Шатаясь пьяно, через поля бредёт по узким тропам вор с награбленным добром. Вокруг него густеет темнота, а вместе с нею — запах спящих трав. И влага нанизается на пожелтевшие травинки каплями росы.

А вор идёт, шатаясь пьяно, через поле; он напевает, пьёт вино, обходит заросли репейника, теряет из виду слегка проторенные тропы; находит их без нити Ариадны — находит и теряет новые и старые пути. И мир — о, старый дивный мир! — ему напоминает строки из полупозабытой старой песни. И этот мир стоит, шатаясь, пьяный надо всем.

Текут сплетенья звёзд, бесшумно разбиваются об землю: их ждёт перерождение за ежедневной красной смертью солнца. Течёт и песня; пьяно-пьян язык уж закрутился в узел сотню раз. Плетутся и созвездья. Мир пьяно-пьян шатается; и спят, свернувшись в клубы, гады под камнями. Пути не видно в узких змее-тропах, которые плетутся как язык, который заплетается созвездьями, которые летят, в пыльцу бесцветную об жернов растираясь.

Из-под земли крылатый призрак воспаряет — огромная когтистая сова. Слова из песни снова забываются, и снова их напоминает старый мир. Огромный старый мир стоит, шатаясь; а вор, шатаясь, подходит к одинокому дубу, что дремлет в столь поздний час, покачивая тёмной кроной.

«Кот! Чёрный кот! Сегодня я с усами и хвостом! — паясничает чёрт, с коварным замыслом сокрывшийся в ветвях. — Копыта три, и уха тоже три. Кого бы исцарапать до крови? Кого бы мне с ума свести одним лишь видом неопрятной рожи?»

Слова из песни долетают до всех трёх ушей.

«Поёт? Стой, кто идёт! Что он поёт, шатаясь пьяно?»

— Какое дерево высокое стоит! — сам с собой говорит, размышляет вслух пьяный человек, наворовавшийся сегодня.

Он продирается сквозь тернии сухих кустов; наконец, добирается до древа и усаживается прямо у корней.

С плеча спускается заплатанный мешок — огромный и тяжёлый; вор непослушными руками силится распутать сложный узел, решив пересчитать всё то добро, которое украл у своего ленивого и праздного хозяина. Но стоит отразиться звёздам в глади посеребренных зеркал, как тут же вор затянет только что распутавшийся узел и утрёт пробившуюся слезу.

— Нет, ну это ведь не грех! — оправдывает себя (наверно, перед богом) пьяный человек. — Шесть месяцев уж как-то протяни, а выручку получишь только на седьмом! И как он, бывший мой хозяин, мог сказать такие гнусные слова! Сказать тому, кто в их доме работает уж лет двадцать. Куда девалось доверие? Его, похоже, совсем и не было... Ну, ладно, по делом ему!

Вор улыбается и опять раскрывает мешок. Чёрт с неподдельным интересом наблюдает; в листве мерцает пара хищных глаз.

— Кусочки хлеба, золото, брильянты... брюшина, соль, картофель, серебро... картины, книги, винные меха... — перечисляются вещи из мешка.

Когда заканчивается обзор на ценности, вор откладывает добро, откидывается спиной на ствол древесный и размышляет:

— Наворовал, конечно, без разбора: среди металлов водится еда, под солью и картофелем — брильянты. Быть может, закопать здесь часть добра, чтоб не тащить с собой излишний груз...

Он пьяным взором пробегается по полю, отпивает ещё немного терпкого вина и ощущает, как сонливостью повеяло с востока: из грёз составленный поток несётся над землёй, над спящим клубом змей, над сладостной росой, нанизанной на пожелтевшие травинки. Веки вора наливаются тяжёлой бронзой. Мир — старый мир! — уж боле не шатается, не пляшет. Покрыты звёзды одеялом пышных облаков. Прохладный влажный воздух оплывает нежно; сливаются оттенки, как водяная краска на холстах. Сопенье тихое, и резкий хруст ветвей.

— Эй, человек!

Лицо. Жуткое лицо видит вор, открывший глаза. Нет больше поля. Нет бесконечной тьмы. Лишь только пара хищных глаз, мерцающих в ночи. Клыки-ножи! Свалявшаяся шерсть. Лишай повсюду, язвы на всём теле. И едкий смрад, тяжёлое дыхание с хрипами и гулким плеском желчи в чёрном кривом горле.

Вмиг протрезвевший человек своё от страха имя забывает. Впадает в ступор, тишина, затем рот открывается, и произносятся обрубленные слоги. Дышать. Дышать! Издать протяжный вопль!

— А... А-а-а!..

Чёрт, улыбаясь, запихивает грязное копыто вору в глотку.

— Нет, ты кричать не будешь!

Бесплодная борьба, в которой человек, как мышь, крутится, извивается: он силится освободиться, вырваться из лап проклятого злодея.

Чёрт горло жертвы обвязывает хвостом и несётся быстрее своей тени (конечно, если бы ночью была видна тень). Он измывается над человечьим телом, пока то дёргается, бьёт ногами. Кометой чёрной бес проносится над песней пробудившегося соловья и стрекотанием не засыпавших полуночников-сверчков. Скачок, толчок, бес делает три оборота. И замирает, повисает в воздухе.

«Ну вот опять! — с досадой думает кошмарный чёрт, остановившись. — Почему все люди, с которыми мне доводится поразвлечься, так быстро умирают?» И он встряхивает хвостом, освобождая из петли бездыханное тело.

Человек нелепо подает головой в песок — как раз в то место странной плеши, где не растёт трава, где не идут жуки. Здесь землю будто бы облили кислотой или иным раствором ядовитым.

Поверхность на том месте закипает; и, некогда ещё живой, навек почивший вор уходит в бурные зыбучие пески. Сначала поглощается посиневшая голова; два уха, будто иллюминаторы тонущего судна, скрываются в пучине.

Погружение происходит медленно, так что чёрт скучает; кидает камни в поле, приводит в исступление степных волков своим собачьим воем.

Уже поглощаются песком плечи и предплечья — как глупый страус, человек вниз головой уходит в землю.

Чёрт не знает, куда себя деть от скуки, и плюет в луну чёрной желчью, оставляя на той пятна.

От тела вора остаются только ноги, стоящие бурьяном в центре поля.

Бес крутится вблизи мешка с добром. Он чёрным когтем режет толстую верёвку, чтобы заглянуть, чем судьба одаривает сегодня.

В зыбучих песках тем временем лишь только стопы высятся поверх бурлящих волн.

Чёрт, по-собачьи голову склонив, осматривает бегло содержимое мешка. Когда прекращается шум и движение в стороне подозрительной плеши, бес закрывает мешок и оборачивается: тело ушло под землю полностью.

Теперь злобный демон запихивает в песок награбленное добро.

«Ой, поживлюсь теперь я дома в преисподней! — думает про себя чёрт. — Давай, скорее пролезай, пока меня здесь солнце не застало!»

Мешок (предательски для чёрта) застревает. А солнце уж спешит взойти и пробудить всю справедливость мира, дабы судить и предавать наказанию нечисть, не успевшую до рассвета сойти вниз.

Чёрт старается протолкнуть мешок, затем пытается его наоборот из песка вытянуть и отбросить в сторону, чтобы самому поскорее скрыться под землю. Безнадёжно! Вот-вот взойдёт солнце: нужно срочно куда-то прятаться. И бес запрыгивает в крону дуба.

Когда же предрассветные лучи нимбом озаряют восток, начинает дуть горячий ветер, не останавливающийся вплоть до середины дня.

 

И вот, вместе с ветром возносится полдень. Трава перестаёт колыхаться в тот же момент, когда мир перестаёт дышать, когда прекращается движение воздушных потоков. Жар будто бы златом... он будто бы паром встаёт над ссохшимся выцветшим лоном. Полотна земных угодий — они в этот засушливый месяц так же уродливы... так же неряшливы, как и широкие поля соломенных шляп, сплетённых сморщенными ручками слепых старух.

Сегодня! Под пышущим яростью солнечным взором тает всё: и сам взгляд Гелиоса тает, пронизывая золотой пар.

Сегодня! Бледно-бронзовые деревья дымятся; их обнимает призрак будущих пожаров. Сосновые стволы потеют смолами, и с приглушённым треском лопается их кора.

Сегодня! Деревья краснеют тонкой линией, пока где-то над ними синие горы обращаются в небо, а синее небо в свою очередь сливается с горной цепью.

Под раскаленным мёдом янтаря, спадающим растянутыми каплями, под солнечным играющим лучом порхают и резвятся милые синички. Когтями на лету их перехватывает демон и съедает, пуская во все стороны кровавые ручьи. Танцует чёрное исчадие кошмара: кусок из плоти пляшет на суку.

Пристанищем для беса служит одинокий дуб, и демон кроется в рассыпчатой тени. Но тёмная листва надёжно не скрывает, и солнце как стрелой пронзает нечестивца.

Закон для этого демона: коснёшься тверди — загоришься, лучи святого глаза заклеймят ожогом, как только упадут на проклятую кожу.

Уже половину дня бесовское отродье не может найти себе крова. И ещё половину дня ему суждено жариться в зное — в душном августовском пекле, поднимающемся с полей.

Бес визжит, одаряя крысиным пением ещё не потревоженные склепы.

— Горю! горю! — скрипит он, кашляет и плачет.

Бес извергается так, как с присвистом сгорает грязный водород.

О, этот звук! Он полосует ухо — он будто вскользь проносится по склону, он будто поневоле падает в ущелье.

Бес извергается так, как вскрикивают сонные, оступающиеся над пропастью. Как слабые детишки, беспечно марширующие по лезвиям границ; поющие, выдумывающие песни. Шаг не туда: трава, усеянная сладостной росой, — не держит. И вот дитя летит в безвестность, боясь разжать ладонь. А в кулачке ликуют стебельки пылающей крапивы.

Сегодня злобный демон умирает не в первые: он не однажды возвращался в ад. Но в сей предсмертный час чёрт понимает, что больше не вернётся никогда ни в сонмище людское, ни в рокочущие жерла. Седьмая смерть окажется последней! Всему положен свой предел: на этот раз бес исчезает навсегда. И это страшно...

Страшно и отрадно! Ведь чёрт не явится опять изнанке мира. Он испарится, солнечно сгорит, испепелится! И прах его развеется по ветру.

— Послушай, старый друг... Дружище! — бес поднимает чёрненькие глазки к небесам.

Луч солнца пробивается сквозь листик и упирается в немытые рога. Чёрт тут же уменьшается заметно.

— Ай, ай-ай-ай! Паскуда! — плачет бес. — Чтоб твоего сынка опять распяли! — он потрясает кулаком и отсылает прочие проклятья.

Ещё минута танца и, к несчастью добрых сил, находится дупло для чёрного кота. Среди жуков, покровов моховых и запахов древесных приют находит себе бес.

Чем хуже приходится исчадию, тем более оно мельчает. Чем меньше кроваво-красных грёз приходит в затхлый ум, тем сильнее обладатель такового ума сжимается в размерах. И вот теперь тот демон смог пролезть в дупло, ибо под палящим солнцем измельчал совсем, растаял.

В укромном месте можно дожидаться заката, сумерек, росы, полуночи, затем кромешной тьмы, хранящей буйства, ужасы, убийства. Бес облизывается; от размера серой мыши вырастает до размера дятла. Он осматривает ожоги, потом говорит:

— Теперь-то уж, мой свет, дослушаешь меня. Ведь я не так уж плох, подумай! Зачем-то нужен миру вор, насильник, сумасшедший... Всё это я! Я потакаю тем, кто не стремится к райскому блаженству. О, эти сволочи! Как я их всех люблю! Ведь кто творит злодейства, сам живёт не сладко.

Палящий зной гудит над жжёным полем. Бес ухмыляется и сам не замечает, как от размеров дятла дорастает до размера взрослой куропатки.

— Что? Достать меня не можешь? Ну, слушай дальше: значит, я люблю всех тех... не буду повторяться. И разве можно утверждать, что существо, способное на столь высокие привязанности, чувства... ну разве может оказаться вдруг плохим? Быть может, я в один из дней исправлюсь вовсе? Не буду больше изводить безумцев, на их глазах глодать чужие кости...

Тут демон начинает набирать в размерах, ибо ему приносят блажь воспоминания об убийствах.

И он растёт, растёт! Взметаются синицы, шипят обеспокоенные гады, в иссохших травах разбегаются полёвки.

А бес слюною брызжет, его экстаз настолько быстро наступает, что даже выйти из дупла не удаётся: копыто застревает. И солнце тут же прожигает полупрозрачные дубовые листы.

— Ай! Ай-ай-ай!

И бес опять сгорает.

Но три ожога всё ж приводят в чувство, рассеивают сладкие мечты, от коих пахнет кровью, штормом, медью. Бес уменьшается слегка и вырывается из западни. Он продолжает свой зловещий танец, он убегает от рассыпчатого света.

И если бы хоть кто-то видел это: хоть кто-то наблюдал со стороны, в песке рассевшись, креста с груди не поднимая, не вынимая лезвия из ношен, руки из недр кармана... Тот наблюдатель тихо бы смеялся. Ведь в безопасности за жаркими стенами света бес не достал бы смертного никак. Смеялся бы наш зритель; потом, улыбку сохраняя, утомился бы и начал думать о своём. Ведь каждому из нас когда-то умирать. А вот представить хоть бы каково это...

Чего не знает ни одна душа?

Навечного забвения в пустыне. То ощущение, когда тебе не снится ничего во время сна. И мысль не бежит с воспоминанием. И есть глаза, но нечем созерцать. И есть душа, но некому продаться...

А демону не жаль себя нисколько; не укрощены озорство и аппетит. Он всё по-прежнему хватает и съедает беззащитных птиц, танцует, вспоминает, плачет, врёт.

Для нас его последние минуты есть упование надежд, мечтаний, чаяний. Но нам не знать о совершении божьего суда, ведь смерть не пробивает маяками завесу пылевых, песчаных бурь. Сквозь их вуали не расслышать жалобных рачений, тревожных вздохов, окриков, молитв из уст злодея.

Однако есть большая радость тоже в том, чтобы не знать о горе нечестивца. Тогда он, нами ненавидим, душе не сродни, сердцу незнаком, в любой из дней покажется всесильным. А в бедах и в сомнениях враг предстанет лишь приземлённым существом в обносках, тряпках и цепях.

— Я убивал! — кричит весёлый демон.

Ему взгляд солнца обжигает левый бок. И бес, одним прыжком пересекает и тень, и блеск. Листвы зелёной шелест тихо вторит. Прислушаться: шумит над глупой злобной песней.

— Я убивал, я убивал, я убивал!

Он, паяц почерневший, улыбкой рассекает себе рот. Когтями угольными разрывает щёки. Кривит гримасы, кашляет, смеётся. На каждом кашле из него выходит облачко густого чёрного дымка. И с каждым чихом вылетает пёрышко синички.

— Ты слышишь, Бог мой?

Солнце бьёт ещё сильней, и чёрный кот чуть не срывается со своей ветки. Хвостом бес касается земли, которая в час полуденный так раскалена, что начинает шипеть маслом.

— Ну ты и мразь! — со слезами проклинает демон.

— Послушай, старый друг! — теперь его слова исполнены как будто едкого упрёка. — Я убивал, и вот за всё злодейство ты забираешь только лишь одну!.. Хотел бы я сказать: «одну лишь душу»... За все те сотни — только лишь одну! Но не могу тебя критиковать открыто, ибо я боюсь второго солнечного удара.

Чёрт тянет грязным рылом воздух. На горизонте в мариве дороги заколыхались две фигуры.

— А знаешь, мразь! Бей прямо в морду! Бей по пятаку. Убей меня скорей, пока те други не подпали под гипноз. Пока я в роли милой дамы не пооткусывал им языки.

Бес ухмыляется и вертится спиралью; идёт густейший дым.

 

В пыли, в грязи, в поту бредут по узким тропам двое. Один мужчина в туфлях, изношенных уж в клочья. Второй босыми ступнями продавливает раскалённые пески. Они вдвоём в разорванных обносках. А головы покрыты серыми платками.

Их кожа загорела до кости. Блеск в их глазах кричит о голоде великом. Их стянутые щёки молчат о нищете.

— Халев, — обращается босой к тому, что в туфлях, — у тебя осталась вода?

Обутый герой встряхивает свою флягу, в которой восхитительно сладко, радостно и приятно плещется то, что охлаждает, задерживается на губах и щекотно стекает по подбородку — вода...

— Держи, мой друг, — Халев протягивает свою флягу босому. — Можешь выпить всё, я потерплю до вечера. Мы ведь к концу дня должны выйти к фермерскому поместью.

Самоотверженный герой отворачивается, чтобы не видеть, как его спутник пьёт и как протекает по щеке капля живительной влаги. Глоток, ещё глоток, отфыркивание и тяжёлое дыхание.

Вода заканчивается. Босой постукивает флягу, чтобы сбить на язык последние задержавшиеся капли. Когда же и их не остаётся, друзья одновременно вздыхают. Повисает долгое молчание, которое прерывается звонкими словами:

— Смотри, Халев, там дерево горит!

Застревая в ветвях, создавая временный заслон от солнечных лучей, уходит от дуба последний дым преображений беса.

— Как жаль, — хрипит второй, — в какой широкой тени могли бы отдохнуть.

— Мне кажется, или в ветвях застряло что-то? — всё также громко спрашивает босой, чей промоченный последней влагой голос теперь резко отличается от глухих речей обутого героя.

— Повешался ли кто-то? — слабый хрип того, чья речь уже не сродни звонким возгласам босого.

— А может быть, повешался не сам. И судьи под тем деревом сжигают труп осужденного на смерть.

Они замедляют шаг. Они останавливаются вовсе.

— Смотри, Халев! — кричит босой. — Тот труп шевелится ещё!

— Не может быть, Аарон! Всё это ветер!

В округе ни одна травинка не вздохнёт. И путники довольно быстро понимают, что нет ветров... Молчание водворяется — не сушат лишними словами рты, и так напоминающие дыры; отверстия в стенах, которые ведут в глубинный мрак, в прохладу подземелий. Проходит несколько минут, после чего молчание нарушается:

— А всё же ты был прав, — хрипит Халев, хозяин ветхих туфель. — Там кто-то движется, там кто-то на ветвях сидит.

— И дыма больше нет!

— Да как же так?! Не мог же он присниться! Ведь нас тут двое — видим мы одно. И дым был чёрен, будто бы пятно от сажи на голубой рубахе.

— Да, дела!

Ещё минуту им стоять здесь молча, вот только в поле не укроешься никак от взоров посторонних и от солнца. Мужайтесь, старые и юные сердца!

Друзья переглядываются, решаются идти вперёд.

Они подходят ближе не спеша, с опаской. Босой второму шепчет:

— Посмотри, там кто-то в платье!

— Девушка? — послышались сквозь хрип второго осколки голоса, почти утраченного с юных лет.

— В прекрасном платье — чёрном, длинном!..

Босому Аарону позволяет это видеть зоркость его чудесно-синих глаз.

Тот, что в туфлях, вытягивает шею. Но лишь круги, квадраты, темнота встают пред ним: разрезы век теряются среди морщин и шрамов. Похоже, что прошло то время, когда бы ему видеть спичечные коробки на расстоянии версты, а то и двух.

И в нетерпении Халев вопросы шлёт:

— Она нас видит?

— Вроде нет.

— А видишь ли под деревом других людей?

— Готов поклясться, ни одной души!

Короткий вздох; решительность проносится через морщины Халева. Он выдвигается вперёд и говорит товарищу:

— Идём же!

Они идут, они бегут почти.

Они вступают в тень.

Но девушка на дереве не обращает всё на них внимания.

— Красавица! — всё тем же хрипом вопрошает старый Халев.

— Ах, кто здесь? — был ответ испуганной девицы, чьи волосы вселенской тьмой переливают.

Тому назад семнадцать лет бес сшил себе парик из волоса собаки. Из шерсти цербера — трёглавого, кудрявого! Чёрт бегал с бритвою за псом, пока другие демоны смеялись, бабачили и тыкали когтями в шута-посмешище.

Зато теперь просмоленный парик неотразим: черней вороньего пера в ночном подвале, которого не видно под ступнями пятидесяти негров, что воруют ящики с углём.

— Не бойся нас, — Халев проводит туфлей по песку и озирается по сторонам. — Мы рыцари твои...

— Готовы к битве! — Аарон рвётся в бой. — Кто здесь угроза миру?

— Кто обидел? — продолжает с хрипотой второй. — Кто загнал тебя на дерево?

Им отвечает волшебный голос:

— Вот он!

И тонкая рука взвивается вперед. Она указывает на пустое место, где не растёт трава, где нет сереющих камней. По той плеши не идут жуки, и змеи обползают её стороной.

— Но там ведь никого, — замечает Халев-туфленосец.

— Он там! Нырнул под землю. Ах, если бы вы знали, как он был жесток!

Прекрасный белый лик скрывается за древом. Чёрт ухмыляется, но девушка рыдает. Кирка и две лопаты ударяются об землю, упав с ветвей дуба, объятого чернеющим туманом.

Халеву и Аарону чудится, что кружится земля, свербит в носу, идёт по телу дрожь — всё это верные признаки того, что человека опутывают гипнозом. Босоногий герой так и вовсе ощущает, что из груди прорвётся сердце, если здесь стоять. Он списывает все свои недомогания на то, что жажда отмщения нападает.

Когда же решено, что отмщению быть, — босой идёт копать.

— Но что ты делаешь? — дивится Халев, глядя на него.

— Нам нужно наказать обидчика!

— Но он ушёл под землю.

— А мы его достанем! — Аарон потряс лопатой, как копьём.

— Нет, ты не понимаешь. Вдруг это демон! Нырнул в могилу и укрылся дёрном, как люди укрываются зимой под тёплой шкурой бурого медведя.

— И пусть бы так, со мной мой крест святой!

Босой отходит в сторону плеши, замахивается, делает удар: земля на каждый третий счёт взрывается столбами пылевыми. Тот, что в туфлях, смотрит на него. Затем опять обращается к девушке на ветвях:

— Эй, там!

— Ах! — раздаётся возглас осквернённой страхом дамы.

— Гхм, — на нищего смущение напало, — извиняюсь. Барышня, скажите всё же, кто был тот злодей?

— О, то был кошмар в ночи! Хоть видеть мне не доводилось страшных снов, но мне рассказывали слуги и пажи, что есть на свете нечисть из преисподней. Тогда я, ужасом объятая, внимала их рассказу и не знала, что лицом к лицу куда страшнее встретить демоническое чудо...

Кирка босого ударяется о камень; летит искра, но в белом свете дня её никто не замечает. Пылевые облака продолжают вздыматься. Халев смотрит, как его друг копает, а девица в то же время рассказывает о всех ужасах, что ей довелось пережить за ночь и первую часть дня.

Туфленосец старше своего товарища, но не обременён богатым опытом. Он залежи чудесной добродетели оставил в девственной красе; из рудников морали не добыл ни грамма, из шахт подгорных не поднял карата. Сейчас Халев, внимая девушки слезам, всё думает только об одном: где бы найти воды и далеко ли до людского стана. Как странно, глупо и бесславно остаться нищим у себя в душе, снаружи изойти прорехами и язвой, и человечеству оставить о себе лишь оттиск тени, эхо хриплых слов.

— Послушайте, — взывает Халев к даме, — мы с моим другом переходим из городов в другие города, и путь наш не особо лёгок. Второй уж день мы сохнем под звездой. Она как будто стала ближе, смотрит всё на нас.

Вдруг он поднимает обеспокоенный взгляд и продолжает:

— Клянусь, нам доводилось слышать, как под землёй щебечут птицы! Прохладой обдаёт порой — настолько страшно нам бывает в здешней стороне от непонятных звуков. И даже в этот зной до кончиков ногтей от страха озябаем. Но, может быть, мне кажется всё это. Я без воды бреду уж третий день. И если, барышня, утешит Вас тот факт, что не одни вы в стонущем кошмаре... простите, не подобрать мне слов. Я не обучен толком... — он замолкает на мгновенье. Продолжает: — Послушайте, не видели ли вы, на поясе обидчика мехов? Не пил ли он при вас воды прохладной?

— Конечно да! — бес понимает, каков ключ к Халеву необходим теперь. И голос девушки, сквозь всхлипывания, льётся удивительно волшебной песней: — Обидчик был обжора, каких бы поискать. Он пил и ел; глотал, кусал и рвал! А за спиной держал мешок с едой и винами, которые украл, я думаю, из погребов моего отца!

Тогда Халев потупляет взгляд и смотрит в землю, чтобы девушке не было видно его улыбки вожделения. Он туфлёй касается наточенной лопаты.

— Так значит похититель ваш сбежал туда, под землю?

— Это верно!

Так Халев наконец решается помочь тому, что в яме, окопался по колено в глубину.

 

В песке переливаются гранит, кусочки сланца, кремний, наконечники от стрел. Последние откладываются в сторону Аароном.

— Смотри, какая прелесть! Вот ещё один! — босой раскапывает грязными руками железный блеск. — И не ржавеют ведь!

— Не нравится мне это, — отвечает Халев, — как будто здесь захоронение воинов... Смотри, как не наткнулись бы мы на чужие кости.

Девушка на дереве не прекращает всхлипывать.

— А помнишь, мой дружище, — говорит босяк, — как мы пять лет тому назад копали те каналы?

— Ты бы потише! — человек в запыленных туфлях посматривает искоса на древо. — Ей зачем-то знать, что мы рабами были и сбежали? А те каналы помню — адский труд.

— А сколько там людей от истощенья умирало!

— Мы их прикапывали сразу же землёй... Но хоть убей, не понимаю я, зачем ты вспоминаешь это время.

— Да просто будто бы другой ты стал с тех пор. Тогда в тебе искрились всякие мыслишки: ты находил нам хлеб и кров ночной. Благодаря тебе мы обрели свободу.

— Теперь же? — вместе с хрипом прорывается презрение, сокрывшееся в Халеве.

— Теперь... — серебряннее звучит слово Аарона. — Теперь мы без воды который день, и нестерпимо из-за этого першит в горле. Не знаю, как тебе ответить! Мне говорить и думать тяжело.

— Давай работать молча, — скрежечет зубами старый Халев. Он не забывает, как Аарон, жалующийся на жажду, недавно выпил последнюю воду.

Босой ускоряет темп, но его друг в туфлях работает лопатой реже, реже... А дышит чаще, кровь быстрей идёт. Лопата чешется у Халева в ладонях. «О чём он думает? Где благодарность мне? — пирует рой, пожравший мысли в голове у туфленосца. — Да я, да он! Ох, задыхаюсь... Это всё от злобы! Мне ненавистен ныне бывший друг. Но почему? Я чувствую, скрывает — он что-то прячет, держит у себя. В карманах? Нет, там слишком мало места. Кусочки хлеба, золото, брильянты... брюшина, соль, картофель, серебро... картины, книги, винные меха...»

— Эй, на ветвях! — кричит босяк презренный. — Как звать тебя?

Из-за ствола чёрт не покажет никому лица белее снега: он доедает воробья.

— Иветта, — вместе с перьями и мясом вылетает имя.

— Иветта!.. — умиляется красавец Аарон.

Вот она — молодость! Цветёт: живёт и дышит! Аарона лишь закалили тяготы пути и изнурения. И череп, кожею обтянутый, сверкает: округлый, ровный, заслуживающий всех лучших мест музеев, в которых выставляются остатки былых времён, пристанище ушедшей бытности, истории веков. И археологи потом бы говорили, что обладатель столь чудесной розоватой кости был влюблён, никак иначе.

Аарон дышит всё спокойней; его лопата без сопротивления уходит вглубь песка — той серой россыпи скрошившихся в веках рядов гранитных стен. Аарон теперь прохладен, он источает свет любви и почитания. Он восхищается чудесным замыслом господним.

Как может это всё происходить по чьей-то воле? Ведь мир огромен и прекрасен, в нём есть места любым желаниям и целям! И даже невезение, встречаемое нами, — лишь добрый дух, кормящий аппетит и позволяющий как можно ярче раскрываться вкусу счастья.

— Как удивительно, Халев! — вздыхает умилённо молодой Аарон.

— О. что же удивительного ты нашёл сегодня? — со страшной язвительностью спрашивает второй.

Аарон не замечает багровой ярости своего любимейшего друга.

— Как удивительно, что нам пришлось пройти четыре дня пути, не встретив никого. Вода закончилась во флягах слишком быстро!

— И? Чего с того?

Рассохшийся черенок лопаты Халева неслышно хрустит в сжатом кулаке.

— Теперь, спустя все испытания, мне представляется наша будущая жизнь в достатке! — говорит Аарон, мечтательно опираясь на лопату.

— Откуда же возьмётся благодать у тех, кто с роду ничего и не имел? — недоумевает второй.

— Не знаю, Халев, просто сердце чует.

— И правильно! — доносится крик с ветвей. — Отец мой благородный человек; семья моя богата непомерна. И за спасение похищенной дочурки готовы одарить любого, кто вернёт её, то есть меня, домой. Отдельная награда будет и тому, кто принесёт раскроенную голову злодея!

С последними словами вылетают окровавленные перья. Ни Халев, ни Аарон не замечают, как платье облегает раздавшееся тело. Чёрт ублажается фантазией об отрезанной, пробитой киркой голове и вырастает соразмерно.

Друзья копают ещё быстрей. Песок встаёт столбами до небес. Аарон мечтает о прекрасной даме. Халев желает утолить сначала жажду, затем голод; потом набить карманы серебром, даруемым за возвращение девицы.

Аарон откидывает в сторону каменья и наконечники от стрел уже не складывает горкой на краю ямы. Халев на время почти забывает о своей новой неприязни, неведомой ему за все те годы совместных путешествий с босым другом.

Бес же всё поглядывает наверх, принюхивается, нет ли ветра; он маленькими чёрненькими глазками вглядывается как можно ближе к горизонту, чтобы издалека заметить колыхания травы. Ведь стоит воздуху прийти в движение, как тут же унесёт остатки дыма, увязшего среди листвы и скрывшего на время демона от солнца.

Пока работают те нищие в пыли, бес наклоняется и, убедившись, что на него сейчас никто не смотрит, копытом из-под подола длинной юбки касается земли. Но твердь раскалена; и платье чёрное в мгновение обвисает, и девушка худеет на глазах — не выбраться никак!

Аарон откидывает в сторону каменья. Летит кремень, среди песка стекло с металлом блещут. Столбами пыль встаёт — встаёт и вьётся, поднимается, парит, из-за чего Халев довольно часто трёт глаза.

Тут вдруг Аарон откапывает нечто — продолговатое и белое; осматривает бегло, не находит интереса и выбрасывает мраморную трубку из ямы. Халев примечает это. Туфленосец с подозрением разглядывает белеющий предмет на самом верху насыпи, а как только Аарон по воле случая забрасывает землёй ту трубку, Халев взвывает и кидается на гору. Босой перестаёт копать и удивлённо смотрит, как его друг ищет тот предмет.

— Халев? — недоумевает всё босой.

— Иди ты к чёрту! — скрежечет туфленосец, яростно разрывая песок.

— Что ты там ищёшь? Ту кость, которую я выкопал?

Нет ответа.

— Обыкновенная кость, в ней нет ничего такого, — рассуждает Аарон. — Если ты всё ещё боишься, что мы раскапываем чью-то могилу, то я тебя спешу ободрить: вдруг это кость собаки или лошади. Подумай только, кому захочется хоронить здесь соплеменника? Ни могильной плиты, ни венка, ни сваленных в кучу булыжников...

— Закрой свой рот, наглец!

Аарон опешил. Никогда ещё с такой свирепостью не горели глаза Халева, и никогда ещё не позволял он себе таких резких слов.

— Дружище, быть может утомился ты под солнцем?

— Предатель! Вор! Молчи, презренный! — не унимается Халев и продолжает искать среди песка.

Находит! Поразительно красивая, искромётно блестящая. Белоснежная. Гладкая.

Халев поглощён созерцанием. Он будто бы забывает о солнце, о девушке и о яме. Как сквозь воду до него доносятся слова: «Смотри... одна...»

Смотри, одна... Смотри, ещё... Ещё одна!

Аарон выдёргивает из земли новую кость. Халев бросается на дно ямы и отталкивает босого.

— Да что с тобой не так? — удивляется Аарон.

Таким образом, Халев перестаёт работать; впредь он только поднимает кости со дна ямы.

Аарон копает в одиночку, он разве что изредка выглядывает посмотреть, чем занят его странный друг. «Они о чём-то с дамой говорят. О чём? Быть может, о погоде».

Босой работает с улыбкой на лице; он счастлив — это мешает судить здраво. Ни поведению Халева, ни обстановке вокруг Аарон не даёт правильной оценки. Почему-то ни единой мысли об опасности не зародилось в голове, ни одного подозрительного намёка не дошло до сердца.

Проходит несколько часов.

 

Тени удлиняются. Аарон продолжает копать, а его товарищ тем временем ведёт ревнивую охоту за костями и собирает скелет в тени дерева. Девица говорит ему с ветвей:

— Мне кажется, что эта длинная кость — часть руки. А вон ту, которая крюком изогнута, нужно чуть повыше разместить.

Аарон вытягивается в полный рост, встаёт на цыпочки, и пара чудесно-синих любопытных глаз поднимается над краем выкопанной ямы. Босой со страхом восклицает:

— Халев! Так это же останки человека! Здесь не хватает только черепа...

Тот, что в туфлях, обводит угрюмо взглядом (как будто разрубая им на части) остов умершего, затем лицо товарища, поля, леса в дали и горы. Блуждает мысль, вьётся беглым танцем оводов и шершней. Тут вдруг рука сама собой хватается за черенок лопаты; Халев сползает в яму, не щадя себя и своих сил начинает рыть. Аарон же выбирается наверх.

Работает хозяин туфель столь усердно, что в поднимающихся клубах и столбах теряются и дерево высокое, и босоногий друг. Бес в это время помышляет под пылевой завесой на спину Аарону перепрыгнуть, ведь солнечное око не должно того действа никак увидеть.

И, приподняв подол роскошной чёрной юбки, чёрт изготовляется к прыжку. «Схвачу, вопьюсь клыками в шею, засучу когтями под ребро», — бес думает об этом с наслаждением. Уже трещат оборки платья, ветки клонятся к земле под весом растущего и толстеющего чёрного кота в женском одеянии.

Аарон, заслышав странный шум и предостерегающее пенье беспокойных птиц, решает выйти из тени на свет. А бес тем временем в досаде горькой возвращается к исходному размеру. Вот только платье уж попорчено изрядно! Теперь оно всё разошлось по швам и выглядит не так чарующе, как того требует спесивый призрак моды.

Вдруг Халев останавливается, смотрит себе под ноги.

— Нашёл, похоже... — говорит про себя Аарон.

Из ямы поднимется, несётся на руках с почётом белый лошадиный череп.

 

Песок, повисший в воздухе, постепенно оседает. Становится вновь виден дуб и далёкий горизонт.

Скелет собирается весь, а трое действующих лиц с недоумением наблюдают, как тот лежит, как тот блестит на солнце.

— Чёрт его знает, что здесь происходит! — говорит Аарон и с неудовольствием замечает, что Халев его будто бы не слышит.

— Мне кажется, что это похититель мой, — говорит девушка, в неряшливом, разорванном наряде. — Вот только не был он одними лишь костями.

«Быть может, это Сатана так обглодал того человека, которого я утянул вчера под землю...» — уж про себя размышляет бес.

— Неужели ваш похититель носил лошадиную голову на плечах? — допытывается Аарон.

— Нет, у него было лицо человека... — отвечает девушка.

Она отрывает взгляд от скелета и устремляет его на спасителей своих.

— Друзья, теперь почётом одарят вас в здешней стороне! Спасибо вам, защитники мои! Но более всего я благодарна Халеву.

«Откуда она знает его имя?» — думает Аарон, внезапно вспомнивший, что они забыли представиться, вступив в тень дуба несколько часов назад.

Девушка продолжает:

— Подойди же, победитель, собравший останки насильника. Их ты предоставишь отцу, а он в свою очередь отдаст тебе большую часть награды, как самому старшему, более храброму, более сильному...

Халев неуверенно выходит вперёд. Девушка продолжает осыпать его льстивыми комплиментами, а Аарон впадает в исступление. «Почему он? За что его превозносит юная дама? Может, пока я копал, они с Халевом сговорились против меня?»

Босоногий герой мотает головой. «Нет! Это прекрасное создание не могло вступить в столь подлый сговор. Я думаю, что это Халев её запугал. Это он заставляет её так говорить!»

«И почему именно я? — думает Халев. — Как хочется сказать мне, чтобы эта женщина не отправляла в мою сторону сколь лестные, столь лживые комплименты».

Тот, что в туфлях, оборачивается и взглядом проскальзывает по лицу своего друга — физиономии Аарона искажённой злобой и завистью.

Улыбка появляется на лице Халева. Та самая улыбка, которую ничто не способно сдержать. Улыбка презрения, только сильнее разжигающая ненависть врагов. Улыбка того, кто сам создаёт себе злейших противников. «Пусть меня превозносят, если этого идиота так сильно задевает этот факт», — думает Халев.

«Улыбается! — Аарон потеет от жары и злости. — Только посмотрите на него! Улыбается! Да как он смеет!» Босой проклинает Халева, пробегается в памяти по самым несправедливым моментам за время их знакомства, исключает всё то добро, которое им довелось пережить вместе. Теперь этот человек в воспоминаниях Аарона — негодяй, который всегда только и делал, что предавал, лгал, воровал и ни капли ни о чём не заботился: особенно о прекрасных девушках и об их чувствах. Упускается многое другое, шелуха очищается от орехов. Теперь туфленосец носит дьявольские рожки, теперь ему надлежит только умереть.

«Избавить мир от всех негодяев такого рода!» — думает Аарон, обретающий цель. Думает Аарон, инстинктивно отыскивающий взглядом кирку с острым штыком.

— Халев! Подойди же ко мне! — жасминовым дыханием произносит девушка слова, будто бы взятые из нежной песни.

Халев подходит к девушке. Аарон нащупывает кирку у своих ног, наклоняется и поднимает её.

— Халев! Склони свою голову! — сладкозвучно выпархивают звуки из уст — жаждущих поцелуя уст! — милой дамы.

На секунду рассеивается туман гипноза: те воспоминания, затёртые Аароном, с удвоенной силой проносятся в голове Халева. Туфленосец теряется, чуть отворачивает голову в сторону, чтобы видеть лицо Аарона, чтобы его друг развеял сомнения и подсказал правильный путь.

Но девушка касается своей маленькой нежной ручкой загрубевшей щеки Халева; сирена поворачивает голову туфленосца к себе: скорее жест, нежели манипуляция. Невозможно противиться!

«Чары! — думает Халев, стоя перед девицей, сидящей на ветвях. — Пусть бы и чары. Я сдаюсь! Моя повелительница, я весь твой!» — последняя ясная мысль Халева, после которой в голове взметаются розовые искорки, не касающиеся стенок; как одноимённые заряды — отталкивающиеся друг от друга, вожделеющие и жаждущие, стонущие в сладком, сладком...

В сладком оргазме пребывает чёрт, поверх Халева видящий то, как Аарон подступает с киркой со спины.

Далеко на горизонте покачивается трава, и беглая волна несётся через поле к дубу.

— Халев!.. — с предыханием произносит девушка.

«Убить!» — бьётся пульсом в висках Аарона.

Девица склоняется ещё ближе, чтобы одарить поцелуем героя.

Солнце концентрирует всю силу в маленьком пятнышке, из-за чего дерево загорается.

Халев опускает веки, предвкушая.

В глазах девушки отражается Аарон, замысливший страшный грех. Вместе с этим отражением пробивается кроваво-красный маячок.

Кирка заносится для удара.

Чёрт больше не может держаться, образ девушки спадает.

Треск горящих ветвей, взметнувшийся ветер, разрыв склада, полного мин и зарядов.

Достаточно было моргнуть, чтобы уже не успеть на представление.

Аарон моргает, а веки Халева уже были опущены.

Никто из друзей не видит, как чёрт надувается от сильного чувства, от животной страсти, от жажды крови, братоубийства.

Подобно взрыву! Подобно взрыву! Подобно взрыву!

Чёрный кот раздувается донельзя — лопается!

Кирка выпадает из рук Аарона, а Халев, отброшенный взрывом в сторону, теряет сознвние.

После грома без молнии будто бы воздух отходит от дерева, из-за чего исчезают все звуки — мир утихает.

 

Лоскуты бесовской кожи медленно опадают, загораясь под солнечными лучами.

Босоногий герой ничего не слышит, его оглушило хлопком. Остаётся незамеченным то, как выкопанная яма с бурлением и шипением сначала наполняется новым песком, а затем исторгает из себя всё, что находилось в мешке вора.

— Ха... Халев! — восклицает пришедший в себя Аарон.

И он бросается к другу, он приподнимает его голову, плачет, своими слезами окрапляя грудь того, кто носит потрёпанные, изношенные до невозможного туфли.

К великому удивлению, первым приходит в чувства скелет. Вчерашний вор (ибо это действительно был тот человек, загубленный ночью бесом) до сих пор пьян, он не протрезвел и никогда уже не протрезвеет. На локтевых суставах приподнимается, держится за тяжёлый череп, который ему подменили в преисподней. «Как странно изменилось зрение!» — думается вчерашнему вору. — Почему-то теперь хорошо видно то, что происходит сзади, словно обзор зрения стал лошадиным... Да и вокруг происходит что-то необычное:

Во-первых, самый разгар дня, хотя в последнем воспоминании стоит густейший мрак.

Во-вторых, незнакомые ранее лица. Один лежит мёртвый, второй оплакивает его. И меня они не замечают.

В-третьих... (Как же кружится голова!..) В-третьих...»

Под руку попадается непочатая бутылка с сидром. Скелет машинально берётся за неё, откупоривает, подносит ко рту и видит кости своей руки.

«Что за чертовщина?!» — думает скелет и после секундного замешательства запрокидывает голову, отпивая из бутылки большими глотками. Сидр стекает по шейным позвонкам и весь предаётся земле, на которую изливается обильно.

Скелет вора утирает рукой себе рот.

Он встаёт; пошатывается, но не падает. Берёт в другую руку вторую бутылку и уходит туда, откуда пришли Халев с Аароном.

— Аарон... — тихо шепчет Халев.

— Я здесь! Я рядом! Боже, ты жив! — смеётся и плачет босоногий герой. — Что со мной? Как я мог только допустить подобную мысль взяться за кирку! Халев! Халев!

Халев двигает губами, будто хочет что-то сказать. Два еле заметных движения — два слога: «Во... ды...»

Аарон наконец поднимает взгляд; его не удивляет всё то богатство, которое из ниоткуда появилось вдруг перед ним. Он не думает, он поднимает с песка флягу с водой и подносит её к губам Халева. Тот жадно пьёт. Бесконечно пьёт. Утопает.

В это время скелет, всё ещё незамеченный, уходит узкой полевой тропинкой. Птицы, испугавшиеся взрыва, постепенно возвращаются с синеющих небес на обожженную неряшливую землю: настороженные, присмирённые — тихо щебечущие, словно летучие мыши, ощупывающие пространство звуковыми волнами.

Туфленосец отрывается от фляги и видит горящий дуб, а под ним — блестящее золото, глянцевые яблоки, неисчислимое количество бутылок со всевозможным питьём, серебряные приборы, картины, гравюры, гипсовые головы древних философов.

— Аарон? — вопрошает Халев.

Он задирает голову чтобы видеть лицо своего друга: удивлённое, поражённое, по-детски наивное, затем восторженное и счастливое.

— Мы богаты! — говорит Аарон, наконец справившийся со ступором изумления.

Халев, пока ещё не восстановивший силы, подползает к горе драгоценностей, на свету разглядывает золотые монеты и хрупкие прозрачные чашки из хрусталя. Босой бегает вокруг дерева, собирая закатившиеся в траву предметы; сваливает их в кучу поодаль своего спутника, складывает добро подальше от дымящегося, охваченного пламенем дерева.

Происходит это всё под звук дружественного диалога и треска горящих ветвей. Говорит Халев:

— Как думаешь, что это было?

Аарон осторожно прохаживается среди разбросанных по песку зеркалец в посеребренных рамках, думает с несколько минут, затем оборачивается и отвечает:

— Знаешь, Халев, прямо перед тем поцелуем мне показалось, что лицо девушки вмиг сменилось на бесовское рыло. Оно уже почти уткнулось свиным пятаком тебе в нос! И тут дерево загорелось, ветер пронёсся такой, что я чуть ли не свалился на землю. От этого мне песок в глаза попал и дальше я ничего не видел, только слышал, как чёрт взорвался. Мне кажется, это Бог нас уберёг от неприглядной смерти.

Друзья не могли поверить своему счастью, своей наставшей хорошей жизни. Они заулыбались и запели. Музыка с неба посыпалась быстрыми ритмами, постукиванием летнего дождя — тёплого и неожиданного. Халев ловил языком капли, а Аарон пел всё громче и задорнее. И солнце, жаркое и беспощадное в полдень, теперь светилось тёпло-оранжевым, свет продолговатыми волнами пронизывал влажный воздух, расходясь неясной радугой. И мир — старый мир! — закружился и заплясал. Даже горящее дерево радовалось — хоть оно и падало замертво, зато падало весело. Умирало весело! И фейрверком вспрыснули искры, когда обожженные ветви коснулись песка. Значит, пришло время пасть этому старому дубу!

Скелет, взобравшийся на пригорок, оглянулся, заслышав знакомый мотив. «Это же та самая песня, которую я напевал вчера, пробираясь пьяным через сухие кусты!» — подумал он. Ещё секунду прислушивался, а потом заплясал. Он скрылся за холмом, в танце ушёл от поражённого взгляда Аарона, увидавшего танцующего скелета, который уходил за бугор, поросший низенькой жёлтой травкой.