась сохранить.

Солнце стояло ещё высоко, а на горизонте не было ничего, кроме барханов. Они шли и шли, и только совершенное спокойствие и непоколебимая уверенность Штарке внушали Бертранду какую-то надежду на то, что и здесь они не умрут.

– Послушай, тебе пора бы применить свои способности и уже узнать что-то об этом мире, – не выдержал он долгого молчания.

– Подожди, так ведь интереснее, надо, чтобы он себя проявил, прежде чем расспрашивать, – хитро сощурившись, ответила Штарке.

Бертранд поскользнулся, спускаясь с дюны, и тут же песок задрожал, а внизу земля разверзлась пастью. Он едва держал равновесие, когда Штарке пронеслась рядом, схватила его за руку, и они, разбежавшись, перепрыгнули распахнувшуюся перед ними ловушку.

– Не останавливаемся, – крикнула Штарке, указав на ещё один хищный рот разлома.

Так они бежали и прыгали, пока дрожь не утихла и земля вновь не притворилась спящей.

– Всё, пора! – чуть не крича, произнёс Бертранд, гневно уставившись на Штарке.

Она вздохнула, села на корточки, погрузила руки в песок и закрыла глаза. И сидела так минут десять, за которые Бертранд успел подумать о том, как мало на них сказываются внешние условия. Ведь даже несмотря на бег, он не ощущал нестерпимой жажды и последствий обезвоживания.

Наконец Штарке выпрямила и спину и заговорила:

– В этом мире всё было хорошо. Настолько, что люди перестали умирать. Им, в общем, было и незачем. Даже животных они сделали вечными. Но они не учли, что земля эта питалась трупами, как подношениями. Шли годы, и она сошла с ума, стала забирать живых: людей, животных, а когда не осталось их, и растения, оставляя лишь песок и камни.

– Так, значит, это тупик?! Здесь нечему издавать музыку, и образам взяться неоткуда.

– Подожди, мы не просто так сюда вошли, та картина что-то да значила. А музыку можно извлечь даже из песка. Дождёмся ночи. – Штарке поднялась и протянула ему руку.

Они вновь пошли, преодолевая сопротивление песка, без цели и направления. Бертранд, как всегда, первым нарушил молчание:

– Мне иногда кажется, что я совсем не помню мать. Не помню, где и как её потерял, и почему здесь оказался. Странно, что я вообще представляю, как должен выглядеть мой мир. После всего, что мы видели. Хотя и тут я не уверен, что знаю это наверняка. У мамы были светлые волосы, вернее, белые, как те склоны, с которых мы как-то скатывались, удивительно белые, но не седые. А ещё помню её синее платье...

Штарке покачала головой:

– Это ты описываешь ту картину. Помнишь? В мире людей без одежды, с просвечивающим нутром. Мы ещё удивлялись, почему та женщина была одета, откуда там взялся этот портрет. Ты тогда еле вспомнил себя после переноса. А потом мы катались по тем самым склонам, только женщины той мы так и не нашли...

– Я этого боюсь. Боюсь, что всё выдумал.

– А это так важно? – улыбнулась Штарке. – Я реальная, например. Может, мы так никого и не найдём, но разве нам так уж плохо? Приключение того стоит, – тут она осеклась, посмотрев на подавленного Бертранда. – Хотя, конечно, найдём, это ведь как сказка, верно? А разве сказки могут плохо заканчиваться, ну, или не заканчиваться совсем? Я ведь тут, значит, для чего-то тебе нужна.

Они остановились. Солнце почти село. И Штарке заворожённо смотрела на догорающий закат.

Тьма заструилась шёлком, будто накинутым чьей-то ловкой рукой. И сразу стало свежо. Из мрака силуэтами, обретающими на глазах форму, начали вырисовываться деревья и стебли трав. В воздухе словно повисла роса, почти, почти осязаемая. Вскоре послышалось пение ночных птиц и стрекот насекомых. Плоть этого мира, пожранная им же в безумном исступлении, возвращалась призраком с наступлением ночи.

И они двинулись сквозь призрачный лес. Вспугнули косулю, чьи кости, должно быть, давно уже истлели в земном чреве. Они не слышали песок под ногами и совсем не боялись уже чудовищного хищника, по которому ходили. Земля точно застыла в немом ужасе от понимания содеянного.

Штарке шла наугад, но всё так же уверенно и непоколебимо прокладывая путь сквозь тени деревьев. Вдруг она остановилась и показала Бертранду на едва заметные огоньки, маячившие вдалеке. Они пошли в их сторону. Прямо через призрачное озеро и, затаив дыхание, смотрели на отражения звёзд, прыгали с одного созвездия на другое. Иногда дурачились и делали вид, что продираются через обычный бурелом и скрываются за настоящими стволами. И, наконец, вышли на поляну, посреди которой расположился цирковой караван.

Куча разноцветных повозок, подсвеченных кострами и факелами. Пёстро одетые артисты расхаживали вокруг. Меж костров сновали обезьянки и собаки. Карлики, гимнасты, цирковые красавицы, – все смотрели на путников благосклонно улыбаясь. Но никто не произнёс и слова.

Штарке толкнула Бертранда в плечо и показала на шарманщика, одиноко стоявшего у блёклого фургона. Он тоже заметил их, снял шляпу и поклонился.

– Куда смотреть? – спросил Бертранд.

– Да тут куда взгляд ни кинь... Вон та повозка, кажется, там джунгли. – Штарке вытянула подбородок в сторону размалёванного фургончика на отшибе. На нём действительно кто-то нарисовал диковинные пальмы и каких-то странных зверей.

Шарманщик, будто получив указания, начал крутить ручку. А они, мысленно попрощавшись миром-эгофагом, смотрели, как лианы, потянувшиеся из фургона, ползут к ним, опутывают ноги.

Дёрнуло стремительно. Но Бертранд отключился лишь на мгновение. Он вопросительно взглянул в фиолетовые глаза Штарке. Но только лишь она начала:

– Я Штарке, ты Бертранд...

Отмахнулся:

– Ага. Я уже вспомнил. Тропики, значит. Надеюсь, этот мир будет лучше предыдущего.

Штарке посмотрела на него слегка озадачено.

Они продирались уже сквозь настоящие джунгли, стараясь смотреть под ноги и отмахиваясь от насекомых. Зелень, казалось, поглотила всё здесь. Однако ни кусты и лианы, ни удушливая влажность не мешали им идти вперёд.

– Безнадёжно это, – с отчаянием махнул рукой Бертранд. Почему я вообще ищу именно мать? Я не помню, как она выглядела. Понятия не имею, нужен ли я ей. Да и вообще не уверен, что она существует. Мы нигде не встретили никого, кто был бы мало-мальски похож. Какого чёрта я здесь? Ты заметила? Мы толком не устаём, не страдаем от голода, холода или жажды. Может, нас вообще нет и никогда не было? Откуда мы вообще знаем, что наши представления о мире верные? Что он вообще был – наш мир? Может, всё так и должно быть.

– Ты задаёшь слишком много вопросов, на которые нет ответа. Не мучай себя. Если ты ищешь что-то, то обязательно что-то да найдёшь. Ведь нам так просто всё равно отсюда не выбраться. Если мы до сих пор вместе, значит, нам это нужно.

– Я просто ищу немного тепла. Думал... – он осёкся. – Штарке, мы уже столько вместе, может, ты...

– Мы слишком равны, друг, – невесело усмехнулась она. – Как чёртовы чёрные чёрточки, начерченные чьей-то рукой, одна над другой – всегда параллельны. Вряд ли мы, вдвоём, сможем жить иначе, только бесконечно бродя по мирам, только ища.

Они смолкли, сказать уже было нечего. Но, казалось, этот разговор убавил их силы. Они без особого восторга разглядывали двуглавых туканов, ленивцев-пауков и змей, которые передвигались, свернувшись колесом, закусив собственный хвост. И смирились с тем, что этот мир, как и любой другой, в котором они бывали, был слишком неуютен, чтобы остаться в нём надолго, а то и навсегда. Бертранд не просил Штарке выяснить – есть ли тут ещё что-то, кроме джунглей. Ему вдруг стало совершенно наплевать.

Размышления прервал треск, раздавшийся справа. Мгновение спустя на поляну выскочило нечто, напоминавшее обезьяну, только со снежно-белой шерстью, семью глазами и непропорционально длинными ногами. Монстр был в полтора раза выше каждого из них и выглядел разъярённым. Он сбил Бертранда, метнулся к Штарке и схватил её белой лапой.

Бертранд стряхнул оцепенение. Моментально поднялся и бросился оттаскивать от Штарке душившее её чудовище. Он вцепился в державшую Штарке лапу, а обезьяна вцепилась в него второй. И он вдруг подумал, что ему совсем не страшно, а забавно даже. Как в парке аттракционов, куда его водила мама. Она протягивала ему сладкую вату, а он вцеплялся в неё зубами. Такую белую-белую, а потом розовую. А потом откуда-то взялось красное, красное в белом. Как клюква в сахаре, которую ему тоже давала мама. Эх, мама, мама, была бы ты сейчас здесь... А она и была, стояла у входа в парк и смотрела на него грустными-прегрустными глазами, махала рукой.

Бертранд оторвался от растерзанного им монстра и посмотрел на Штарке. В её глазах была не эмоция, а только шифр к эмоции, разгадать который Бертранд не мог. Она молча кивнула, призвав продолжить путь.

Они долго шли в безмолвии. На этот раз его прервала Штарке:

– Послушай. Возможно, в следующий раз перенесёшься ты один. Нет-нет, – похлопала она его по плечу. – Это не значит, что мы расстанемся навсегда. Просто ты уже всё равно никуда не пойдёшь без ответов. Так ведь?

Сердце пропустило удар. Он не знал, что ей сказать, поэтому так и не раскрыл рта. Теперь самым страшным ему казалось не забыть то, что уже утратил, а расстаться с тем, что все ещё у него было. Ведь только оно и имело значение.

Так они дошли до пруда, или скорее, огромной лужи, обрамлённой густыми кустами. Он присел на корточки, чтобы умыться. Из чащи послышался мерный стук барабанов. Приглядевшись к отражению в воде, он увидел облако, по которому пробегали электрические разряды. Бертранд оторвал глаза от воды и умоляюще посмотрел на Штарке. Её взгляд впервые был таким растерянным. Но никто из них ничего не мог сделать. Бертранд всё быстрее поднимался вверх.

На этот раз он видел и помнил всё, не потеряв сознания ни на секунду. Он словно летел в молоке, и казалось, что у этого мира вовсе не будет формы. Однако он вынырнул в обычную светлую комнату, посередине которой стояла женщина в белой блузке и в очках.

– Дирижёр не сможет принять вас сейчас, вы пока не готовы, – критически оглядев его, заявила женщина.

– Это он создаёт музыку, которая нас переносит? Он за всё это отвечает? – с надеждой и гневом спросил Бертранд.

Женщина скептически нахмурилась:

– Это дирижёр, а не композитор. Он ничего не создаёт. Только исполняет то, что связывает миры. А теперь посмотрите сюда, – она указала на картину, на которой был вид сверху на четыре соединённые стены, уходящие в бесконечность. Его начало затягивать, и он только успел услышать:

– Не правда ли, лучшее исполнение Кейджа в истории?

Он летел по туннелю из стен и пытался не потерять сознание. Но сейчас ему не удалось. Бертранд очнулся и огляделся вокруг. Помещение, в котором он очутился, выглядело как холл больницы или санатория. Он сидел на стуле и смотрел на свежеокрашенную серую стену перед собой.

Бертранд сразу почувствовал, что с ним что-то не так. Взглянул на свои руки, которые оказались загорелыми, заскорузлыми мужскими руками и понял, что он в чужом теле. Огляделся. И увидел на стене экран, на котором шёл ролик о какой-то девочке. Кадры сменялись. На одних девчушка улыбалась и бегала по лужайке или играла в конструктор. На других – она была в больнице с замотанной головой, в слезах. Потом снова улыбалась, обнимая мать. Худая, но счастливая, с ямочками на щёчках. И Бертранд стал думать не свои мысли:

– Красивая. Вон, улыбается как. Тут, конечно, как не помочь? Счастливая такая, надеюсь, всё хорошо у неё будет. А вот Артёмка чем хуже? Да ничем ведь. Только фоток у него нормальных не было. Может, в этом дело. Я отмахивался, всё кое-как. То угрюмый он, то в куртке той дурацкой, то против солнца сниму – ни черта не видно.

Бертранд почувствовал себя в абсолютной пустоте. Он попытался разжать сомкнутые друг с другом руки, но они словно приклеились намертво. Может, внутри этого человека тоже мир? Может, это и есть его мир и другого у него не будет?

Он вдруг отчётливо понял, что чувствует связи миров так, что музыка ему уже не нужна, а образы он может создать и сам. И тут же оказался в скупо обставленном кабинете, посреди которого стоял и водил в воздухе руками мужчина столь заурядной внешности, что Бертранд даже не смог бы толково описать её, а при встрече на улице постоянно сомневался, видел он его уже или нет. Все вопросы Бертранда казались уже не существенными, поэтому он просто смотрел на Дирижёра.

– Вы, как бы это лучше сказать, немного нарушили гармонию, – начал Дирижёр. Нет, я вас не виню, не подумайте. Я в некотором роде очень даже уважаю атональность. Но тут что-то сбилось, безумие должно быть вокруг вас, а вы должны быть совершенно обычным, нормальным, так сказать, человеком.

– Тот мужчина в больнице, это я и есть? Значит, нет у меня никакой мамы? Что мне теперь-то делать, когда я всё знаю?

Дирижёр покачал головой:

– Ну уж. Тут и я, считай, ничего не знаю. Там был не мужчина, а эмоция, которая вас сюда привела. Я лишь показал, откуда вы пришли. А почему, этого я не знаю. Как и то, что у вас в жизни было. А вот с тем, что вам дальше делать, есть пара вариантов. Можете, например, остаться здесь, дело мы вам найдём. Можете продолжить путешествовать, правда, проводник вам больше не нужен, поэтому дальше сами. Ну или можно вернуть вас туда, где вы были, и это не обязательно будет та же больница. Возможно, вам стоит посмотреть, что там будет ещё. Однако предупреждаю, что это ваше приключение вы никогда не вспомните, и двери я постараюсь закрыть, чтобы вы в них больше случайно не вошли.

– А создать для меня нормальный мир вы можете? Такой, в котором мне бы хотелось остаться навсегда.

Дирижёр грустно улыбнулся:

– Я ведь дирижёр, а создают композиторы. Так что, увы, нет. Но если подумать, то вы могли бы найти мир, максимально соответствующий вашим чаяниям. Передвигаться вы теперь можете совершенно свободно. Кажется, у вас есть талант к музыке. А уж фантазия развита, несомненно.

Бертранд задумался и пару минут сидел молча:

– А можете вы сделать так, чтобы Штарке вспомнила, что здесь искала?

– Вы должны понимать. Она забудет всё, что узнала за время странствий, и вас в том числе.

Бертранд задумался на секунду, потом кивнул в знак согласия.

Дирижёр опять улыбнулся, но на этот раз весело.

– Хорошо, будь по-вашему. Полагаю, это значит, что дело вы себе уже выбрали?

Бертранд вновь кивнул. Последний раз посмотрел на Дирижёра и мысленно представил себе те джунгли, где оставил Штарке. Музыка полилась из ниоткуда. Теперь он увидел всё межмировое пространство: призрачные образы людей, животных, иных существ, летящие по своим делам к цели, которая ведома только им. Звёзды, равнодушно взирающие на эту суету, образы миров, каждый из которых звал его.

Он очутился у того же пруда. На берегу девушка, почти подросток, комкала полы старой кофты в руках, изумлённо глядя на него.

Он постарался выглядеть как можно дружелюбнее:

– Давай-ка всё объясню. Ты – Штарке, я – Бертранд. Я здесь, чтобы немного помочь тебе. А что ты ищешь, мы сейчас и узнаем...