В глубине сада сиротского приюта росло волшебное дерево. Древние возносили ему молитвы, и поили корни кровью агнцев.

Старым богам на смену пришёл Спаситель, объединивший народы под знаменем христовым. Сила древа-идола давно угасла, но оно осталось в памяти людей символом хтонической мощи. Под страхом жестокого наказания запрещалось кому-либо к нему приближаться. Монахини по-своему его чтили: обходили десятой дорогой.

 

Легенду поведала болтливая сестра Мария. Она единственная, кто относился ко мне, новенькой, без опаски. Остальные за спиной шептались, что привезли в приют заносчивую злючку, которой не чужды ложь и драка. А кто сказал, что люди обязаны любить людей? Была моя мама ангела добрей, её пожалели люди? Нет. Называли падшей. Был мой отец медведя мощней, но не нашёл в себе силы пойти против устоев и жениться на маме, ведь была у него другая жена, старая и завистливая. От несчастной любви захирели оба и покинули этот мир. Меня же как чумной сторонилась родня, лишь бабушка сжалилась, но и та вскоре умерла. Для семьи я стала клеймом, и меня упекли в приют.

Что ожидало подобных мне? Постриг да апостольник. Не по нраву мне монашеская участь. Решила я быть как мать гордой, как отец свирепой и как его законная жена бессердечной. Никого никогда не любить и ни к кому никогда не привязываться. За обиды кусаться, за насмешки плевать в суп. Меня ни в одном приюте не жаловали. Подружек не было, и в игру не брали. В лицо не оскорбляли, побаивались, что камнем запущу. Но за спиной гадостей делали предостаточно. То шёлковая лента (мамин подарок) исчезла. То заперли в уборной. Да и башмаки по утрам то и дело оказывались в грязи, как бы ни чистила накануне (за это прилетало от строгой сестры Анны). А мне-то что? Я сама себе хозяйка! Во всеобщем презрении был плюс — я могла бродить, где пожелаю в полном одиночестве.

Однажды я наткнулась на дерево, тропинки к которому занесло песком времен. Оно самое! То, к которому нельзя ни на шаг. Только что же в нем такого свирепого?

Ствол был пол внутри, а ветви вот-вот бы рассыпались в труху, стоило лишь подуть. Ни листочка. Широченные корни выглядывали из земли, как щупальца осьминога. Если древо и было когда-то волшебным, то магия умерла вместе с ним. Не древнего зловещего идола я отыскала, а трухлявый кусок древесины.

— Поиграем? — послышался ребячливый голосок. Обернулась, но никого поблизости не увидела.

— Хватит прятаться, дурачьё! — Я топнула ногой и сжала кулаки. — Словлю и за косы оттаскаю.

— Я тут! — голос раздавался рядом с деревом, я обошла ствол, заглянула за куст. Никого. — Тут! — разнеслось по полянке. Кто-то из девчонок решил меня разыграть? — Не бойся. Подойди.

 

Я не глупая и знаю, что деревья молчат. Но будь я проклята, если не оно ко мне обращалось!

— Что за игру затеяло? — Я пнула ствол ногой, и раздался плач. — Больно? — удивилась я. Стукнула по сухой ветке кулаком, и она треснула.

— Ай-ай! — захныкало дерево. — Отчего такая злая? Я просто хочу дружить.

— А я нет!

— Ты со всеми злая? Даже с теми, кто тебя любит?

— Кто любил, все в могиле.

— Поболтай со мной. Никто не приходит меня навестить. Я одно одинёшенько в целом мире. Тебе бывает одиноко?

— Одной лучше.

— А мне плохо.

Не видала я раньше языкастых деревьев. Но чего не встретишь на белом свете!

— Прикоснись, — попросило колдовское дерево.

Вдруг это змей-искуситель притаился в пустом стволе? Я попятилась и думала уже бежать прочь, но дерево обратилось ко мне вновь:

— Дочка!

Что за голос услышала? Из тысячи бы узнала матушку! В сердце запекло, словно кровь нагрелась до ста градусов и вскипела.

— Малышка моя! — продолжило дерево, и я вздрогнула, ведь на этот раз низкий голос принадлежал отцу.

— Ты не мои родители! Они мертвы!

— Но их любовь жива, потому что любовь сильнее смерти.

Я приблизилась осторожно, недоверчиво. Вдруг всё же подвох? Приготовилась кусаться и драться, ногтями царапать кору. От пальцев, что коснулись дерева, по телу разошлось небывалое тепло. Как от маминых колыбельных, как от папиных поцелуев, как от заботливых рук, что расчёсывали косу, как от коленей, на которых меня катали.

Не помню, сколько часов стояла, прильнув к стволу.

Монахини звали всё настойчивей, имя выкрикивали, точно смертный приговор.

 

Били меня в тот день нещадно. Все ладони изрезали указкой. Но я не заплакала и не выдала тайну.

На следующий день я вновь улизнула на встречу с деревом. Оно болтало со мной детским голоском озорной девчонки, и я забывала, что оно старше на тысячи лет. Не таясь, жаловалась на вредину Агнессу, что других против меня подговаривала.

— Бродили неподалёку сёстры, — заговорщицки сказало дерево, — обсуждали лекаря. Хочешь отомстить?

У корней росла постенница. Безобидная с виду, но опасная для тех, кто чувствителен к пыльце. Как же расчихалась среди ночи Агнесса! Веки опухли, слёзы без остановки лились, она выкашливала лёгкие. Всполошились сёстры, увели бедняжку на карантин.

К дереву с тех пор я вырывалась каждую свободную минуту. Оно рассказывало о мавках, что века тому путались в ветвях, о чародеях, что строгали из коры посохи. Много оно повидало.

— А многих ты любило?

— Как тебя — никого.

Однажды злая сестра Анна лишила ужина лишь за то, что я на рапу минут опоздала.

— Расскажу-ка тебе ее страшный и позорный секрет... —заговорщицки прошептало дерево.

Когда стала она меня в очередной раз журить, я рожу скорчила и выдала:

— Сама вы грешница.

Монахиня замахнулась указкой.

— Знаю, зачем ходили к волшебному дереву да кору на отвар срезали, — продолжила я, лукаво щурясь. — Знаю, какие грехи замять хотели!

Сестра Анна побледнела, из рук указку выпустила, я ей показала язык и умчалась хвастаться победой перед лучшим другом.

 

***

 

Как-то я рыла в земле ямку и порезала ладонь до крови. Капелька стекла на кору и впиталась вмиг. Дерево издало звук, похожий на довольный стон. На одной из веток тут же набухла почка! Порез на ладони мгновенно затянулся.

— Спасибо, — прошептало дерево голосом мамочки. — Спасибо, — повторило голосом папочки.

Я погладила дерево, и, словно в день первой встречи, от пальцев по телу разошлось тепло. Как от маминых колыбельных, как от папиных поцелуев. Ветви подхватили меня, подняли в воздух, я закачалась на них, словно на колыбели.

 

***

 

Я пробиралась к дереву с булавкой в кармане. Колола пальцы, поила высушенную кору. Древо пило кровь, как материнское молоко — раздавалось и ввысь, и вширь, корону из густой листвы надело, и в ней распустились жемчужные лилии.

Ветви подхватывали меня с земли и качали, обнимали, ласкали. Дерево пело мне голосом родных, шептало слова любви. Молодые листочки касались щёк, словно губы.

 

***

 

Сестра Мария потрогала мой лоб. Сказала, в последнее время выгляжу больной, но я сослалась на беспокойный сон и слабость. Молитвы — вот что она прописала вместо микстуры, и я готовы была соблюдать любую аскезу, лишь бы не запретили свободно гулять и встречаться с лучшим другом.

После обеда сестра позвала к себе и призналась, что за мной проследила.

— Значит, с чёртовым деревом спуталась? Знаешь что тебе будет, если кто узнает?

— Сдадите?

— Жаль тебя, глупую. Дерево — порождение Дьявола. Когда-то идолу приносили человеческие жертвы. Оно сгубило тысячи! Мы оставили его погибать, и без чужой крови оно почти усохло, а тут ты...

— Всё вы врёте!

Сестра Мария прикрыла дверь, чтобы нас не застукали, и приподняла подол рясы. Полные икры покрывали сотни тонких шрамов.

«Но мои-то ладони белы», — с недоумением подумала я.

— Поначалу оно лечит, — покивала сестра Мария, — но требует все больше и больше. Откажешься, и все раны вернуться, да никогда до конца не заживут.

— Со мною так не будет. Оно меня любит.

— Глупая, любят иначе. Что если дерево потребует у тебя чужую жизнь? Как потребовало у меня?

 

Я ахнула перекрестившись. Быть подобного не может: сестра меня дурачит. Дерево заботится обо мне как никто и никогда. Оно — воплощенная доброта.

— Вы не помешаете нашей дружбе!

Сестра попыталась задержать меня, но я укусила её за палец и сбежала к единственному, для кого была ценна.

— Это правда, что тебе приносили жертвы? — спросила я у дерева.

— Жертвы во имя любви.

— Ты говоришь со мной разными голосами, но каков настоящий?

— Не узнаешь, чьим голосом я обратилось к тебе при первой встрече? Каким болтало о бедах и мечтах?

Внезапная догадка оглушила.

— Моим?

Всё моё — его. И счастлива я лишь его счастьем. Уже не только тонкой булавкой колола пальцы, а ножницами исполосовала руки. Древо пило кровь и тут же исцеляло раны. Качало на ветвях, купало в ласке. Мне стал не нужен сон, я позабыла, зачем еда. Нежность наполняла, струилась по венам.

 

***

 

— Тебя переводят в другой приют, — сказала строгая сестра Анна, сложив у груди костлявые руки.

— Я не поеду! Не хочу!

— Всем наплевать на то, что хочешь ты.

Не всем.

Я помчалась к дереву. Обняла ствол. Поила не кровью, а слезами.

— Что сделать, чтобы остаться с тобой?

— Моей магии сейчас не хватает, чтобы защитить нас обоих. Мне нужно гораздо больше...

Поняла, что ему поможет возродить былую мощь: много крови.

— Если я приведу кого-то, ты потом его вылечишь?

— Для того, чтобы вернуть всю магию и подчинить монахинь мне нужна чужая жизнь целиком.

Пожертвовать кем-то ради своего счастья? Согласна, поступок злой. Но с врагами только так: до последней капли их крови.

Агнесса подойдет идеально! Доставать меня она не прекратила, бахвалилось самой длинной косой и тем, что вскоре уедет в новый, богатый дом к приемным родителям. Не заслужила она ни красивых волос, ни семейного счастья.

Мы с деревом придумали, как заманить ее в ловушку.

Сказочно красивым цветком с ветвей дерева я украсила скромное серое платье. Источала лилия неземной аромат, и белые лепестки походили на ангельские крылышки. С волшебным цветком на груди я ощущала себя благородной дамой с драгоценной камеей.

— Где взяла? — Агнесса сорвала мое украшение.

— Так и быть расскажу, где растет. Только сестрам — тсс!

 

Из-за кустов я наблюдала, как подходит к моему дереву Агнесса, становится на цыпочки и срывает цветок.

Обратилось дерево к ней детским голоском, Агнесса воскликнула:

— Братик! — и разревелась.

Капризуля... Ничего, сейчас умолкнет навсегда!

Отчего же сдавило в груди? Не может же такому приключиться, чтобы я, хулиганка и злодейка, хвастливую мерзавку пожалела?

Я выскочила из укрытия, спугнула Агнессу, пригрозила, что нажалуюсь монахиням, на то, что к дьявольскому древу ходит.

Стыдно стало перед другом за то, что оказалась я так малодушна.

— Для этого мира ты слишком чиста душой, — сказало дерево. — Поэтому и достойна моей любви больше остальных.

 

***

 

Настал день отъезда, и я вынесла из комнаты дорожную сумку. Все обо мне позабыли, будто за ночь я превратилась из девочки в бесплотного духа. Мол, больше ты не наша, ты теперь чужая сиротка, забота другого приюта.

Одиноко я бродила темными коридорами, ожидая, когда же за мной явятся.

И тут уловила краем уха заговорщицкий шепот, притаилась, чтоб подслушать.

— Вечером, — тихо сказала сестра Мария. — Уложим девочек, да пойдем. Зовите кого покрепче в помощь. Боюсь, не одолеем. Не первые же собираемся порождение бесов изничтожить.

— Думаешь, сгорит? — спросила сестра Анна.

— С горючей смесью? Сгорит. Да поможет нам Господь!

Они надумали дерево сжечь?

 

Остался у лавки мой чемоданчик — помчалась я спасать лучшего друга.

Выслушав предостережение, дерево лишь грустно вздохнуло.

— Слишком я еще слабо, чтобы защититься. Приму любую судьбу.

Протянула я дрожащие ладони и сказала:

— Тебе нужно волшебство. Пей, сколько нужно.

Древо тряхнуло кроной, сбросило лепестки жемчужных лилий.

Извиваясь, потянулись ко мне ветви, поползли по земле, как ужи, обвили браслетами щиколотки, стянули запястья. Дерево часто обнимало меня ветвями, и ни капельки я не испугалась, лишь раскрылась ему навстречу. Шею защекотали листочки, я ощутила удушье от крепких объятий, но и дернуться не вышло. Хлоп — и мотыльком увязла. Ладони ошпарило болью, их проткнули две тоненькие ветки, жадно впились, словно голодные рты, пили меня, ели меня. Показалось, я слышала их плотоядное чавканье.

Заорала я так громко, чтоб услышали на небе, но лишь испугала птиц, что взлетели к облакам.

— Хватит! Мне очень больно...

Ветви вонзались в икры, вонзались в локти, обернулись вокруг шеи, перекрыв дыхание.

Крик украли: ветка проползла в горло, царапала, вгрызалась в плоть глубже-глубже. Меня замутило, я пыталась выкашлять ее, но изрыгала лишь кровь. Последнее, что увидела перед тем как навсегда ослепнуть, это иглы кончиков ветвей. Джух — и они воткнулись копьями в глазницы, джух — и звуки смолкли, ветви пробрались и через уши, прямиком в мозг. Я стала болью, а боль — мной.

Но вот пришло сладостное облегчение — вечный сон, в который я погружалась все глубже и глубже, пока дерево впивалось в меня, пило меня, ело меня.

Распятое тело билось в предсмертных судорогах, но ощущала я лишь мягкое дуновение ветра, его легкое прикосновения к стремительно бледнеющей щеке...

Ветки изнутри пробили ребра, вырвали сердце, опустошили его и превратили в сморщившийся на солнце фрукт.

Ожили окропленные кровью корни, и земля пошла буграми от их танца.

Тело мое беспомощно болталось, растерзанное, обескровленное, нанизанное на ветки, как на вертел. А тень от пышной кроны все росла и росла. Корни и ветви сплелись, выстроились непролазной стеной, поляну покрыли жемчужные лилии. Крона стала куполом, и под ним укрылся от мира возрожденный волшебный сад.

 

 

***

 

Раньше я считала, что смерть страшна. Что под влажным грунтом мы сгниваем в одиночестве. Но нет!

Нас тут — тысячи.

— Ты с нами навек, — нараспев шептали голоса моей новой семьи.

Под влажным грунтом я нащупала их руки, и те были теплы. Слушала их мерное дыхание, оно наполняло и мои лёгкие. Ощущала биение их сердец — оно у нас теперь было одно на всех. Мы стали удобрением корней, духом листьев, рисунком коры.

Тысячи когда-то одиноких душ больше не были одиноки.

Мы были неразделимы — слились в неиссякаемый источник жизни.