Кто придумал ставить ванны посреди комнаты? Ладно, согласна, дурацкий вопрос. По проекту здесь вообще не должно быть ванны. Так что... тот же, кто придумал вообще мансарду в этом доме, сделал эти окна, эти крыши, этот город и закаты в его чертовом небе. В его невыносимо прекрасном чертовом небе.

Я сижу в старом продавленном кресле, подтянув колени к груди, и смотрю на Рона. Он чем-то занят за нашим единственным столом. Расчистил его, привел в порядок и рисует свои картинки. Я тупая. Я не понимаю, что это за картинки, и зачем они ему, и что меняется в мире от того, что он сидит и рисует. Рон объяснял, терпеливо и подробно, но я не поняла. После третьего раза я просто согласилась с тем, что тупая, а он может делать всё, что хочет.

Конечно, может. Он же никого не спрашивал, когда пришёл и вытащил меня из ванны. Дурацкой остывшей ванны со сковырнутой пробкой, через которую вытекла вся розово-нежная вода, принявшая мою кровь и отторгнувшая моё тело. Я не удивляюсь, и, если подумать, даже не ругаю эту ванну – тело никому не нравится. Я бы на её месте сделала то же самое. К черту такое тело! Сначала приведи его в порядок, а потом уж лезь куда следует.

«Приведи в порядок» - это у меня от Рона. Зануда. У меня теперь много от него – и снаружи, и внутри, в мозгах. И мягкая, уютная майка, и носочки с черепушками, и эти странные мысли – «приведи в порядок», «закончи дело», «подумай, что для тебя важно». Это правда странно. Непривычно. Я всю жизнь мечтала о настоящем друге, а теперь, когда он есть – не знаю что с ним делать.

Я смотрю на Рона, на его профиль, лохматую шевелюру, задумчиво прикусанную губу... На сильные руки, которые умеют быть такими нежными, бережными, аккуратными. Наверно, он мой друг. Конечно, друг. Не парень, который думает в основном об «потрахаться», не подружка, похожая на минное поле – никогда не знаешь, где бомбанёт. У Рона «мин нет». У нас так мало тайн друг от друга, что даже те, которые остались, можно не считать за настоящие. Это просто я тупая, и не понимаю, «где важно для меня, а где нет».

Я не понимаю, зачем он возится со мной, зачем обрабатывает мои язвочки, царапины, струпья. Откуда у него столько терпения, столько нежности, столько бесконечной, нескончаемой доброты. Это тайна, но разве она важна мне? Важно, что я живу, и что ран становится меньше, и Рон становится радостнее, потому что у него – у нас – всё получается.

Я не понимаю, что будет с нами дальше – но разве это имеет значение? Сейчас я не могу без него, а потом... боюсь, что смогу и... что тогда? Когда он добьётся своей цели, «закончит своё дело»? Об этом страшно думать, и руки дрожат и сердце заходится... маленькое глупое сердце.

За окном закат, и рыжие ржавые крыши, и далёкий купол собора. Переплетение проводов, как сетка для падших ангелов. Если тебе придётся падать со своих бесконечных небес – будь спокоен, здесь, в вечном городе, тебя ждут, поймут и примут. Со всеми твоими тайнами, шрамами и заботами, со всеми неоконченными делами – добро пожаловать в нищий, злой, отчаянно алчущий счастья человеческий мир.

Я знаю, что важна для него - но это сейчас, а потом? Что будет потом, когда тело станет другим, похожим на тысячи других тел, таких... привлекательных? Таких эротичных, сексуальных, похотливых? Какие интересные слова я помню, оказывается... Похотливых. Ронни, Ронни, Ронни – неужели ты уйдёшь от меня? Что будет с нами, когда я стану обычной?

Я сползаю с кресла, подхожу к нему и обнимаю, стараясь прижаться каждой клеточкой, каждым сантиметром, каждым кусочком алчущего любви тела. Рон накрывает мои руки ладонью и целует – нежно, бережно, аккуратно.

Прямо в царапинку.

***

Вчера он принес еду. Много еды, в двух больших бумажных пакетах – и колбаса, и сыр, и длинный румяный багет, и зелёные хвосты лука-порея. Разноцветные перцы, нежные розовые помидоры, бутылка вина – пузатая, увесистая. Сгрузил всё на стол, смеётся.

Я говорю – зачем? Мы не съедим столько! Он говорит – ничего, угощу консьержку. Это да. Мне кажется, все консьержки тайно в него влюблены. Так же, как и окрестные цветочницы, собаки, клумбы и лужи. Я, чёрт побери, ревную! Собаки лезут к нему целоваться, консьержки – старые перечницы – умильно улыбаются за километр, а лужи отражают самые лучшие небеса. Я видела, ни одна более-менее приличная лужа не покажет ему обшарпанных дверей и мусорных баков. Походу, помойки, кошки и грязные бродяги – это моя стихия.

Не знаю, что делать с этой едой.

Запах будит меня к вечеру. Днём я, словно тощая облезлая кошка, делаю «брык» везде, где получится. Засыпаю в кресле, в подушках, на продавленном диванчике, могу отрубиться даже на табуретке у стола – правда, недолго. Лучше, конечно, в подушках, где солнце греет пятки, и нежный шёлк бережно целует в щёчку.

Спать хорошо. Днём это просто провалы во времени, зашёл-вышел, как склеенная старая киноплёнка, где один кусочек реальности соединяется с другим, следующим. Не надо думать, перебирать остатки прошлого, бояться будущего – просто сложи свою жизнь в коробку и задвинь под шкаф. В сумерках призраки собираются у окна, разглядывают, ткут новые сны, и тогда уйти в не-реальность можно только в кольце его рук, под его голос, под спасительное ощущение, что он рядом, и тень не придёт никогда-никогда-никогда...

А запах стоит восхитительный, нездешний. Я немножко валяюсь в подушках, по-кошачьи наслаждаясь комфортом, потом, приоткрыв глаза, выбираюсь и шлёпаю к сковородке. Моё чудо сделало паэлью – ну или что-то типа неё – с рисом, овощами, специями и копчёной колбасой.

- Нравится? – спрашивает он, не оборачиваясь. Я подхожу к столу. Линии нельзя прерывать, я помню. Лист почти заполнен, и Рон ведёт красную линию, проходя мимо цветных пятен и завиточков, кружков и спиралей, то медленно, плавно, то ускоряясь, как в танце. Возле одного из узлов карандаш замедляется, замирает, нерешительно идёт дальше – и ломается. Грифель крошится, оставляя на бумаге рваный некрасивый след, алые крошки – царапина на белом. Рон секунду смотрит на неё, вздыхает и аккуратно кладёт карандаш параллельно краю листа.

- Прости... я тебя сбила?

Он оглядывается.

- А? Нет, ничего... Такое случается, это жизнь. Как тебе блюдо?

Я ерошу его волосы.

- Отличная еда! Я не думала, что ты умеешь готовить такое!

Он пожимает плечами, подразумевая, что и я способна на такой подвиг. Ну, потенциально.

- Там ничего сложного. Просто раньше тебе нельзя было, а теперь – почему бы и не попробовать... Пойдём ужинать.

И мы идём. Погода сухая и ясная, и мы устраиваемся на балкончике среди чахлых рыжих бархатцев, что умудряются выживать сами по себе этим летом. Тащим охапку подушек, и Рон как-то умещается на них, вытянув длинные ноги вдоль решётки. Я сворачиваюсь клубком на оставшемся месте, соорудив себе уютное лежбище из подушек, пледа и мягкого плюшевого верблюда. Круглый железный столик удерживает две чаши с паэльей, пару тонких прозрачных бокалов, крошечный горшочек со стойким вечнозелёным суккулентом.

В небе плывут пушистые лёгкие облака; едва заметно, словно влекомые течением, тянутся к нежно-розовому горизонту. Рон наполняет бокалы золотистым вином; пена взлетает до самого краешка и тихонько шипит, опадая. Я беру один и принюхиваюсь.

- Это просто праздник какой-то!

- Ну почти, - кивает Рон. – Каждый момент, который оставляет в памяти жемчужину воспоминаний, это, в общем-то, и есть праздник. Время, когда тебе хорошо, когда другим с тобой хорошо. Из таких жемчужинок и получается жизнь. Потом, в памяти...

Мы осторожно сдвигаем бокалы. Прохладное вино щиплет язычок; это что-то из давней-давней жизни, той, ставшей почти иллюзией.

- Ну и мы вместе ровно два месяца.

- Да ладно! Вот время летит! Кстати, всё забываю сказать тебе спасибо за вот это всё. За моё возвращение к жизни и прочее.

Он слегка улыбается и передает мне тяжёлую тёплую чашу.

- Кстати, а зачем тебе это нужно? Возиться со мной?

Не надо было, конечно, но ничего. Какие-то давние хвосты, энергии, какие-то мои недобитые, неупокоенные эмоции дёргают за ниточки и вылетает вот такое – рваное, нервное. Он пожимает плечами.

- Долго объяснять. Вернее, не долго, а... сложно. Но мне это нужно, правда. И важно так же, как и тебе.

«Так может попробуешь? Или считаешь меня совсем дурой? Нет, стоп, хватит. Не нужно портить момент... Всё ещё будет».

Рон рассказывает какую-то смешную историю, я довольно жую, и навязчивый голубь косится на нас с карниза. Облака плывут, и солнце закатывается в дома. Все при деле. Вечер качает нас на ладони, сплетая сотни историй в уходящую ткань времени.

Потом, после, Рон осторожно забирает из моих пальцев пустой бокал; относит чаши и ложки к раковине. Я сижу, как беременная, привалившись к тёплой стене дома – животик наполнился и довольно урчит. Хотя чёрт его знает, как они чувствуют себя на самом деле. Спросить, что ли?

- Дорогой... - смешинки прыгают во мне, как пузырьки в игристом. – Да-ра-го-ой, скажи мне, ты был когда-нить беременным?

Рон наклоняется и подхватывает меня под спину, под коленки, не уворачиваясь от слюнявых собачьих поцелуев.

- Конечно, милая... конечно, был. Непередаваемое ощущение.

И кроватка радостно встречает своих друзей. Мдя...

Лето кончается. Я лежу и смотрю в ночь. Город, накрытый тёмным одеялком, постепенно затихает. Почти не слышен шум машин, только изредка где-то протрещит дурной мотоцикл, и снова дремота окутывает всё вокруг. Спят голуби, крыши, антенны, спят открытые окна, и иногда, еле-еле, колышутся в них невесомые тонкие занавески. Спят цветы, уставшие за день от надоевшего зноя. Дремлет река, где-то там, за домами, тяжело ворочаясь в объятьях гранитных набережных. Гаснут фонари, проводив последних прохожих; остаются самые стойкие, которые будут светить до утра, до утра... Если прислушаться, можно поймать музыку тишины – длинные, на четыре четверти, паузы, редкие касания клавиш – белые-чёрные-белые-чёрные-чёрные...

Я поворачиваюсь на другой бок и падаю в сон.

Тень приходит из глубины.

Я стою на вершине холма. Впереди, метрах в трёхстах, идёт бой. Отсюда всё кажется маленьким. Маленькие человечки пытаются взять штурмом маленькую арку из чёрного блестящего камня. Вокруг арки клубится туман, иногда – редко – вспыхивают голубые молнии. Арка наполнена тьмой, страшной, обезоруживающей, ледяной тьмой. На подходах к ней толпятся грузные твари, похожие на грязно-серые сугробы. Человечки нападают на них кучей, твари ворочаются, расшвыривая их в стороны – человечки поднимаются и бросаются снова, оставляя павших и раненых. Мы удачно выбрали момент, скрытно подошли почти к самой арке, сняв часовых на тайных кордонах. Но всё же не совсем удачно. У нас нет оружия против тварей – почти нет, они не боятся ни стрел, ни огня, ни магии. Только мечом и копьём, только в ближнем бою, рассчитывая попасть в уязвимое место, а потом ещё раз и ещё. Или... другим способом, но об этом не хочется думать.

Их можно убить, и уже несколько тёмных туш валяется на поле боя, заставляя остальных отступать. Золги тупые, их задача – умереть, выиграть время для своего хозяина.

Только времени у нас нет.

Я оборачиваюсь, встретившись взглядом со стариком, сидящим на камне возле неказистого фургона. Мальчишка-ученик, подобранный пару недель назад в сгоревшем монастыре, смотрит на нас круглыми синими глазами. Для него это всё странно, дико, неправильно.

Времени у нас нет. Чёртово пророчество.

В глазах старика – усталость, и отрешённость, и боль. Он встаёт и идёт вниз по склону холма, на ходу сбрасывая тёмный дорожный плащ, белую рубаху, оставаясь обнажённым по пояс. Седые волосы развевает ветер, и отсюда мне видны шрамы, покрывающие бледную кожу.

Мне хочется крикнуть «Отец, я обязательно тебя вытащу!», но дозорный, разглядев, что происходит, даёт сигнал. Труба оглушительно воет, командуя отход.

Битва затихает. Те из наших, кто не расслышал сигнал, падают под ударами золгов, остальные отступают, прижимаясь к флангам, оставляя проход в середине. Твари непонимающе толпятся кучей. На земле остаются тела павших воинов, и камни, и кровь. Я знаю, что будет дальше, все знают – кроме тварей. Одинокая бледная фигурка доходит до края поля и кто-то из воинов, не выдержав, хрипло кричит боевой клич. Спустя несколько шагов вся армия исступлённо орёт короткие слова.

Все знают, что будет дальше. Старик достает короткий кинжал и режет себя – по животу, по груди, рукам. Шаги его замедляются, кровь льётся из ран, орошая истоптанную землю, смешиваясь с кровью мёртвых, раненых, тех кто ушёл и кого ещё можно спасти. Старик падает на колени, на землю, раскидывая руки, обнимая прошлых и будущих детей своих. Губы неслышно шепчут заклинание, земля дрожит, и камни катятся с холмов. Несколько смельчаков срываются с места, подбегают к телу. Впереди, на всём пространстве до застывших в недоумении золгов, вспучивается земля. Словно в кипящем котле ворочаются трава, камни, глина...

И встаёт голем.

Он втрое выше любого из золгов, голова его – словно колокол, и руки – столетние дубы, и весь он – несокрушимая мощь. Воины подхватывают чародея и бегом, спотыкаясь, несут назад. Губы мои дрожат. Боевой клич превращается в нескончаемый вой, дикий рёв. Золги не будут отступать, они атакуют все разом – и голем убьёт их всех.

Во имя мёртвых, во славу живых.

***

Наутро мои стигматы горят огнём. Рон расстроен. Он не говорит ничего, но всё и так понятно – «ты опять облажался, прокололся, не справился и прочее, прочее». Я пытаюсь придумать что-нибудь утешительное, но в голову лезет только дурацкое «ничего, начнём сначала». Этого говорить не хочется.

Остатки сна где-то далеко-далеко. Этого не было, не было, не было... я сжимаюсь в комок, стараясь забыть ночное, как дурной фильм, страшный фильм. Ни к чему это, нет никакой связи между погибшими там людьми и моими ноготочками, что впиваются сейчас в сухие ладони. Ни-ка-кой. Хватит. Пожалуйста.

Кожа зудит, и язвочки мои покраснели. Бедный плюшевый верблюд, которого я сегодня тискаю, чтобы не чесаться, весь истерзан. Но мы и правда начинаем сначала. Рон достаёт многочисленные склянки, баночки, мази, проверяет запасы эластичного бинта. Потом, посмотрев на мою несчастную физиономию, сердито бормочет себе под нос и идёт к ванне, пускает воду.

«Ага, значит мы будем купаться!»

Есть в этом что-то забавное – из ванны начали и в ванну возвращаемся. Никак не отпускает. Во всяком случае, это лучше, чем обмазываться кремами с головы до ног – я тогда начинаю чувствовать себя тушкой под маринадом. Рон сосредоточенно сыплет в воду сухие травки, и по комнате расползается благоухание. Что ж, по крайней мере, я буду хорошо пахнуть. Через несколько минут он выключает воду, я скидываю одежду и подхожу к ванне, как первозданная Ева, не знающая наготы. Он подаёт руку и ободряюще улыбается:

– Прошу.

Вода слегка прохладная. Жаль, что это не море. В море можно раствориться целиком, без остатка, не натыкаясь на шершавые бока старой ванны. Я вздыхаю.

- Жаль, что это не море.

Рон на секунду задумывается, будто бы и впрямь прикидывает варианты, как перенести сюда кубометр-другой дальнего побережья. Крупная галька с обломками ракушек, полынный ветер с холмов и мелкие рыбки на ласковом мелководье – почему бы нет? Копировать – вставить. Или лучше отправить меня далеко на юг?

- Нет, лучше так. А то много побочных линий.

Я расслабляюсь, укладывая голову на полотенце, сдувая подступившие к губам светлые лепестки. Рон мягко ведёт ладонью вдоль тела, смывая пот, гной, сукровицу... всё-всё. Все мысли, все переживания и тревоги растворяются в моменте, уходят, тают – матовые жемчужинки в глубине. Я закрываю глаза, отдаваясь приятному ощущению на груди и шее, на боках, на животе и... ниже, во всех складочках и впадинках, бесконечно...

Солдаты приносят его бегом. Голем вдали крушит золгов, и воины добивают упавших, рискуя самим попасть под удары каменных рук. Отец без сознания. Воины опускают плащ на землю и почтительно отходят, наблюдая. С аркой теперь справятся и без них. Парнишка-ученик, бледный и дрожащий, бросается на колени перед телом учителя, обтирая раны тряпицей, смоченной в целебном отваре. Я закрываю глаза, прогоняя из сердца всё суетное, очищая разум, пытаясь отыскать в себе остатки энергий.

Тяжело. Слишком много мы потратили за эти недели.

Времени нет.

Стараясь удержать жалкие крохи, опускаюсь на колени перед отцом, накладываю руки, сосредотачиваюсь, прокачивая тепло к измученному телу.

Словно капля, падающая в пустой колодец.

Там, глубоко, ещё есть вода, но её так мало, бесконечно мало. Не докричаться, не вернуть.

Он уходит.

В ярости я ору, ломая хрупкие стенки внутри себя, зачёрпывая и бросая в него всё, что оказывается под рукой – мечты, воспоминания, надежды, всё тёплое и светлое, что ещё может втащить его в этот мир, оставить его со мной, потому что слышишь – ты нужен мне, я не могу без тебя!!!

Поздно, всё зря.

Фатум, как тележное колесо, проворачивается, оставляя след. Солдаты уносят тело. Я сижу на земле, и ученик, словно пёс, потерявший хозяина, негромко скулит рядом, утирая лицо грязными руками. У меня не осталось слёз.

Время – слепая лошадь – бесцельно идёт по кругу. Солнце скрывается за холмами. После заката приходит капитан, огромный бородатый дядька в исцарапанной, покрытой кровью броне. Арка разрушена, голем сделал своё дело, мы закрыли проход злым силам. Мы победили, победили...

Я опускаю голову. Помедлив немного, капитан рокочет: - Мы скорбим вместе с вами... Он был хорошим человеком. Настоящим, правильным. Мы будем его помнить.

Мне нечего сказать.

Коротко кивнув, он поворачивается, уходя, и я изо всех сил держусь, чтобы не кричать ему вслед: «Сколько? Сколько мы сегодня отдали хороших правильных парней, чтобы закрыть этот чёртов проход? Пятьдесят, сто? Зачем это всё? За что они заплатили сегодня самым дорогим, что у них есть? За веру в то, что мы на правильной стороне, за память, за бесконечную игру, в которой мы ничего не понимаем? За шанс, что незнакомые им люди поживут так, так им хочется?»

Губы мои трясутся, и капитан молча уходит, тяжело спускаясь по склону холма.

Кровь к крови.

***

Я просыпаюсь в остывшей воде; бледная Офелия в безжизненных лепестках. Рон сидит у стола, задумчиво смотрит. Я поднимаю руку, наблюдая, как капли скатываются к локтю, падают с пальцев. В комнате много света, и капли кажутся хрустальными, на какой-то миг, пока не столкнутся с поверхностью воды, пока не исчезнут, закончив свой путь. Поворачиваюсь, рискуя всё расплескать, кладу руки на край ванны и подбородок сверху. Смотрю на моего странного мужчину.

«Ты меня любишь?»

«Да. Или нет. Не знаю. Долго объяснять...»

«Что со мной? Ты же знаешь, скажи...»

«Зачем? Что это изменит?»

«Я буду знать. Я смогу решить, что делать дальше...»

«Ты и так решаешь сама. Делаешь, что хочешь. Как муравей, который тащит свою песчинку по берегу океана...»

«А ты кто? Тоже муравей?»

«Я? Странник, который заблудился в мирах.»

Молчание становится нестерпимым. Спина затекает от неподвижности, и кожа, высыхая, начинает саднить. Рон приносит большое мягкое полотенце, и я выбираюсь из ванны, оставляя мокрые следы на полу. Тонкая ленточка несказанных слов сыпется, сыпется и исчезает золотой пыльцой.

***

Лето кончается. Солнце светит мирно и мягко, неторопливо собираясь по вечерним своим делам. В городе час пик и кругом множество машин, людей – шум, толкотня, суета. Мы идём осторожно, выбирая теневую сторону улицы там, где это возможно, не задерживаясь на открытых пространствах. Я не выходила из дому несколько месяцев, и водопад ощущений обрушивается со всех сторон. Ранки мои подживают, и мы идём на прогулку, к реке – чтобы увидеть, как она плещется, брызгается, шлёпается о гранитные ступеньки, играет солнечными бликами. Рон считает, что сегодня можно. На мне расшитый драконами шёлковый балахон – закрытые руки и плечи, широкополая шляпа и солнечные очки; я ступаю по тротуарам, как великосветская дама на отдыхе.

Сны больше не приходят. Или я их не помню, что, в сущности, одно и то же. Не хочу жить прошлым.

Город шумит, привычно переключая светофоры, смотрит на нас дворовыми кошками, зевает, развалившись бродягой на ступеньках обшарпанного дома, пробегает тенями по лицам. Рон идёт впереди, спокойный, неспешный, я тянусь за ним, цепляясь за два пальца – мизинец и безымянный.

Мы идём к реке.

Она там, за жёлтыми домами, за асфальтовыми тропками, за воздушными замками, дрожащими в мареве выхлопных газов. Мальчишка-студент застрял на светофоре. Уже зелёный, а он всё стоит, уставившись в телефон, и одной рукой ерошит себе волосы. Толпа обтекает его, пихая то справа, то слева, а он стоит, и глупая, наивная улыбка блуждает по лицу, будто подсвеченная солнечным зайчиком. Поднял голову, огляделся – а глаза синие-синие – всё, закончился переход, стой дальше, счастливый человек. Как листья по воде, мы с Роном проплываем мимо.

Мы идём к реке.

Направо – площадь, налево – сад с тропинками, памятниками и фонтанами. От царя до царя, от войны до войны. У дороги припаркованный джип, возле джипа – здоровый бородатый дядька в камуфляжной майке и армейских штанах разговаривает о чём-то с таким же камуфляжным, только длинным и тощим. Мы проходим мимо, и я, зацепившись взглядом, невольно спотыкаюсь – вместо левой руки у тощего короткий бледный обрубок. На плече – круглая татуировка с черепом. Бородатый говорит что-то, и они смеются; сигарета в пальцах дрожит.

Мы идём к реке.

Она уже совсем рядом. Словно неведомое существо блестит чешуйками, ворочается серым текучим телом. По истёртым сухим ступенькам мы сбегаем совсем близко. Я опускаюсь на корточки, бережно глажу рукой прохладные волны. Река захлёстывает пальцы, ластится, словно огромный глупый щенок. Шлёпается в гранит и кидается брызгами, намочив подол моего балахона. Я подтягиваю край платья, скидываю босоножки и сажусь на ступеньку, оглядываясь на Рона – можно? Можно, кивает он, и садится рядом – намокать, так вместе.

Река медленно течёт мимо.

Ничего не меняется. Реки текут, солнце светит, люди рождаются и умирают, любят и выбирают свою судьбу. Умную, глупую, смелую, подлую или тихую...

Уж какую есть.