Этой ночью во дворце Счастливого города было неспокойно...

- Клодо̀! Ах, ты злодей косматый! А ну верни! – шипела нянюшка принца, пытаясь дотянуться кружевным зонтиком до тощего кота, который уже выпрыгнул из окна и спешил скрыться с добычей по узкому карнизу.

- Что случилось, Иждибетта? Третий час ночи... – распахнула соседнее окно заспанная королева.

- Мря-а-а-в! – заверещал сшибленный ставнями кот и рухнул в высохшие розовые кусты. Маленькая птичка, в тусклом свете звёзд похожая на крупную ночную бабочку, вырвалась из кошачьей пасти и метнулась прочь.

- Ах, простите, Ваше Величество! – зашептала нянюшка. - Но этот паршивец утащил Золотого Флорѝна!

- Золотого Флорина?! Мой бедный мальчик не перенесёт! – ужаснулась королева. – Срочно нужно его отыскать! И тише! Тише! – приказала она, скрываясь в темноте спальни.

Фыркая и отплёвываясь, возмутитель ночного спокойствия выбрался из кустов и потащился в сторону королевской кухни. Поживиться там сейчас нечем, но можно забиться в тёмный прохладный угол за давно нетопленной печью и зализать раны.

***

Пятеро тоже не спали.

- Да? – с надеждой спросил Ваятель.

- Нет! – с отчаянием в голосе ответила Дева-Мать, пересекая большой зал.

Остальные молчали.

- Спалило? – спросил Ваятель.

- В сажу! – отозвалась Дева-Мать.

- Из чего было на этот раз? – спросил Трубадур.

- Из чёрных помыслов, кажется... Хотя я уже и не помню! - вздохнула Дева-Мать, - Как? Как урезонить это несносное дитя?! Веками! Веками они засыпали под одеялом! Затихали! Цепенели! Шёл дождь, была гармония! А теперь? А если так продлится все сто лет?

Дева-Мать устало опустилась на трон.

- Дети веками не могут быть одинаковыми, - снисходительно улыбаясь, произнесла Слепая, стуча спицами.

- Вам легко говорить, а у меня уже все песни кончились... Ах, я иссякну, как гибнущий родник! – пожаловался Трубадур.

- Как гибнущий родник... - задумчиво повторил Последний Спутник. – М-да... Слишком много погибших родников, слишком много погибших...

- И вы думаете, люди? Люди смогут найти выход? – обратилась ко всем и ни к кому конкретно Дева-Мать.

- О, люди могут многое... Думаю, они – самое удачное творение Ваятеля... - проговорила Слепая.

- Лучше бы ему удавались одеяла! – съязвил Трубадур, поглядывая на худеющий клубок Слепой.

- Лучше бы ты отправлялся развлекать дитя! – отрезал Последний Спутник. –Рассвет. Мне пора... - Последний Спутник взмахнул плащом и исчез.

- Снова день, – вздохнула Дева-Мать. – Что же он принесёт?

- Надежду! – проговорила Слепая. - Непременно, надежду!

***

Ночь спешила укрыться в тёмные чуланы и погреба, где всё было не так как раньше. Теперь в них не клокотала в пузатых бочках сквашенная впрок капуста. В плетёных корзинах не укрывали от жары собранные вечером краснобокие помидоры, длинные шершавые огурцы и полированные синебрюхие баклажаны. На полках не теснились разнокалиберные закупоренные банки с овощами и длинные бутыли с вином и квасом. По стенам не висели зарубленные накануне сизые гуси и цесарки, не косматились косички щекастого лука... Только пыльные вязанки высохшего красного перца, да клочья заброшенной паутины занимали кривые гвозди.

Сейчас эти некогда изобильные хранилища всё чаще превращались в склепы, где, ютясь на грязных лежанках целыми семьями, их когда-то трудолюбивые и полные жизни хозяева искали спасения от нестерпимой жары, а находили свой последний приют.

Ночь убиралась в колодцы, почти везде пустые и глубокие, как вытянутые в небо глотки умирающих от жажды подземных зверей. Ночь пряталась под мосты, где жили только воспоминания о журчащей речной прохладе, игре на губных гармошках и заливистых песнях бродяг... Она бежала прочь в потаённые уголки пустующего Собора Пяти, который встречал выступающее с востока медное, беспощадное солнце пыльными витражами окон и острыми шпилями башен. Ночь упрятывала в вырытые перед утром могилы полы своей непроглядной мантии, увы, почти не дававшей спасения от жары, которая уже много дней убивала Счастливый город.

Могильщик стёр пот со лба, облокотился о лопату и стал наблюдать за происходящим на соборной площади. Удивительное дело, пузатый горгулий с отбитым рогом не сидел, как полагалось ему, на уступе храмовой стены, а, бранясь и подскакивая на резвых козлиных ногах, копошился у одной из каменных лавок неподалеку от пересохшего фонтана.

- Вставай! Вставай, немедленно! Бестолковка колючая... А, говорят, что вы не спите!

С лавки плюхнулась небольшая пухлая фигурка.

- Как?! Уже?! – взвизгнула она тонким голоском, подскочила и ринулась к резным дубовым воротам.

- Сто-о-ой, тетёха! – заорал горгулий, - Ножницы же...

-Ах! – тренькнула «тетёха», вернулась, схватила с лавки большие блестящие ножницы и вновь устремилась к вратам.

- Фу-ух, недотёпа! – повалился на лавку горгулий.

Тем временем пышка, резво перебирая ватными ногами, неслась к своей цели. День-динь-дилинь! Звенели о булыжную площадь булавки и иголки, вылетая из её колючей головы.

- Растяпа, всё железо растеряла! Ты знаешь, сколько нынче стоит хорошая сталь?! – завопил горгулий, приподняв с лавки рогатую лысину.

- Ой, я сейчас! – «недотёпа» остановилась на полпути, схватила висевший на шее свисток и изо всех сил дунула.

- Святые Пятеро! – взмолился горгулий и, держась за каменную башку так, как будто она могла раскалываться от резкого высокого звука, снова повалился на лавку. Иголки и булавки, повинуясь свисту, подскочили в воздух и натыкались обратно в голову хозяйки.

- Так-то! – просияла «растяпа» и добавила, – Совсем необязательно так шуметь, я бы могла на обратном пути...

- СОЛНЦЕ! – рявкнул горгулий.

- Ох, батюшки! – спохватилась «тетёха». Рыжее рассветное золото стремительно расправлялось с остатками ночной тьмы. Игольница добежала до дверей всего на мгновение раньше, чем последний клочок ночной мантии скрылся в узкой подворотне. «Чик! Чик! Чик!» - беспорядочно зачирикали ножницы.

- Ну? – коротко выпалил горгулий.

- Я, кажется, я... - запричитала «тетёха», потирая мягким кулачком вышитый глаз и шмыгая носом-пуговкой, как будто могла заплакать.

- А-а-а-абломись мой единственный ро... - забранился было горгулий, но тут ему на глаза попался могильщик, маячивший в той стороне кладбища, куда ещё не добралось Солнце.

Горгулий взревел как лев. Игольница с испугу шлёпнулась на пухлый зад, и с ней бы точно сейчас случился приступ икоты, но девочки, сшитые из льна, войлока и цветных тряпочек, не икают. Горгулий, энергично работая куцыми мраморными крыльями, подлетел к игольнице, схватил её за загривок и помчался туда, где совсем недавно могильщик прервал своё унылое дело, чтобы посмотреть, что устроили эти двое на соборной площади.

Мелкое, но упитанное чудище, надрываясь под весом собственной каменной тушки и нелёгкой ноши, неслось на могильщика, пытаясь срезать напрямик через ограду, и обогнать рассвет. «А ведь это всё клятый карман! Как туда только вмещается столько всякой всячины?» - стучало в каменной голове. Вихляющаяся во все стороны игольница, безуспешно пыталась подхватить ножницы за второе кольцо. «Ахрхрхх!» - рычал горгулий. «Мне бы, только бы...» - пыхтела игольница.

Вот горгулий пересек ограду, голые кусты, дорожку рыжего кирпича к королевскому склепу, высокий серый камень на могиле старого врача, бронзовую птицу на могиле генерала, засохшую сирень на могиле балерины... Солнце, казалось, поняло, что его обманывают, бросило золотить храм и направилось вслед за горгулием... Вот яркая полоса побежала по кирпичам к серому камню на могиле врача, засияли крылья бронзовой птицы, окатило липким жаром мёртвую сирень...

«Ахрхрхх!» - скрежетал зубами горгулий. «А-га-а!» - завопила игольница, ухватив ножницы за второе колечко. «Ыть! Выть! Ять!» - забормотал могильщик в попытке увернуться. Не тут-то было! «Э-эх! Мать моя, мр-р-раморная жила!» - рявкнул горгулий и врезался в могильщика, выронив игольницу. «У-ух!» - кувыркнулась в воздухе игольница, рассыпая во все стороны драгоценное железо. «Чик!» - браво щёлкнули ножницы. Добрый лоскут почти невесомой тьмы с края могилы взвился вверх, а потом, кружась как осенний лист, устремился на дно, где уже как попало валялись могильщик, горгулий и ножницы. Игольница налету успела подхватить опадающий кусок ночи и сунуть его в бездонный нагрудный карман пёстрого лоскутного платьица. Через секунду вездесущий рассвет нырнул в свежую яму, не нашёл ничего примечательного и отправился прочь.

«О-о-о!» - застонал могильщик, жмурясь и потирая ушибленный ножницами лоб.

«О-о-обломись мой единственный рог...» - подхватил горгулий.

«Тю-ю-ю-юрь!» - затрещал свисток, созывая разлетевшиеся иголки и булавки.

***

От соборного кладбища к королевскому дворцу вела вверх широкая и пыльная улица. Странная парочка брела вдоль поблекших домов с заколоченными ставнями. Кругом не было ни души, даже королевский стражник укрылся от наплывающей жары. Тряпичной девочке дорога давалась нелегко.

- Поторапливайся! Поторапливайся! Не могу же я тебя всегда таскать! – подгонял горгулий игольницу, которая итак спешила изо всех сил, но всё время цеплялась мягкими пятками за острые камни и торчащие повсюду сухие ветки.

- Ох! - очередной шип воткнулся в ногу и застрял внутри. Прихрамывая, она добралась до ближайшего камня и присела.

- Смотри зад не спали, камни уже горячие! – подходя, чтобы оценить повреждение проворчал горгулий. – Ну чего там? Сильно порвалось?

- Я сейчас, я быстренько зашьюсь! – виновато проговорила игольница, ловко выудив из ноги шип. Она достала из головы иголочку, из кармана - нитку и принялась за работу.

- Говорил я: «Голя, не отдавай башмаки!» Куда там послушать старого мудрого Арчи?! «Арчибальдик, миленький у мальчика совсем ножки изранены», - пискляво передразнил горгулий.

- Я быстро шью, не шуми! – ответила игольница, ловко орудуя иголкой.

-Ты, на государевой службе находишься, ты Ночь кромсать поставлена, а о сиротках убогих пусть монастыри пекутся! Если всем казённые башмаки раздавать... - продолжал отчитывать напарницу горгулий. – Как ты своими ватками до дворца дотопаешь, сразу видно башка обрезками набита!

- Запросто дотопаю! – заявила Голя и показала аккуратный шов. - Ой, что это?

-Что там опять? – горгулий посмотрел вперёд, куда указывала ему спутница.

Невдалеке от дворцовых ворот маленькая яркая птичка, перелетая с места на место, пыталась оторваться от худющего кота, который был настолько слаб, что не мог как следует прыгнуть и настичь добычу.

- Свистит совсем как мой свисток! Кто это? – удивилась игольница.

-Ты что птиц не видела? – спросил горгулий. – Хотя откуда ж тебе видеть, третья неделя от роду всего... и всё ночами по городу... Она - канарейка. А этот косматый, который её ловит – кот.

- А что кот с ней сделает, когда поймает? – спросила Голя.

- Известно что, позавтракает! – хохотнул горгулий.

Игольница выхватила из кармана ножницы.

- И даже не думай! - начал было горгулий.

Но, Голя и не думала... слушать! Глаза игольницы, вышитые на мягком личике, сверкнули золотом. Голя выхватила из кармана ножницы. Канарейка, собрав последние силы, перелетела еще на пару метров вперёд. В тот момент, когда кот в очередной раз прыгнул, чтобы схватить птичку, иголки, шпильки и булавки на голове тряпичной девочки все разом зазвенели. Она прицелилась аккурат туда, куда метил охотник. «Чик!» - остро вскрикнули ножницы. Между котом и его жертвой прямо посреди улицы возникла прореха.

- Глазам не верю! На расстоянии «чикнуть» улицу как клочок парусины... – вытаращил глаза горгулий.

- Йях! - Голя как будто подхватила мягкими пальчиками край очень тонкой материи, а другой рукой вынула из головы булавку и воткнула прямо в воздух. Там у ворот лоскут пыльной улицы свернулся и пришпилился, скрыв кота как начинку в пирожке. «Мря-яв!» - зацарапался кот.

- Ты же... Нам же за это... Сейчас такое будет! – захлёбывался горгулий.

- Быстрее! Так долго не выдержит, изнутри начнет тянуть лоскут на прежнее место! Тащи меня! –скомандовала игольница.

- Как? Опять тащить? – возмутился горгулий.

- Быстрее!

Горгулий повиновался, видя как в прореху, ускоряясь, понеслись мелкие сучки и палочки. Он подхватил игольницу и помчался в сторону дыры. Кот продолжал орать, ёрзать и извиваться, пытаясь освободиться. Позади чудо-шпилька со звоном отлетела в сторону. Лоскут улицы распрямился, подбросив кота. Тот перевернулся в воздухе, растопырив лапы. Канарейка изо всех сил цеплялась за иссохшую траву.

«Мать моя, мра-а-аморная жила!» - вновь разнеслось далеко по округе. Горгулий швырнул свою ношу прямо вперёд. Острые кошачьи когти с треском рассекли мягкий бок Голи, которая, подхватив птичку, проворно упрятала её в карман. Кот с протяжным воем отлетел в прореху. Голя стала сползать следом. Горгулий по инерции врезался в дворцовые ворота, но тут же подскочил и бросился назад спасать напарницу.

- Держи меня, Арчи-и-и! – пыталась перекричать Голя нарастающий гул, с которым прореха засасывала всё, что находилось поблизости. Ещё секунда и она скроется вслед за котом.

Но горгулий не сдался! Кубарем, скатился он к краю и вытянул игольницу из искрящейся перламутровой синевы.

- Прикалыва-ай меня! Накво-о-озь!

Арчи дотянулся, вынул из колючей головы Голи иголку побольше со шляпкой бусиной и с силой воткнул её прямо в тряпичную девочку. Потом воткнул ещё одну, и ещё. И вот Голя уже не ползла вниз. С трудом развернувшись, она стала штопать дыру. Арчи упирался изо всех сил, стараясь не слететь вниз, и по команде напарницы переставлял шпильки так, чтобы ей было сподручнее шить.

- Придержи там! Навались тут! – командовала Голя.

Горгулий прижимал загнувшийся кусок пыльной дороги, который полоскало вихрем, как флаг на ветру.

Стежок, ещё стежок... постепенно прореха исчезла, вихрь угомонился.

Стало тихо.

- Как новенькое! – погладила довольная работой Голя свежий шов.

-Дурища, ты, тряпочная! Мы ж могли совсем того, как котяра... Хорошо, не сразу началось! Э-э-х! – с досадой махнул рукой горгулий.

- А я знала, что мы успеем! – улыбалась игольница вышитой улыбкой.

-У самого королевского дворца такое творить! – кипятился горгулий.

- Ну, ничего же не случилось, шов пропадёт через пару дней...

- Да, - подтвердил горгулий, - шов хороший, Портной бы оценил! Рог цел мой?

Голя уже заканчивала зашивать свой поврежденный бочок.

- И рог цел, и бок цел! – кивнула она. – И этот жёлтенький свисточек тоже цел!

Арчи помог вернуть иголки и булавки на место.

- Эх ты, башка ватная...пошли уже скорее! Свисточек! Тьфу! – хотелось сплюнуть горгулию, но, как известно, у статуй с этим определенные трудности.

***

Королевский портной спешно собирался к королю доложить, что наконец-то добыт последний лоскут ночной мантии, который не удавалось достать столько долгих месяцев. Деловитые игольницы сновали в разные стороны, подавая хозяину то одно, то другое, мягко передвигаясь по паркетному полу мастерской, устроенной прямо в главной бальной зале дворца, где портной жил с того момента, как случилась «эта беда».

Как такое могло случиться не могли понять ни мудрецы, ни Ваятель, ни все Пятеро, кроме, разве что, Слепой, которая только стучала спицами и никогда не вмешивалась в ход вещей.

Точно в срок, в день зимнего равноденствия, старое Солнце, завершило столетний цикл и простилось с миром, а новое родилось, розовощёкое, круглое и румяное. Пятеро стали дарить ему, как полагается, подарки: свистульки-ветродуйки, погромушки-громотушки, мягкие, словно зефирные облака... Люди праздновали рождение нового Солнца, надеясь на богатые урожаи и счастливые времена. Солнце радовалось дарам, сияло нежным, мягким светом, пробуя свою силу. После самой долгой зимы, которая всегда провожала умирающее Солнце, должна была наступить долгожданная весна.

Но вот пришло время дождевого одеяла... Как обычно, оно было сшито Ваятелем из отборной пустоты. Одеяло было тяжёлым, мрачным, леденящим. В общем, оно было именно таким, какое обычно требовалось, чтоб среди дня Солнце на время оцепенело, пушистые облака обратились лохматыми тучами, и пролили дождь. Но новорожденное Солнце отшатнулось от подарка Пяти, разозлилось, раскраснелось...

С большим трудом Пятеро успокоили непокорное дитя, но с тех пор, вот уже который месяц, оно не принимало дождевое одеяло, светило ярко, дышало на землю жарко, творило страшное. Сначала снега превратились в резвые ручейки и понесли воду в реки, и много куда пришла большая вода, наделав бед. Потом от беспрестанного зноя вода отступила, и стала сушь. Начался голод. Гибли города, стенали когда-то процветавшие земные королевства. Люди проклинали новое Солнце.

И тогда Пятеро рассудили, что то, чего нет в небе, непременно есть на земле. И сошли они в свои храмы, и говорили они с королевствами земли, и велели найти материю для дождевого одеяла, ведь без него бедам людским не будет конца. И кинули короли земных королевств по своим землям клич. Все, кто только мог, пытались придумать, из чего же сшить дождевое одеяло для нового Солнца.

«Одеяло должно быть бездонным как пустота, оно должно усмирить, поглотить сияние Солнца, чтобы пролился дождь», - думали земные мастера. Но какую материю взять? Не подошло ни горькое горе, ни страшные болезни, ни ужасы войны, ни тьма морских глубин, ни сумрак горных копей... Каждый раз, как Солнце с небес замечало, что люди отправляются в храм Пятерых с новой тканью для ненавистного жуткого одеяла, оно все больше раскалялось и мешало им.

Сушь пожирала земные государства.

Королевский портной может сшить что угодно. О! Это совершенно особенные чародеи, говорят, Ваятель выбирает себе слуг ещё в колыбелях. В их руках магия, которая оживляет. Конечно, совсем не той силы, что у Ваятеля, но... Розовый пушистый пони для юной принцессы, крылатый плащ для принца-путешественника, дивный свадебный шатёр, благоухающий живыми цветами или волшебный балдахин для королевской кровати, в котором парят ночные бабочки и сияют звезды - ничего нет невозможного для мастера иглы и напёрстка.

А ещё королевские портные шили себе помощниц. Живые игольницы не ели, не спали, не просили награды, работали споро и старательно. Как и сами портные они видели волшебную ткань во всём, что было на свете, они могли прятать в свои бездонные карманы всё, что только захотят, владели чудесными ножницами, иглами, шпильками, булавками, которые даровал Ваятель. Но только сам портной мог вдохнуть в творение жизнь.

Королевский портной Счастливого города, сеньор Ательерри, решил нарезать на лоскуты для одеяла мантию самой Ночи.

Добыть ночную тьму было трудно. Ночь лишь рассмеялась в лицо Ваятелю. Что ей люди, звери, птицы? Есть они или нет? Что ей все Пятеро? Пусть глупое новое Солнце превратит всех их в головешки и погибнет само, а с ним и Пятеро пусть сгинут во тьме! Ночь правила одна задолго до Пятерых, почему бы не вернуть прежние времена? Ночь ведь может быть вечной царицей, если не родится Солнце. А Солнце ведь не родится, если люди перестанут ждать и звать его свет!

Да, очень прочна была ткань тьмы во время Ночи. Но под утро... Ательерри заметил, что Ночь перед рассветом. Ткань мантии становилась мягче. Заветную материю решено было добывать тайком. Тут и там в предрассветные часы по заданию портного подкарауливали игольницы Ночь, стараясь незаметно добыть новый лоскут для одеяла. Те, что она теряла в тёмных чуланах и углах не подходили, нужны были лишь «свежие», срезанные в тот час, когда Солнце вступало в свои права.

Однажды к портному прибились храмовые горгулии. Эти каменные зверо-люди любят весёлые праздники, пышные похороны, помпезные коронации, а сидеть на стенах пустого храма - такая скучища! Один из них, по имени Арчибальд, решил помочь людям, чтобы скорее вернулись церемонии и торжества, и многие последовали за ним.

Время шло. Оставалось достать последний лоскут!

***

- А я ведь говорил, я верил...- бормотал портной, пристёгивая парадное жабо, в котором было принято являться к королевским особам. Сеньор Ательерри был бледен и худ, но неугасимая, упрямая надежда горела в его живых глазах.

- Клянусь своим последним рогом, она тяжёлая как большой храмовый колокол! Ох, я чуть пуп не надорвал, когда эта тетёха... - жаловался горгулий, хлебая большими глотками лампадное масло. – Но вы бы знали, что она вытворила потом! – собрался наябедничать он, но увидев в глазах напарницы такой же золотой блеск, как недавно у дворцовых ворот, умолк.

- Полноте, Арчибальд, она же в первый раз вышла на охоту! - примирительно проговорил королевский портной и ласково потрепал Голю по мягкой щёчке, от чего иголки на её голове дружно затренькали. – Первый раз – и такой успех!

- Давай-ка его сюда, Голя! – попросил портной.

- Да-да! – игольница стала откалывать от нагрудного кармана булавку, но вдруг там что-то слабо зашевелилось.

- Надо же, какой большой и сильный, столько времени как отсекли его, а он до сих пор шевелится! – удивился портной.

- Простите, хозяин, но, кажется, это не лоскут... - смущаясь, проговорила Голя и зашарила в кармане мягкой ручкой.

- Та-а... подбирает всякое по дороге! – недовольно пробурчал Арчибальд. – Говорил этой тетёхе, не тащи ты во дворец всякую полудохлую живность...

- И ничего не полудохлую! – обиделась игольница. – Я нашла её на дороге по пути с кладбища! Она очень даже живая, правда, хозяин? – робко спросила она королевского портного, протягивая ему жёлтую птичку.

- Канарейка! Совсем как Золотой Флорин принца Филиппио! – воскликнул королевский портной и взял птичку в руку. Маленькое тельце трепетало еле уловимым дыханием. «Жива!» - тихо прошептал портной, слушая, как бьётся крохотное птичье сердце.

Он подошёл к своему столу, где в небольшом кувшине содержалась его доля воды на день, налил немного в чайное блюдце и поднёс птичку к нему. Канарейка безжизненно уронила золотую головку на бок. Тогда он порылся в столе и достал наперсток, осторожно приоткрыл клювик канарейки и влил пару капель воды. Птичка вяло задвигала головкой и стала глотать.

Напившись, канарейка вдруг защебетала в руках королевского портного. Он рассмеялся радостно, как смеются дети, закружил канарейку и поднял её высоко над головой, продолжая удерживать в кулаке, чтобы слабая птичка не упала. «Жива! Жива!» - закричал он. «Жива-а-а!» - завопила Голя, подпрыгивая. Остальные игольницы, безучастные к судьбе пернатой певуньи, поглядывали на хозяина, опасаясь, как бы он не помял жабо.

- Тьфу ты! – скуксился Арчибальд. – Трещит, что твой свисток... ещё воду на неё трать! Они, между прочим, гадят... птицы эти! Прямо вот сюда! – он похлопал себя по гладкой макушке. – А вы радуетесь, чудаки! А ведь у нас весть важная для короля!

- Не вредничай, Арчи! Ты, как всегда, прав! – улыбнулся королевский портной.

- Может, мне медаль положена, а мы тут с птичками забавляемся... – не унимался горгулий.

Придворный портной был готов. Голю и горгулия он решил взять с собой на случай, если Его Величество захочет узнать подробности. Арчибальд этому несказанно обрадовался и потребовал срочно натереть себя, «до состояния, приличного для встречи с монархом». На Голе отутюжили платьице, после чего, она вновь посадила канарейку в свой бездонный нагрудный карман: мало ли котов в округе. Лоскут ночи положили в золочёный ларец и отправились.

***

В некогда великолепном коридоре, убранном гобеленами и зеркалами, царил полумрак. Задёрнутые наглухо шторы помогали хоть немного спасаться от жары. Было душно. Шёл третий час ожидания. Время ползло медленно, как муха, увязающая в меду.

- Придётся ещё обождать! – проговорил сеньор Цередверти, невозмутимый высокий старик, распорядитель визитов и аудиенций. Бледный, с иссохшими губами и ввалившимися от голода и жажды щеками, он, верный долгу, продолжал носить и напудривать парик, начищать мундир и башмаки, охранять дверь в кабинет своего господина, как охраняет старый, умирающий пёс порог своего хозяина. В поставленном его баритоне вдосталь ещё было того грозного, звенящего металла, который приводил в трепет и восхищение министров и послов.

Возражать ему хватило бы наглости только у... горгулия.

- Любезный сеньор! – обратился он к распорядителю, несмотря на сдержанные протесты королевского портного. – Я, живота не жалея, тащу эту тяжеленую тетёху, чтоб доставить, понимаешь... - он задохнулся.

- Уймись, Арчибальд! – попросил королевский портной.

- Нет, хорошенькое дело! Чем таким занят король, когда мы пришли ему сообщить... - повысил голос горгулий.

- Простите его, сеньор Цередверти, он каменный и совсем не обучен церемониалу... – попытался принести извинения за своего нахального спутника сеньор Ательерри.

- Это я-то не обучен церемониалу?! – взорвался Арчи. - Я торчал на стене Собора Пяти четыреста лет, я видел свадьбы и погребения, коронации этого королевского рода, начиная с пра-пра-пра-прадеда, когда этого придворного сухаря ещё и на свете не было! Я кого угодно готов научить церемониалу! Я не потерплю, чтобы нас мариновали в тёмном, пыльном коридоре, когда мы хотим сообщить Его Величеству... - и, если бы у горгулия была слюна, она бы летела во все стороны. Игольница закрыла вышитые глазки мягкими ладошками. Королевский портной пылал от стыда.

Распорядитель невозмутимо позвонил в колокольчик. Нестройно чеканя по паркету, от лестницы в сторону смутьяна двинулась стража.

- Что здесь происходит? Кто смел шуметь? – все обернулись на голос, раздавшийся с другого конца коридора. Филиппио Девятый всегда утонченный и безупречный, сейчас стоял в домашнем халате с измятым, осунувшимся лицом и распущенной бородой. Фигура монарха выражала недовольство, негодование, и ещё пару десятков «не...», которые дорого могли обойтись, тому, кто вверг короля в их власть.

Распорядитель и портной разом набрали в лёгкие воздуха, чтобы что-то сказать. Но игольница, видимо, со страху бросилась прямо к королю, рассыпая кругом иголки и булавки и выпалила пронзительной скороговоркой: «Ва-ше-Ве-ли-чис-тви-е, не-каз-ни-те нас, мы-хо-ро-ши-е, мы-в-мо-ги-лу-у-па-ли, но-лос-кут-наш-ли, од-еяло-шить, те-перь-буд-ет-дождь, это-всё-хо-зя-ин-при-ду-мал, а-Ар-чи-ме-ня-до-нёс-и-мы-ска-зать-приш-ли...» - на этих словах она добежала до короля, ухватила его за ногу, потому что больше никуда бы ей не удалось достать из-за невеликого игольничьего росточка, и крепко-крепко прижалась к королевскому колену. Все остолбенели.

- Что... - король посмотрел на свою ногу, облепленную мягким живым тюфячком, а «тюфячок» откинул свою беспорядочно утыканную иголками и булавками головку, чтобы глянуть на короля. В этот момент карман на груди Голи раскрылся, и из него выпорхнула канарейка.

Она, вероятно, хотела взлететь точно вверх, но в полумраке запуталась в королевской бороде и истошно застрекотала. Распорядитель рухнул на стул. Королевский портной чуть было не выронил ларец. Горгулий ладошкой шлёпнул себя по лоснящемуся лбу и закатил глаза, издав какое-то: «Уы-ых!». Стражники переглядывались, не понимая, как себя вести.

А игольница снова заголосила: «Это-птич-ка-ка-на-ре-еч-ка-её-не-на-до-у-би-вать-она жи-вая!».

- Птичка?! – как будто очнулся король, - Канареечка?! Живая?! Ах! Живой! Что же вы все молчите?! Почему не докладываете?!

Он выпростал трепещущую птаху из бороды и осторожно спрятал её в кулаке.

- Это же чудесно, что живой! – улыбнулся он Голе и хотел было погладить её по голове, но укололся иголкой и отдёрнул руку.

- Простите, Ваше Величество! – прошептала игольница.

- Ах, это неважно! Это неважно! Следуйте за мной! – проговорил взволнованно король.

- И этот ... – не нашёл подходящего слова, чтобы назвать горгулия сеньор Цередверти.

- Да-да! И этот, и сеньор Ательерри, и очаровательная полотняная барышня! – велел король.

Придворный портной учтиво поклонился и последовал за своим господином, оставив ларец на сохранение сеньору Цередверти. Горгулий довольно хмыкнул и, скорчив распорядителю визитов и аудиенций рожу, резво зацокал каменными копытцами за хозяином. Голя мягко семенила следом. Минуя пустые просторные залы, далеко разносящие даже звук шагов, не говоря уж о воплях Арчибальда, они оказались в детской комнате принца Филиппио будущего Десятого.

Наследник престола, изможденный мальчик лет семи, бледный, как раскроечная бумага, которая повсюду рулонами громоздилась в мастерской-бальной зале, лежал в облаке белоснежных подушек, полузакрыв глаза. Двое стражников разгоняли у его кровати воздух пышными опахалами. Безутешная королева держала тоненькую ручку сына в своей сухой изящной ладони. Она подняла на вошедших заплаканные жемчужно-серые глаза.

- Ах, душа моя, Фили! Он жив! Золотой Флорин! Он нашёлся! – живо и весело, тоном, не подобающим королю, но необходимым доброму и заботливому родителю, произнёс король и положил канарейку на грудь мальчика.

Ребёнок встрепенулся, глянул на птичку улыбнулся широко и счастливо. У этого мальчика, страдающего от голода, жажды и утраты, казалось, не было сил подняться, но хватало сил для чистой радости, радости обретения безвозвратно, утерянного друга, и она лёгким перламутровым шёлком вдруг взлетела в стоящий плотный воздух детской и поплыла вверх, окатывая всех своим прохладным дыханием.

Конечно, ни сам мальчик, ни король с королевой, ни вредный горгулий, этого «шёлка» не заметили, но он не укрылся от вышитых глаз маленькой игольницы. Она выудила из нагрудного кармана заколдованные ножницы, легко подпрыгнула и «чик!», отрезала хороший кусок невесомой переливающейся материи, подхватила невиданную ткань и протянула хозяину.

А парнишка тем временем посадил птичку на плечо, спустился с кровати, и, не обращая никакого внимания на тревогу в глазах матери, пошатываясь, отправился к окну. Без всякой помощи принц распахнул тяжелые гардины, и Солнце ворвалось в детскую.

***

С самого рождения никто не распахивал ему навстречу гардин, как этот тоненький человечек. «Кажется, они называются дети!» - припомнило Солнце. Обыкновенно другие, сердитые и сухие люди, которых звали «родителями», прятали этих маленьких куда подальше, а ведь эти маленькие больше всего интересовали юное Солнце.

Однажды, Солнце услышало, как человечек с торчащими в обе стороны косицами, пел песенку, протяжно и плавно, как пела речка, которая потом куда-то ушла, как Солнце её ни искало. Оно хотело послушать и рассмотреть этого удивительного певца, заглянуло ему в лицо зайчиком, и человечек вдруг, ах... Он запел снова, но по-другому, не мелодично и стройно как раньше, а звонко, заливисто, звуки сыпались, как крупный жемчуг, который Солнце находило теперь там, где раньше волны шумели и бились о скалы. «Какое чудо!» - подумало тогда Солнце. Позже оно узнало, что «чудо» зовётся «смехом».

- Дочка! –повелительно и беспокойно раздалось из дома, - Задёрни шторы!

- Хорошо, мамочка! - ответила дочка, перестала рассыпать жемчужинки, скрылась, и больше не показывалась. А Солнце всё стояло и стояло у дома дочки, не заходя даже на время Ночи, ждало и ждало, а дочка всё не выходила ему навстречу, только иногда тоненько пела где-то внутри своего дома. Потом песня стихла, как стихла когда-то речка, уходя в землю.

И вот двери дома отворились. Солнце увидело, как очень грустный большой человек нёс дочку на руках, из глаз его катились блестящие капли. «Будь ты проклято!» - прокричал другой человек, махонький, сухой, вышедший следом, и погрозил Солнцу жилистым кулаком. Это была «мамочка», Солнце узнало её по голосу. И в словах мамочки было столько горя, пустоты, тьмы, сколько в том одеяле, которым напугали Солнце в день его рождения.

Солнце отпрянуло, от чёрных, злых слов хотелось скрыться, но дочка... Что же с ней стало? Светлые её глаза были закрыты, щёчки запали, она молчала. Она не пела, не сыпала смехом. Большой человек молча нёс её и всё капал, и капал, а мамочка хватала с земли камни и палки, остервенело швыряла в Солнце и гнала его прочь, осыпая бранными словами. Солнце не могло забрать дочку у этих злодеев, но оно всё гладило, и гладило её по щеке зайчиками до самой той минуты, пока родители не спрятали дочку от Солнца в яму, выкопанную неподалеку от Храма Пяти.

«Но дети не прорастают как семена из земли! Зачем они прячут её в яму?» - удивилось Солнце. – «Хотят забрать, чтобы я не добралось! Чтобы мне не слышно было смеха!»

От обиды Солнце стало нещадно палить и жечь похитителей дочки! «Эти негодяи, они забрали, забрали её, выпили её всю до последней жемчужинки в своём домишке! А теперь прячут следы своего преступления! Так пусть сгинут!» - негодовало Солнце. Первой упала и умолкла «мамочка». Большой человек хотел унести её в укрытие, а когда силы покинули его, он заслонял «мамочку» своим крупным широким телом, защищая от нестерпимого жара. У него ничего не вышло. От разгневанного Солнца не спастись! Последний Спутник нашёл их, лежащих вдвоём, обнявшихся, совсем недалеко от того самого места, где они «спрятали» дочку.

- Они украли её и спрятали в яму! Её нужно достать! Я хочу слышать, как она поёт! – кинулось Солнце к Последнему Спутнику.

- Она больше не будет петь. –ответил Последний Спутник.

-Никогда? – удивилось Солнце.

- Никогда. – ответил Последний Спутник.

- Но почему они спрятали её? – спросило Солнце.

- Потому что любили. – ответил Последний Спутник.

- Что такое «любили»? – спросило Солнце.

- Когда-то ты поймёшь, а теперь тебе лучше уйти, дитя! – сказал Последний Спутник.

И Солнце ушло, потому что даже Солнце не в силах противиться смерти. А утром оно снова отправилось на поиски смеха.

Многие дни поисков, Солнцу не встречался смех. Зато оно видело столько черноты, пустоты, боли и отчаяния в страшных людских лицах, в новых и новых ямах, куда те непрестанно прятали близких, потому что любили. И вот сегодня, вдруг распахнулось окно королевского дворца Счастливого города, и маленький человек позволил Солнцу войти в своё укрытие.

Все зажмурились, канарейка запела, а Солнце жадно рассматривало всё кругом. Деревянная лошадка, взводы солдатиков в красных и зелёных мундирах, парусник, лежавший на боку в большом жестяном тазу, когда-то служившем ему морем, выстроенный из кубиков замок, в самой высокой башне которого жил огнедышащий дракон из фетра. А ещё рисунки на стенах... Сколько их было!

Солнце скользило по нарисованной радуге к лазурной волне, а с неё - к победе в баталии, а оттуда - к королевскому дворцу в огнях фейерверков, к огненному фениксу и крылатому грифону, к маленькой желтой канарейке на цветущей ветке сирени... Солнце никто не прогонял! Никто не прятал маленького человека!

Солнцу позволили рассматривать, слушать, быть рядом. Все эти люди излучали какой-то удивительный, неведомый Солнцу свет, сильный, согревающий, но совсем не жгучий. Солнце решило, что, обязательно, научится так светить и, что надо бы расспросить Ваятеля о волшебном свете.

Золотой Флорин выводил свои трели, Филиппио будущий Десятый улыбался маме, папе, стражникам с опахалами, маленькой сшитой девочке, чудному каменному козло-человеку со смешными крыльями, высокому стройному королевскому портному. А ведь это именно он вырезал из картона дракона, жившего сейчас в замке и оживавшего во время игры. Словно почуяв радость маленького хозяина, дракончик захлопал крыльями и чихнул. Наследник Филиппио засмеялся. Солнце озарило мальчика, высвечивая радужные всполохи радости, которые то и дело взлетали к потолку детской.

Сеньор Ательерри улыбался наследнику, король – королеве, даже стражники с опахалами пропустили в густые усы озорные лучики улыбок, от чего усы покосились у одного стражника налево, а у другого направо. А игольница всё чикала своими ножницами и собирала цветные лоскуты, которых уместилось так много в этой комнате, что не осталось места ни зною, ни голоду, ни горю.

- Прошу прощения, Ваше Величество! – по обыкновению своему бесцеремонно и бесстрашно обрушил идиллию Арчибальд. Все обратили внимание на горгулия, но заговорил королевский портной.

- Ваше Величество, мы пришли сказать, что... - он осекся, глядя на ворох сияющих лоскутов, которые насовала ему в руки маленькая помощница. Он обвёл глазами комнату, залитую солнцем, свет которого сейчас совсем не казался злым и обжигающим, он переливался, отражаясь от цветных ярких игрушек, детских рисунков и искрящихся лоскутов в его руках. Взгляд портного упал на листок с нарисованным «грибным» дождиком. Цветные капли падали на зелёный луг, и на нём расцветали всевозможные цветы.

- Говорите, говорите, сеньор Ательерри, - ободрил король.

Королевский портной глянул на Голю, которая улыбалась ему своей неизменной вышитой улыбкой, и, непременно, бы подмигнула, если б только могла.

- Мы будем шить дождевое одеяло из этого! – твёрдо сказал портной и протянул королю лоскуты радости.

- А что это, мой друг, простите? – не понял король, глядя в пустые ладони придворного мастера.

- Это как раз то, чего нам всем сейчас так не хватает, Ваше Величество! Радость! – ответил сеньор Ательерри.

- Радость? Хм... Уверены? – спросил король.

- Абсолютно! – ответил портной.

- Чи-и-иво-о-о??? – не понял Арчи, - А как же? Но мы же...

Однако король посмотрел на горгулия так, что тому ясно увиделись все те пару десятков «не...», в которые крайне опасно ввергать монарха, даже для каменного истукана, и поспешил умолкнуть.

- Но где же нам взять столько радости в такое время? - встревоженно с спросила королева.

- Кажется, я знаю! – улыбнулся сеньор Ательерри и снова взглянул на нарисованный грибной дождик.

***

Наутро Филиппио Девятый велел созвать большой королевский совет. На тот совет был приглашен и королевский портной.

- Вы уверены, мой друг? – король положил руку на плечо сеньора Ательерри.

- Да, Ваше Величество, - ответил тот.

- Но известны случаи, когда портные за такое расплачивались дорого... Одно дело создать живой театральный занавес, но совсем другое повелевать стихией...

- Я знаю, Ваше Величество!

Король обнял портного.

- Да будут Пятеро милосердны к Вам, сеньор Ательерри!

А после в бальной зале-мастерской закипела работа: без устали кроили, резали, шили, утюжили.

И вот в назначенный час по указу короля жители Счастливого города собрались на дворцовой площади, которую почти полностью занимал белоснежный шатёр. Но глазах колыхающейся, гудящей толпы королевский портной вышил на пологе последний узор и вошёл внутрь. «Олле!» - раздалось из шатра. Стража вынула колья, державшие лёгкое полотно, шатёр оторвался от земли и завис в воздухе. Толпа ахнула.

Шатёр поднимался выше и выше. Вскоре все увидели, что королевский портной стоит посреди шатра, а игольницы окружают его в несколько кругов. «Олле!» - снова скомандовал сеньор Ательерри. Вышитые глаза тряпичных девочек вспыхнули золотом. Портной медленно поднял руки вверх. Иголки и булавки в головах игольниц зазвенели. Сеньор Ательерри опускал и вновь поднимал руки, словно птица, готовящаяся взлететь. Шатёр повторяясь движения портного стал набирать высоту, а игольницы маленькими шажками расходились в стороны от своего хозяина. Круги становились шире, шатёр рос и летел выше.

Вот белое полотнище стало величиной с площадь, потом покрыло замок, вот-вот дотянется оно до храма Пятерых. И чем больше оно становилось, тем виднее на нём стали тонкие, шитые серебром узоры. В воздухе запахло дождём. Полотнище расчертила сиянием яркая синеватая полоса. «Молния!» - крикнул кто-то и тут же над головами жителей ещё раз полыхнуло. Портной ударил в ладоши, и раскатился над городом переливчатый гром.

«Дождь! Дождь! Дождь!» - зашумела толпа. Люди стали протягивать вверх руки, и навстречу им одна за одной вдруг с вышитого полога сорвались капли. Снова полыхнула упругая дуга молнии. Удар в ладоши – гром. Толпа повторяла за портным. Удар в ладоши – гром. Удар в ладоши – гром. Быстрее, быстрее, быстрее.

Капли падали чаще, чаще, чаще. Дождь усиливался. Люди стали набирать воду пригоршнями пили, умывали иссохшие лица, обнимались, целовались, подбрасывали в небо шляпы и славили мастера иглы и напёрстка. Сеньор Ательерри весь вытянулся в струнку, даже его тёмные тяжёлые кудри распрямились, то и дело подсвечиваясь синеватыми всполохами. «Олле!» - снова крикнул портной.

Игольницы, услышав команду разбежались кто куда. «Чик! Чик! Чик!» - работали ножницы, нарезая на лоскуты радость счастливых горожан.

Солнце с интересом поглядывало на землю. Из-под удивительного полога, почти полностью укрывшего Счастливый город, вырывались серые тучи, поднимаясь в небо они светлели, превращаясь в розовые облака, а потом и вовсе таяли. Изнутри полог сиял тем самым перламутровым светом. Завороженное Солнце держалось подальше, не желая спугнуть многих и многих людей, излучающих волшебное тёплое свечение.

Дождь под пологом лил, люди сияли, а Солнце училось сиять.

Наконец, сеньор Ательерри развёл руки в стороны и закружился, полог пошёл рябью, вдруг скрутился как простынь, которую хозяйка выполоскала в реке и хотела хорошенько отжать. Мгновение, и последние капли волшебного дождя растаяли, не достигнув земли. Полог исчез. Совсем седой портной упал на колени. Голя бросилась к хозяину.

«У нас достаточно материи!» - сказала она.

«Чудно!» - прошептал сеньор Ательерри и потерял сознание.

 

***

Просторную комнату наполняла дождевая прохлада. Капли шуршали пышной молодой листвой раскидистой липы, звонко барабанили по подоконнику. Золотой Флорин, перенесенный сюда по приказу принца Филиппио, заливался в изящной клетке. Тонкие занавеси взлетали и падали велением свежего ветерка.

Портной открыл глаза.

- Мать моя мррраморная жила, ну и горазды же вы поспать, хозяин! – подскочил Арчибальд к кровати.

- Арчи? – слабо проговорил сеньор Ательерри.

- А вы думали кто? – подскочил горгулий к постели. – Ох, как мы напугались, как ждали! Всё ведь так и вышло, как вы сказали тогда на совете! Когда вы упали, тетёхи тоже разом повалились. Мы с парнями их похватали и в храм, на алтарь Ваятеля. Я, значит, как шандарахну в гонг, и тут, как полыхнуло... И все они исчезли, все...

- Это дождь шумит, Арчи? – спросил портной.

- Дождь! Да-да, хозяин! Ещё какой! - тараторил горгулий. - У нас теперь как раньше всё, даже лучше! Реки вернулись, урожай небывалый, люди, они снова смеются, женятся они живут! Какая свадьба отгремела недавно в Соборе, но я не был...я тут был...Эх, теперь уж я погуляю! Мы погуляем, хозяин! Э-эх, мать моя мр-р-раморная...

- Сейчас ночь, Арчи?

- Ночь? Какая же ночь, хозяин? Утро, уже совсем светло! Вот и Флорин проснулся, поёт! Жаль только Голя не слышит, они же все тогда пропали...

- Я совсем ничего не вижу, – объяснил королевский портной.

- Мать моя... Я сейчас! Я сию минуту! Я позову лекаря! - выпалил горгулий. – Сю-ю-юда-а-а! – заревел он, и удаляющийся цокот копыт дал понять сеньору Ательерри, что он остался один.

Тьма плотная и глубокая как одеяло, которое он так и не закончил, окружила портного. Стало трудно дышать. Стало страшно. «Как же так? Это теперь навсегда?» В висках стучало, на лбу выступили крупные капли. Нечем дышать...

- Оно тоже испугалось! Оно гораздо человечнее, чем все остальные... - мягкий женский скрипучий голос справа. Стук спиц. Что-то упруго приземлилось на кровать и, мягко ступая, по пышному одеялу стало приближаться к портному, достигло руки. Пушистое. Урчит. Кот.

- Вот видишь? – произнёс голос. - Ах, не видишь, конечно, но знаешь ведь, да?

- Кот, - сказал портной.

- Правильно, сказал голос. Все правильно! Даже то, что кажется нечестным, злым, глупым...

- Я понимал...

- Я знаю, мастер! – отозвался голос. – Мои дети... Они сильны, милосердны, мудры и благородны. Они же тщеславны, трусливы, завистливы и глупы. Мой старший сын, он сделал вас похожими на них. Никому из вас он бы не позволил превзойти себя в мастерстве создания, а ты сумел! Ты понял! Сшить одеяло для юного Солнца из радости! Каково, а? А передать радость в Собор пятерых в игольницах так, чтобы Солнце ни чем не догадалось? Как это умно, как хорошо! Слишком хорошо! О-о-о, он был в ярости! А шатёр изливающий дождь? О тебе ещё долго будут слагать легенды, мастер! А Боги, знаешь ли не любят тех, о ком слагают легенды вместо них...

- Я только хотел...

- Знаю! – снова перервал голос. – Они ведь сами просили...Ах! Они ведь сами велели... Ты был прав, а он – нет. Но все поправимо. Вот, это передаёт тебе новое Солнце! – шершавая прохладная рука вложила в руку портного что-то тёплое и гладкое. Сосуд?

- Что это? – спросил сеньор Ательерри у невидимой посетительницы.

- Это не совсем то, что ты потерял. Но в руках мастера, я уверена, это поможет все расставить по местам. Так будет. К тому ведёт нить. Знаешь, Клодо полюбил гонять клубок.

- Но, вы же не видите...

- Да, но я знаю! А ещё я знаю, что нам пора возвращаться и им тоже...

- Кому им? – не понял портной.

Урчание кота оборвалось. На мгновение стало тихо. Шлёп! Рядом с кроватью, снова и снова, и ещё. Тоненько, железно рассыпалось мелкое кругом. Шлёп! Шлёп! Нечто упало сверху прямо на грудь портному.

- Хозяин! – звонко вскрикнуло оно Голиным голосом и кинулось обниматься.

Слева зашумели беспокойные шаги многих ног.

- Спрячь в карман! – портной передал подарок Голе.

- Хозяин! - хрипло крикнуло слева голосом Арчи. – Лекарь тут! Теперь всё будет хорошо, вот увидите!

***

В большом зале было пусто. Пятеро были заняты каждый своим делом.

«Все-таки люди – самое удивительное творение Ваятеля», - думало Солнце, кутаясь в дождевое одеяло из радости, пока дождь гулял по земле.

- Так, дитя, всё так! – улыбалась Слепая и стучала спицами.

Пушистый кот Клодо весело катал по полу вновь круглый и пузатый клубок.