В первый раз я увидел облигата в трамвае, в начале сентября, когда запоздавшее лето заливало солнечным светом листья каштанов, роняя последние теплые дни. Я держал в руках книгу, которую только что дочитал, и в прострации смотрел в окно. Так бывает, когда выныриваешь из истории, которая тебя как следует захватила и погрузила в иной мир. Выныриваешь очарованным и опустошенным, возвращаясь в реальность.

На остановке вошел человек в черном пальто нараспашку. Трамвай закрыл двери и тронулся, разбрызгивая звон в прозрачный осенний воздух. Этот тип огляделся в поисках свободного места, как делает всякий входящий. Казалось, от него веет покоем и силой. Даже не веет, это был настоящий ветер. У меня возникло ощущение, потребность приблизиться к его источнику. Я не без усилий оставался на месте, пытаясь понять что происходит. Это можно было сравнить, разве что отдаленно, с ощущением от очень уверенного в себе человека, когда тот входит в помещение, и все поворачиваются к нему.

В трамвае было полно свободных мест, но сидевшие неподалеку от меня подростки вдруг замолчали и встали. Человек мельком глянул на них и отвернулся. Кондуктор, хмурая тетка, встревоженно крикнула со своего места:

— Молодой человек, у вас проездной?

Он не ответил. Она сползла с кондукторского кресла и медленно направилась к нему со странным выражением лица. Он сидел к ней спиной и не видел, как нерешительно она протянула руку и коснулась его плеча.

— Билет покупайте! — то ли потребовала, то ли попросила она.

Человек вздрогнул, показал на свои уши, и достал из внутреннего кармана проездной. Он был глухим.

*

Наташка всегда была настоящим другом, таким, который вытащит из задницы, когда ты даже не ищешь из нее выхода, потерянно блуждая во тьме.

К примеру, когда почти завалишь сессию, как было со мной на первом курсе. Я внезапно увлекся музыкой и гитару держал в руках чаще, чем учебники, и даже хотел отчислиться, чтобы посвятить себя сцене, а не радиотехнике. Но Наташка ультимативно заставила меня заниматься. Она гоняла меня по билетам, не давая заснуть. «Заодно сама повторю», — усмехалась она. Родители думали, мы там занимаемся тем, чем занимаются нормальные парни и девушки по ночам. Если бы.

Она приходила, сбрасывала кофту, завязывала волосы в хвост, падала в свое любимое кресло и принималась меня экзаменовать. Я рассказывал ей то, что успел выучить, а она терла лицо, отхлебывала кофе и снова допрашивала меня, пока я не начинал засыпать. Тогда она волокла меня на балкон и мы курили, глядя на цветные леденцы новогодней иллюминации на окнах домов, вдыхая колючий зимний воздух. Почему-то запомнилось, как тогда светил фонарь сквозь ее выбившиеся из прически пряди, как решительно, сжав губы, она смотрела куда-то вдаль. Какой-то надрыв был даже в пальцах, которыми она держала сигарету. Потом Наташка повторяла процедуру – билеты, поиск белых пятен в знании материала, кофе, балкон, освежающий мороз. Пока я не начинал стонать «лучше мне сдохнуть». Тогда Наташка просила что-нибудь поиграть и я играл, а она слушала, сидя в кресле, и обхватив руками колени. Слушать она умела потрясающе, как никто. Словно мелодия, которую я играл, или то, что я говорил – самое важное, что происходит на земле в этот момент. Я не сдох, зато сдал сессию, а то, что завалил, пересдал. Кстати, родители так ничего и не узнали.

 

* * *

Странно, что мне не приходило это в голову раньше. Впрочем, нам тогда было всего двенадцать.

— Почему их просто не снесут? Они ведь давно не работают.

На соседней улице прозвенел трамвай. Мы с Наташкой сидели на бетонном заборе, который окружал вышку, в этом месте колючая проволока была оборвана. Наташка держалась обеими руками за забор. Помню, я тогда подумал, что руки у Наташки в царапинах и ссадинах, наверное, дома у нее был котенок. Не знаю, я никогда не был у нее дома, зато она была у меня так часто, что мои родители купили ей тапочки. Наташка подумала и покачала головой.

— Не знаю. Но их до сих пор охраняют. Забор, колючая проволока, охрана.

— Может, потому что они до сих пор излучают? По радио говорили, что они опасны даже сейчас.

Она пожала плечами и спрыгнула с забора, я за ней. Мы пробирались к вышке через бурьян, репейник цеплялся за мои штанины и царапал Наташкины ноги, а она этого словно не замечала. Пахло нагретой землей, а еще казалось, что воздух здесь как будто вибрирует.

*

— Мы тут как-то с Верой заблудились, когда были совсем маленькими. Ну то есть я всего на два года старше, но все равно, мне пришлось делать вид, что мы просто играем и я сейчас выведу ее. А самой было страшно.

Она замолчала и уставилась куда-то внутрь себя.

Молчать Наташка тоже умела. Еще она знала язык глухих. Ее сестра была глухой, и училась в интернате с раннего детства, виделись они редко.

— Скучаешь по ней?

— Каждый день. Здорово было бы позвонить ей, как можно было раньше всем людям звонить друг другу, когда эти вышки работали, — она смотрела, задрав голову, вверх, в колодец металлических перекладин.

— Не хочу тебя расстраивать, но ничего бы не вышло, ведь она глухая, — сострил я.

Она покосилась на меня хмуро:

— По видеосвязи, дурак. Это когда видишь другого человека на маленьком экране телефона, вроде твоего телевизора.

— Ну да, но нафиг бы оно нужно, от сотовой связи люди болели раком, сама знаешь. Я бы не хотел, чтобы ты заболела, – оправдался я. — Невидимые лучи-убийцы, как те, которые убили мадам Кюри. Лучше уж такие телефоны, без излучений, как у нас дома. С проводами.

Она вздохнула:

— Как у вас, ага.

У Наташки дома ни телевизора, ни телефона не было, но они мало у кого были. У нас была эта техника только потому, что отец работал на престижной работе – в телефонном узле. Отец говорил, что раньше было много продвинутой техники, электроники и машин, но после войны все уничтожили, потому что они ничего хорошего миру не принесли. А хуже всего был интернет. Когда я был маленький, я после этих его рассказов боялся телевизора. Без технологий мир стал безопаснее и лучше, и люди спокойнее. И преступности было много, это у людей от безделья крыша ехала, когда машины за них работали, а сейчас все заняты полезным, понятным трудом. Так говорил отец, а я думал, что вот у нас есть телевизор, а больше ни у кого в доме нет, разве это справедливо? Впрочем, там все равно показывали только что-то запредельно скучное. А вот по радио и детские передачи передавали, и радиоспектакли.

Мы еще побродили кругом, и, прокравшись мимо ворот, моим черным фломастером написали на бетонной стене наши имена.

 

* * *

Мы вместе делали школьные уроки. Мы жили в соседних домах, учились в одном классе и пошли в один университет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы так много проводили времени вместе. Иногда она даже оставалась ночевать на диване в гостиной, объясняя моим родителям, что у них ремонт или нашествие родственников. Родители не возражали, наоборот, радовались ей, особенно моя мама к ней привязалась. Потом я узнал, что Наташкин отец сильно пил, но с ней мы никогда об этом не говорили. И конечно, я не думал о том, откуда у нее синяки. Все дети были в синяках, кто их замечает-то.

Однажды я подслушал, как родители говорят о Наташке, закрывшись на кухне. Кажется, мама плакала. Она громким шепотом говорила, что Наташе нужно обратиться в полицию, так нельзя. А отец отвечал мрачно, что это не их дело, к тому же в этом нет никакого смысла – Наташин отец полицейский.

 

* * *

Музыку Наташка любила и часто тусовалась с нами на репетициях в доме культуры. Когда-то, еще в восьмом классе я подарил ей на день рождения крошечный плеер для мини-дисков, она его берегла как величайшую драгоценность. На самом деле, это было недалеко от правды. Хватило бы пальцев на одной руке, чтобы посчитать, сколько в нашей школе нашлось бы владельцев таких штуковин, включая меня. Я очень просил отца, и он достал второй плеер (у меня такой уже был). «По бартеру», как он сказал, громко, наверное, больше для мамы. Мама хмурилась, пока я радостно скакал с плеером. Как скакала Наташка, даже вспомнить приятно.

В последнее время Наташка по дороге в универ часто слушала треки музыкантов, известных своими безмолвными композициями. Говорила, это помогает сосредоточиться. Я посмеивался — это же разводилово и маркетинг. «Песня тишины» — что это за ерунда? С таким же успехом можно было просто ничего не включать – тоже будет тишина. Она смеялась и качала головой: — «Нет, это совсем другое. Эта тишина поглощает все остальные звуки. Просто ты не любишь тишину. Ты любишь, чтобы грохотало и завывало». Я попробовал послушать и, откровенно говоря, ничего не понял.

 

* * *

В библиотеку за материалами для курсовых мы ездили на метро. Первый год вместе, потом, когда вернулась Вера, все реже. Раз в неделю, по четвергам на станции, где была библиотека, собирались глухие. Не знаю, что это было — еженедельные тусовки, тематические конференции или клуб знакомств. Почему в метро и именно на этой станции? Наташа думала, что это традиция. Здесь была территория, где они видели вокруг себя таких как они сами, могли пообщаться и не быть кем-то, на кого смотрят с жалостью. «Ты не представляешь, какими болтунами могут быть глухие», — рассмеялась она, когда я сказал, что считал глухих отшельниками. Выглядело это диковато – вся платформа заполнялась сотнями безмолвных людей, которые стояли по двое-трое и быстро шевелили руками, глядя друг на друга. Пока не было поезда, на станции царила гробовая тишина. Мне становилось не по себе, и я старался быстрее пройти сквозь это колышущееся море рук и выйти наверх.

В этот раз со мной была Наташа, и она придержала меня за локоть, когда мы вышли из вагона.

— Что? – спросил я, оглядываясь.

— Шшш, — она внимательно смотрела то на одну группу оживленно жестикулирующих мужчин и женщин, то на другую.

Она слушала то, что они говорят. Я подумал, что у глухих не может быть секретов – все, что ты скажешь, узнает любой прохожий. Если он, конечно, знает их язык. Наташа знала.

Я ждал, а она будто забыла обо мне. Слушала, потом подошла к двум парням. Их руки летали, губы шевелились. Наташа что-то сказала им, быстро складывая пальцы в замысловатые мудры. Тут они ее заметили, и вообще все вокруг прекратили разговоры и посмотрели на нее. Один из парней неохотно что-то ответил. Он говорил довольно долго, а она стояла и слушала. Вид у нее был озадаченный, и я подошел ближе.

— Что они говорят?

— Ты иди, я потом, — прошептала она.

Конечно, я не ушел, и когда мы вместе поднялись наверх, она держала в руках мини-диск.

— Что это?

— Музыка, — она растерянно смотрела на пластиковую коробочку в своих руках.

— И что там? Брачные песни бабуинов? Послание от инопланетян?

— Они говорят, что я послушаю музыку и все пойму. И еще... нет, это слишком странно, бред какой-то.

Примерно тогда и начала появляться эта «музыка тишины».

 

* * *

Через полгода в универе стало напряженно, да и вообще, люди стали еще более тихими и зажатыми, чем обычно. Нам не разрешали собираться группами больше трех человек, запрещали пользоваться плеерами, изымали технику, диски. Вообще все без разбора. У Василия, нашего одногруппника, изъяли старенький магнитофон. Некоторых ребят вызывали в полицию. Я не понял, что именно им вменяли. Но старался держаться от них подальше – целее буду. Это было как-то связано с новой «музыкой» — дисками, которые втихую распространялись. Не в метро же их раздавали, в самом деле. Тем более глухих я на станции у библиотеки больше не видел. А вот полиции там было больше, чем обычно.

Вера вернулась из интерната, когда ей исполнилось восемнадцать. Наташа уже была самостоятельной девушкой — снимала маленькую комнату при швейной мастерской, где и подрабатывала, так что Вера стала жить у нее.

На другой день после возвращения Веры Наташа пришла с ней ко мне, и, конечно, она светилась от счастья. Вера оказалась маленькой, ниже Наташи, длинноволосой девушкой с безмятежным лицом, которое наполовину скрывала остриженная челка. Вера иногда отводила челку от глаз машинальным движением, и тогда становились видны ее карие глаза. Такие же как у Наташи, они вообще были похожи, только Наташа стриглась короче, и лицо у нее было не такое скуластое как у Веры. И Вера была... словом, она немного походила на того типа в трамвае. Странное ощущение, будто волны энергии расходились от нее, как от камня, брошенного в воду. В воду этой комнаты. От этого становилось тревожно.

Я видел, что Наташа взволнованна и хочет что-то рассказать. Когда мы уселись у меня в комнате, и я принес кофе, она выпалила:

— Бывшие телефонные вышки работают и действительно излучают, что-то вроде психоволн, подавляющих эмоции. Покорность, наверное, вот правильное слово.

Вера кивнула. Я перевел взгляд с одной сестры на другую, поставил кружку с горячим кофе на столик и спросил:

— Вы рехнулись?

Похоже, Вера читала по губам. Она усмехнулась и посмотрела на Наташу. Та покачала головой:

— Это еще не все. На глухих не действует это излучение. По крайней мере так, как на остальных, излучение их не подавляет, а только доставляет дискомфорт. Точнее, это звук, просто на грани слышимости. И некоторые глухие стали меняться. Они могут сами становиться излучателями волн, нейтрализующих сотовые вышки. Таких людей называют «облигатами». В общем-то, уже почти все глухие стали такими. Они поют, и действие их «песен» сохраняется в записи. Диски, помнишь?

Я не знал, что сказать, поэтому уцепился за знакомое слово:

— “Облигаты”? Это как “облигато”, из музыки?

— Да, — Наташа улыбалась, — кто-то решил, что им это подходит больше всего. Партия в музыкальном произведении, которая может быть исполнена только одним, особенным инструментом. Так вот...

Она перевела дух:

— На тех, кто слушает эти песни или эти записи, тоже перестает действовать излучение покорности от сотовых вышек. Вот почему запрещают слушать записи, и ребят таскают в полицию.

Я пытался найти логику, я ведь привык доверять Наташке как себе.

— Наташ, ты начинаешь меня пугать. Вышки не работают много лет. А на твоих дисках – тишина.

Вера толкнула сестру локтем и что-то быстро ей сказала ей на языке жестов. Наташа кивнула и отвела прядь со вспотевшего лба таким же движением как сестра. Я снова невольно подумал о том, как они похожи.

— Я знала, что сразу ты не поверишь. Их нужно слушать какое-то время, чтобы понять. Пусть ты считаешь, что это психоз. Но неужели ты думаешь, что этот психоз – массовый? Вспомни Васю, что он сделал, за что его таскали в полицию? Он собирается быть звукооператором на радио, конечно, ему нужен магнитофон.

— Значит, что-то сделал. Хорошо, — я пытался использовать логику. Логика – это то, что всегда уважала сама Наташа. – В чем их задача, этих облигатов? Может быть, заработать денег на тех, кто покупает их диски?

Она улыбнулась и посмотрела на сестру:

— Они спасут мир. Удивительно, но люди с особенностями... а, плевать, инвалиды! Инвалиды спасут мир!

— А его нужно спасать? – осторожно спросил я. — И потом, до того, как они появились, не было ни волнений, ни облав этих. Хорошо хоть обычных музыкантов не трогают.

— Нельзя так жить, Сереж, понимаешь? Нельзя. Это все вранье. Все, что говорят по радио.

— Что лично тебе это принесло? Ты ведь теперь даже боишься с собой плеер брать.

Она слабо улыбнулась:

— Я смогла найти в себе силы уйти из дома. Придумать как жить. Вообще, понять, что я не обязана жить под одной крышей с этим чудовищем.

С этим спорить было трудно. Я так радовался, когда несколько месяцев назад она перебралась в комнату. Когда я пришел к ее дому помочь ей донести вещи, а она выбежала из подъезда, прижимая к груди одну холщовую сумку. Как потом выяснилось, в ней был плеер, кофта, вафельное полотенце и учебники, вот и все «вещи». Вслед ей с третьего этажа полетел стул. Он разбился о крышу подъезда и упал, одна ножка отломилась. Наташа странно посмотрела на эту ножку, подняла, взвесила в руке, и заорала, глядя вверх: «Если ты еще раз! Если хоть одним пальцем! Я тебе эту ножку в задницу загоню!». На третьем этаже затихло, и она махнула мне «пойдем, мол», и мы пошли, я – с отвисшей челюстью, а она – победно размахивая ножкой от стула. Она ее потом так и не выбросила, я видел ее в комнате, где она поселилась. Думаю, это был трофей и скипетр одновременно.

— А она? – я кивнул на Веру.

Вера встала и отвернулась к окну. Наташа мягко ответила:

— Она превращается.

 

Было понятно, что заваривается что-то серьезное. А с серьезными вопросами я привык приходить к отцу. Я не стал говорить об облигатах, я сам в них не особенно верил. И из-за Наташки тоже.

— Связь правит миром, — сказал он. — Так было раньше, так будет всегда.

— Так это неправда, что от сотовой связи люди заболевали?

Он пожал плечами.

— Если это означает, что это было для них вредно в конечном итоге, то правда, конечно.

— А то, что вышки сейчас и правда работают?

— Разумеется. Только сейчас у сотовых вышек другая задача. Но об этом совершенно необязательно знать обывателям. Чудо не любит лишних глаз. Мир исцелился. Я говорю тебе это только потому что ты мой сын, и ты тоже будешь работать в связи, на благо всех остальных.

 

* * *

Все это выглядело слишком безумно. Привычный мир казался безопасным и понятным, а облигаты пугали меня до жути.

Вера встречала Наташу после пар, Вера была с ней всюду. Они где-то пропадали и я не знал где. Они понимали друг друга даже не с полуслова, с полудыхания. Я видел, что они по-настоящему близки, хотя так редко виделись пока росли. Их похожие лица, похожие жесты постоянно напоминали мне о том, что я не из их тусовки. Но Наташа всегда была моей тусовкой! Наверное, то, что я чувствовал, было ревностью. Я так привык всегда где-то на расстоянии взгляда видеть Наташку, что у меня началось что-то вроде синдрома отмены. Да, я жутко ревновал.

Однажды Вера пришла к нам на репетиции в дом культуры вместе с Наташей, но это была плохая идея – в присутствии Веры все как-то странно себя вели. Басист решил, что он в нее влюбился и пялился на нее, забывая ноты, а солист нервничал и вообще не смог петь. Я помялся и попросил ее больше не приходить, Вера только пожала плечами и улыбнулась уголком рта, но больше не приходила, а с ней и Наташа перестала появляться.

*

Кажется, это был последний раз, когда мы были вдвоем. Наташа опять сидела в моей комнате в кресле, обхватив руками коленки в клетчатых брюках.

— Понимаешь, Вера так действует на людей во время своей трансформации.

Я и сам не знал, чего мне хочется больше – понять, что они такое, облигаты, или никогда о них не знать.

— Что это, эволюция или новый биологический вид?

— Скорее всего, это мутация группы, которая физиологически больше всего подходит для задачи. Знаешь, я думаю, такое происходит, когда что-то в мире идет неестественно, происходит компенсация. Не знаю. Но облигаты появились не просто так. Они всё изменят. Я не могу тебе рассказать всего, из-за твоего отца. Нет, не потому что я тебе не доверяю. Из-за того, что он стал твоей сотовой вышкой.

— Ты о чем?

— А ты думаешь, он не влияет на тебя?

— Если облигаты что-то вроде псиоников, это огромная сила. За ними будут охотится. За ними уже охотятся, они опасны.

Наташа покивала:

— В том-то и дело. Но у них нет амбиций захватить власть или сделать что-то подобное. Их интересуют только вышки, облигатам от их излучения физически больно.

Когда она уже собралась уходить, мы вышли на балкон покурить, и я вдруг сказал, неожиданно для самого себя:

— Может, ты меня выдумала?

Она озадаченно посмотрела на меня.

— В одном рассказе Борхеса была страна Тлён, так вот там...

Она усмехнулась:

— Там вещи исчезали, если владельцы забывали о них. Но ты не моя вещь.

— Я сам не знаю кто я, — горько сказал я. — Может, я вообще не существую? Просто я чувствую теперь себя ненужным. Каким-то размытым, каким-то не таким.

Я увидел, что она огорчилась и сказал: «Извини».

 

* * *

В самый последний весенний день Наташа в первый раз за месяцы пришла на репетицию в дом культуры. Пришла под самый конец, мы как раз делали новую аранжировку нашей старой композиции, которую Наташка всегда любила. Она села на краешек стула и слушала, улыбаясь. Когда я ее увидел, я заиграл как боженька. Так я понял, что очень скучал по ней.

Потом мы шли к автобусной остановке. Только что прошел дождь, и воздух был таким ясным и звенящим, и пахло цветущими деревьями.

— Завтра в клубе будет концерт, слышал?

— Нет, а кто будет выступать?

Она снова улыбалась.

— Кто-то новый. Какой-то музыкант из глубинки, раньше его никто не видел. Да без разницы, давай сходим? Вася будет писать концерт для радио.

Я рассмеялся:

— И правда, какая разница? Давай.

*

В клубе было необычно тихо. Вместо оглушающей музыки в зале царила атмосфера консерватории, я даже смущенно подумал о своих потрепанных брюках, которые еще пятнадцать минут назад мне очень нравились. А Наташа как раз была в нарядном синем платье с птицами, я такое на ней еще не видел. Людей в зале было много, но они только чинно переговаривались. Мы с Наташкой взяли по пиву и протиснулись к крошечному столику у сцены, который только что освободился. В ожидании мы потягивали пиво, смотрели на пустую сцену и разглядывали зал. На сцене появился Вася, и, увидев нас, помахал нам рукой. Он пошевелил проводами микрофонов и усилителей, и исчез за кулисами.

Потом на сцену без всякого объявления вышел парень, высокий, в белой футболке, в общем, обыкновенный. За исключением того, что он был облигатом — меня качнуло волной силы, этой псионической энергии, которую невозможно было ни с чем перепутать. Зал замолчал. Я посмотрел на Наташу, она промолчала и только стиснула мою руку. Я понял — меня заманили слушать запрещенные песни. Что ж, послушаем.

Парень держал в руках несколько плотных листов бумаги. Он оглядел сцену и зал, как бы осваиваясь в пространстве. Потом он поднял так, чтобы было видно всем, лист бумаги, на котором крупными буквами было написано:

«Привет, меня зовут Олесь Головня. Я глухонемой».

В зале появились удивленные лица, но не слишком много. Олесь подождал немного, и заменил табличку на другую:

«Это мой первый концерт».

Глухонемой Олесь положил таблички на пол и подошел к микрофону. В зале приглушили свет и то место, где он стоял, осветилось лучом яркого света. Мы были довольно близко, и я увидел, что у него немного дрожит рука, которой он взялся за микрофон. Стало очень тихо. Кто-то рядом со мной уронил зажигалку, и я вздрогнул.

Олесь закрыл глаза, сделал глубокий вдох, приоткрыл рот. По движениям его губ я понял, что он действительно поет, но не было слышно ни звука. Или было? Я не услышал, но почувствовал. Что-то похожее на вибрацию дрожащей гитарной струны. Самой тонкой, первой струны. Этот звук сразу возник внутри меня и поплыл по резонаторам черепа и груди, как будто я сам пел, потом появились другие звуки-ощущения, и я уже не интерпретировал это как звук. Олесь переводил дыхание, его грудь поднималась и опускалась, кадык ходил ходуном, на лбу заблестели капли пота. Он пел.

Я думал про свистки для собак, про гипноз, не помню о чем еще, потому что Наташа вцепилась в мою руку. Ладошка у нее была маленькая, холодная.

Глаза Олеся по-прежнему были закрыты, он порывисто вдыхал воздух и выпускал его безмолвной артикуляцией рта, каждая мышца лица напрягалась («Опасно. Высокое напряжение»), костяшки пальцев, сжимающих микрофон, побелели. Он пел и пел.

Я почувствовал такую радость, что задохнулся. Мир был чудесным местом, в котором мне посчастливилось родиться, видеть все его чудеса, слышать музыку, чувствовать запахи, смотреть на плывущие в небе облака. И самый лучший человек в этом мире был рядом со мной.

А потом у меня сдавило в груди, в животе, это была такая печаль, которую нельзя вынести. Меня захлестнуло понимание, нет, уверенность в том, что все, кого я любил, умерли, позади только выжженная земля, впереди только смерть. Из горла вырвался сдавленный всхлип. Парень рядом со мной зарыдал, и не только он. Где-то позади завыли, так отчаянно, что мне захотелось закрыть уши. Девушка, стоявшая рядом с нами, застонала.

А Олесь все пел.

Я посмотрел на Наташу – у нее по лицу катились слезы. На ее мокром лице была размазана помада, но она все еще держала меня за руку, и я прижал ее к себе, потому что она стала оседать на пол. Не зная что делать, я посмотрел на сцену.

В этот момент напряженная морщина на лбу певца разгладилась, напряжение схлынуло, он открыл глаза и увидел, что происходит в зале. Кажется, Олесь этого не ожидал. Он не перестал петь, но движения его губ стали тихими, незаметными, и я ощутил, что меня отпускает чудовищная тяжесть существования, пока от нее не осталась только легкая печаль.

Я подумал о вышках, которые не давали нам чувствовать. О том, как это было неправильно. О том, что никто не может решать за меня, что может сделать меня счастливым. Кажется, мое сердце распахнулось, как дверь, с которой, наконец, удалось сорвать замок. И еще я понял, что эти мысли были тем, что каким-то образом передавал нам облигат в своей песне.

*

И тут в зал ворвался спецназ. Военные в форме, с закрытыми лицами и оружием в руках моментально растолкали людей и оцепили зал. Последний из них вбежал внутрь и остановился у сцены недалеко от нас. Он поднял автомат и разрядил рожок автомата прямо в грудь Олеся, брызгая гильзами. Олесь упал.

Поднялся дикий крик и давка, кто-то дернул меня за руку, и меня потащило за этой рукой. Второй рукой я по-прежнему держал Наташку. Глаза у нее были огромные, испуганные, но сухие. И еще она, кажется, совсем не была удивлена.

*

Нас вытащило к колонне, за которой оказалась дверь, и, слава богу, она открывалась наружу. Мы вывалились из двери, расцепились и побежали по коридору. Я увидел того, кто вытащил нас — Вера сверкнула карим глазом из-под челки и побежала вперед.

Мы выскочили из здания как пули, через служебный вход, и побежали через улицу на красный. Крики раздавались отовсюду, не только из здания клуба, где был концерт. За тумбой с афишами мы остановились, и Вера что-то коротко сказала Наташе. Она кивнула.

— Концерт слышал по радио весь город. В самое массовое время. Сейчас начнется!

— Что? Что начнется?

Меня начало отпускать. Этот эмоциональный взрыв, который вызвала песня облигата, утихал, и я понял, что оставаться на улице сейчас опасно.

— Люди выйдут на улицу с вопросиками, — нервно хихикнула Наташа, и, переглянувшись с сестрой, добавила. — Уже вышли.

— Нам надо спрятаться, в подъезде, в подвале, не знаю. До моего дома далеко.

Я посмотрел на сестер. Вера покачала головой.

— Мы должны идти к вышкам. Потом будет поздно.

*

Опускались сумерки, но улицы были полны людей. Они шли к бывшим сотовым вышкам. Вышек в городе было много, но мы шли к той, которая была в нашем районе. Верещали полицейские машины, но проехать они не могли, потому что тут и там улицы были перегорожены пустыми автобусами. Люди не выглядели разгневанными, наоборот, они шли весело, азартно перекрикиваясь.

Возле нашей вышки охраны у ворот не оказалось — может, сбежали, услышав толпу. Но нужно было открыть дверь. Вера бросила камень в окно сторожки и влезла через окно. Она что-то там нажала и ворота начали медленно открываться. Наташа схватила меня за руку и потащила внутрь.

Когда я оказался внутри, у меня подкосились колени. Хотя нет, это произошло еще в тот момент, когда я услышал звук разлетающегося стекла. Что мы делаем? Это режимный объект. Сейчас здесь будет куча полиции и нас посадят на триста лет. Следом за нами через ворота проскочила Вера. В руках у нее был металлический прут. Она показала на антенну, которая крепилась к вышке в трех метрах от земли.

— Нет, я в этом не участвую. И вам не советую.

— Что? Сереж, ты хочешь оставить все как есть?

Найдутся те, кто не оставит. Вон их, полные улицы. Это то, что я подумал в этот момент. А еще я почувствовал что-то холодное, что-то темное. Возможно, это была тень от сотовой вышки, которая была моим отцом. Но я уже повернулся уходить.

И тут я увидел рядом с воротами надпись. Она была едва видна, но читалась. Это были наши имена, те, которые мы написали здесь почти десять лет назад. Я шагнул к Вере и, отняв у нее прут, пошел к вышке. Наташка засмеялась и заступила мне дорогу, протянув руку:

— А можно я?

Я усмехнулся:

— Да пожалуйста. Кажется, тебе нравится дробящее оружие.

Она влезла по перекладинам вышки на пару метров вверх. Цвет ее платья сливался с цветом вечернего неба, и казалось, что птицы с платья летят прямо в небо. Она дотянулась прутом и со всей силы шарахнула по антенне.

*

Потом мы с Наташей долго сидели на какой-то скамейке и целовались. Я вдыхал изо всех сил оглушающий запах цветущих вишен, видел лицо Наташи так странно близко, что оно казалось незнакомым, и пытался понять, что произошло. И что еще произойдет с нами в этом чужом странном месте под названием «мир», в котором мы оказались.