«Смерть побеждающий вечный закон — это любовь моя».   Рабиндранат Тагор

— Назовись! — приказал Поймен.

Горячий ветер мигом донёс приказ, и зыбкий силуэт замер шагах в тридцати; безмолвно.

Воздух кипел на медленном солнце-огне, дрожал над иссохшим полем, будто и сам норовил переплавиться в свет. Намерение это раздражало Поймена: он не мог разглядеть застывшего невдалеке человека.

Крепкий юный Агатон и огромный Бубалус, одним своим видом способный напугать недруга, остались далеко позади. Поймен слишком увлёкся поисками — сегодня в поле попадалось то, из чего получатся лучшие на свете боги.

Драться в одиночку... Нет, он, конечно, не боялся. Если знал, с кем ему биться.

Ныне же солнце было не на его стороне — во всех, очевидно, смыслах.

Вредительство, подумал Поймен. И снял с плеча трёхзубую мотыгу, представляя, как цепляет вредное солнце и стаскивает наземь, чтобы проучить; заточенные шипы грозно блеснули. Поймен больше любил называть их рогами. Так вернее: это ведь не оружие, а орудие. Значит, и не хищник. Крови ему не надо. Но, защищая хозяина, может, как Бубалус, боднуть — мало-то не покажется.

Жаль только, что буйвол — создание медлительное.

Жаль, успел подумать Поймен, что эта здоровая псина в разы проворней.

— Агатон! — крикнул он, прежде чем тварь, сопровождавшая незнакомца, оказалась рядом.

Невообразимо огромная — да ещё и жёлтая, как львы из старых детских книжек, — собака скалила кривые зубы, припадая к земле перед прыжком.

Короткий свист рассёк воздух, и тут же зверь затих. Не стал нападать.

Опередили.

 

— Моё, — раздалось над самым ухом Поймена.

Женский голос оглушил до мурашек.

Поймен упал навзничь: чем-то подсекло ноги. Растянувшись поперёк борозды и пытаясь вдохнуть, он думал: будь он словом, ударение сейчас пришлось бы на каждый слог.

Открыл было глаза и тут же зажмурился: прямо ему в лицо женщина направляла острие... Копья?

— Моё.

Поймен почувствовал, как острием она постукивает по линзе его очков; после давнишних приключений уцелела только правая. Хорошо всё-таки, подумал Поймен, что очки на резинке — тут бы и второй пришёл конец...

— Отдай то, что она попрашивает, Поймен! — полезный совет до смерти напуганного человека раздался откуда-то сбоку.

Агатон подоспел. Ни с кем не перепутаешь. «Попрашивает», надо же.

— Чем она тычет мне в морду, дорогой Агатон? — умение вести увлекательные беседы в любых ситуациях Поймен всегда считал своей сильной стороной.

— Это багор, — любезно сообщила женщина, опередив дорогого Агатона, — дёрнешься — вырву потроха.

Безжалостное, как стрелка часов, острие, переместилось ближе к сердцу Поймена. Теперь он мог разглядеть лицо женщины — молодое, узкое, загорелое. Не злое.

— Да что багор, — продолжал перепуганный Агатон, — зверюжа нас...

— Сожрёт, если что, — женщина, казалось, была рада такой проницательной догадке.

И питомец её зарычал, как какой-нибудь динозавр, в подтверждение хозяйкиных слов.

— Но не будет, если я попрошу, — добавила незнакомка, — делай, что говорят.

Поразмыслив, Поймен не стал ни спорить, ни шутить, что, к несчастью, очко осталось только одно.

— Откуда ты? — спросил он, стаскивая с головы полуслепые очки и протягивая их незнакомке.

 

Забрав очки, женщина бросила багор наземь и принялась изучать «трофей». Вопрос Поймена она, казалось, не услышала. Тот усмехнулся собственной наивности.

Выяснить, кто и откуда пришёл в их убогие места — спросил бы чего полегче. Вероятный ответ: из мест столь же убогих, ибо других не осталось. Точный ответ: скорее всего, неизвестен. Даже ей самой.

Всё-то забыл этот разъятый мир.

Агатон, опасливо поглядывая на жёлтого пса, приблизился — помочь Поймену подняться.

Глянув линзу на свет, женщина спрятала очки в одном из бесчисленных карманов грязной мешковатой рубахи.

— Зачем они тебе? — полюбопытствовал Поймен.

— Не слишком ли много вопросов?

— Видишь, не убивает, — вздохнул Поймен, обращаясь к другу, — только хамит. Делает, значит, сильнее. И немного несчастнее, — добавил он, наблюдая, как незнакомка разглядывает Агатона.

Он знал, что уступает другу в глазах женщин. Агатон — высокий, тонкий, ясноглазый — был заметно моложе. И не сутулился.

Однако, недолго полюбовавшись юношей, женщина перевела взгляд на его старшего товарища. Пока Агатон, как ребёнок в зоосаду, пялился на присмиревшую псину, вывалившую красный язык и неистово чесавшую за ухом громадной лапой, хозяйка её изучала Поймена.

Так долго, что тот, наконец, не выдержал:

— У меня гигантский буйвол есть. Вот там есть чему подивиться. Где-то бродит тут — хочешь, приведу?

Он сложил руки козырьком, выискивая Бубалоса.

— Значит, рядом поселение? — поинтересовалась женщина. — Где вы живёте?

— В посёлке. Тут недалеко, — отозвался Поймен.

— Могу я попроситься на ночлег? Жуть как хочется есть. И пить, — женщина потупилась.

Поймен уставился на неё.

Обгоревшие плечи, впалые щёки. Чумазая, тощая.

Ему вдруг стало жаль её. Он заметил искусанные губы и тени под глазами.

 

Поймен пытался понять, какого оттенка радужки этих глаз, но столько всего отвлекало в движениях и облике женщины, что он никак не мог подобрать этому цвету подходящее название. Вот она шагнула навстречу так, будто его одного и искала в этом поле. Подобрала багор; сжала его так, будто готова была подцепить и снять уродливую шкурку со зримого мира. Какая уж тут палитра?

— Ты планировалась его убить, а теперь просишь помощь, — голос Агатона сбил морок.

— Он выхватил оружие, — пожала плечами женщина, — мы с Монами испугались.

Поймен невольно улыбнулся.

— Женщина, чью собаку-убийцу зовут Монами, — серьёзно произнёс он, воздевая палец к небесам, — не может причинить кому-либо вред.

— Ты отбирала очки, — не унимался Агатон.

— Я думала, он убить меня хочет. Он выхватил оружие, — повторила женщина, — я обезвредила. И отобрала самое ценное.

«Самое ценное?»

Поймена одолевало любопытство.

— Поесть-попить обеспечу, — пообещал он, — но у меня есть одно условие.

— Вернуть очки? — вздохнула женщина.

Поймен помотал головой.

— Объясни, зачем они тебе.

Женщина помедлила, странно улыбнулась. Принялась расстёгивать рубаху.

— Ой, нет, — Агатон снова покраснел, — у Поймена есть женщина, такое нам не годится, мы не...

Незнакомка распахнула рубашку.

— Моё разбитое сердце, — торжественно объявила она.

 

Агатон с облегчением выдохнул: худую грудь прикрывала грязная майка.

А Поймен долго не мог отвести взгляда от того, что блестело на засаленной подкладке. Чего здесь только не было: драгоценные камни и осколки зеркал, рыболовецкие крючки и блёсны, бутылочные стёкла, украшения — от медных до золотых; металлические трубочки, крошечные цветные лампочки и линзы всевозможных размеров и форм.

— Ты искательница, — улыбнулся Поймен.

Женщина кивнула.

Сорока сороку видит издалёка. Если солнце не мешается.

Поймен был превосходным искателем. С пустыми руками в посёлок не возвращался. Всегда находил в полях и оврагах, на дорогах и останках городов то, что другие бы и не приметили.

— И ты идёшь по руслам рек, — добавил он, глядя на крючки.

Почти все реки высохли. Для самых отважных они стали дорогами. Для самых любопытных — источником находок.

Женщина снова кивнула. И улыбнулась.

Да так, что ненависть к себе, стареющему и противному, к миру, гниющему и разобранному, к людям, глупым и злым, ненадолго отступила.

Ему хотелось целый день задавать ей вопросы.

Он повторил самый главный:

— Как тебя зовут?

— Имармени, — назвалась она.

 

***

 

Вскоре Агатон вёл Бубалоса в сторону дома, придерживая гиганта за деревянное ярмо и делая вид, что направляет буйвола. Будь тот хоть малость строптивей — не позволил бы мальчишке даже воображать, что он что-то тут решает. Но, к счастью, Бубалос был большой добряк. К тому же Агатон сгонял слепней с его нежных очей, и за то буйвол был ему благодарен.

Поймен шёл за плугом. Сила его медлительного зверя вскрывала потрескавшуюся, посеревшую корку пашни, выворачивала её наизнанку. По привычке, ставшей уже частью его существа, Поймен тут же щурился — взглядом выискивал среди комьев земли ценности.

Имармени шагала по правую руку. Тоже высматривала что-то во вскрытой борозде. Когда там блестело — приближалась, цепляла крюком то, на что Поймен и не взглянул бы — осколки бутылок, куски блестящего пластика.

Монами шастала вокруг, то и дело принюхиваясь. Когтистыми лапами рыла, разбрасывая, землю — помогала хозяйке искать незнамо что.

В юности Поймену казалось, что изнанка земли поможет хоть что-то упорядочить. Если лицо мира расползлось — до того, что вовсе перестало быть похожим на лицо — нужно взглянуть с изнанки, чтобы всё поправить. Разве нет?

Нет. Земля предлагала осколки и огрызки. И беда была не в том, что перемешались эпохи, события, смыслы, языки, а в том, что людям вовсе не хотелось разгадывать, как всё было до разрушения. Лицо мира принимали как есть: истлевшим, изъеденным, бесформенным. Разукрашивали этот труп. Говорили: «Как красиво».

 

— Что ты ищешь, искательница? — поинтересовался Поймен, когда Имармени спрятала очередную стекляшку в карман.

— Выход.

— Какой?

— Из сложившихся обстоятельств, — развела руками Имармени, — из имеющегося положения дел. А вы чем занимаетесь?

— Агатон — картограф. А я создаю богов.

— Настоящих? — фыркнула Имармени.

— Тут проблема диалектического характера, — вздохнул Поймен, — если я признаю, что они ненастоящие, не будет получаться. А если скажу, что это истинные боги — совру.

Имармени хмыкнула.

— Ну ладно, делаешь богов... И что потом с ними делаешь?

— Продаю.

— Нельзя продать бога.

— А лже-бога? — теперь улыбался Поймен.

— Те, кому ты их продаёшь, верят, что это боги, — нахмурилась Имармени, — настоящие. Но истинных богов нельзя купить.

— Ещё как можно, — заверил Поймен.

Имармени помолчала.

— Подаришь мне одного? — она опять улыбнулась.

Поймен помотал головой:

— Слишком дорогой подарок.

— Посмотреть хоть можно?

Искатель вздохнул.

Их ведь можно и украсть. Скинет в мешок, взберётся на спину жёлтого чудища — и поминай... Но Поймен уже пообещал ей ночлег.

— Покажу, — сдался он.

 

Когда вредное солнце вскарабкалось ещё выше по белёсому небосклону, Имармени вдруг запела. Что-то без слов. Не для тех, кто вокруг — для себя. Вслушиваясь в незнакомую мелодию, Поймен впервые за долгое время подумал, что солнечный день, несмотря на зной, это красиво. Посмотрел на женщину.

Её лицо затмило видение: в серебристой ленте, широкой и мятой, отражались светло-карие лучи. Видел ли он это раньше? Поймен не знал.

Имармени приблизилась, спрашивая, кажется, всё ли в порядке.

Серые глаза. У зрачка — лучистые. Будто цветок на ткани: золотистые лепестки, чёрная сердцевина.

А на шее женщины блеснула подвеска: жёлтый стеклянный шарик. Когда-то такие клали в аквариумы.

Поймен спросил, откуда эта песня. Имармени пожала плечами. Агатон оглянулся, и Поймен заметил, как тот утирает слёзы.

Остаток пути они молчали.

И Поймен придумал для песни Имармени достойное применение.

 

***

 

Посёлок представлял собой россыпь кое-как сколоченных домов. Одни появились на руинах уцелевших построек, другие — просто на земле.

Поймен отправил Агатона домой, Бубалоса в сарай, Монами — на двор. А Имармени повёл в мастерскую. Та занимала весь второй этаж его жилища — самого большого кое-как сколоченного дома во всём посёлке.

Лита ещё не вернулась домой, и искатели миновали кухню без лишних расспросов. Поднялись по лестнице и распахнули заветную дверь.

 

Первым Поймен заприметил Иана, бога открытых дверей. Тот, как водится, отпер клетку изнутри, и дрых на ветоши, которой искатель накрывал панно. Отпирать входную дверь Иан пока не научился, поэтому услыхав, как она скрипит, ужасно обрадовался; проснувшись, подкатился к выходу из мастерской, и хозяин ловко подхватил его.

— Держи, — сказал он, протягивая ей бога, умещавшегося на ладони, — у него сердце из отмычки. Вскрывает всё, что можно и нельзя.

Бережно держа Иана в двух ладонях, Имармени изучала его. Броня из тёмного металла, похожая на панцирь мокрицы; восемь пар тонких металлических лапок — рабочие инструменты. И два круглых лица на обеих сторонах тела.

Если вдуматься — сущий уродец, думал Поймен.

— Очень обаятельный, — заключила Имармени, возвращая божка его создателю.

Тот посадил Иана в клетку; и показал искательнице остальных.

 

Клетки, в которых жили миниатюрные боги, занимали всё пространство у одной из стен мастерской. Завидев гостью, узники зашумели: из-за прутьев заворчало, зашипело, забарабанило...

Имармени отпрянула.

— Не бойся, — сказал Поймен.

Женщину разглядывали сотни глаз — добрых и злых, прозрачных и чёрных, звериных и человеческих. Были здесь и те, кто не нуждался в представлении: весёлый бронзовый толстячок, четырёхрукая фарфоровая девушка, бородач с бычьими ногами, вырезанный из тёмно-серого камня; и те, кого Имармени знать не могла.

— Из удачной находки, — рассказывал Поймен, — получается бог, который кой-чего умеет. Главное — понять характер этой находки. Наконечник охотничьей стрелы может стать сердцем богини охоты, — пояснил он, — но если это стрела, поразившая человека, это уже для бога войны, а вот и он, лучше не суй ему пальцы, он безумный кретин... Завитушка с капители — самое то для бога порядка. Сам не знаю, что он может упорядочить, кроме соломки, которую я ему подстилаю, но ничего... Некоторые боги нужны людям — хранители, скажем, очага. А некоторые — вообще без надобности. Вот, например, бог бессловесной древности, у него в сердце — окаменелый аммонит. Крутой? Но на черта он людям, я как-то не подумал. Молодой был.

 

Поймен показал ей почти всех. Посоветовал только не снимать покрывало с клетки, где дремал солнечный бог.

— Но разве можно держать богов взаперти? — спросила Имармени.

— Можно.

— Бедный бог порядка, — вздохнула искательница, — он в жизни не разберётся, что к чему, в мире, где столько всяких «можно» на тех местах, где раньше было «нельзя». Подслушивать, кстати, тоже теперь можно?

Имармени подошла к двери и громко постучала.

Дверь распахнула хозяйка дома.

 

Поймен каждый раз изумлялся тому, как меркнут прочие в присутствии его женщины. Имармени — тощая, коренастая, взъерошенная — будто потускнела. Крупная, статная хозяйка склонялась над ней, как над ребёнком.

Несколько лет назад Лита, первая красавица округи, просто пришла к Поймену. И они просто зажили вдвоём — лучший искатель и лучшая женщина. Все говорили, что Поймену повезло. А он и не возражал. С годами волоокая Лита становилась всё краше, а их жилище всё уютнее.

Одна беда: Лита мечтала уехать туда, где было бы «лучше». А Поймен никак не мог объяснить ей, что такого места нет.

— Я здесь живу, — ничуть не смутившись, сообщила Лита, — я не подслушиваю, я слышу. А слышу я, что тебе не нравятся наши боги.

Простота и прямота. Как Поймен ценил эти качества в своей женщине! Как здорово они могли задеть тех, кто не привык к самому надёжному: простым формам и прямым линиям.

— Поймен делает чудеса, — продолжала Лита, - они нравятся людям. Он богат. Мы богаты. А ты что умеешь?

— Драться, — предупредила Имармени.

— Имармени умеет петь, — вмешался Поймен, — и она поможет мне на следующей ярмарке.

Лита вскинула брови. Имармени приготовилась что-то возразить, и Поймен торопливо добавил:

— Она через две недели. С меня на это время - кров, еда и... Бог. Ведь ты хотела себе одного.

— А с меня? — насторожилась искательница.

— Сыграть богиню.

Губы Поймена тронула улыбка.

— Я научу, — заверил он, приняв молчание гостьи за сомнение.

Искательница вновь приблизилась к богам на продажу.

— И я могу выбрать любого?

Поймен задумался.

— Нет, — решил он, — я сделаю тебе нового.

— Это же долго, — заметила Лита.

«В этом и дело, милая. В этом и дело», — подумал Поймен. И промолчал.

 

— А это что? — поинтересовалась искательница, приподнимая ветошь, на которой спал Иан.

Поймен не успел остановить её; искательница уже сняла покров и с детским любопытством разглядывала панно.

— Это шедевр Поймена, — протянула Лита.

Искатель чувствовал её сарказм.

Что ей панно? Когда он только привёл её в этот дом, она называла его работу то помпоном, то попоной, а он смеялся. Его никогда не задевало, что Лите неинтересно его творчество. Её любимой картиной всегда было зеркало с собственным отражением; такую ли женщину за это осуждать?

— Это работа, которую я не могу закончить, — признался он.

— Но однажды Поймен закончит, и мы уедем, — улыбнулась Лита.

Пальцы Имармени скользили по поверхности мозаики, едва касаясь её фрагментов. На полотне шириной в метр и длиной метра в два соседствовали плотно пригнанные друг к дружке осколки самых разных цветов и фактур: куски красного кирпича и тёмно-синего кафеля, фрагмент оконной рамы, белый пластик и что-то чёрное, глянцевое; бамбуковая палочка, серый пластилин, осколок блюдца...

— Что они означают? —- тихо спросила Имармени.

— Не слишком ли много вопросов для одного дня? —- вздохнул Поймен.

Он подхватил с пола ветошь и снова прикрыл панно.

— ...и не пора ли обедать?

 

За столом Поймен ответил на все вопросы Литы, включая самую коварную повестку дня: «где будет спать гостья» и «что будет есть её огромная собака». А затем посвятил всё внимание чечевице с консервированной свининой и предоставил слово хозяйке.

Та с упоением рассказывала о себе; затем, почти так же долго и подробно, о своём возлюбленном: умения Поймена, подвиги Поймена, достоинства Поймена. Искатель заметил, как гостья улыбается, поглядывая на него, расцветшего от слыханной сотни раз похвалы.

Ему почему-то стало стыдно.

 

***

 

Новая луна была похожа на монету, почерневшую от времени — такую древнюю, что небесный мастер стирал тень веков бережно, начиная с самого краешка.

Луна росла, и с ней — ожидания Поймена от грядущей ярмарки.

Дни напролёт искатель торчал в мастерской, заканчивая работу над новыми богами, латая шкурки старых — и пытаясь сделать богиню из обыкновеннейшей женщины.

В дело пошли лучшие находки. Из серебристой проволоки, линз и зеркал Поймен сделал венец с «ловушкой для солнца». На свету он так сиял, что затмевал саму Имармени. Пришлось экспериментировать с солнечной пылью, которую Поймен берёг для богов, задуманных ослепительно-золотыми. Изукрашенная ею, Имармени сияла с головы до ног. Но теперь не хватало цветов.

И Поймен звал в мастерскую Агапи, юную травницу, смешливую и добрую. Когда она случайно пересекалась с Агатоном, приходившим в гости к Поймену, тот краснел, как мак; Агапи дарила ему колокольчики. Венец Имармени она украсила овсяными колосьями и белыми цветами. Искательница раздражалась, когда Поймен возился с ней, как с куклой, но Агапи успокаивала её.

Вечерами Поймен объяснял искательнице, как двигаться, как реагировать на посетителей и смотреть на тех, кто будет интересоваться ею. После первого же такого вечера Имармени заявила, что устала быть «статуей», и попросила разрешения разбирать в мастерской Поймена её собственные находки. Поймен великодушно разрешил, и с тех пор утренние часы искательница проводила у окна мастерской: здесь из её стёкол, крючков и зеркал вскоре выросла целая конструкция. «Разбитое сердце» Имармени рассыпало блики по всей мастерской. Разбирая свои «сорочьи радости», Имармени тихонько напевала.

Слушая её, Поймен чувствовал: всё получится.

 

***

 

Недоверчиво косились, проходя мимо, добросовестные покупатели, пришедшие на ярмарку за «простым». Хитро щурились, склоняясь над прилавками, скупщики всяческого добра. Воришки, как водится, прятали глаза.

Сидя меж клеток с богами и божками, женщина в ослепительном венце умудрялась оставаться незаметной. То и дело трогала цепочку на шее, будто нащупывала ненадёжное звено, чтоб тайком разомкнуть его.

По пути на рынок она выспрашивала, сможет ли найти здесь других искателей, но, подъезжая к торжищу, Поймен накинул ей на шею эту цепочку. «Чисто символически. Чтобы они знали, чья ты», — пояснил он.

Но теперь её не занимали ни чужие находки, ни изысканная магия умельцев, ни запахи пряностей. Она боялась.

Поймен чувствовал страх Имармени, даже когда поворачивался к ней спиной, чтоб подойти к прилавку и перекинуться словом с каким-нибудь редким ценителем «непростого».

Ярмарку проводили на многоярусных руинах огромного амфитеатра. Что здесь было раньше, почти никто не знал. «Непростое» — например, никому не нужные книги, помогавшие вспомнить названия древних театров и стадионов, карты, изображавшие утраченный мир разноцветным, почти весёлым, или чудеса, которые могли позволить себе только богачи, — меняли на верхних ярусах. «Простое» — на нижних. Чем ниже, тем проще. В самом низу, на «арене», торговали снедью.

Поймена угораздило выбрать место напротив другого торговца «богинями» — правда, другого толка. В шатре чернокожего толстяка ждали своих покупателей три девушки.

Поначалу Имармени глазела на толстого торговца с таким отвращением, что Поймену пришлось попросить её скрыть свои благородные чувства. Она скрыла, и тотчас обаяние, которое должно было принести Поймену удачу, угасло вместе с её искренностью. Имармени молчала.

Люди, которые могли позволить себе его товар, проходили мимо.

 

— Я услышу тебя сегодня? — тихо спросил Поймен, склоняясь к «богине».

Та молчала.

Торжище гудело, как растревоженный улей. Боги и божки верещали, шелестели, бубнили в своих клетках, поглядывая на Поймена сквозь прутья. Имармени терзала цепочку на шее и мрачно следила за девушками, восседавшими у шатра напротив.

Их шеи обвивали цепи потолще.

— Имармени, — снова обратился к ней Поймен, —- мы договаривались.

— Я не буду петь, — огрызнулась женщина, — если соберутся люди, они придут и к нему.

Она указала на толстяка.

Поймен развёл руками. Просить торговца уйти — значит ввязаться в скандал, беспочвенный и бесполезный.

Ещё бесполезнее бросать выбранное место: новое не найдёшь; а и найдёшь — потеряешь драгоценное время.

Поймен закипал. В груди комом разрасталась ярость. Не напомнить ли ей, богине-искательнице, что он, Поймен, решает, что к месту, а что...

Раздался звонкий хлопок; толстый торгаш прикрикнул на одну из девушек. Поймен увидел, как та хватается за пылающую щёку и опускает голову, пряча слёзы.

Имармени следила за торговцем, будто выбирая, как именно его прикончить. Тонкие пальцы искательницы впились в цепочку.

Поймен ненавидел себя.

Нельзя так, думал он, направляясь к толстяку. Нельзя кричать на неё. Нельзя угрожать.

Нельзя быть, как он.

 

Задав торговцу пару вопросов, Поймен вернулся к искательнице. Шепнул ей:

— Я выкуплю их, если ты будешь петь.

Имармени уставилась на него, как на ошалелого.

— Но тебе не хва...

— Мне хватит, —- заверил искатель, —- и если будут покупатели, я получу больше, чем отдам.

Имармени молчала. Поймен видел: она не верит ему.

— Обещаю, —- сказал он.

И, выудив из кармана ключ, отпер замок на серебристой цепочке. Та с едва уловимым звоном соскользнула с плеч искательницы. Поймен подобрал её.

Спросил:

— Так легче?

— Петь? — улыбнулась Имармени.

— Верить.

Женщина кивнула.

И превратилась в богиню.

Когда она встала, расправив плечи, высоко подняла подбородок, собрав солнечным венцом ослепительные лучи, воздела руки к небу и вдохнула глубоко — так, чтобы песня в самом деле зазвучала, — Поймен и сам на мгновение поверил, что наконец отыскал что-то настоящее.

 

***

 

Песня Имармени текла неспешно. Она ещё не отзвучала, а люди уже разобрали половину его товара. Народ толкался у прилавка; кто-то нетерпеливо выспрашивал что-то у искателя, кто-то, протягивая руки, пытался коснуться Имармени; отшатнувшись, та продолжала петь.

Но вот она затихла; склонила голову, как на поклонах; словно руины по секрету напомнили ей: сотни лет назад здесь был театр.

Это был успех. Поймен не успевал пересчитывать ценности, которые богачи выменивали на богов всех мастей. Фамильные драгоценности и редчайшие пряности, семена и таблетки, свечи и соль, зеркала и всевозможное оружие... Это был оглушительный успех, и Поймену приходилось усиленно делать вид, что он не удивлён: что вы, такой ажиотаж — обычное дело.

Трёх девушек Поймен выменял у толстого торговца на старинный кинжал, мешок табака и груду самоцветов. Имармени освободила их, когда бывший хозяин покинул торжище. Провожая их, Имармени на несколько минут скрылась из виду.

Как только Поймен задал себе вопрос, не удерёт ли она вместе с ними, искательница вернулась за прилавок.

Несколько весьма богатых оригиналов интересовались, продаётся ли поющая богиня. Поймен мотал головой, любезно улыбался и тут же предлагал альтернативу:

— Вот, посмотрите на Айхи — слыхали, как позвякивает? В медном брюшке Айхи — металлические диски на тонких прутьях. Систр — так назывался инструмент, из которого я их вытащил; да, на нём играет этот бог; нет, он не новый, ему шесть тысяч лет; да, он поможет в музыкальных начинаниях... Что? Нет, он точно так же не поёт, простите.

Когда место пыльного торжища заняли желтоватые сумерки и почти все скамьи амфитеатра опустели, к прилавку Поймена подошёл приятный седоволосый человек.

 

Склонившись к уху искателя, он предложил за Имармени столько, что голова Поймена закружилась.

Человек предлагал за неё магию. Ту, что обычно не купишь.

«Поющие» кристаллы, предупреждающие об опасности. «Ещё и крыс отгоняют».

Зеркало во весь рост, в котором женщина видит себя самой прекрасной. «Побалуйте жену».

Путеводные нити из звёздной пряжи, с которыми искателю не пришлось бы тратить годы на поиски самого необходимого. «Целый моток».

С ними он смог бы найти недостающий фрагмент для панно и закончить его уже... Завтра?

Поймен обернулся, глядя на Имармени. Та улыбалась ему.

А старик всё перечислял чудеса, которые готов был отдать за неё.

Нащупав в кармане цепочку, Поймен сжал её в кулаке.

 

***

 

Возвращаясь домой, искатель смотрел на звёзды.

Как из них умудряются делать пряжу? Разве из таких колючих лучей что-то спрядёшь? И кто ищет звёзды, с которых можно остричь свет, что за небесные искатели?

Он шёл подле буйвола. Бубалос тащил за собой фургон, ставший совсем лёгким. Колёса поскрипывали на кочках; сверчки, стрекотавшие в сухой траве у самой дороги, затихали, заслышав тяжёлые шаги зверя.

А может, есть устройство, собирающее звёздный свет?

Почувствовав, как от усталости ноют ноги, Поймен на ходу вспрыгнул в фургон. Растянулся под крышей, закрывая глаза и силясь забыть лица, виденные днём.

По крыше повозки постучали.

Поймен высунулся из фургона, глядя вверх. Ничего не увидел; взобрался, покряхтывая, на крышу.

— Они на своих местах, как считаешь? — спросила Имармени.

Он думал, что искательница спит.

— Они-то на своих.

— Наверное, одни такие.

Имармени лежала на спине, широко раскрыв глаза. Поймен сел подле неё.

— Наверное.

— Хорошо, что до них не дотянулись, — сказала искательница.

Их всё равно не сдвинуть с места, подумал Поймен. Не украсть, не остричь и не продать.

— Как думаешь, Поймен, за что этому миру проклятие?

— Это уже неважно, — важно произнёс искатель.

От собственного умничанья, прикрывавшего незнание, ему тут же стало противно. И сердце, подоспев на помощь, выдало правду:

— Важно, что мы можем с этим сделать.

— Это истина, — улыбнулась искательница.

 

***

 

Новая луна распускалась, как жёлтый цветок, которому положено стать мягким прозрачно-белым шаром.

Луна росла, и с ней — слава поющей богини. Люди в посёлках, далёких и близких, ждали её и чествовали. Весть о ней разнеслась по их краям стремительно, будто на ярмарке Имармени, как комету в небе, увидели все на свете.

Поначалу Поймен брался сопровождать её, но вскоре стал уставать от долгих вечеров, перетекавших в бессонные ночи, и разрешил искательнице ходить на «сборища» вдвоём с Монами.

Они появлялись дома всё реже. Принося, впрочем, всё более щедрые вознаграждения, среди которых Поймен замечал и ценные находки. В надежде подобрать что-то, чтобы закончить панно, искатель изучал каждую — тщетно.

Искательница уходила и возвращалась, а любовь, как говорили, оставалась там, где звучал её голос.

Поймен начал бояться, что однажды ночью Имармени не вернётся.

Так и случилось.

 

***

 

Минуло три дня с тех пор, как она ушла. Склоняясь над раскрытой грудной клеткой пернатого божества, получившего дурацкое имя «Стрижбог», Поймен в сотый раз сказал себе: ушла и ушла. Всё по-прежнему, дружок.

Прошлой ночью он хотел отправиться на поиски «богини», но Лита напомнила: с ней её чудище. Что может быть надёжней? Да и где, на каком затянувшемся празднестве искать Имармени, Поймен представлял с трудом.

«Всё по-прежнему».

С кухни, как обычно, пахло мясными консервами; расхаживали взад-вперёд по своим клеткам лже-боги; Агатон обещал зайти с утра... Но, глядя в прямоугольник окна, где покачивались на сквозняке стекляшки, искатель не мог отделаться от ощущения, что он совсем один.

Задремал, воображая себя лунным волом, Бубалос. Заснула красавица Лита. Запели ночные птицы.

Поймен вышел под звёзды. Вдохнул беспечную ночь; прислушался к ней. Ничего.

Один-одинёшенек.

Поймен сел на землю, обхватив руками колени. Он смотрел на звёзды; долго-долго, пока они не начали скрипеть.

Скрипеть?

 

Стряхнув с отяжелевшей головы дремоту, искатель посмотрел в сторону дороги и узнал силуэт огромной Монами. Вскочив, он направился к ней. Приблизившись, увидел: скрипели не звёзды, а колёса лодки, в которую кое-как впрягли жёлтую зверюгу. Та, впрочем, не выглядела расстроенной, и завиляла облезлым хвостом, увидев Поймена.

Какой-то безумец не только приделал к лодчонке колёсики, но и раскрасил её так, что хотелось протереть глаза: не сон ли? У сухопутного судна была сотня глаз, сотня хвостов и разноцветная чешуя.

Поймену стало не по себе: почему это похоже на погребальную ладью? Если он заглянет в лодку, что...

— Почему она тебе так рада каждый раз? — раздался из-за борта знакомый голос.

Поймен заглянул в лодку. Имармени лежала на дне — трезвая, как стекло, безмятежная и какая-то хитрая.

— Я про Монами, — пояснила она.

— В чём это ты? — задал Поймен встречный вопрос.

— В экипаже, — промолвила Имармени с деланным высокомерием, — крутой? Можете отправиться в нём к прекрасным далям, когда ты завершишь свой труд. Дарю.

— Я волновался, — не выдержал Поймен.

Хотелось перешагнуть через борт и лечь подле неё.

— Я здесь, Поймен, — сказала Имармени, — и никуда не денусь. У меня тут свой труд.

Приподнявшись на локтях, она сняла с шеи стеклянный жёлтый шарик. Протянула его искателю.

— Сердце для бога, — пояснила она.

Поймен хотел опуститься на колени возле лодки; но окно его спальни засветилось жёлтым.

— Иди спать, искатель, — посоветовала Имармени, — мы уберём экипаж.

 

Когда Поймен был у самых дверей, она вновь окликнула его; насмешливо:

— Ты знал, что меня называют богиней любви?

Поймен кивнул. Имармени приняла жутко загадочный вид:

— Ни за что не угадаешь, кого поразили мои чары.

 

***

 

Агатона и Агапи и в самом деле будто чары поразили. Влюблённые не расставались; не размыкали, кажется, рук; не могли друг дружкой налюбоваться. Агапи теперь жила у Агатона, и друг всё реже приходил навестить Поймена. Тот не терялся, и сам всё чаще наведывался к картографу вместе с Литой и Имармени.

Домик Агатона теперь весь, внутри и снаружи, был в цветах. Прохладными вечерами Агапи заваривала травяной чай; Агатон, коверкая, как обычно, слова, сбивчиво рассказывал, как устроены старые карты. Слушать его было невыносимо, но покидать их такими вечерами не хотелось.

Когда Поймен любопытствовал, как же дорогой Агатон решился признаться в чувствах, тот только краснел. Агапи заверяла, что всё дело в песне Имармени. А та отнекивалась, уверяя, что на одном из праздников Агатон перебрал дикого мёду, потому и осмелел.

Поймен любил наблюдать, как влюблённые соприкасаются русыми головами. Оба юные, кареглазые, чуткие, они почему-то дарили надежду его тяжёлому сердцу.

Агапи готовила для возлюбленного самые невообразимые варенья; Агатон составлял для неё маршруты к заветным лугам. Поймен видел: они счастливы.

А потом они пропали.

 

Первыми хватились соседи: влюблённых, говорили они, не было дома несколько дней и ночей. В те дни Поймен не раз заходил к ним, но, услыхав за дверью только тишину, думал просто: молодым — долгие прогулки.

Но прогулка затянулась. Весть об исчезновении Агатона и Агапи разлетелась по всему посёлку. Кто-то предполагал, что они уехали, но единственная телега, на которой изредка ездил Агатон, впрягая Бубалоса, так и стояла на дворе.

Лита убедила Поймена вскрыть дом картографа. Жилище не выглядело покинутым: вот чашки с недопитым душистым чаем; недорисованные карты прямо здесь же, на столе; варенье в блюдце, тронутое мягкой серой плесенью. Увядшие колокольчики в вазе. Расстеленная кровать.

— Они собирались вернуться, — вздохнул Поймен, оглядывая дом.

Имармени долго стояла перед стеной, на которой хозяин дома развесил свои сокровища: карты и портуланы, страницы из старых и новых атласов. Его избранница украсила очертания материков и стран цветами. Крупные мёртвые города были отмечены голубыми звёздочками, что в старину звали незабудками. Линии рек, исчезнувших, и потому не нарисованных на позднейших картах, девушка выложила стеблями осоки и синими лепестками пролесков. А направление ветра, что выдувал из толстых щёк Зефир, поселившийся в углу одного из листов, указала пушинками одуванчика. И ещё сотни, сотни цветов...

 

Надежда, что влюблённые вернутся в посёлок живыми и невредимыми, с каждым днём увядала под палящим солнцем. Сначала энтузиасты искали в окрестных полях и рощах Агатона и Агапи. Затем — «тела».

Но найти их не могли даже опытные искатели. Поймен много дней уговаривал себя не отчаиваться. И видел, как мрачнеет Имармени.

На неё стали смотреть косо. Слухи о чудесной песне «богини любви», принесшей счастье Агапи и Агатону, странным образом сплетались со слухами об их исчезновении. И узел этот затягивался с каждым часом.

 

***

 

Поймен понятия не имел, кто первым назвал Имармени убийцей. Хотя очень хотел бы знать.

Того, первого, охотно поддержали в посёлке: виновного нужно было найти и наказать, чтобы спалось спокойно. И за Имармени пришли.

Рослые мужчины, составлявшие «силовой резерв» посёлка, постучали в двери дома Поймена утром. Когда хозяин вышел к ним, они без запинки изложили цель визита: отдать им «ведьму».

— Ведьму нужно пытать, — аргументировал главный амбал.

Но когда гостями заинтересовалась Монами, уверенность их пошатнулась.

Чудовищная псина лишний раз не тратила силы на лай. Она вышла со двора молча, приблизилась, любопытствуя, к незнакомцам, и только когда увидела в их руках вилы и топоры, оскалила слюнявую жёлто-розовую пасть и заклокотала.

Минуту спустя незваные гости куда-то исчезли.

Поймен потрепал бархатное ухо Монами. Собака ткнулась ему в висок холодным носом; и фыркнула в ухо. В знак признательности.

 

Утирая лицо, Поймен поднялся в мастерскую. Как всегда в это время суток, Имармени склонялась над своими находками; те мерцали в утреннем свете. Поймен долго смотрел на взъерошенный затылок; слушал, как искательница напевает.

Собравшись с силами, сказал:

— Тебе лучше уйти.

Не оборачиваясь, она уточнила:

— У меня есть ещё три дня? Мне нужно, чтобы солнце вставало чуть раньше. Тогда смогу уйти.

— Они думают, что...

— Я знаю, — зло перебила она, — доказательств у них нет. И не будет. А ты... Тоже так думаешь?

— Нет.

— Значит, три дня у меня есть?

Поймен кивнул.

Он обвёл взглядом всех своих богов. Если бы они в самом деле могли её защитить...

На рабочем столе среди древесной стружки и округлых заготовок поблескивал стеклянный жёлтый шар.

Имармени убеждала Поймена вернуться к работе над панно, но вначале искателю хотелось закончить обещанное ей божество.

 

***

 

Новая луна линяла, ночь за ночью лениво выползая из тени, как из старой чёрной шкурки.

Луна росла, и с ней — опасения искателя. Он не выпускал Имармени за порог. Сон его стал болезненно чутким, а ночные видения — жуткими. Отгоняя их, он работал в мастерской ночи напролёт.

У бога, предназначенного Имармени, ещё не было имени, но уже было вполне приличное тело. Поймен сделал его из обшивки старого рыбацкого судна; в груди божества, помимо жёлтого сердца, поселились жёлуди, в каждом из которых Поймен услышал шёпот дубовых листьев, и молочные зубки Монами, любезно предоставленные Имармени.

Спину, выстланную мхом, защищали крылья огромного майского жука, который жил у искателя несколько лет, пока не почил от старости. Руки и ноги Поймен выточил из веточек черёмухи, придав им трогательные детские пропорции. Оставалось нарисовать лицо — главным образом, решить, какими должны быть глаза. Поймен хотел посоветоваться с искательницей.

Но за ней снова пришли.

Рано утром — она как раз поднялась в мастерскую и склонилась над подоконником, поправляя что-то в своей композиции.

 

Поймен, не спавший всю ночь, боялся спугнуть её вдохновение.

— Мне нужно показать тебе кое-что важное, — почти сурово сказала она.

Подошла к панно, стащила с него ветошь. Попросила помочь ей установить мозаичное полотно вертикально, прислонив к стене.

И тут они ворвались в мастерскую; всё те же, но с подмогой. И с оружием получше. Имармени пыталась драться, но их было шестеро. Они вмиг обездвижили женщину; отпихнули в угол мастерской безоружного, растерянного, жалкого Поймена.

В окно Поймен смотрел, как Имармени волокут прочь от дома; гнаться, конечно, бессмысленно.

Отдышавшись, он вдруг понял, что не так: слишком тихо.

Поймен бросился вниз по лестнице, коротко приказал Лите «не высовываться» и выбежал на двор.

 

Монами лежала на боку на своём любимом месте, посреди двора, где обычно грелась на солнышке. Она не взглянула на Поймена, когда тот появился из-за дома, не завиляла хвостом. Псина эта больше не видела, не чувствовала, не дышала; и одному собачьему богу известно, считалась ли она теперь собакой.

Поймен подошёл; погладил лапу Монами. Мышцы уже одеревенели; тело отважного гиганта было холодным. Из пасти, между желтоватых зубов, свешивался бледный язык. Возле морды, в пыли, осела пена: перед смертью собаку стошнило.

А он даже не услышал.

— Прости, — тихо попросил Поймен, гладя золотистые веки Монами.

Не уберёг то, что казалось непобедимым, старый ты дурак.

 

В доме перепуганная Лита бросилась ему на шею.

— Собаку отравили, — сообщил Поймен, — Имармени забрали.

Сквозь слёзы Лита расточала ласковые увещевания, каких искатель не слышал уже много месяцев. Он почему-то перебил её:

— Мы уезжаем. Завтра утром. Собирайся.

И отправился искать Имармени.

 

***

 

Он подкупил всех, кого только мог. Старика, который подсказал ему, куда отвели «ведьму». Женщину, точно знавшую намерения «судей». Самих «судей», которых совершенно не волновало отсутствие каких-либо доказательств, подкупить не удалось: слишком удачной была выбранная жертва, и слишком жестокое унижение Поймен причинил им три дня назад.

Самой важной взяткой — для амбала, охранявшего «темницу» — он выиграл три минуты разговора с Имармени.

«Темницей» служили помещения, где когда-то держали хищных зверей. Кое-как укрепили прутья, на ставни навесили амбарный замок.

Подтянув чумазые колени к груди, Имармени спала в куче какого-то тряпья. Сквозь щели в досках сочился тонкими струйками свет, и медлительные пылинки, подсвеченные им, напоминали звёзды, застывшие над её головой. Распахнув дверь и впустив в зверинец сквозняк, Поймен распугал их.

Имармени открыла глаза, припухшие спросонья.

— Привет, — тихо сказала она.

— Привет.

Больше Поймен не мог вымолвить ни слова. Стоял, как дурак, и смотрел, как женщина медленно садится, вертит вихрастой головой, стряхивая сон; пальцами смахивает из уголков глаз засохшие, прилипшие к коже слезинки; потягивается, обнажая перед ним беззащитную белую кожу в подмышках.

Имармени зевала так беззаботно, будто это не её требовали пытать и сжечь. Она посмотрела на него снизу вверх. То был один из её взглядов, что длились долго-долго — словно она не могла налюбоваться.

Кто ещё так любовался тобою, Поймен?

 

— Я знаю, что с ними случилось, — сказала вдруг Имармени, — когда я была у них...

— У нас мало времени, — перебил Поймен, — и никто не будет слушать наши доводы. Имармени, на рассвете мы заберём тебя — я и Лита. Жди условного знака — его подаст Стрижбог. Вылезешь через окна. А он откроет все замки.

Поймен протянул руку сквозь прутья. Божок в чешуйчатой броне, умевший свёртываться клубком, прыгнул в ладонь Имармени.

— Я не могу уехать, — нахмурилась Имармени, — Поймен, та вещь, о которой я хотела тебе рассказать в мастерской, послушай, это...

Скрипнула дверь «темницы». Ввалился «страж».

— На рассвете, — торопливо шепнул Поймен, — условный знак. Замок. Ставни. Повозка. Мы будем ждать.

Иан юркнул в рукав Имармени.

Искатель покорно проследовал за охранником.

— Поймен, — окликнула его Имармени, — с Монами всё хорошо? Она меня ждёт?

Поймен не нашёл в себе сил рассказывать, как...

— Да, — солгал он.

Имармени просияла.

Дверь темницы захлопнулась.

 

***

 

Погрузить в фургон вещи — только необходимое. Впрячь буйвола. Разбудить Литу, как только начнёт светать. Подготовить богов, которые смогут хоть как-то защитить их или отвлечь преследователей.

Искатель оглядел клетки, в которых дремали маленькие боги. Кто из них мог бы быть полезен, если придётся сражаться?

Кого из них не жаль?

Поймен принялся будить их. По очереди, по порядку, имя за именем. Алад. Лама. Тара. Пта. Хор. Эль. Амма. Номмо. Чи У. Тан-Гу. Ино... Он пытался им что-то объяснять; и не знал, понимают ли они его.

Затем Поймен взялся дорисовывать добрые каштановые глаза своему последнему богу, безымянному защитнику Имармени.

В серых сумерках тот гримасничал, хлопал крыльями — и видел сердцем, как та, кого ему поручено охранять, выбирается из отпертого окна темницы под утреннее небо.

Поймен не мог наделять богов даром речи, и новенький не мог рассказать ему, что Имармени уже приближается к дому, миновав охрану, бесшумно крадучись мимо дремлющих жилищ; что она не дождалась условного знака; что ей не страшно.

Что у неё есть важное дело.

А Поймен, дорисовав безымянному богу брови, усадил того в клетку. Отчитывая его за безобразное поведение, искатель не смотрел в окно и не видел издали силуэт искательницы.

 

Он заметил её, только когда скрипнула входная дверь. К Имармени вышла Лита. Искательница помахала ей рукой. Увидела, подняв голову, в окне мастерской силуэт Поймена и украдкой улыбнулась ему. Поймен даже не успел рассердиться.

Серая, как призрак, в рассветной дымке, почти что полупрозрачная, она была сама жизнь — счастливая, свободная, готовая совершить какое-то чудо.

Она подошла к Лите и что-то спросила. А потом с растерянным видом опустилась в высокую траву.

Вытерев нож подолом юбки, Лита вернулась в дом.

А Имармени осталась снаружи.

Долгие мгновения Поймен не могу понять, почему искательница не встаёт.

Потом просто не мог пошевелиться; ему казалось, тело надломится, если он хотя бы поведёт рукой.

В запертой клетке бился безымянный бог.

 

Поймена вернула к жизни идиотская мысль: «Ей ведь там очень холодно. Ей нужно в тепло».

Он спустился к ней; взял её на руки.

— Тише, тише, — зачем-то повторял Поймен, занося её в дом.

Она спит, говорил себе Поймен. И скоро проснётся.

Прижимая к своей щеке вихрастую голову Имармени, искатель вдруг встретился взглядом с Литой. Та пила чай за кухонным столом.

— Тело лучше отнести к темнице, — посоветовала она.

Так, будто речь шла о мешке крупы.

Только сейчас Поймен понял, кто отравил Монами.

Глядя на свою женщину, Поймен понял: в этом проклятом мире спутались местами не только «можно» и «нельзя», не только прошлое и будущее.

Мёртвыми глазами на него смотрела его женщина.

Живой, самой живой на всём белом свете была искательница по имени Имармени — даже сейчас, когда сердце её уже не билось.

— Я защищала нас, Поймен, — продолжала Лита, — ты ведь знаешь, что она убийца. Не смотри на меня так.

Поймен не стал смотреть. Он поднялся в мастерскую и заперся. Уложил искательницу на ветошь, так и оставшуюся на полу. Сел рядом. Погладил Имармени по голове.

 

С лестницы раздались шаги. Лита дёргала дверь, повторяя что-то о спасении Поймена, убийцах и благодарности.

Искатель подошёл к двери и молча вырвал дверную ручку; снаружи приятно звякнуло об пол. Лита принялась барабанить ещё громче.

Поймен стоял посреди мастерской, сжимая в пальцах дверную ручку. За окном всходило солнце, вспыхивая в зеркалах Имармени.

Ни один из богов не мог помочь искателю.

Поймен распахнул каждую клетку; стучали дверцы, сыпались на пол замки. Но боги и божки не знали, куда им идти. Оставались в своих темницах.

Все, кроме безымянного. Он, покачиваясь на непривычных пока ногах, вперевалку прошествовал к подоконнику. Поймен подсадил его и открыл форточку:

— Ну, лети.

Но безымянный указывал на блики, загоревшиеся в осколках зеркал. Он тронул одно из них; пройдя сквозь череду прозрачных и цветных линз, луч света пересёк мастерскую и осветил панно, отразившись в металлических деталях. Поймен прикрыл глаза — его ослепил солнечный зайчик, мелькнувший в зеркальном фрагменте мозаики.

Безымянный бог указывал на панно.

— Да, — отмахнулся Поймен, стараясь перекричать оглушительный стук в дверь, — красиво.

Безымянный помотал головой.

 

Взбудораженный светом, на пол мастерской из кармана Имармени юркнул ещё один бог. Иан взобрался на подсвеченное утренним солнцем панно.

Или это...

Поймен вспомнил, как Имармени попросила поставить его вертикально.

Вспомнил карты Агатона, на которых расцветали цветы Агапи.

Безымянный соскочил с подоконника и протопал к мозаичному полотну. Указал на пустое место — справа, над собственной круглой головой. На уровне руки.

Это...

Мозаичная дверь так ждала свой последний фрагмент, что ручка, которую искатель поднёс к ней, будто приросла сама собой.

Когда Поймен взялся за неё, ему показалось, что это не он открывает дверь, а дверь — его.

 

Искатель боялся заглянуть внутрь. Он смотрел на Имармени — бледную, безмятежную — пока его боги покидали свои клетки, уходя, убегая, улетая в открытую дверь.

Стук в дверь затмевали теперь другие звуки: Поймен слышал раскаты грома и свист яростного ветра, плеск волн и звон колоколов, густые голоса и хлопанье крыльев. Он набрался храбрости и посмотрел вперёд. В безбрежном белом пространстве за дверью его создания становились богами без обмана: могучими гигантами, воплощениями стихий, столпами мира. Возвращались на свои места.

Поймен шагнул вслед за ними.

 

***

 

Пахнет штукатуркой, камином и мокрой собакой.

Поначалу кажется странным, что из окна льётся зелёный свет. Но это попросту от того, что снаружи его оплёл жадина-плющ.

Кажется странным, что на столе, возле блюдечка с земляничным вареньем, кто-то оставил пластилинового буйвола; словно без варенья тому не обойтись.

Странно, что кто-то сложил целую гору грибов в детскую ванночку. Что бамбуковые удочки стоят там же, где стояли всегда — за дверью.

«Что же в этом странного? Это ведь мой дом».

Услышав шаги хозяина, стучит хвостом по полу жёлтая, как цыплёнок, собака. Прижимаясь к ногам, фыркает от табачного дыма: у краснокирпичного камина курит, уткнувшись в книгу, картограф и самый невероятный рассказчик; на плече его дремлет девушка с вышивкой в руках. Вышивает, конечно же, васильки.

Хозяин не беспокоит влюблённых. Он возвращает иглу на пластинку в патефоне, что стоит на подоконнике, и музыка льётся в сад.

В саду пахнет яблоками; от воды веет холодом. По тропинке, пригибаясь так, чтоб не задеть кряжистые ветви, он идёт туда, где в воду садится солнце.

Травянистый берег, серое зеркало воды, светло-карие облака над самым солнцем; а на отмели — мальки и кувшинки. Берег вдруг накрывают волны, как на море — это моторка проплыла вдалеке, оставляя складки на серебристой ленте.

Перед самыми сумерками к нему возвращается тоска; он вспоминает свои утраты. Он точно знает: этот мир не беспечен; он вмещает в себя и печаль. Иногда — бесконечную.

Но это его дом. Он знает, как здесь устроено самое важное.

Он улавливает знакомые шаги; оборачивается. Ослеплённый солнцем, не может разглядеть, кто идёт к нему.

Но слышит, как она подпевает музыке.

И знает её имя.