Никто, никто в этот субботний вечер не был так полно и искренне счастлив, как Валериан Петрович Володаевский, потомственный дворянин, новоиспеченный коллежский секретарь и начинающий поэт. Ни императрица Александра Федоровна, недавно подарившая Его Величеству и державе долгожданного наследника, ни купец второй гильдии Мясников, надувший купца первой гильдии Отрыжкина на две тысячи рублей ассигнациями, ни безымянная помойная кошка, разжившаяся у ресторана «Палкинъ», что на Невском проспекте, стерляжьей требухой.

Не обращая внимания на мороз и ветер, Валериан Петрович спешил на встречу с самой Маргаритой Грегуаровной Демерик (Марго для близких друзей, к которым Валериан Петрович пока не принадлежал). Красавица француженка, года два назад прибывшая из Парижа в облаке кружев и цветочных духов, кометой вознеслась на небосклон высшего света и прославилась своим щедрым покровительством поэтам Петербурга. Ни один подающий надежды пиит не остался незамеченным ею, и сегодня, о счастье, счастье, счастье, Валериан Петрович был удостоен чести припасть к крошечным туфелькам чернокудрой графини.

Хрумкал сахарной крошкой под штиблетами свежий снег; свирепые дворники, похожие в своих лохматых тулупах на медведей, скалывали лед; угрожающе каркали на голых ветках черные вороны, пророча миру всевозможные несчастья, одно хуже другого, но наш герой не обращал на все это никакого внимания. Позабыв про извозчика, конку и предложенный графиней личный экипаж, как мотылек на огонь, летел он к ярко освещенным окнам особняка на Литейном проспекте.

 

Едва Володаевский протянул руку к серебряному молоточку, как дверь распахнулась, будто кто-то поджидал молодого человека по другую сторону. Валериан Петрович передал расторопному лакею подбитую мехом накидку, снял цилиндр и остался во фрачной паре, подаренной родителями на именины.

— Извольте подождать. Я доложу госпоже, — поклонился лакей, указывая на бархатный пуф в коридоре.

Володаевский примостился на краешке волосатого сиденья. От двери неумолимо веяло холодом, хрупкого, изящного, как фарфоровая статуэтка, юного поэта продолжала бить морозная дрожь.

Молодой человек помаялся немного, потом поднялся и, решившись размяться, сделал несколько шагов по прихожей. Из проема, завешенного тяжелой портьерой, доносились голоса графини Демерик и какого-то господина. «Я не подслушиваю, — торопливо подумал коллежский секретарь. — Я просто мимо проходил». И замер на месте.

— Отпусти ты меня, бога ради! — мужской голос звучал до неприличия униженно. — Сколько уже грызешь душу. Нет у меня больше сил. Я совсем не молод. Жаба грудная, болезнь почек, астма. Мне покой нужен, диета, поездка на воды, а не труба-гроза, бессонные ночи или кошмары во снах и наяву.

— Это что же вы, Иннокентий Федорович, сбежать хотите? — голос графини звучал укоряюще, но мягко. Так увещевают матери своих провинившихся сыновей. — Руки опустили, духом пали. Вижу. Но не в моих правилах отпускать. Подите домой, выпейте крепкого чаю с лимоном и занимайтесь любимым делом, мой дорогой. А если вдруг не получится — я приду на помощь.

Портьера распахнулась. Неизвестный господин, сгорбившись, пятился спиной из комнаты. Потом он обернулся, и Валериан Петрович сразу его узнал — это был знаменитый поэт Аннемский, многие его стихи юноша не раз с благоговением декламировал наизусть.

Аннемский наткнулся на молодого человека, поднял на него покрасневшие, полные страдания глаза:

— Бегите отсюда, голубчик! Бегите, пока не поздно!

С этими словами бледный и какой-то потерянный поэт кинулся прочь.

«Бедняга, — жалостливо подумал Валериан Петрович. — Что старость с человеком делает!»

— Господин Володаевский! — церемонно возвестил снова возникший в прихожей лакей.

Благоговеющий Валериан Петрович шагнул в жилище петербургской богини. В нос ему ударил чувственный запах роз, ванили и тлеющих сандаловых палочек. «Тлеющие — от слова тлен», — почему-то мелькнула в голове совершенно ненужная мысль. Зала пряталась в сумерках, отчего казалась бесконечной. И вся она была заполнена живыми цветами: пионами, лилиями, хризантемами, переплетенными лохматыми веточками аспидистры. Графиню молодой поэт разглядел не сразу: она стояла у окна, и вдовье платье почти сливалось с черными занавесями.

— Рада с вами познакомиться, молодой человек, — богиня говорила с заметным французским акцентом. Шагнула из сумерек прямо к затрепетавшему Валериану Петровичу, открыто улыбнулась. Протянула руку для поцелуя. — Ваши стихи в «Русском Вестнике»: «Маскарад любите погребальный! Да живит, как легкое вино».¹ Прелестно для такого юного возраста.

Начинающий пиит заалел ушами. Приложился губами к черной атласной перчатке. Рука у графини оказалась довольно сильной, а пальцы длинными и цепкими. Пальцы эти смяли подбородок коллежского секретаря, вздернули его к потолку, задирая назад голову, подержали так немного, а потом отпустили.

Молодой человек решился, наконец, взглянуть на свой идеал.

Маргарита Грегуаровна была уже не молода, карие глаза прятались в сеточке морщин, подбородок потерял безупречную форму, гладко причесанные черные волосы не скрывали седины, но... Но перед юным пиитом стояла женщина, готовая поспорить своим величием с императрицей. Горящий взгляд, гордо выгнутая шея, атласный лоб — перед графиней хотелось пасть на колени и петь в ее честь хвалебные гимны, полные дикарского обожания.

— Не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома! И познакомьтесь с моей новой воспитанницей. Варенька, поди-ка сюда, — нежно и в то же самое время властно произнесла Маргарита Грегуаровна.

Рядом с графиней возникло, казалось, из воздуха, прелестное юное создание с легкими русыми кудряшками и серыми испуганными глазами. Валериан Петрович, старающийся все время тренировать образное мышление, тут же сравнил графиню с розой в брызгах коньяка Martell, а Вареньку с бонбоньеркой чудесных разноцветных карамелек «Г. ЛандринЪ».

— Очень приятно, — прошептал юный пиит и покраснел.

Варенька подняла на него взгляд дикой козочки и тоже покраснела.

— Какая прелесть, — засмеялась колокольчиком Маргарита Грегуаровна. — Как я люблю юность — она так непосредственна, так невинна! А ведь знаете, мой юный друг, Варенька очень тонко чувствует поэзию и поэтов. Открой же нам, милое дитя, что на сердце у господина Володаевского.

Варенька совсем уже клюквенно раскраснелась, розовые губки ее раскрылись, выдыхая в цветочное пространство строки:

— Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,

Плывешь, любимая, и простираешь длани,

С глазами нежной и безумной лани

И розой в смольных волосах.²

Валериан Петрович был потрясен. Эти, именно эти строки всплыли сегодня ночью вместе с головной болью в воспаленном мозгу на грани сна и яви, но тут же забылись, и он с утра мучительно пытался их вспомнить. Варенька воистину была волшебницей, неземным, загадочным существом из другого мира.

— Как у вас это получается?

— Не знаю, — тихонько ответила Варенька. — Просто смотрю в глаза человека и слышу последние рифмованные строки, которые он придумал.

— Варенька — просто чудо! — воскликнула графиня. — Теперь, Валериан (позвольте мне так вас называть), вы просто обязаны дописать это прекрасное стихотворение и посвятить его моей воспитаннице. Вы ведь это сделаете, не правда ли?

Все слова, даже самые простенькие, разом покинули голову юного пиита, поэтому он просто прижал руки к груди и глубоко поклонился.

— Ну вот и славно! — рассмеялась Маргарита Генриховна. — А я за это позволю вам пригласить Вареньку на прогулку.

Валериан Петрович и Варенька опять одновременно покраснели.

 

До Невского взяли извозчика. Валериан Петрович, млея, сидел рядом с Варенькой и молчал дуб дубом, не зная, что и как говорить. Зато Варенька, сверкая глазками, щебетала не переставая. Пока ехали, юный коллежский секретарь узнал и о заказанном меховом капоре, и о том, что Маргарита Грегуаровна шьет платья исключительно в модном доме Анны Гиндус, и о некоем рассеянном Валерии Яковлевиче, севшем на кошку во время приема, и о новой книжке стихов Бальмонта, которую Варенька непременно, вот непременно прочтет. По проспекту прогуливалось до чертовой кучи народа. Снег, что выпал только ночью, истоптали в грязь. Витрины сверкали, приказчики зазывали, «ваньки» торговались, дамы ворковали, господа солидно держались за кошельки. И над всем этим стоял густой съестной дух, этакая смесь грузинских перченых шашлыков и французского горячего шоколаду.

Варенька восхищалась и высокими, в четыре этажа, зданиями, и витринами с безголовыми манекенами, и афишами синематографа, и синенькими, весьма облезлыми вагонами конки, и солнцем в небе.

Из мехового дома Мертенса Варенька выпорхнула с гигантской шляпной коробкой, которая, после недолгого размышления, была пристроена на локоть провожатого. В кафе на углу Надеждинской улицы молодым людям подали обжигающее какао с эклерами, а шарманщик с попугаем пообещал Вареньке скорое замужество за правильным человеком.

Затем наши счастливцы отправились в Летний сад, который своей тишиной и безлюдьем представлял собой полную Невскому противоположность. Они совершенно добровольно потерялись среди снежного пуха и еловых лап, утонули в гостеприимных сугробах, растворились в невозможной голубизне, оставив за собой лишь нечеткие следы.

Опомнился Валериан Петрович уже у двери в свою квартиру, замерзший, влюбленный и воодушевленный. Надо ли говорить, что много бумаги было исписано кудрявым почерком этой ночью у печки-голландки в голубых уютных изразцах.

 

Бумаги-то было исписано много, да все без толку. Строки, те единственные, неповторимые строки, за которые не жалко было и умереть (тут юный поэт представлял себя холодным и печальным, со стилетом в груди, а рядом безутешную Вареньку), так и не были написаны. Отчаявшийся изможденный Валериан Петрович обозвал себя бездарью и прямо в ботинках повалился на кровать. Как ни странно, уснул он почти мгновенно, словно в черную бездну провалился. И сон его был прерывист и зловещ. Рушились города, горели заживо люди, кривлялся паяц с перерезанным горлом. Поэт Аннемский, которого Валериан Петрович встретил у Маргариты Грегуаровны, приставлял к виску пистолет, нажимал на курок, падал бесформенным кулем на пол. Графиня Демерик подходила к Валериану Петровичу с одной стороны, Варенька с другой. Принуждаемый ими, он окунал пальцы в кровь Аннемского, выводил на стене алые строки стихa. Кровь жгла пальцы не хуже серной кислоты.

Молодой пиит проснулся под утро, проклиная свои кошмары, и тут же похолодел, увидев на выцветших бледных обоях красные, в потеках буквы. Валериан Петрович глянул на руки, все они были изрезаны опасной бритвой, которая валялась здесь же на паркете. Он нагнулся, чтобы бритву поднять.

Валериан Петрович распахнул глаза. Из-за портьеры било солнце, за окном лаяла собака, никакой крови ни на стене, ни на руках не оказалось. Юный поэт, чувствуя себя совершенно разбитым, поднялся, на трясущихся ногах добрел до стола и записал строки из сна на листок бумаги. Они были прекрасны. Наконец-то.

 

Утро следующего дня было отмечено двумя важными событиями: во-первых, Валериан Петрович получил от Вареньки пахнущую карамельками записку с благодарностью за прекрасно проведенное время, а во-вторых, на первой странице газеты «Санкт-Петербургские ведомости» в разделе «Экстренные новости» было написано о кончине от грудной болезни известного поэта современности и гордости русского народа Федора Иннокентьевича Аннемского, того самого, которого юный коллежский секретарь видел у графини Демерик, того самого, который «Бегите отсюда», того самого, из сна.... Но ушлый журналист еще и прозрачно намекал, что причиной смерти могла стать и самоубийственная пуля в висок. Впрочем, что с них взять, с журналистов...

Валериан Петрович был восторженным юношей, но дураком он не был, недаром работал в министерстве путей сообщения и жонглировал верстами и пудами как настоящий профессионал: тревожный звоночек в душе он услыхал, хорошо услыхал. Но первая любовь — она такая всепоглощающая... Душа молодого человека была полностью занята Варенькой, «ландренками», уверенностью в будущем счастье, ни для чего другого в ней просто не осталось места.

 

Погребение Аннемского состоялось на Смоленском кладбище, на отпевание Валериан Петрович не пошел, но похороны решился почтить, несмотря на колкие льдинки, застрявшие в подвздошии с того самого ночного кошмара, мешающие дышать полной грудью и наслаждаться предвкушением встречи с Варенькой — юному поэту пришло приглашение на журфикс у графини. Мороз в день похорон был страшный, страшным был и ветер, будто поклявшийся на крови сорвать и разнести по свету крыши домов и купола церквей. Когда Валериан Петрович добрался до разверстой могилы, он похож был на звонкую прозрачную сосульку гораздо больше, чем на человека. Зубы у него стучали не переставая, нос и щеки отнялись, а пальцы задеревенели.

У открытого гроба, за зыбко колышущимся батюшкой переминались с ноги на ногу с прихлопами и притопами знаменитые поэты и прозаики, которых Валериан Петрович раньше видел только издали, да и то не всех. Поэты и прозаики молча и угрюмо взирали на открытый гроб, где возлежал твердый хмурый усопший со скорбной подковкой заиндевевшего рта. Похоже было, что цвет русской словесности жаждал поскорее покинуть недружелюбное место, но порядок не позволял.

Наконец фатально громыхнула полированная крышка, к могиле шагнула утопающая в мехах графиня Демерик, наклонилась, подняла слипшийся от мороза кусок земли, таинственно растянув в улыбке губы от одной бриллиантовой сережки до другой, бросила его вниз. Мелькнула за ней Варенька с заплаканными глазками. Полетели в могилу глинистые комья, застучали лопаты. Визитеры печального действа потянулись к выходу с кладбища. То ли почудилось Валериану Петровичу, то ли нет — тянулись за ними в холодном воздухе не произнесенные еще, новорожденные, но уже напитавшиеся тленом строки. Зацепилась за ограду, плескалась под ветром одинокая фраза: «Кладбища тянутся шире и шире».³

 

Журфиксы у графини происходили по средам. Валериан Петрович едва успел забежать после службы домой — переодеться. Начальник завалил работой, не продохнуть, а откладывать на завтра невыполненные дела Володаевский приучен не был. Даже поужинать не успел, только вытереть носовым платочком отращиваемые с понедельника усы. Усы были так себе, жиденькие и бесцветные, но Валериан Петрович ими уже очень дорожил и каждые пять минут оглаживал мизинцем, будто проверял — на месте ли.

Гостиная Маргариты Грегуаровны сверкала новомодным электрическим светом, от печки шли волны уютного тепла, на мраморном столике в углу вертели пузатенькими боками графины с зажигательными напитками. Хозяйка сияла улыбкой и драгоценностями. Их тени дрожали в огромных глазах Вареньки. И все же, все же витал в воздухе легкий горький душок неприкаянности и скоротечности бытия. Его не смогли перебить ни резкий запах лилий и роз, ни скрип туго накрахмаленных воротничков, ни дым дорогих сигар. Гости, все больше известные петербургские поэты (кое-кого из них Володаевский третьего дня видел на похоронах), стояли кучно, словно цепляясь друг друга, и только изредка отлучались к мраморному столику за моральной поддержкой.

Валериан Петрович, как и подобает новичку, отвесил скромный поклон у входа, приложился к черной перчатке графини, благоговейно тронул губами Варенькину теплую ручку, отошел в угол. До слез обиделся, услышав шепоток в толпе: что это за выскочка такой, очередной молодой бездарь, не иначе.

А вот и нет, а вот и иначе, Маргарите Грегуаровне лучше знать!

— Александр, милый друг, почитайте что-нибудь новое, — будто в унисон его словам подала голос графиня. — Мне уже доложили, что-то замечательное у вас написалось после долгих бессонных ночей.

В рядах пиитов произошло некоторое движение, следствием которого явилось выдавливание к роялю молодого сильно кудрявого человека с мощным шелковым бантом округ воротника белой свободной блузы. Богема, одним словом. Человек откашлялся и, не смущаясь, громко чуть гнусаво затянул нечто неземное, надолго оставившее в душе Валериана Петровича черную дыру ощущения собственного ничтожества: «А в небе, ко всему приученный, Бессмысленно кривится диск».⁴

Вокруг громко захлопали. Графиня благосклонно кивнула:

— Неплохо, милый друг, неплохо!

— Неплохо, неплохо... — зашептали вокруг.

— К черту неплохо, — скривил губы пьяный до хрустального звона высоколобый юнец с глазами чуть навыкате. Юнец этот и до этого стоял в стороне, не смешиваясь с толпой гостей, а тут и вовсе вышел вперед и остался с ней один на один. — Это потрясающе! Это гениально! Это останется на века!

— Что же это вы, — погрозила ему пальцем Маргарита Грегуаровна. — Против общего мнения идете, господин Гуминев?

— А когда это я шел вместе? — оскалился юнец. — А вообще-то я здесь у вас в последний раз, графиня. Собственно, зашел попрощаться. Мне с вами душно и не по пути. Ухожу.

— Не много ли на себя берете, голубчик? — в голосе графини зазвенели острые нотки битого стекла, засунутого врагу в колбасу. — Не боитесь плохо кончить?

— Не боюсь, графиня. Плохо кончить я могу и с вами. Оrevuar. Надеюсь, навсегда.

Наглый юнец повернулся к застывшим гостям, спросил осклабившись:

— Господа, вы блюете с похмелья по утрам стихами? Нет? Я так и думал. Значит, нам не по пути.

С этими словами безрассудный (как подумалось Валериану) молодой человек под холодное, рыбой об лед, молчание покинул залу.

— Если надумаете вернуться, мои двери открыты всем заблудшим, — крикнула в пустоту графиня.

В прихожей хлопнула дверь.

Гости Маргариты Грегуаровны все еще стояли неподвижно, будто играли в детскую игру «в замиралки».

— Интересно! — изящно взмахнула графиня легкой рукой. — Безрассудный Николай Степанович покинул наше общество, но мы-то остались вместе! Или есть еще кто-нибудь недовольный?

— Ну что вы... Ну что вы... — раздалось со всех сторон. Гости как по команде ожили, задвигались, задышали.

— И ладно, — несколько вымученно, как показалось Валериану, засмеялась хозяйка. — Несите шампанское. Будем веселиться, господа.

Скользнула к Валериану по натертому паркету, потрепала по щеке:

— Я могу рассчитывать на вас, мой мальчик? Вы же не покинете несчастную старуху!

Тот кинулся целовать пальцы, бормотать о красоте и благородстве, превозносить и уважать.

— Ах, оставьте, — отмахнулась Маргарита Грегуаровна. — Оставьте дифирамбы для Вареньки. А от меня вы получите всяческую помощь и поддержку в творчестве. Обещаю. Правда, дорогая?

Варенька за ее спиной преданно замахала ресницами.

 

Год пролетел незаметно: ам — и съело его непонятное чудо-юдо с головой набекрень. Только что рыдал крокодильими слезами апрель, только что забитые до отказа поезда везли потных отцов семейства на дачи к жарким самоварам, только что дворники мели наперегонки опавшие кленово-ольховые листья, а вот уже стелется по Невскому поземка и ветер нагло морозит лица законопослушным господам и дамам. А среди дам, надо заметить, попадаются настоящие красавицы. Розовые щечки, серые глазки, губки бантиком.

Валериану Петровичу прошедший год на пользу не пошел. Молодой пиит похудел, побледнел и приобрел привычку хмурить лоб. Мучили его по ночам мигрени, мигрени сменялись жуткими кошмарами. Лилась в кошмарах густая черная кровь, падала отрубленная на плахе голова, горела, корчилась в огне Варенька в подвенечном платье, Маргарита Грегуаровна обнажала огромные вурдалачьи клыки. Короче — полное безобразие.

С Варенькой все тоже было очень не просто. Она то не сводила глаз с Валериана, то кокетничала с другими мужчинами, то смеялась, то плакала, то каждый день писала ему записки, то пропадала на недели. И главное, главное, все не соглашалась осчастливить молодого поэта и стать его супругой.

Поэтому душа Валериана Петровича то возносилась в небо, то падала в пучину отчаяния. И там, в пучине, рождала самые прекрасные строки. Юный пиит писал их на обрывках бумаги, посвящал Маргарите Грегуаровне и относил издателям журналов. Издатели были к нему благосклонны, брали стихи в печать и вскоре обещали выпустить хоть и небольшой, но самостоятельный сборник. И даже в плотной обложке с иллюстрациями. Валериан Петрович постепенно становился известным. О нем заговорили в обществе. Казалось бы — все складывается наилучшим образом, живи да радуйся, а вот поди ж ты!

Этим вечером юный поэт пребывал в пучине отчаяния. Ночные кошмары заявлялись, как хозяева, каждый день, Варенька не отвечала на письма, а когда он, набравшись небывалой решимости, позвонил в дверь графини, слуга сообщил ему, что молодая госпожа не принимает. Оставалось только напиться. Беда в том, что Валериан Петрович не вполне понимал, куда для данной миссии в Петербурге может направиться приличный молодой человек с небольшим доходом. В имении родителей пропустить стаканчик-другой-третий-ухрюкаться-до-потери-сознания предпочитали в домашней обстановке, друзей в городе он пока, в силу занятости, не завел, а коллеги по министерству были все как на подбор люди женатые, солидные и не спешили принимать в свой круг молодого холостяка без залысин, брюшка, одышки и ответственности за семью. Поэтому Валериан Петрович лихорадочно метался от Невского до Итальянской и от Исаакия до Адмиралтейства, сильно замерз, а изрядно отросшие, «заматеревшие» усы покрылись инеем. Где-то у Медного всадника поглощенный невеселыми мыслями Володаевский со всего размаха налетел на господина в сером пальто.

— Извините-простите, — забормотал он, пытаясь господина обойти.

— Э, а я вас знаю! — господин взял Валериана Петровича за плечи, слегка встряхнул, поправил скарф. — У графинюшки встречались, Маргариты Грегуаровны. Плохо выглядите. Похоже, совсем замучила она вас.

Валериан Петрович всмотрелся в нечеткое при свете газового фонаря лицо. Конечно, как он мог не узнать! Господин Гуминев. Недавно вернулся из путешествия в Абиссинию, привез много замечательных стихов. «Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф» ⁵, — писали восторженные поклонницы друг другу в альбомы... С прошлой их встречи Николай Степанович раздался в плечах, коротко постригся, сильно загоревшее лицо странно смотрелось в царстве льда и снега, вокруг глаз разбежались ранние морщинки. «Чем от него тянет таким заманчивым?» — подумал Володаевский и почти сразу осознал чем — свободой и праздником.

— Идемте, как вас там, Валериан, кажется, в какое-нибудь заведение. Отогреетесь, выпьете, а я пока вам историйку расскажу презанятнейшую. Может, она на пользу пойдет.

Абиссинский путешественник развернул Володаевского на сто восемьдесят градусов, подтолкнул в поясницу, придавая ускорение в нужном направлении. Через десять минут они уже стояли в густом парном тепле предбанника заведения «У Федорова», и молодой верткий метрдотель спрашивал Гуминева: «Чего изволите?».

— Бутербродов с бужениной и водки. Маленький графин. Нет, погоди, большой. И столик в углу... — Гуминев, не глядя, сбросил пальто на руки подскочившего официанта.

Водка была похожа на воду, бесцветная, бултыхнувшаяся в стопке, когда Валериан Петрович поднес ее ко рту. В нос шибануло резко и противно.

— Да не нюхайте, — дернул щекой собеседник. — Пейте залпом.

Бульк. Водка ледяным комом ухнула в желудок. Валериан Петрович закашлял, заперхал, замахал руками. Вытер слезы. И вдруг понял — отпустило. Впервые за много дней. Стало так легко, что захотелось бухнуться миру в ноженьки. За избавление.

— Наивный вы ребенок, — покачал головой Гуминев. — Ну и что вас так тревожит?

— Ик, — пожаловался юный страдалец.

— Варенька, значит, — хмыкнул собеседник. — Кнут и пряник графини. Муза, мартышка дрессированная. На что вам все это, Валериан? Вы ведь, уж извините мою прямоту, поэт-то посредственный. Просто графинюшка наша приказы отдает, а Варенька вам угля в топку подбрасывает, чтобы бежали шибче, яркие стихи пописывали, бумагу марали. Но вы так долго не протянете, если будете жить на износ.

— Ик-ик? — попытался спросить Володаевский.

— Понимаете, графиня ваша и не человек вовсе. Сущность бессмертная, которая влезла в человечью шкуру. И не спрашивайте, зачем. Откуда мне известно? Знаете ли, порой надо уехать далеко от дома, чтобы узнать, что в нем творится. Колдовская страна — Абиссиния, и много интересного там есть, что за пределами нашего скромного европейского умишка. Так-то вот.

— А зачем я графине? — наконец-то обрел способность говорить Валериан Петрович.

— Зачем? А вот послушайте, — Гунилев смачно надкусил бутерброд, хрустнул соленым огурчиком и начал рассказывать: — Той темной сущности, что за Маргаритой Грегуаровной прячется, всегда плевать было на людей. Использовала, когда надо было, потом шкурку, выжатую как лимон, ногой отбрасывала. Но и на старуху бывает проруха, всего один раз, а позволила себе влюбиться в смертного. Да не в кого-нибудь, а в неуемного французского императора, позарившегося на весь мир. Горячий был роман, ничего не скажу. Император на его жаре пол-Европы опрокинул. А о Россию зубы-то обломал, как последний мальчишка. А там уже вся жизнь у него под гору покатилась. Не простила графиня этого ни России, ни Романовым. В могилу, сказала, сведу и страну, и династию.

— А стихи мои тут при чем, Николай Степанович?

— При том. Сила такая в строках заключена, что мир перевернуть может. Но только в особенных. Горящих, орущих, которые только из рая и ада можно принести. Кто-то такие без костыликов пишет, а другим, особо чувствительным, музы графини помогают нырнуть и в рай, и в ад. Нырнуть, вернуться со стихами в клювике и к ножкам своей богини. А уж она их сплетет, как надо. И ударит в нужный момент. Почему у нас в Петербурге? Так на нашу землю заклятье плетется, значит, только русские стихи подходят.

— А Варенька, она тоже сущность? — похолодел Володаевский.

— Нет, она что-то вроде медиума. Талант у нее такой — поэтов вдохновлять. Ей тоже не позавидуешь, таких как она Марго с самого дна вытягивает, к себе прилепляет. Только долго они не живут. Рядом с графиней сгнивают быстро.

— И что же делать?

— Бегите. Бегите на край света. Спрячьтесь там, затаитесь. Может, и не найдет вас хозяйка.

— А как же мои стихи? — тут Валериан Петрович храбро, как человек, которому уже нечего терять, подмахнул еще одну стопку, и еще одну, и еще...

— Ответьте мне на один вопрос. Вы можете больше их не писать? Никогда.

— Не знаю, — задумался Володаевский. — Не пробовал. Может быть. Когда-нибудь.

— Значит, можете, — заключил Гунилев. — Иначе так бы не ответили. Ну и не пишите. Крепче будете спать. Оно вам надо — все эти беспокойства.

— Ик, — грустно ответил юный поэт.

Вскочил и потрусил по заведению в поисках ватерклозета — дало себя знать выпитое.

 

Когда Володаевский добрался до дома, водочный туман в голове несколько рассеялся. Что не помешало начинающему выпивохе зацепиться ногою за ногу и изваляться в сугробе. Но до квартиры Валериан Петрович дошел самостоятельно. Дошел да и обомлел. Около двери, прислонившись к стене, сидела прямо на грязном холодном кафеле дрожащая бледная Варенька. Со слезами на щечках, закоченевшими ручками и красными опухшими глазками. Увидав молодого пиита, она кинулась к нему, разрыдалась, крепко-крепко схватила за руку. Так хватаются за единственного родного человека.

— Милый мой, сердце мое, наконец-то. Думала — никогда не дождусь.

— Да что вы, да как вы, да разве ж можно так, да замерзли до смерти. — Не обращая внимания на протесты девушки, что это неприлично, Валериан сгреб ее в охапку, втолкнул в теплое нутро коридора.

— Вы так выглядите, Варенька, будто за вами смерть гналась!

Услышав это, девушка зарыдала еще громче. Мокрые губки расползлись, заморщинились, показалось, вот-вот порвутся.

— Я ненадолго, — забормотала Варенька. — Маргарита Грегуаровна узнает, что отлучилась — рассердится очень. А я... А мне... Я раньше делала, как графиня мне говорила. Она ведь добрая, забрала меня к себе, позаботилась. Никто никогда не заботился, а она... Вы даже представить себе не можете, как я раньше... ужасно... лучше умереть, чем обратно... Но я не могу вас больше мучить. Вы должны знать... Я вас... Вы для меня... Все, все...

Тут Варенька совсем захлебнулась словами. Валериан Петрович побежал на кухню за водой. Принес стакан, обнял девушку за плечи.

— Я вас в обиду не дам никакой графине. Сейчас же поедем, и я попрошу у нее вашей руки. Я не богат, но служу, проживем. Вы согласны стать моей женой?

Варенька благодарно всхлипнула.

 

Квартира графини выглядела в этот час пренеприятнейше. Стылая, сырая, в темных пятнах плесени по углам. Как несвежий утопленник, одним словом. Маргарита Грегуаровна уже ждала их в зале среди заиндевевших мертвых цветов, разбитых бокалов и порушенных надежд. Зло рвала на куски носовой платок, белый, кружевной, с вышивкой.

Ничего не спрашивая, накинулась, как хищная птица, схватила Вареньку за руку, дернула изо всех сил. Та аж в угол отлетела, побелела вся, съежилась, стала хуже смерти.

— Замуж, значит, собралась, убогая, против моей воли? Забыла, из какой клоаки я тебя вытащила? Пригрела змею на груди! Иди в свою комнату, а я тут с Валерианом Петровичем побеседую.

— Никуда она не пойдет! — заслонил Вареньку Володаевский. — Моя невеста не ваша крепостная. Мы немедленно покидаем это жилище, чтобы больше никогда не возвращаться!

— Покидаете? — прошипела графиня. – Попробуйте!

Выкрикнула что-то на английском, кажется, языке: «The dreamless sleep that lulls the dead».⁶

И тут же наши влюбленные оказались заключены в прозрачные, вроде как гуттаперчевые шары в человеческий рост. И ни пошевелиться тебе, ни руками двинуть, ни даже губы приоткрыть. Шары покатились по полу, замелькали перед глазами Валериана Петровича попеременно потолок, пол, стены, стены, потолок, пол. Закружилась голова, желудок свело рвотной судорогой. Вдруг в один миг шары встали как вкопанные. Володаевский, преодолевая дурноту, отыскал глазами Вареньку. Та поникла в своей гуттаперче, видно, сознания лишилась. Над юным поэтом нависла Маргарита Грегуаровна с искаженными округлым пространством чертами, страшная, как упырь в кривом зеркале.

— Смиритесь, — нежно мурлыкнула графиня. Мягко, точно играющая кошка лапкой, тронула шар. — Вы со мной навсегда! До конца! Вашего, естественно!

Валериан Петрович зажмурился и приготовился принять мученическую смерть.

— Не зарекайтесь, графинюшка, — раздался вдруг откуда-то сзади знакомый голос.

Навстречу графине бесстрашно шагнул на середину залы не кто иной, как Николай Степанович Гуминев. В затуманенном мозгу Володаевского он предстал в этот момент Добрыней Никитичем, выступившим с мечом в руке против Идолища Поганого.

— Что же это вы, Маргарита Грегуаровна, только и можете, что детей пугать. Отпустите их, моя брильянтовая.

Маргарита Грегуаровна неохотно убрала руку от шара, державшего в плену юного поэта.

— С какой стати? Я милостыни не раздаю.

— Я тоже, графинюшка. Поэтому предлагаю обмен, очень для вас выгодный, по-моему. Отпустите детей, и я буду весь ваш, со всеми потрохами.

Графиня вцепилась в шаль жадными скрюченными пальцами, на щеках у нее выступил зеленоватый румянец болотной нечисти.

— Интересное предложение. Не ожидала от вас, не ожидала. Ваше благородство, а точнее ваша глупость, не имеет предела. Ваши стихи на строки этого щенка... Не друг, конечно, слуга, невольник, раб. Как славно нам будет вдвоем на ковре у камина! Сколько муки... но не будем об этом. Пока не будем. Вы будете долго жалеть о своей выходке, целую вечность. Дрожите? Сознайтесь, дрожите ведь!

Графиня шагнула к Гуминеву, заглянула в серые беспечные глаза. Нахмурилась, неторопливо и нежно провела острыми ногтями по щеке, оставив на коже набухающие кровью глубокие бороздки.

Гуминев не отступил, так же неторопливо и нежно отвел коварную ладонь.

— Одно «но», графинюшка. Я весь ваш, но только до того момента, когда напишу лучшее свое стихотворение.

— Ха-ха, — закашлялась-засмеялась графиня. — Без музы? Бред! А Вареньку вы так легкомысленно отпустили. Так что не тешьте себя, бедный благородный трубадур.

— Не тешу, — спокойно ответствовал Николай Степанович. — Я просто знаю свои возможности, ma chère. А вы их не знаете.

— Посмотрим, — графиня плотоядно облизала полные губы. — Я тоже не институтка, Николай Степанович. Вы, бестолочи, убирайтесь прочь, и поскорее!

Тут она обернулась к Володаевскому и Вареньке, плененным шарами. Прозрачный каучук тут же стек на паркет липкой лужей да и растаял без следа.

Валериан Петрович подхватил покачнувшуюся невесту, и юные влюбленные поспешили прочь, чтобы никогда, никогда больше не переступать порог этого дома и видеть графиню только в страшных снах.

На пороге Володаевский обернулся на мгновение к своему спасителю. Гунилев ободряюще кивнул ему вслед.

 

Валериан Петрович прожил долгую жизнь, в которой с ним всегда рука об руку шла Варенька. Были в жизни этой и счастье, и горе, и светлая печаль, и злая радость, и милосердный огонь, и мертвая вода. Медных труб не было, не совру. Ну да и бог с ними.

Искал он в свое время Гуминева, чтобы поблагодарить. Но оказалось, что тот убит и похоронен в неизвестной могиле. Как многие в те времена.

Стихов Валериан Петрович, как и обещал Николаю Степановичу, больше не писал никогда. И никогда больше не видел таких ужасных снов, как той далекой петербургской зимой. Но он всегда старался оставаться человеком, хотя в первой половине двадцатого века было это совсем не просто. Как и, если задуматься, в первой половине двадцать первого.

Такие дела.

 

 

1. Без названия, стихотворение Валериана Бородаевскогоp
2. Ноктюрно, стихотворение Валериана Бородаевского
3. «Кладбище», стихотворение Валерия Брюсова
4. «Незнакомка», стихотворение Александра Блока
5. «Жираф», стихотворение Николая Гумилева
6. The dreamless sleep that lulls the dead (англ.) — строка из стихотворения Джорджa Байронa «Euthanasia»