Симон Хазред сидел у костра и шевелил прутиком угли. После многих ночей без огня эта казалась особенно тёмной. Без малого два месяца изнурительного путешествия через пустыню миновали. Прошлой ночью они вышли на солончаковую пустошь, сменившуюся теперь низкой степью. Здесь был кирпичный навес, заботливо наполненный дровами, глиняными кувшинами с водой и мясом, и путники остановились на отдых, ибо днём солнце всё ещё выжигало все силы.

Ночью же холод пробирал до костей, а потому Симон блаженствовал у огня, не смотря на болтливого купца Шалика, хозяина каравана, который пристроился напротив. Из предрассветной тьмы доносились усталые хрипы верблюдов, где-то далеко впереди гремел гром. Карминовые блики плясали на глиняной коже колоссов, стоявших в пределах освещенного круга. В массивных, неуклюжих руках они сжимали копья. Последуют ещё несколько ночей пути, но Симон запомнит последней ночью старой жизни именно эту – самую тёмную.

- Ты всё ещё можешь вернуться со мной в Ашарак, - сказал купец, - я не возьму с тебя денег.

Симон отказывал уже не в первый раз:

- Я не отступлюсь.

- Неужели хочешь стать, как вот эти? – Шалик указал головой в сторону недвижимой фигуры голема, едва заметно понизив голос. – Послушай, я ведь уже водил к мастеру Флеггелю людей. Ремесленников, купцов, духовников – таких же, как ты, искавших богатств и бессмертия. Никто не вернулся назад. Ни сразу, ни после. Я подозреваю, что все они, по доброй воле или нет, обращаются в таких вот истуканов. А ты ещё так молод!

- Я не ищу золота, - ответил Симон, - и вечной жизнь мне не нужно. Я хотел бы прожить достойно хотя бы ту жизнь, что мне отведена.

- Чего же ты хочешь от старика?

Симон поднял взгляд:

- Я слышал, что алхимик, поселившийся на краю пустыни, создал философский камень и с его помощью разжигает искру жизни в глиняных статуях. Примкнув к твоему каравану, я в этом уверился. – Он указал на голема, не отнимая взгляда от глаз купца.

- Так чего ты хочешь от него, раз не золота и бессмертия, которые тот камень, как я слышал, и даёт?

- Если он разжигает волю к жизни в холодной глине... так в моей погасшей душе и подавно сможет. И ради этого я готов прислуживать ему хоть во плоти, хоть в камне.

Они проговорили до рассвета, а с первыми лучами солнца ушли в тень навеса, чтобы поспать. Впереди был долгий переход. Через несколько ночей они достигли болота, где жил алхимик, и их путешествие подошло к концу.

Ко двору алхимика они прибыли утром. Хозяина дома не оказалось. Шалик сказал, что днём тот часто пропадает на мастеровой поляне, и спокойно пошёл отдыхать в небольшой кирпичный домишко, построенный, как видно, лично для него. Немногочисленные их спутники совместно с големами принялись разгружать верблюдов, а у Симона появилось время побродить по окрестностям.

Большой двор раскинулся на берегу болота. В основном здесь были кирпичные домики с крышами из красной черепицы, но встречались и каменные. Симон заглянул во все. Были там склады товаров, купленных и произведенных. Был погреб, вырытый в отдалении, где почва достаточно твёрдая и не размыта на глубине. Были гостевые домики, стойла для верблюдов, примитивная кухня, где кто-то неумело работал мясницким ножом, и нечто, напоминавшее свечную мастерскую. Сам дом алхимика располагался посреди болота, был построен из дерева и имел высокую дымовую трубу. К нему, по редким кочкам, протянулись деревянные мостки. Симон не сразу обнаружил отсутствие гнуса, столь странное на болотах. Но, обнаружив, сразу догадался, в чём дело: вода в болоте блестела на солнце всеми цветами радуги. Ни одно живое существо не выжило бы в этой маслянистой жиже.

Последний дом находился на отшибе. Симон едва различил его на фоне далёких гор. Он очень устал к тому времени, но любопытство взяло верх. Дом оказался мастерской, на этот раз – художественной. Стены были расписаны старательно, но бесталанно. По углам навалены груды размалеванных битых бюстов и посуды. Очевидно, алхимик практиковался здесь в живописи, пытаясь придать человеческие черты лица бюстам, но художник из него был не лучше, чем скульптор. Симон это понимал, потому что и сам был художником. Пропившим всё и опустившимся на дно жизни, но всё же художником. И озарение снизошло на него в этот момент - сама судьба привела его сюда.

Вернувшись вечером, Симон застал купца за беседой с маленьким худым мужчиной. Длинные одежды скрывали его иссохшее тело, а голову покрывал пышный тюрбан. Куцая седая бородка была опалена, а бровей у него и вовсе не оказалось.

Шалик подозвал Симона и представил мастеру Флеггелю. Тот сдержанно приветствовал гостя и поселил его в одном из гостевых домиков. Рассчитавшись с Шаликом кусками чистого золота, алхимик тут же удалился, сославшись на неотложные дела.

- Вам ещё доведётся поговорить, раз ты решил остаться, - сказал Шалик, с хитрым прищуром рассматривая самородок, - но я своих слов не забираю – ты можешь вернуться со мной.

Вечером следующего дня он распрощался с Симоном и увёл свой караван в сопровождении глиняных копейщиков, пообещав вернуться через год. Симон лишь вежливо молчал.

Он поселился в скромном жилище, обставленном лишь лежанкой из козьих шкур, деревянным столиком у окна и парой стульев. Големы приносили ему еду и воду. Алхимик же затворился в своей хижине, запыхтевшей из трубы красным дымом, и на глаза не показывался. Симон ждал в надежде, что старик о нём не забыл.

И вот, ранним утром стук в дверь поднял его с постели. Было ещё темно, и алхимик принёс с собой зловонную жировую свечу, которую поместил на столике. В её неверном свете он казался совсем старым и сухим.

Они беседовали долго, неспешно, и мнение Симона о мастере Флеггеле вскоре изменилось. При первой встрече он предстал суетливым и рассеянным. Теперь же это был спокойный, рассудительный, сосредоточенный человек. Симон решил, что дело в увлеченности старика делом, которое он поставил перед собой. Тогда его мысли витали отдельно от тела – в мечтах о предстоящей работе. Сейчас он целиком посвятил себя собеседнику.

Он спрашивал о жизни Симона, и тот не таясь отвечал о самых постыдных и личных вещах, словно исповедуясь перед человеком, которого едва знал. Подобная искренность подкупала старика. Он узнал драматичную историю совсем ещё молодого человека: о его увлечении живописью, о неразделённой любви, человеческой несправедливости и падении в бездну пьянства и разврата. Отвращение к своей жизни выплеснулось из Симона. Он молил алхимика взять его на службу и указать верный путь.

При первом же удобном случае он упомянул художественную мастерскую, деликатно предложив свою помощь. Алхимик, до той поры слушавший с сочувственной внимательностью, вдруг вспыхнул живейшим интересом:

- Мальчик мой, ты как раз тот, кого мне так не хватало! – сказал он возбуждённо и схватил Симона за рукав. Он будто внезапно вспомнил о своих опытах на неуступчивом поприще.

Огарок свечи курился зловонной струйкой дыма, в окно лился уже утренний свет. Так, проговорив многие часы, они пришли к соглашению, и Симон получил шанс на новую жизнь.

Вечером того же дня мастер Флеггель позвал его в мастерскую и попросил показать своё искусство. Пришлось потрудиться – руки забыли отточенные некогда движения, но получилось сносно. За несколько часов на стене возникли горы со снежными шапками, река, обрамлённая в зелень низких степных деревьев, туманные силуэты людей на привале. Алхимик был счастлив.

- Краски жидковаты, - как бы извиняясь за качество, заметил Симон. – Возможно, мы сможем над ними поработать?

Вновь огонь вспыхнул в глазах старого мастера. Такой жизненной силе Симон мог лишь завидовать. Флеггель принялся рассказывать из чего он мастерил краски. В сотне миль от болот были медные копи, где големы добывали медь для громоотводов и сосудов, необходимых алхимику для работы. Там же встречался малахит, из которого толкли порошок для зелёной краски, а вместе с ним и азурит, служивший пигментом для синей. Красный и жёлтый цвета алхимик добывал из охры, в избытке встречавшейся в этих местах, а белый и чёрный – из костей животных, пойманных големами к обеду. У Флеггеля не было времени на опыты с краской, потому он разводил её обыкновенной водой, добавляя время от времени разные масла, которые, как заметил Симон, совершенно для того не годились. Некоторое время они провели в спорах о том, что лучше подойдёт на замену: яичный желток или пчелиный воск, и пришли к выводу, что ни того, ни другого в окрестностях не имелось.

Споры увлекали Симона и занимали его мысли, вселяя подлинный азарт, но искра не загоралась в его глазах. Слишком многое выгорело внутри чувствительного молодого человека за годы бессмысленного самоистязания.

Так пролетела неделя. Целыми днями они работали, растирая пигменты в ступках и на камнях, выжаривая их на медных сковородах и размышляя над тем, каким составом пользоваться, и всё своё время посвящал алхимик их занятию. Но небо затянуло тучами, и мысли Флеггеля начали уноситься вместе с порывами ветра, гулять среди далёких раскатов грома. Он всё время пребывал в ожидании. А когда тучи набрякли и приготовились разразиться дождём, алхимик вовсе пропал. Красный дым вновь повалил из трубы.

В ту ночь Симон сидел у окна. Всполохи молний рвали небо в клочья, озаряя комнату и не давая уснуть. Через стену дождя Симон заметил огонёк - в доме алхимика зажегся свет. Дверь распахнулась, и огонёк быстро понёсся косыми тропами мостков к берегу, а затем в сторону мастеровой поляны. Не долго думая, Симон накинул плащ, накрыл свечу стеклянным колпаком и выскочил в ночь.

Прибежав так скоро, как только мог по склизкой грязи и лужам, он застал Флеггеля вбивавшим пруты громоотводов в тело ещё неживого голема. Симон слышал об этом ритуале лишь из обрывков фраз, смутно представляя весь процесс. Но он знал главное – небесный огонь должен был разжечь искру в каменном сердце и поселить в статую душу.

Так и случилось в следующее мгновение. Едва мастер Флеггель покончил с последним штырём и отошёл на шаг, в громоотвод вонзилась стрела молнии. Сноп искр взметнулся к небу, раздался оглушительный хлопок, за которым последовал протяжный нечеловеческий рёв.

Через миг Симон наблюдал светящуюся, подобно раскалённым углям, фигуру, медленно расправляющую плечи под хруст лопающейся глиняной корки и шелест дождя. За его спиной поднялся из грязи и безрезультатно отряхивал одежды алхимик. Молнии озаряли поляну, выхватывая из тьмы уродливые черты недоделанных статуй. Воображение Симона рисовало истинно ужасные картины. Трепет перед разыгравшейся сценой заглушил болезненную дрожь, пробивавшую всё его промокшее тело мгновенье назад.

- Идём. – Высокий голос алхимика вырвал его из оцепенения. Старик стоял уже рядом, весь в грязи. Вода потоком струилась по его бороде. – Дело сделано. Теперь не дурно бы и чаю выпить.

Раньше Симону не доводилось бывать в доме алхимика. Когда зажглись свечи, единственная комната предстала его взору: всю дальнюю стену занимали столы со стеклянными и медными сосудами, масляными горелками, трубками и инструментом; по правую руку стена была заставлена стеллажами с банками и ящиками, полными алхимических ингредиентов; стена у входной двери приютила несколько больших сундуков; жилая же зона поместилась у левой стены, где была кровать алхимика, столик у окна, печка-мазанка и шкафы. Под столами и сосудами в полу были проделаны дыры, куда устремились сливные трубки, плюющиеся время от времени алхимической мешаниной.

Флеггель принёс сухую одежду, и они переоделись, а горячий чай согрел их кости.

- Ты совсем не спрашивал меня о големах и философском камне, - заметил алхимик. – обычно гостей интересует именно это.

- Я был слишком поглощён работой с первого дня. Но сейчас именно эти вопросы поселились в моей голове. Ведь это было его действие? Именно философский камень поместили Вы в статую, чтобы дать ей жизнь?

Алхимик хитро скривил губы и припал к кружке:

- Не совсем. Но можно сказать и так.

- Я расскажу тебе о своей мечте, - сказал алхимик помолчав, - расскажу, как здесь очутился.

Он долго подбирал слова. Ему не часто приходилось беседовать с людьми. Симон взглянул в окно, во тьму, где плети дождя хлестали масляную болотную гладь, ощутил теплоту кружки с чаем в ладонях и уют натопленной комнаты. Могло ли быть время для истории лучше?

- Когда-то, будучи совсем ещё юнцом, я нанялся подсобником к алхимику по имени Стехан из города Забура, – Флеггель отодвинулся от стола, и взгляд его затуманили воспоминания. – Я сделал это не из корысти и не потому, что это было уважаемо в народе. Нет. Я искренне восхищался тем, что он делает. Тем, что делает каждый учёный муж. Я восхищался знанием. Я видел, как мастер Стехан совершает невообразимые вещи, тщательно записывая результаты в свою книгу. Эта книга, содержащая описания и методы сотворения бесчисленного множества чудес, должна была перейти к его последователям, украсив Забурскую библиотеку. Но не перешла.

Горожане ворвались в мастерскую, убили Стехана и сожгли всё, что ему принадлежало. Так же они поступили со многими другими учёными мужами во время Забурского погрома, пятьдесят лет назад. Так они поступили бы и со мной, не будь я в отъезде по делам господина Стехана.

Всё произошло по нелепейшей причине. Шла война. В Забуре распространился слух, что враг использует какую-то новую смесь, приготовленную алхимиками, чтобы рушить стены и жечь дома. Люди рассвирепели, собрались на улицах и пошли в ответ убивать и жечь дома собственных алхимиков, лекарей и философов, будто они были причастны.

Тогда я познал всё безумие толпы и хрупкость знания, безнадёжно утраченного с гибелью человека, им владевшего. Тогда же в моём сердце поселилась мечта – попытаться уберечь людей, владевших знанием. Дать им возможность творить, не озираясь по сторонам.

Я отправился в странствие, используя свои знания, чтобы прокормиться и накапливая нужные мне сведения, посещая библиотеки и сведущих людей, проводя опыты и изыскания. Когда мои труды показали первые признаки успеха, я бежал так далеко, как мог, на край смертоносной пустыни, нашёл место, где условия благоволили моей работе и поселился здесь.

Путём алхимии и оккультизма я создал то, что люди принимают за философский камень – сердце голема. Вещество, получаемое из слияния множества элементов, в том числе крови человека, чью душу небесный огонь перенесёт в него во время удара.

Так я научился давать людям вечную жизнь в теле, которое нельзя умертвить кинжалом или копьём, которое не стареет и не изнашивается, подобно старой обуви. В теле, которое станет бездонным хранилищем для человеческой мысли.

А в скором времени в горах будет возведён храм Знаний, который послужит пристанищем для нового поколения философов. Он строится под надзором одного из величайших зодчих, что я встречал во врем скитаний.

И ты сыграешь свою роль в этом, мой мальчик. Ты распишешь этот храм, чтобы он стал усладой для глаз человека. Глядя на стены этого храма, люди будут вдохновляться на свершения.

Симон глядел на алхимика потрясённо и долго не мог вымолвить ни слова, когда тот закончил рассказ. Наконец слова сорвались с его уст:

- Значит, все големы – это некогда жившие учёные?

- Нет, - улыбнулся Флеггель, - конечно, нет. Лишь немногие из них. Но я известен, как известны и мои воззрения. Поэтому некоторые люди приходят сюда с просьбой дать им глиняное тело, чтобы они могли бескорыстно служить Знанию, занимаясь посильным трудом. Здесь трудятся охотники, строители, рудокопы, погонщики верблюдов. Общество, служащее великой цели: если не силой мысли, то силой каменных мускулов.

Симон вспомнил, что пришёл к алхимику с той же целью.

- Писать картины неуклюжими глиняными руками невозможно, - сказал он, - но я послужу Вам во плоти.

После этой ночи Симон увидел големов другими глазами. Он стал замечать за ними человеческие повадки, мелкие привычки, отличительные особенности. Он узнал, что голем, получивший жизнь на его глазах, был простым резчиком по камню, пришедшим к алхимику на исходе лет.

Через несколько дней Симон спросил себе проводника и отправился по окрестным местам в поисках нового пигмента. Первым местом, которое он посетил, стали медные копи. Они представляли собой большую рукотворную воронку, вырытую в степи. На краю воронки прилепились глиняные печи с мехами, в которых переплавляли руду, добывая из неё медь. За неимением потребности в меди печи остыли, а големы бездельничали.

Двое бессмертных рудокопов боролись на площадке, придавая своей массой этому шутливому занятию довольно грозный вид. Глухой стук эхом разносился по копям, когда они сталкивались в очередном поединке, подобно горным баранам. Третий встретил гостей, провёл их по копям и показал замечательные образцы новых сплавов, изготовленных ими. Заметив, с каким интересом Симон рассматривает руду на предмет малахитовых включений, он показал ему свою коллекцию. В сундуке голем собрал наиболее крупные и необычные куски малахита и азурита. Симон с живым интересом рассматривал их, не скупясь на похвалы. Копи оказались необыкновенно богаты на камни, которые никак не использовались: отвалы шлака полнились не расплавившейся зелёной и синей рудой. Настоящий подарок для художника, подумал Симон, и золотая жила для торговца красками. Эти цвета ценились больше других в любом уголке мира.

По пути назад Симон встретил охотника. Он нёс на плече тушку убитой козы, а в руке – лук и стрелы. Голем приветливо помахал вооружённой рукой, и поражённый Симон попытался с ним пообщаться. Из обмена жестами стало ясно, что охотник необыкновенно хвастлив. Он заверял, что убил козу с безумно большого расстояния, пока та щипала листву, взобравшись на верхние ветви степной акации. Причём сделал это совсем недавно. Он так разошёлся, получив возможность с кем-то пообщаться, что начал требовать демонстрации своих навыков. Симон уступил.

Охотник повёл его в степь и указал на далёкое деревце. Прищурившись, Симон, к своему удивлению, заметил ещё несколько коз, облюбовавших верхние ветви. Голем сбросил тушку на землю, взял подобную метательному дротику стрелу, натянул могучий лук до треска и выстрелил. Стрел взвизгнула, распарывая воздух, помчалась вверх и почти скрылась из виду на излёте. Одна коза рухнула на землю. Остальные соскочили и убежали. Голем излучал самодовольство.

Подойдя к дереву, Симон попытался разглядеть, что в нём привлекает коз, и испачкался в янтарной смоле. Яркое вязкое вещество показалось ему хорошим связующим для красок. Собрав её в мешок, он решил непременно провести опыты. По возвращении Симон обнаружил строящийся дом. Алхимик объяснил, что это новая мастерская, достойная мастера.

Путешествие продолжилось. В противоположной стороне Симон наткнулся на глиняный карьер. Здесь, вблизи болот, по колено в грязи, трудились четверо. Один из големов формировал кирпичи, другой – пластинки черепицы. Полученные изделия обжигались здесь же, в торфяных печах. Двое других добывали глину и торф. Работа кипела. Но, не смотря на это, здешние обитатели тоже находили время на развлечение. Из глины они возвели памятник, который был замечен Симоном из далека и привёл его в это место. Они работали неуклюжими громадными ручищами, поэтому и сам памятник не отличался утончённостью. Это был такой же глиняный голем, только не живой. Он возносил к солнцу кирпич, зажатый в толстой лапище. Полноценное хоть и сырое искусство, прославляющее их ремесло. Эти големы любили своё дело, не смотря на работу в грязи, не смотря на угрюмые виды и черноту болотной трясины. Кроме того, они совершенствовали методы лепки и конструкции печей, экспериментировали с температурами обжига и добавлением в материал разных составляющих. Они вполне заслужили себе памятник, подумал Симон, настоящие мастера своего дела. Про себя он отметил, что непременно его доработает.

Пройдя дальше на полсотни миль, Симон встретил множество кактусов-опунций, покрытых тучами мелких красных мошек. Решив попытаться добыть их яркий цвет, он собрал мошек с дюжины растений.

Когда Симон вернулся из второго похода, Флеггель ждал его с собранной сумкой.

- Центральный купол храма завершён! – радостно заявил он. – Мы отправляемся туда!

Не успев передохнуть после долгого пути, Симон отправился в новый. Спустя несколько дней редкие по началу деревья превратились в лес. Истинным блаженством было ступить под его прохладные кроны после месяцев жизни под жгучим степным небом. Затем их нагнал далёкий шум горной реки, а тропа стала всё чаще вилять между камнями и уходить вверх. Горы казались с болот не такими уж далёкими, но миновала целая неделя, прежде чем они вошли в белоснежный храмовый портал.

Храм был построен в седловине. Окружавшие его мраморные стены зарывались в естественные горные породы. В центре двора возвышалось величественное здание, увенчанное куполом из гладко отшлифованного камня. Во дворе расположилось так же множество недостроенных зданий причудливой формы. Здесь были маленькие амфитеатры, сцены, трибуны, беседки и просто залы для уединения.

Внутри храм был залит светом. Белоснежные стены светились в солнечных лучах, проникавших в грамотно размещённые прорези окон. Это место ему предстояло расписать. Но он не знал как. Что будет достойно украсить столь величественную залу своим присутствием?

Всё время, что они провели в храме, Симон ломал голову. А перед уходом Флеггель предложил ему посетить мраморный карьер, который находился поблизости.

Когда они пришли, големы выпиливали очередной блок. Карьер имел причудливый угловатый вид, где бесформенная горная порода граничила с ровными спилами мраморных плит. У себя под ногами Симон заметил маленький синий камешек. Его цвет был насыщенным и чистым, словно всполох молнии в ночном небе.

- Я таких раньше не видел, - заметил он алхимику.

Флеггель взял камешек и повертел в руке.

- Да, они часто встречаются именно здесь. Я посещал некоторые другие каменоломни, но подобных камней не видел. Признаться, я даже не знаю, как они называются. Быть может, мы первые, кто их видит. Назовём их «хазеритами», в честь человека, который об это задумался? – и он засмеялся.

Симон сунул камешек в карман и улыбнулся в ответ:

- Хорошая идея.

Вернувшись домой, Симон и Флеггель застали новую художественную мастерскую в полной готовности. Здесь поместились новые медные сковороды и чаны, каменные плиты и ступки, жировые горелки и солидный запас свечей. Симон окунулся в опыты с головой. Он зажаривал ингредиенты при разных температурах и степени помола, смешивал с различными связующими веществами и между собой, стараясь придать цвету насыщенность.

Красные мошки, обитавшие на опунции, позволили получить более яркий красный, чем получался их охры, а подогретая смола акации оказалась прекрасным связующим, увеличивавшим контраст. Лишь хазерит не поддался напору художника. Каменные и медные инструменты не позволяли смолоть его достаточно мелко. Потому Симон ждал купца Шалика с особенным нетерпением – ему нужны были стальные инструменты.

Свободное же время Симон посвятил росписи глиняных тел. Големы приходили к нему по очереди и стояли часами, пока он выводил на их телах контуры мускулов, человеческие черты лица или символы, какие они хотели в качестве татуировки. Он научился общаться с ними жестами без малейшей заминки, словно простым человеческим языком.

Мир вокруг начал пестреть, а Симон, обнаружив, что тела големов поддаются доработке при помощи инструмента, стал обтёсывать и шлифовать их. И по мере совершенствования мастерства Симона, они обретали всё более чёткие атлетические черты. Так прошёл год, и Шалик прибыл в означенный срок. А с ним явился и ещё один гость.

Это был человек преклонных лет с густой кудрявой бородой и кустистыми бровями. Он представился Эсомером. Симон припомнил это имя, будто оно было ему знакомо. Догадку подтвердил алхимик, заключивший гостя в объятия и приветствовавший его как дорогого друга. Эсомер был общеизвестным философом. Он прибыл потому, что услышал клич, брошенный алхимиком в мир, когда тот планировал строительство храма. Этот гость ознаменовал собой начало новой эры философии.

Впервые Симон был свидетелем разговора о переходе из плоти в камень. Мысли о реальности обсуждаемых вещей взбудоражили его душу.

- Как Вы решились на это? – вопрос сам вырвался из уст Симона, когда они сидели в доме алхимика и пили чай, в один из вечеров. – Ведь Вы ещё здоровы. У вас есть любимое дело и цель в жизни.

Эсомер воспринял вопрос серьёзно. Его кустистые брови сдвинулись к переносице.

- Моё тело совсем одряхлело и пришло в негодность, а мысль жива и свежа, как в юности. Мне ещё столь многое нужно обдумать, отшлифовать теории и мысли минувших лет. Мастер Флеггель предоставил мне шанс продлить дело всей жизни в вечность, и я не упущу этот шанс. Мой труд будет закончен, а я обращусь в камень, на котором когда-нибудь высекут его тезисы. Это ли не счастье?

Симон с трудом понимал старика. Он тоже делал своё дело, но не мог похвалиться таким же стремлением, такой одержимостью идеей. Что такое счастье, он и подавно ответить не мог.

- Но как же живые чувства? Ощущение солнца, согревающего кожу, как же звуки собственной речи и пыл жизни? Доступно ли это глиняным людям? – сказав эти слова, Симон понял, что задаёт вопросы сам себе, ведь именно он не мог ответить на них.

- Нет. Зато им доступны тишина и покой. Для меня нет ничего желаннее.

Симон больше не пытался отговорить Эсомера. Получив указания, он приступил к ваянию нового тела для философа. Разум же его заполонили мысли о счастье и смысле жизни. Зачем он пришёл сюда? Якобы для того, чтобы зажечь искру жизни в своём сердце. Но искра не зажигалась. Он был увлечён работой так, что потерял счёт дням, но был ли он счастлив? Чего так не хватало его душе? Терзаемый этими мыслями, он потерял сон и ночи напролёт глядел в потолок.

На седьмую ночь небо разразилось грозой. Симон знал, что голем завершён, а в окне алхимика не горел свет. В обезумевшем истощённом разуме всплыла не менее безумная идея. Он прокрался в дом, пока алхимик ещё спал, взял громоотводы и поспешил на мастеровую поляну.

Дождь всё усиливался, и в небе растянулась паутина молний, когда Симон пришёл на место. Он добросовестно вонзил громоотводы в места, указанные когда-то Флеггелем, но один прут оставил себе.

- Сегодня, господин Эсомер, искра жизни зажжётся не только в Вашем теле, – сказал он решительно неподвижной статуе. – Пусть даже в моём она сразу же погаснет вместе с жизнью!

Словно в ответ на его слова, небо раскололось, и молния вонзилась в статую. Её треск отразился могильным холодом в теле Симона. Раздался рёв и хруст спёкшейся глины.

Симон воздел прут к небу. Его лицо исказила гримаса ужаса и безумия. Теперь я, говорило всё его тело, но глотка была бессильна издать даже единственный звук. Дождь беспощадно хлестал его лицо своими плетьми.

Вот оно, промелькнула пророческая мысль. И в тот же момент он был ослеплён белым светом, почувствовал, как его тело отрывается от земли и летит в грязь. За светом последовал громкий щелчок, грохот колющегося в крошки камня.

Симон открыл глаза. Свет всё ещё застилал его взгляд. Кожа ощущала промозглую грязь вокруг и ледяные капли дождя, сыплющиеся с неба. Судорожный вдох вернул его в мир. Разум всколыхнулся, и мысль пронзила его подобно молнии. Он понял, чего не хватает его душе и почему он здесь. А на залитой дождём тёмной поляне над ним стоял голем с разрушенной рукой. Среди глиняного крошева под его ногами валялся погнутый прут, вырванный из рук Симона прямо перед ударом.

Когда алхимик пришёл к нему на следующий день с разговором, Симон решительно заявил, что знает секрет философского камня и теперь намерен создать свой.

Настала его очередь затвориться в мастерской. Стальные инструменты истёрли хазерит до мельчайшей пыли, и его пигмент в сочетании с подогретой янтарной смолой дал очень яркий, насыщенный цвет. Симон заказал на медном руднике безумное количество малахита и охры, опустошил от насекомых целое поле опунций. Не зная устали, его глиняный помощник стоял у каменной плиты, истирая ингредиенты.

Когда краски, наконец, были изготовлены, Симон ушёл в храм.

Долгие месяцы от него не было никаких вестей. Но однажды он объявился на пороге алхимика, совсем заросший и растрёпанный. Флеггель поначалу испугался, подумав, уж не разгадал ли бывший пьяница секрета изготовления алкоголя из тех самых опунций, но сразу же отбросил эту грязную мысль. Неряшливость Симона была совсем другого рода. Это был вид человека, безоглядно отдавшегося своему делу. Вид, слишком хорошо знакомый алхимику.

- Идём, - сказал Симон, - я завершил его.

И Флеггель отложил все свои опыты и дела. Огонь в горелках был погашен, перегонные кубы прекратили свою работу, не доведённые до ума составы и эликсиры потекли по сливным трубкам в болото. Алхимик перекинул сумку с едой через плечо и поспешил в храм.

- Вот он, мой философский камень, - заявил Симон, войдя под своды купола.

Флеггель замер. Стены храма украшала великолепная марина. Спокойная и бескрайняя морская гладь, залитая тёплым солнечным светом, уходя в стороны, приходила в волнение, начинала клубиться пеной и заворачивалась штормовой волной, покуда не разбивалась о своё зеркальное отражение. Настоящий свет, изливающийся из оконных проёмов, смешивался со светом фрески, меняя его вместе с изменением времени суток. Алхимик потянул носом солёный морской воздух, услышал плеск прибоя, почувствовал на коже холодные брызги. Необыкновенное чувство умиротворения захватило его и не желало отпускать.

Симон довольно улыбался.

- Я подумал: чего же не хватает в этом месте? И эта картина вспыхнула перед моим взором. Море. Что может быть вдохновеннее моря? И как много общего у него с мыслями человека! Здесь, среди пустынь, степей и гор, именно море наиболее желанно утомившейся размышлениями душе.

- Это прекрасно, - выговорил алхимик, и его дыхание вновь замерло.

- Это Вы и имели в виду, когда сказали мне, что сердце голема – не совсем философский камень? Сердце голема – это Ваше изобретение, которое даст Вашему имени бессмертие и озолотит Вас, стоит того лишь захотеть? Ваш философский камень – это идея, воплощённая в сердце голема!

Флеггель смотрел на него одобрительно.

- А это – мой.

И Симон окинул широким жестом всё помещение.

- Паломники, посетившие это место, разнесут весть о нём на своих устах во все уголки мира. И моё имя поселится в их историях, хоть оно и так уже записано в веках, благодаря Вам.

Симон достал из кармана маленький лазурный камешек, носивший его имя, и торжественно поднял его.

- Трудно поверить, что я мог всего этого лишиться и не сказать миру своего слова.

Симон, будто разом обессилев, тяжело опустился на скамью. Алхимик сел рядом, и они оба устремили взор в морскую даль.

- Талант, любовь и жажда справедливости очень губительны для молодых людей, - сказал Флеггель, - даже по отдельности. Ты же прочувствовал на себе всё их разрушительное влияние. Неудивительно, что они нанесли тебе такое увечье. Тем не менее, ты не сдался, а схватился из последних сил за соломинку и выбрался по ней из той ямы жизни, в которую угодил. А я лишь протянул эту соломинку. И вот он, результат. Величайшее произведение искусства из виденных мною. Каждый может стать помощником в этом храме, но ты доказал, что достоин занять в нём место среди философов. Если ты пожелаешь когда-нибудь облачиться в каменные одежды и продолжить творить, мы тут же проведём ритуал.

- Я с благодарностью принимаю Ваше предложение, но не знаю, воплотится ли оно когда-нибудь в жизнь. Этот шедевр заполнил пустоту в моём сердце, и теперь я хочу жить и переносить свои чувства на холсты, чтобы показать людям. Это ещё одна причина, по которой я Вас позвал... Я ухожу.

Алхимик молчал. А Симон подозвал голема, притаившегося среди колонн. Филигранно выточенные руки этого голема представляли собой образец утончённости.

- Это Кетрик, тот самый человек, которого Вы обратили в моём присутствии, резчик по камню, помните? Я снова встретил его здесь. Он сам пришёл ко мне и попросился в помощники. К этой фреске приложена и его рука. Мы провели долгое время, обтачивая его пальцы и придавая им нужную гибкость, теперь он станет вашим художником.

- Не думал, что у него есть подобные способности, - губы алхимика тронула улыбка, когда он жал протянутую ему глиняную руку. Он предвкушал новую работу и новую историю.

- Возможно, он и сам об этом не думал, будучи резчиком по камню в прошлой жизни. Но это место меняет людей. Теперь, когда ему не нужно беспокоиться о пропитании, о немилости господина и болезнях, он открылся с неожиданной стороны. Подобно ему раскрываются таланты и других големов, и они уже не просто подсобные рабочие в храме Знаний. Они могут дать достойный отпор в споре с Эсомером и поучить лучших мастеров в своём деле. Философские камни теряют здесь свою цену и сыплются градом на ваши ладони.

- Хорошие слова, я попрошу Кетрика запечатлеть из на камнях храмового портала, - алхимик склонил голову в знак признательности. – Я буду скучать.

И они продолжили смотреть на фреску в молчании, пока солнечный свет не окрасил её в багровые тона. Потом Симон ушёл, и алхимик лишь из людской молвы слышал о его мастерстве. Им больше не довелось встретиться, Симон Хазред никогда не желал вечной жизни. Но ходили слухи, что отведённую ему он прожил счастливо. А его произведения, славящиеся необыкновенной глубиной синих оттенков, поселились в веках, восхищая своей красотой и вдохновляя на свершения всё новые поколения.