Мальчик стоял на паперти, уплетая плесневелую горбушку. Отец Димитрий давно его приметил: затасканная куртка с оторванным нагрудным карманом, неряшливый шрам от заячьей губы под смятым носом, кроссовки с отстающей подошвой. Хлеб, видимо, достался мальчику от голубей, сизая стайка которых, вторя полуденной капели, курлыкала тут же неподалеку. Выражение лица у мальчика было злобное и одновременно торжествующее, как у человека, уверенного, что он совершил идеальное преступление, и сгорающего от желания похвастаться своей выдумкой.

Воскресная служба закончилась, таяли в кануне зажженные свечи. Согбенная старушка всучила отцу Димитрию целлофановый кулек со словами: «Для Наденьки». Он поблагодарил, пошел рядом с ней, выслушивая причитания, и тогда лицом к лицу встретил мальчика, жевавшего хлеб, размашисто двигая челюстью.

Едва старушка, облапав напоследок заскорузлыми пальцами руку священника, поплелась через прилегавший к храмовой территории парк, мальчик на паперти спросил:

— Почему колокола не звонят? Раньше ведь били.

Отец Димитрий припомнил, что мальчик и прежде появлялся по воскресеньям и торчал до конца службы на улице, невзирая на мороз, который теперь уже подзабылся.

— Не можем, — ответил священник. — Благовест треснул.

Мальчик доел горбушку, повозил руками по линялым джинсам, запрокинул лицо к небу. Глаза у него оказались такие голубые, что если бы он вдруг заплакал, могло бы показаться, что это тает лед под ресницами.

— И что? — недовольно спросил тот. — Чинить не собираетесь?

— Дорого. А ты послушать приходил?

Мальчик неопределенно мотнул головой. Насупился, подтянув плечи к ушам, чем напомнил отцу Димитрию его собственного сына, хохлатого и длинношеего, но уже выпорхнувшего из гнезда птенца.

— А вам люди на исповеди всегда правду говорят? — сменил тему мальчик.

— Доподлинно не знаю, но верю, что правду. Если уж пришел, зачем лгать?

— И вы никому их тайны не рассказываете? Даже жене?

— Есть тайна исповеди. Я ее соблюдаю.

— И ни разу не нарушили? А если человек скажет, что кого-нибудь там убил и прикопал в лесу, тоже ментам не спалите?

Священнику стало не по себе.

— Тайна исповеди нерушима, — повторил он. — Но я, разумеется, постараюсь убедить человека сознаться. Ведь если он пришел на исповедь, значит желает раскаяться. И нужно только ему помочь, направить.

Мальчик шумно харкнул под ноги. Грязно-желтый плевок попал в щель брусчатки перед храмом, но отец Димитрий промолчал. Мальчик, вздохнув, поскреб загривок обгрызенными до мяса ногтями, выбил такт оторванной подошвой о ступеньку и решился:

— Отведите меня к этому вашему колоколу.

Священник ожидал другого. Он не сомневался, что мальчик неспроста спросил об убийстве, и к тому же выглядел совершенно соответствующим образом. В нем, конечно, таились бесы, прыгали в ледяных глазах и ничего не страшились. Они совсем распоясались, эти бесы, но мальчик им противился, совершенно точно, ведь явился же и нашел повод зайти в храм, туда, где бесы в нем взвоют и затопчут в ярости. И потому отец Димитрий кивнул, пригласив его за собой.

Храм был мал, узок, сложен из бревен, с темным тесным притвором. Неслышно мерцал в полумраке канун, возле которого крутилась скрюченная задастая баба и медным колпачком гасила огарки. С ласковым укором взирали со стены Святые. Отец Димитрий провел мальчика за дверь, к крутой лестнице, ведущей в колокольню. Мальчик сгорбился, ни разу не поднял от пола глаз, его слегка подергивало, и ноги цепляли одна другую. Он схватился за перила и упрямо полз наверх, хотя должно быть, бесы со всех сил тянули его за душу назад.

Трещина рассекла темный, опоясанный старославянскими буквами колокол до самых ушей. Отец Димитрий горестно вздохнул. А мальчик зачем-то покачал язык — колокол откликнулся протяжным нестройным стоном, — и спросил:

— Можете отвернуться?

Священник заметил, что мальчик вспотел. И еще появился запах — свежего глаженого белья. Здесь не могло так пахнуть; металлом, пылью, смолой, мокрой одеждой — да, но не так. Как будто мальчик незаметно переоделся в чистое, однако на нем была все та же вытертая куртка без кармана и те же расклеившиеся кроссовки.

И тем не менее, чутье подсказало священнику слушаться. Может, он вообще привык к послушанию и потому стал пастырем. В детстве мать его не строжила, но от любой провинности бледнела, опадала в кресло или на стул, трагически просила воды. Пока маленький Дима ходил за стаканом, триумф непослушания выдыхался, уступал стыду. И когда пришло время выбирать, кем быть, он уже знал, что послушает мать, лишь бы она не бледнела и не просила воды.

Он отвернулся, ни о чем конкретном не думая. Было тихо, в белесом небе, как под саваном, скользило еще слабое после минувшей зимы солнце. Прошло минут пять, у священника озябли руки и уши, под ложечкой сосало не то от голода, не то от волнения, он мыслями вернулся к вопросу мальчика и к причине, приведшей его в храм. К отцу Димитрию приходили разные люди, многие — годами, он знал об их семьях, знал слишком много, пропускал через себя. Иногда хотелось со всем покончить, люди становились ему противны, их близость, их откровенность, их простодушие и глупость, из-за которых они и грешили. Он бранил себя, взывал к Богу, прося помощи, и бог отзывался, приводил к нему еще больше людей, они мучали еще сильнее, загоняя в отчаяние, как покорного агнца, и тогда отец Димитрий смирялся, слушал их и слушал, ничего не чувствуя, пока не наступало облегчение, и он снова мог служить.

— Короче, вот, — пробубнил за спиной мальчик. — Готово.

Священник обернулся и не поверил увиденному. Исчезла не только трещина, но и осевшая за годы патина, и колокол выглядел, как заново отлитый. Мальчик хлюпнул носом. Волосы у него на висках блестели от пота, потемнел даже воротник куртки, а рука так дрожала, что никак не попадала в карман.

— Чудо... — вырвалось у священника.

— Ага, — шмыгнув, признал мальчик. — Теперь будете звонить?

Отец Димитрий обошел колокол, боясь прикоснуться, потревожить, признать чудо, хотя и верил и в мироточащие иконы, и в исцеляющие мощи.

— Спасибо, — ответил он мальчику. — Теперь будем.

Они спустились по лестнице, мальчик призраком плыл впереди, на миг даже показалось, что он уже не касается заусенчатых ступеней. Больше не пахло свежим бельем и вообще ничем не пахло, ни свечами, ни деревом, словно мальчик стирал все запахи за собой. «Я что же, должен его отпустить? — спрашивал себя отец Димитрий. — Просто так, ничего не сказав? Но ведь зачем-то же он был мне послан?»

— Как тебя зовут? — спросил священник, когда они вновь вышли на пустую паперть.

— Андрей.

— Часто, Андрей, людям помогаешь?

— Нет, — хмыкнул мальчик. — Люди в основном тупые и сами во всем виноваты.

Он сказал это со злостью и знанием.

Отец Димитрий возразил:

— Но что же делать оступившемуся? Голову сложить?

— Да плевать мне на них, не мое дело. Я не вам помог, а себе. Нравится мне, как у вас звонят.

— У тебя, выходит, дар.

Андрей съежился, как будто на него замахнулись. Священник вспомнил горбушку, которую мальчик уплетал, словно ничего лучше не пробовал.

— Я хочу тебя отблагодарить, Андрей. Может зайдешь к нам на обед? У нас небогато, но ты, пожалуй, наешься.

— Да не надо мне от вас ничего, успокойтесь.

Он спустился с крыльца, достал из кармана семечки в кулаке, расколол одну грязными желтыми зубами.

— Если будет одиноко или захочешь просто поговорить, приходи, — добавил отец Димитрий.

Мальчик еще постоял, потом обернулся. Выглядел он совсем уж неважно: бледный, глаза запали, блестящая от шелухи нижняя губа лопнула посередине и тихо кровоточила.

— Он все равно снова треснет, — добавил Андрей. — Не очень скоро. Но треснет.

И побрел, пнув стаю голубей по дороге.

 

 

Отец Димитрий жил в тесной хрущевке, где под обоями бугрились многие слои старых газет. В крохотной спальне стояла кровать, прикрытая покрывалом с кистями, половину окна загораживало озеркаленное трюмо. На кровати лежала Надя: рыжая рука вдоль тучного тела. Над изголовьем золочеными окладами поблескивал триптих.

— Наденька, ты представляешь, какое чудо! — воскликнул отец Димитрий с порога, словно не знал, что жена все равно не ответит.

Хотя язык ее слушался, и, приходя в сознание, она говорила разное. Порой даже приятное. Говорила и, как ни в чем не бывало, собиралась на рынок за картошкой, садилась к трюмо и красила губы, причмокивая, чтобы ровнее размазать помаду. Пахла духами и пудрой. Но всё всегда кончалось одинаково: «Мирошку с собой возьму, а то скучно ему одному дома».

После этого наступала тишина. Жена возвращалась в постель, складывала дряблые руки по бокам и больше не шевелилась.

Отец Димитрий не раз думал, что, если бы сын не уехал, все случилось бы не так быстро. Хотя врач объяснял ему, втолковывал, что есть необратимые изменения. «Не-о-бра-ти-мы-е, вы понимаете?» Всё было предрешено. А сын-то что, ему учиться надо, работать, семью создавать. Новую. Из старой он уже вырос. Только вот Надя так срослась с ним, что когда разрубили их общие корни, он прижился на новом месте, а она угасла.

— Ты представляешь, Надя, что я сегодня своими глазами видел...

За четверть часа, что отец Димитрий рассказывал об Андрее, жена моргнула лишь раз. Но потом вдруг повернула голову и посмотрела на мужа ласково.

— Митя! Как давно мы с тобой не виделись!

 

 

Через неделю мальчик явился снова, хотя отец Димитрий не чаял его увидеть. Явился неожиданно: выскочил из-за куста, когда священник вечером шел через мокрый парк в мокрых ботинках, угодив перед этим в незаметную лужу талого снега. Выскочил тенью, заслонив тропу, и решительно приказал:

— Исповедуйте меня!

Отец Димитрий замешкался. Он не знал, крещен ли мальчик и стоит ли вообще начинать этот разговор в сумерках на промозглом ветру. Но еще меньше он хотел вспугнуть Андрея, чтобы тот ушел, не выслушав причин отказа.

— К исповеди нужно готовиться, — мягко возразил он мальчику.

Андрей насупился, поковырял бледный прыщ на впалой щеке.

— Какая еще подготовка? Я думал, я вам просто расскажу, а вы мне грехи отпустите или как это у вас там называется.

— Сперва ты должен простить всех, кто нанес тебе обиду. А затем уже каяться за обиды, которые нанес сам.

— Я еще ничего не сделал, только собираюсь, — возразил мальчик.

Ноги у священника совсем задубели в мокрых ботинках, и он, не торопясь, зашагал по тропе, ведущей к дому, надеясь только, что Андрей пойдет следом. Мальчик ругнулся, но, видно, долго готовился к разговору и не мог так просто сдаться.

Тропа вскоре влилась в широкую прогулочную дорожку, по которой в вечерний час понуро брели собачники с усталыми лицами, изредка выкрикивая клички, раздраженные и рассеянные, листающие новостные ленты в смартфонах. Снег по краям дороги уже стаял, обнажив глубокие проталины. Весна текла в них, вымывала себе дорогу, и отец Дмитрий подумал, что худые кроссовки мальчика наверняка тоже до краев нахлебались воды.

— Значит, ты хочешь поступить дурно? — спросил он исподволь.

— Не для всех, — возразил Андрей. — То есть, кое-кому будет польза.

— А другим?

— Мне все равно. Сами виноваты.

— Тогда зачем тебе отпускать грехи? Если все равно.

— Не знаю, — буркнул мальчик. — Просто... Я в ад не хочу.

— Господь милостив. Не за всякий грех отправляют в преисподнюю. Так что же у тебя случилось?

Они шли медленно, рабочий день отца Димитрия давно кончился. Ныли колени и поясницу тоже тянуло, но больше тянуло и ныло сердце от того, что мальчик был несчастен и главное — одинок — как Дима в его возрасте. Семинария вспоминалась ему холодом, голодом и одним-единственным желанием — чтобы все наконец закончилось. Если бы не Надя...

— Да кореш у меня с войны вернулся, — неохотно, словно сомневаясь, ответил Андрей. — В одном дворе с ним выросли, только он постарше. Нормальный он. Не давал до меня докапываться, на стройке пахал. А сейчас пьет сильно.

— И в чем же твой грешный помысел? — не понял отец Димитрий.

Мальчик выразительно вздохнул, мол, ну что за тупость. Видно было, что он уже сто раз пожалел, и что пришел, и что колокол починил, и как ему досадно, что надо говорить с попом, а поп немолод и туп и потому ни хрена в жизни не понимает.

— Реально не догоняете? — обреченно спросил мальчик, но осекся.

Сбоку через проталину на дорогу выпрыгнула здоровая псина, дворняга, происходившая, очевидно, от овчарки, и подняла оглушительный лай, глядя на Андрея. Тот обмер, побелел и казалось, что его вот-вот вывернет от страха. Отец Димитрий собак не любил и побаивался, мать заботливо внушала ему, что от животных следует держаться в стороне, потому что от бешенства люди умирают мучительно. Надя же долго просила завести щенка, раз уж ребенок у них не получался, но как только Дима поддался на уговоры и уже ехал в вонючей «шестерке» к сомнительному заводчику на квартиру, Надя позвонила и сообщила, что у них будет мальчик. Как она могла знать, что именно мальчик? Но не ошиблась...

Дворняга оскалилась, почуяв страх. Отец Димитрий встал между ней и мальчиком, примирительно показав псине открытые ладони со словами:

— Ну что ты, милая...

Коротким рывком собака бросилась вперед, отец Димитрий не успел ничего понять, только полыхнула боль в руке и по ладони побежала светлая быстрая кровь. Откуда ни возьмись появился хмурый мужик в затасканном пуховике и, схватив собаку за ошейник, от души огрел ее поводком по спине. Собака жалобно заскулила, а мужик, ни слова не сказав, потащил ее по дороге, не обернувшись, даже не взглянув на священника и замершего позади него мальчика.

Кровь уже должна была остановиться, но продолжала течь из глубоких, как от дроби, скважин в коже. Андрей отмер, схватил отца Димитрия за покалеченную руку и забормотал:

— Дебилы, а вы их защищаете, этот вот, он же к вам в храм ходит, я его рожу запомнил, что теперь скажете, простите, небось, да?

Неожиданно пахнуло знакомым ароматом чистого глаженого белья. Лоб у мальчика покрылся испариной несмотря на пробирающий холод, губы стали совсем неразличимы. Отцу Димитрию обожгло руку до локтя, голова закружилась, где-то запели хоры, радостно и светло, как на Пасху. Медленно, очень медленно затягивались на ладони прорехи, выталкивая последние капли крови.

Закончив, мальчик отскочил, спрятав руки за спину, словно оружие. Священник с изумлением смотрел на свою нетронутую кожу в рыжих разводах. Собачий укус исчез так же, как трещина на колоколе.

«Чудотворец, — убедился отец Димитрий. — Настоящий чудотворец».

Андрей попятился. Испуганные глаза уставились на священника в немом восклицании.

— Постой! Куда ты?

Но мальчик уже обернулся и побежал.

 

 

Отец Димитрий вернулся в храм и встал у иконы Богоматери. «Что я видел? — спросил он молча. — Исцеление? А мальчик, кто он? Святой?..»

Сколько ни вслушивался, сколько ни вглядывался, но ответа не было. Только рука словно онемела, и казалось, вот-вот — и вовсе исчезнет.

 

 

В квартире Дима сел в коридоре на старую тумбу для обуви и долго не мог встать. Чудо оказалось невозможным, невыносимым грузом. Теперь он смог признаться себе, что ждал чуда всю жизнь и особенно — последние шесть лет. Откуда-то в нем взросла и окрепла уверенность, что чудо неизбежно произойдет именно с ним. Наверное, он ждал если не благодарности, то хотя бы справедливости: служение давалось ему с трудом, и дома он давно не был счастлив. Но он служил, служил людям, не беззаветно, но и не из корысти. И в этом уравнении словно не сходились правая и левая части, и потому решить его было невозможно.

Теперь же он держал чудо в ладонях. Мальчик, нет, Андрей, целитель, Святой... Дима наискосок через дверной проем смотрел на неподвижную руку жены. Руку, на которую он двадцать пять лет назад надел кольцо, руку, которая ласково гладила куцый шухер на голове их новорожденного сына, месила тесто для пирогов, осеняла грудь крестом. Руку, за которую он все еще держался, хотя она уже не могла никого удержать.

В кухне Дима поставил на плиту чайник, сел, подперев тяжелую голову ладонью. Мальчик-мальчик... Роились вопросы, наскакивая друг на друга: вернется ли? Почему он? Ведь явно же беспризорник. Как ему помочь? Помочь в чем? Предостеречь от греха... Но в чем же грех Святого?

Из коридора послышались шаркающие шаги. Дима, сидя за столом, видел, как жена вышла, одетая в тот же халат, который он по старой привычке заботливо стирал руками, хотя сын купил им машинку. Надя встала перед зеркалом, схватила с верхней полки крепдешиновый платок, обмотала им шею. Дима вышел к ней. Она обернулась и заметно оробела:

— Вы что тут делаете? — зашептала она, бегло озираясь. — Это моя квартира!

— Наденька, я — твой муж, — в который раз повторил Дима. — Митя. Мы двадцать пять лет вместе в этой квартире живем.

— Ерунда какая-то, — взгляд жены заметался из угла в угол, словно она ощупывала каждый предмет и узнавала, и утверждалась в мысли, что это ее квартира, а Дима вот — не ее.

— Я в храме служу, помнишь? — продолжал увещевать Дима. — И сын у нас, Мирон, ты ж его на ноги поставила, твоими силами он теперь нормальный...

Иногда Дима, грешным делом, думал, что Надя обменялась с сыном этой «нормальностью». И был короткий зазор в десять лет, когда нормальными были они оба. И как же Дима тогда был счастлив! Так счастлив, что и молился усерднее, и людей слушал внимательнее, и совсем не пил. Не пил он и теперь — не мог расслабиться, упустить Наденьку, которая, как норовистая лошадь, все искала, искала, как ускользнуть на волю из заточения.

— Я звоню в полицию! — предупредила Надя.

И ведь столь искренне, столь по-настоящему — живой и страстный человек. Диме подумалось, что, если бы можно было сохранить ее такой, признав, что никакой он ей не муж и в квартире оказался случайно, он бы, конечно, согласился.

Он бы дал Наде шанс.

Но взгляд ее уже помутнел; она возвращалась.

Что же греховного хотел совершить мальчик?

Что?

 

 

Отец Димитрий осторожно начал выведывать, вдруг кто из прихожан знает Андрея. Но оказалось, что никто его даже не видел, разве что посоветовали сходить на заброшенную стройку, где отирались беспризорники. Отец Димитрий так и сделал, не дождавшись воскресенья.

Стройку забросили давно, котлован порос плющом, сгруженная кучей арматура осела в траву. Забор из тонких, похожих на фольгу, листов местами держался на ржавых шурупах, но большей частью — на одном честном слове. Священник пролез в дыру из отогнутого угла и заметил неподалеку кострище, блестящее от разлитой воды. Близко перегавкивались собаки. Рука на месте излеченного укуса зазудела, и тут отец Димитрий различил голоса, рядом и внизу, словно шли из-под земли.

Он обошел наваленный холм сухой земли, верхушку которого обклевывала стая ворон, с корнем вырванное дерево, торчащие острием вверх осколки битого стекла и оказался на краю котлована. Голоса стали ближе. Чтобы увидеть, предстояло подойти вплотную, но отец Димитрий не решался: край был слишком рыхлый. Подумав, он опустился на колени. Полз медленно, раздумывая, зачем же делает все это.

Голоса внизу стали громче; явно затевалась драка. Неожиданно грохнул выстрел. Дима увидел на дне котлована двоих: мальчика и мужчину постарше в комуфляжной куртке. Это он стрелял. Мальчик не испугался, наоборот: бросился, схватил за руку с оружием. Что-то прокричал, ударил кулаком в плечо. В ответ мужчина съездил ему по лицу, но вскользь, без задора.

Дима дернулся, рука поехала вниз. Потеряв опору, он покатился кубарем, собирая ветки и сучья. Закрыв лицо руками, расцарапал в кровь предплечья и голову. Когда вращение прекратилось, открыл глаза и увидел темное небо — неужели так много времени прошло? И никого рядом, только запах мокрой земли, как в могиле, и скулеж совсем близко.

Дима взглянул вбок и увидел ее: стаю в десять голов. Ободранного, тощего вожака и державшуюся сзади брюхатую суку. Вожак вскинул голову и оглушительно залаял.

Кое-как встав на дрожащие ноги, Дима попятился. Затем собрал всю невеликую смелость, изогнулся, сведя вперед плечи, чтобы нависнуть над вожаком, и заорал диким голосом.

Но этот пес многое повидал и, наверное, был слишком голоден. Он бросился на выставленную в защитном жесте руку, и тогда вновь громыхнуло. Псины поджали хвосты, бросились врассыпную. А вожак упал, и из-под развороченного брюха потекла свежая нефть.

Оглохший Дима обернулся. Рядом стоял мужчина в камуфляже, в опущенной руке держал то ли двустволку, то ли дробовик, Дима не разбирался. Мужчина подошел, взглянул на то, что осталось от пса с сожалением.

— На кой тебя сюда понесло, отец? — спросил сипло. — Они ж голодные, как звери, разорвали бы, не морщась.

— Испугался, — честно ответил отец Димитрий, — что вы его застрелите.

— Кого? — изумился мужчина. — Андрюху?

Из-за спины говорившего и впрямь показался мальчик. Ровно тот же, в затертой куртке без кармана и рваных кроссовках.

— Пойдем, — сказал Андрей вооруженному мужчине. — Вечно лезут, куда не надо.

Они и впрямь развернулись и плечом к плечу зашагали по котловану туда, где, наверное, можно было подняться.

— Андрей! — окликнул отец Димитрий, сам не зная, что хочет сказать.

Мальчик обернулся, взглянул куда-то вниз и вздохнул:

— Я же говорил: он обязательно треснет. Чини — не чини, они всегда трескаются.

Отец Димитрий проводил их взглядом в темноту и только тогда почувствовал, как горит рука. В темноте блестела кровь, сбегавшая по ребру ладони.

У Димы зашлось в груди, ноги совсем занемели, и он, как на ходулях, поспешил за Андреем и его спутником.

Но те словно растворились.

 

 

Уже впотьмах дойдя до храма, отец Димитрий поднялся на колокольню с зажженным фонарем. Трижды обошел благовест, тронул ладонью, обжегся холодом. Трещины не было, а руку дергало от боли. Кровь остановилась, но сжать кулак не получалось. Просидев с полчаса на сквозняке, отец Димитрий все же поднялся и пешком пошел в дежурный травмпункт.

 

 

В травмпункте собралась очередь из порезанных, укушенных и обожженных. Дима негромко спросил, кто здесь последний, и ему указали на сутулого дедка, державшего одной рукой другую, с явно сломанным запястьем. На пару человек раньше него мужественно глотал слезы парень с глубоко раскроенным бедром; неумело наложенный поверх штанов бинт намок от крови.

Дима притулился сбоку у входа, под стендом о клещевом энцефалите. Рядом на скамейке женщина с распухшим пальцем объясняла молодому пацану, порывавшемуся уйти, что ржавый гвоздь — это не шутки.

— Вот у меня сосед, — вещала она, — вроде и не сильно-то наступил, но аккурат, как у вас — в пятку, а дальше: сепсис, гангрена, ампутация. Чудом выжил! Чудом!

Диму передернуло. Он представил, как мог войти в эти жухлые двери Андрей, коснуться каждого и каждого исцелить. Но сперва, разумеется, рассказать, что впредь нужно быть осторожными с гвоздями, кипятком и скользким полом.

— Это так не работает, — раздался хмурый голос справа. — Что задумано, то предрешено.

Дима повернул голову и с изумлением обнаружил рядом Андрея. Глаза у него из ледяных стали металлическими, как полынья в снегу. И веяло странным, не бельем и не пустотой, а будто бы ладаном и древесной стружкой.

— Вы зачем в котлован полезли? — не дав ответить, спросил мальчик. — Я бы его вернул. А вы вспугнули.

— Откуда вернул? — тихо спросил Дима.

— С войны.

— Разве так можно?

Андрей закатил глаза к потолку в желто-ржавых разводах и разочарованно вздохнул.

— И что же? — продолжил Дима, не получив ответа. — Он просто обо всем забудет?

— Ну типа.

— А потом?

Андрей не ответил, и Дима наконец понял, в чем греховность его замысла. Понял и ужаснулся. Он подумал о Наде — о Наде, которая лежала одинешенька дома, ждала его, Диму, сама того не зная.

— И так с любым человеком можно? — спросил священник обреченно.

— Ну типа, — повторил мальчик. — Если много времени прошло после того, как... Ну, как всё случилось, то надолго хватит. То есть... ну, как отмотаешь. Я вот когда колокол этот ваш «чинил», подумал, что треснул-то он недавно, получается, надо подальше отмотать. А с рукой — там думать было некогда, да и устаешь, когда с людьми связываешься, в общем, струсил, получается. Но с корешом я всё решил, лет десять можно подкрутить, а там ведь никто не знает, что дальше. Вдруг я ошибся?

У него были крупные суставы и худые пальцы, впалые щеки и родинка на серой шее. Дима положил ладонь ему на плечо и повернулся лицом.

— Зачем тебе его спасать?

— Он — мой кореш, — просто ответил мальчик.

— Но если все предрешено... Он снова вернется туда? И снова? И убьет, как уже убивал?..

— Да наплевать мне, — буркнул Андрей. — Вернется, значит, опять поправлю. Он мне нужен прежним, не понимаете, что ли?

Дима отлично понимал.

Очередь неожиданно всколыхнулась и запричитала: дедок со сломанным запястьем покосился, как светофор во время урагана, и упал бы на пол, если бы парень с рассеченным бедром вовремя не подхватил обморочного. От этого усилия у него, правда, вскрылась рана, и сам он сильно побледнел, после чего с удивительной солидарностью было решено обоих пропустить вперед, хотя кое-кто, конечно, возражал.

— А вы бы не вернули? — спросил Андрей. — На моем бы месте?

Дима вздрогнул. Он мог думать лишь об одном: простила бы его Надя, если бы он использовал мальчика? А Господь? Это ведь искушение, самое страшное из возможных, так чего же он ждет? Диму несложно было искусить, он так и женился после одного, первого раза в пустой пыльной квартире на чужих простынях. Позже он уговаривал себя, что опорочил невинную Надю (хотя Надя-то невинной не была, но Дима тогда не знал, как это определить; крови на простынях не было, но говорили, что иногда и не бывает) и обязан был на ней жениться. Он и тогда не мог признаться, что просто хотел перелететь из одного гнезда в другое и Надю «обесчестил» лишь для того, чтобы дать себе повод.

Потом Надя долго не могла забеременеть, и Дима думал, что это и есть его расплата за грех, за то, что он поддался искушению. И когда спустя пять лет все-таки родился сын, Дима решил, что грех наконец искуплен.

Но оказалось, искупление ждало их впереди.

— Нет, — ответил отец Димитрий. — Воле Господа нельзя перечить.

— Но если все по этой сраной воле происходит, то на хрена мне этот дар?! — вспылил Андрей. — А как там было про художника, который свой талант в землю зарыл? Это не грех что ли?

— Может, смысл в том, чтобы бороться.

Мальчик фыркнул, плюнул на щербатый пол и направился к дверям, потревожив пару из бледной девушки и не менее бледного ее мужа. Затем резко развернулся и вновь оказался перед священником:

— А если мне надоело бороться? Всю гребанную жизнь только и делаю, что борюсь.

— Господь посылает испытания тем, кому они по силам, — возразил отец Димитрий.

— Знаете что? — окончательно взъярился Андрей. — Пошел ваш бог в жопу со своими испытаниями. Пусть значит я опять всем всё только испорчу. Сами виноваты!

Он неожиданно кинулся к женщине с пальцем и бесцеремонно схватил ее за запястье. Палец на глазах уменьшился до нормальных размеров; взамен у женщины расширились глаза. Едва закончив с ней, Андрей бросился к пацану с проткнутой пяткой, к ошпаренной дуре, к парню с рассеченным бедром, который дожидался дедка из кабинета. Все больше лиц бледнело и краснело, все больше ртов приоткрывалось в благоговейном молчании.

А Дима смотрел на мальчика и понимал, что, если его не остановить, все кончится навсегда. С мальчика тек пот, и в душном помещении стоял дух растопленной бани. Дима схватил Андрея за рукав, но тот вырвался и громогласно заявил:

— Ну и что? Что мне будет-то?

— Ты ведь погибнешь! — крикнул Дима, ни на что уже не надеясь.

Андрей захохотал:

— Ну и пусть! Кому моя жизнь нужна, а? С роду никому!

Дима, наверное, мог бы еще что-то сделать или сказать, уберечь мальчика, силой увести из этой обители калечных, смотревших на них в изумленном молчании. Но вдруг открылась дверь и ввалился слишком крупный, инородно здоровый для приемного покоя мужик в комуфляжной куртке. Дима мгновенно понял, что мужик пьян, пьян невменяемо и при этом вооружен, и страшно представить, что творится в его контуженной голове.

Страшно стало и всем укушенным и обожженным, даже тем, кто минутой ранее исцелился. Этим, наверное, вдвойне. В тишине кто-то всхлипывал, затем неожиданно пацан, споривший с теткой о гвозде, шагнул вперед, хмурый, словно не вполне понимающий, что происходит.

— Уходите, тут и без вас проблем хватает, — ляпнул он.

Мужик перевел на него взгляд стеклянных глаз. Андрей не шелохнулся, хотя Дима был уверен: вот сейчас мальчик закроет маленькой грудью целый мир и исполнит свое предназначение. И умрет вместе со своим даром, потому что прав: никакого смысла в нем нет.

— Ты! — вдруг рявкнул мужик, ткнув дулом в сторону священника. — Ты мне нужен.

И Дима как-то мгновенно понял, как мужик его нашел — ведь знал о распуганной собачьей стае и об укусе. «А если бы Андрей успел? — подумалось Диме. — Если бы я ему не помешал?..»

— Вопрос у меня к твоему начальству, — спотыкаясь о слоги, протянул мужик. — На кой хрен это все, а?

Люди, заметил Дима, начали его сторониться, расходились вдоль стен, становясь почти плоскими, двумерными, и ползли в тень, зачарованно глядя на оружие. И пацан с пяткой молчал, хоть и остался рядом со священником, но вряд ли осознанно, скорее замешкавшись.

— Жили, — продолжил мужик, шагнув к Диме. — Работали. С колен, ёб твою мать, подымались. А пацаны теперь в дерьме, в золе да в земле. И нахрена?

Дима мог бы ответить, но страх путал ему мысли и в каждую встраивал Надю, одинокую забытую Надю, о которой никто не вспомнит, если мужик застрелит ее мужа. А он рано или поздно застрелит, в этом Дима не сомневался.

— У меня больна жена, — сказал он громко и отчетливо, чтобы каждая прильнувшая к стене тень услышала. — Тяжело больна. Больше о ней некому позаботиться, кроме меня.

Уже сказав, он понял, как трусливо прозвучали его слова и что все наверняка решили, что он хочет себя выгородить, как будто был среди теней кто-то, кого не ждали дома, в ком нуждались меньше, чем в бесполезном попе. Он слышал их мысли: у женщины с пальцем две дочки, у дедка — старуха, с которой он сорок лет прожил, даже у окаменевшего пацана, студента-иногородца, кот и волнистый попугайчик, а присмотреть некому.

— Пожалеть тебя? — рявкнул мужик в комуфляже. — Жена у него, смотрите! У меня тоже была. И где она? Домой не пускает... В мой собственный дом!

Он качнул дулом. Рука не выдержала тяжести, опустилась, и пуля выбила пыль из старой плитки, распугав теней. Кто-то взвизгнул, кто-то заплакал горше прежнего. Мужик тряхнул головой, свободной от оружия ладонью стукнул себя в висок, попытался что-то схватить в воздухе перед глазами.

— Кто мне за это ответит? — пробормотал мужик, и тогда Андрей шагнул к нему из-за спины священника.

Дима обязан был его удержать, он знал это так же ясно, как то, что господь существует и подо все стелет свою ладонь. Но иногда чуть-чуть сомневался. Это предательское, искусительное сомнение и остановило его, чтобы Андрей взял мужика за широченные плечи бледными пальцами и сказал ему в перекошенное лицо:

— Я. Я отвечу.

«Вот сейчас», — понял Дима.

Вот прямо сейчас.

Он закрыл глаза, и с перекрученными кишками и крошечным сердцем, с разбегу налетел на Андрея и мужика в комуфляжной куртке.

 

Громыхнуло.

Завизжали.

 

Дима ослеп и чувствовал только, как в животе горячо пульсирует. Он не понимал, что лежит, что над ним склонились люди, и ярче других плыло чудном мареве лицо женщины с пальцем.

«Значит, в меня», — дошло до Димы.

Кто-то сказал «разворотило». Слово это почему-то Диму насмешило.

Тетку отодвинули. Отодвинул мальчик с серым лицом.

— Зачем! — требовательно воскликнул он. — Зачем опять?!

Отцу Димитрию нечего было сказать ему.

И он не сказал.

 

В дверь позвонили. Этот звук — неробкий, назойливый — удивил Надю настолько, что она села на кровати. Ноги почти не ощущались. Она прислушалась: нет ли в доме кого-то еще, кто бы мог открыть? Шуршала серая тюль по треснувшей на подоконнике краске, раскашлялся и умолк холодильник на кухне. Звонили на улице колокола.

«Митя», — вдруг всплыло у Нади в голове.

Митя, где ты?

Она встала, нетвердо шагнула, держась ладонью за холодный комод. Повторился звонок: кто-то настойчиво требовал с ней встречи. Надя попыталась вспомнить хоть одно лицо — просто лицо, любое, пусть не Мити, но хоть какие-то лица она видела? А Митя? Не может же жить имя без человека. Но и его лица она не помнила.

Надя не сомневалась, что не сможет открыть дверь — много раз пыталась, но не хватало ключа. Теперь же ключ лежал на столике. Она вставила его тяжелой пухлой рукой и повернула четыре раза.

На пороге стоял мальчик в затертой куртке, на месте оторванного кармана торчали червячками белые нитки, кроссовки давно просили каши.

— Вы — Надя? — спросил мальчик.

Она неуверенно кивнула.

Мальчик нагло протиснулся в прихожую. Увидел на столике библию. Вздохнул.

«Я его знаю?» — заметались вспуганные мысли в Надиной голове.

— Я — Андрей, — представился он.

«Какой странный», — удивилась Надя, но отчего-то успокоилась, словно он был ей сын или племянник и ничего плохого сделать не мог.

К тому же так хорошо пахло свежим глаженым бельем.