История эта случилась в грибные и страшные 1920-е годы и была рассказана мне моим дедом, а тому – его дедом, который сызмала трудился лесником в одном из дремучих севернорусских лесов на реке Сысоле. Называл он себя служителем леса, потому что нашёл язык с местом, банные веники правильно собирал и каждому муравейнику радовался. На прапрадеда моего в соседских деревнях молились и в своё время за дровами только через него ходили. А деревень было тогда много – кто там только не жил: зыряне, пермяки, русские.

Тяжелые это времена были – для деревни, для леса. Стремительно рос молодой торговый город Усть-Сысольск. Бойко захватывал город под свою подошву близлежащие селения, перестраивал под городскую стать дома, мостил на столичный лад улицы, топил печи – всё с леса. Не было управы на него, но лес ещё за себя кое-как стоял, и через таких, как прадед мой, привыкал к новой сырьевой жизни.

О том, что в лесу происходило, город не ведал, да и незачем ему было, у городских своя суета. А прадед мой знал – и хранил в тайне лесные секреты. Только лишь на девятом десятке он поделился с младшим внуком сей заповедной историей. Недавно большевики пришли, белых из города прогнали, а дед мой ещё даже не родился.

С тех грибных времен много уж воды утекло. Город, который тогда отвернулся от леса, вернули в коренной язык и переименовали в Сыктывкар, что на языке коми означает «город на реке Сысола».

Никогда не бывал я в тех краях, изнеженный городской жизнью. Но когда-нибудь обязательно поеду, найду тот лес, дай бог ему корней, и поведаю ему эту давнишнюю быль, которую сейчас расскажу и вам.

 

 

𐍑

 

Полнолунный лес проснулся до зори от непрестанного животного крика. Он отражался от могучих деревьев и разносился по всем углам. Дневные твари повылезали из нор, а ночные попрятались. Перемешались и птицы, и звери, и существа иные и забыли покой своего места. Крик шёл с Подречного озера, но никто из страха не стремился туда, а только бегали друг к дружке, ютясь и перешептываясь. Постепенно крик всё больше походил на речь, но слова, тонущие в безутешных рыданиях, по-прежнему невозможно было разобрать. Только с первыми лучами солнца лес начинал понимать, что произошло. «Убии-иии! Убииии-иии!» – разрывался голос Иулитты, но кого убили – неясно, и потому горе одного не воспринималось ещё как беда общая. И всё равно лес молчал. Никто не брался за ежедневные дела, ждали новостей.

Новости пришли скоро. Как передавали орланы, плакала Иулитта не по ком-нибудь, а по Самому Хозяину. Но правдой ли было то, по чем она убивалась, никто точно сказать не мог. Конечно пошла молва, мол и вправду лес уж который день странно вел себя: деревья не шумели, грибы не казались, рыба в реке стала. Общее мнение такое было: что-то произошло, но что это значит для леса, никто сказать не мог, да и представлять боялся. Все ждали, когда Иулитта придет в себя, чтобы обо всем её спокойно расспросить.

 

На озере всю ночь плескались волны. Русалка Иулитта маялась от берега к берегу, в мольбах расспрашивая каждого встречного о своём несравненном. «Где ты Лешанька мой? Куда пропастился? Сердце моё неспокойно сегодня. Чует беду. Леша! Леша-а-а, где ты?..».

– Три дня она его дожидалась, три дня приуготовлялась-прихорашивалась, а он не пришёл. Хотя ведь завсегда приходил – раз в месяц строго – ровнехонько под полнолуние, вскидывал её на загривок, утаскивал к себе, и только в на убывающую луну возвращал: умотанную, но счастливую. – Рассказывал моему прапрадеду опосля всего шепотом старый водяной, которому три дни пришлось на дне озера сидеть – боялся на глаза Иулитты показаться, горестный гнев на себя принять.

И правда, который день в лесу никто Лешего не видал, не слышал. И дождей нет, ни тучки. «Может ушёл куды?» – надеялись местные, а куда ему уйти, он и не уходил испокон. Да у него и нет никого – не к кому казаться.

«Можт, спит, сны заветные глядит? Щас как проснется, увидит наш переполох, устыдит али ешо чаго хуже?..» – шли и такие трудовые толки. Да каких только не шло слухов в те смутные дни, всех и не упомнишь, любая божья тварь имела своё представление, страшно признаться.

Конечно, к полудню того дня лес кое-как очухался, нужно было жизнь осуществлять. Все знали: днем обычно Леший спит. Его незримое дыхание разносилось по лесу, и следило за установленным порядком. И хотя дыхания никто не ощущал, так или иначе каждый принялся за дело на свой лад, но тихо, без радости, с тревогою то есть. Оно и понятно. Леший для леса был и отец и хозяин, и закон и порядок, а главное – понимание имел, что есть лесное, а что – чужое, человечье.

Никто в тот день на озере носу так и не показал: не то убоявшись правду услышать, не то глазами с Иулиттой встретиться. Нужно было бы, конечно, пойти – поговорить с нею, узнать, что стряслось. Но лесной народ пугливый, подневольный, довольный трудом и кровом, – прятался в ежедневной суете. А всё равно дело не спорилось, по лесу чувствовалась разобщенность. День был напряженный, не впрок.

Вечер близился, солнце на заклание шло, уже и ко сну пора идти, а ропот всё не унимался. Нет Лешего и всё тут. Решили созывать лесной совет. Что это, как это – никто не знал, ни старые филины, ни прозорливые еноты, которые многое о человеках рассказывали. Решили звери собираться на опушке, чтоб места всем хватило.

А тем временем на озере кое-как утихало.

 

 

𐍒

 

Все слёзы выплакала Иулитта, ничего не осталось. Лежала на берегу под ивою, себя не жалела. Пеклое солнце сушило нагое тело. Подружки-русалки заговаривали её, пытались в воду вернуть безутешную, а она знай своё:

– Рыжебородый мой, куда ж я без него? Кого ждать мне теперь, куда ночью смотреть, коли не нужна мне луна больше? Холодный камень! – Билась ногами о берег, и мёртвая чешуя оставалась лежать серебром на камнях. Русалки ей омывали ноги, Иулитта отбрыкивалась от них ступнями с плавниками. – Дуры, ничего не понимаете! Кому мне теперь еловые рожки вить? Чьи складки на лбу росой омывать? Чью бурую шерсть гребешком расчесывать? – Не унималась она, обмазывая лицо ряской.

Но и на гóре силы кончаются. Уснула Иулитта глубóко под ивовой тенью. Русалки укутали её в саван из широких ильмовых листьев и унесли под воду.

 

Не было у нашего Лешего лешачихи. Жил он один. А почему – знал бы кто, сколько слухов на этот счёт шло по лесу – ооой! Одни говорили, вроде как была у него лешачиха, давно ещё, да умерла в родах, а детей он всех перебил. Другие – вполголоса, мол, бесплоден, потому и не ищет себе в семью. А может, просто власть ни с кем делить не хотел. Была ли правда в этих слухах, кто знает, а всё ж-таки не унимались голоса, тихие, как жучки в перегное: хорошо это али плохо, что покровитель у нас один живет, семьи не знает?

Иной раз птица залётная из соседнего леса расскажет, какой у них Лешак степенный, семьёй живет, и в лесу у них благодать, живое страха и стыда не ведает. Послушают птицу звери, позавидуют про себя, а вслух отрежут: потому у вас в лесу и скука такая смертная, что всё тепло да медово. Да и вообще ваш Лешак нашему в подметки не годится. Наш с характером, как в былые времена, а ваш что – изнеженный! Нахохлится тогда птица, развернет полёт свой и больше не летает к нам в лес. И дальше все живут, не искушаются.

И вправду, норов у нашего Лешего был ненасытный, а сердце неприкаянное, одинокое. Доносились, бывало, в грозовые ночи эхо криков из грота. Никто спать не мог, в сторону реки косились, не выйдет ли к народу лесному покровитель наш, не затрещит ли, чем лес не угодил, чем убивается благодетель?

В последнее время одна только Иулитта и могла его утешить своими песнями, плесканиями. Чем-то захватила она Лешее сердце, так-то лешие вообще с русалками вроде как не водятся. Потому об Иулитте разные толки по лесу ходили: твердили, что если не убьёт её Леший, то обязательно бросит, но саму Иулитту побаивались – по понятным причинам.

Слухи лесные долго пересказывать можно. Ни с кем Леший не разговаривал, никто Лешьих мыслей не ведал. Иногда во сне он прицокивал, выщелкивал что-то на древесном языке, давно позабытом, только деревья понимали.

 

 

𐍓

 

Лесной совет созвали на закате, чтоб и дневные и ночные были в сборе. Чувствовалось всеобщее возбуждение. Все чего-то ждали. Молчаливое ожидание перешло в нетерпеливый ропот, потом в нервический гомон. Шум нарастал, голоса перекрикивали друг друга. «Как нам завтра день начинать?!», «А что произошло? Ничего ещё не произошло!», «Вот трепались о том, как заживём без него, вот и дотрепались! Теперь расхлёбывайте!», «А кто говорил? Никто не говорил!», «А кто планы строил, пока он спал, как при людях жить будем? Сыто, долго...», «Да с чего вы взяли, что он умер?», «Русалка врать не будет!», «Сейчас, как выпрыгнет из кустов, и покарает нас за разгильдяйство!», «А может и захохочет, устыдит! Норы не хватит спрятаться!» ...и тому подобные были толки. Никто не решался приструнить лесное братство и первым взять слово. Птицы с веток слушали, волки щерились, зайчата за медведей прятались. Вдруг сказал кто-то:

– Он же всё знал, всё ведал – и прошлое и будущее, так? – «Так». – Ответили ему. – А коли так, коли всё ведал, значит и смерть предвидел. А?

Это всех немало напугало, аж утихло. Не наложил ли на себя руки наш покровитель? Быть такого не могло.

– А может он того – от старости?

И повели сказки, кто на что горазд: будто начали замечать седое волосьё на его голове, будто уже давно старческие повадки в нём подмечали, и рука не так жестка стала, как прежде, и походка с похромой.

– Да куды?! Пошли! Молодой ишо!

– Тогда, права русалка, что ли, что ж его... это самое? – Проговорил кто-то полушепотом, и рот лапой прикрыл. Опушка на минуту занемела. Наконец сказал какой-то лось, доселе рта не раскрывавши:

– Что мы гадаем? Отправим кого в Подречное, пусть узнает у русалок что случилось.

Лесные к русалкам не совались. У них своё – у нас своё, такой уклад был. Идти никто не хотел. Отправили лося, ему ж без разницы.

 

 

𐍔

 

Когда страсти на лесном совете начали затихать, на Подречном озере вода пришла в движение. Иулитта проснулась от страшного сна, о котором никому не рассказала.

– Чернозоба! – Тут же завыла она через раскрытую любовную рану. – Дайте мне Чернозоба! Он всё знает, всё мне расскажет! А не расскажет – больше неба не увидит!

Дрозд Чернозоб был птицей Лешего, всегда рядом, всегда на посылках. Издревле его птичий род при местных леших бытовал, прадед Чернозоба ещё при Боровом летал – отце нашего Хозяина.

Дрозд был единственным собеседником Иулитты, когда Леша засыпал в её объятиях. Долгие ночи без сна Иулитта провела с Чернозобом за разговорами о том-о сём. Всё знал Чернозоб, но ничего просто так не говорил, всё притчами, баснями. Большую память имел и большую мудрость молчать. Давненько никто его не видел.

Сели русалки ворожить, вызывать Змору, дабы та сказала, где последний раз дрозд сны смотрел. Выпросили русалки у Водяного Грязный камень, собрались в круг, запели подводяную песню, закрутили хоровод. Начал камень образами рассыпаться: вот он – Чернозоб, прячется в траве у перелеска, клюва не кажет.

– В полыни сидит – знает, гад, что пошлю за ним! Достать мне Чернозоба!

Закопошились русалки, как же им птицу выловить? Не унимается Иулитта, гневается. Пусть мыши полевые изловят, пусть лисы в зубах принесут, пусть всё вверх дном перевернётся, а достанут ей Чернозоба!

Не любили русалки обращаться к лесным за помощью. Но если... если отныне лес другим стал и никогда не будет прежним, то, может, пришло время?.. Запели русалки просильную песню, век не пели, но чешуя-то помнит. И слетелись на песню редкие птицы и полетели в перелесок ловить Чернозоба.

Лось тем временем шёл к Подречному, борясь со сном и старостью. Давно не одолевал он таких расстояний, уставал быстро. Притулится к стволу какого дерева, отдохнет и дальше путь держит. Услышал песню русалок, задрожал, как лист, встал, как вкопанный. Дальше не слушаются ноги. Стал ждать, когда дрожь уляжется, пожевал морошки успокоиться.

А птицы уже по-над перелеском рыщут, Чернозоба выискивают, к Иулитте подгоняют – перья клюют.

Нощно уже, Иулитта под луной на камне лежит при полном параде, что твоя царевна, волосы расчесала, руки в муфте из водорослей прячет, чтобы ногти не грызть.

Повелевает она дрозду, шипит сквозь бирюзовые зубы:

– Рассказывай, Чернозоб.

– Что тебе рассказать, Иулитта?

– Всё! Всё хочу знать!

– Всего не расскажешь. Задай вопрос.

– Кто Лешу моего убил, глупая ты птица?!

– Не тот вопрос ты задаёшь, русалка.

– А какой тебе вопрос надобно? – Схватила Иулитта его за крыло, оскалилась. – Ощиплю, как курицу! Понял? Говори, всё мне выкладывай! А не то...

– Вижу твой гнев, русалка, и понимаю. Но не моя в том вина, что ты не со своим возлюбленным.

– А чья вина?!

– И твоя, и не твоя. И лесная, и человечья.

Не удержала Иулитта царскую стать, отпустила крыло Чернозоба, расплакалась. Говорит, смягчившись, слёз из глаз не позволяя:

– Чернозобушка, милый, молю тебя, скажи, что с Лешей? С чего всё началось? Кто его у меня забрал?

– А вот это верный вопрос. Я отвечу тебе. Но сперва расскажу кое-что. – И повел он речь о Хозяине и о том, что лешему сердцу было уготовано на нашей грешной земле. Долго говорил дрозд. Русалка уже и успокоилась, и снова расплакалась. Другие русалки головы из-под воды повытаскивали – тоже слушать стали.

И старый лось весь этот разговор слышал, правда, понимал через слово. Нечего ему на само озеро соваться, – думает лось, – там вона чего – и без того много знает. И пошёл обратно к лесному братству.

 

 

𐍕

 

Не было Чернозоба на лесном совете, никто и не заметил его отсутствия. Да там много кого не было – кто из страха не пришёл, кто из самомнения. До кого-то вообще новости добирались день этак на третий. Все сидели ждали гонца. Кто жуков клевал, кто спал, а кто облизывался на спящих.

Вдруг слышат – шорох веток. Выходит из чащи лось. Как не спешил он, из сил выбиваясь, а всё равно его кляли на чем лунный свет, что долго. «Ну? Что там? Где Леший?» – наседали на него, неспешного.

– Значится, Леший наш войну вёл. – Начал медленно лось.

– Войну? Какую войну?

– С людьми. Они наш лес портят. У них есть железо. Лес им больше не закон.

– А что с Лешим? Да, что с Лешим? Где он?

– Да вот люди. И исчез он.

– Убили, получается? Убили? Кто, лесорубы? Чтобы лес наш забрать?

– Получается, что так.

– А это тебе Иулитта сказала?

Лось проглотил слюну и кивнул.

Всё пробудилось, всё встрепенулось. Плачут звери лесные. Кто теперь будет обхаживать эти дикие дебри, речные берега и пустоши? А как они Лешего поминали? Разное говорили, но сходились на одном: покровитель он жестокий, но справедливый. За то время, что при нём лес растет, в него и людей меньше стало заходить, и просторней житьё началось: реки одной лесной грядой соединил. Раздолье! Леший один знал, куда лесу расти, один указывал, кому, что да по какому праву. Один знал все лесные желания, держал их в узде и хотел за весь лес. Так оно было спокойнее всем, счастливее. Каждый думал, что живёт по собственному хотению – и все себя в этом убеждали. И вот ушёл властелин леса, безвозвратно ушёл, а с ним и закон. Теперь дух леса принадлежит всем, а значит, никому. Чернозоб знал это лучше прочих.

Чернозоб знал это лучше прочих, и уже размышлял на лету, как ему голову спасти в этом новом мире, ибо когда каждый захочет своего, то все захотят всего, и начинается война всех против всех.

 

Первыми покинули совет ощерившиеся ласки, лисы и волки. Остальные – кого страхом парализовало, кого тоска взяла, куда уши прятать. Разошлись все в глубоком молчании по норам и гнездам. И забылся лес тревожными снами – непонятными, жуткими.

 

 

𐍖

 

А вот о чём Чернозоб с Иулиттой на самом деле говорили:

– Чернозобушка, милый, скажи, что с Лешей? – Молила русалка. – С чего всё началось? Кто его у меня забрал?

– А вот это хороший вопрос. Отвечу тебе, но сперва кое-что расскажу. Люди сильно изменились, Иулитта. Раньше оно как было? Люди перед тем, как деревья валить, у леса разрешения спрашивали. Деревья рубили, поля возделывали, а в лес всегда что-нибудь да приносили. Всё-таки зéмли они через время бросали, потому что те их больше кормить не могли. И та земля быстро к лесу обратно возвращалась, новые леса отрастали. Так и жили столетиями. А теперь люди другие, Иулитта. Теперь у людей есть железные машины, никто с лесом не говорит больше, войну объявили. Лесопилки построили, заходят в лес, как себе хозяева, и ни Леший крик им не страшен, ни бесицы-беды, которые лес на них обрушает. Люди и не ведают, что людская вина в том. Больше лес им не друг, лес им теперь для живота и домов только. Знала ты об этом? Не знала. И никто не знает. Все горести лесные в себе Леший носил, лес от страшного берёг.

– Так это люди его убили? О, я подниму всех духов, я прокляну их!

– Кабы люди, Иулитта! Люди над Лешим не властны.

– Ну а кто тогда?!

– Бедная Иулитта. Я расскажу тебе ещё одну историю. Только её слушать будет ещё больнее.

– Говори! Всё говори! Всё вытерплю!

– Ну так слушай. Издревле наш род при лесовиках был. У Борового-отца была семья, и у Мохового-деда была, а наш Леший что думаешь – почему один да один? Лешачихи перевелись? Нет. Тут иное дело. Чего, думаешь, он с тобой сошёлся? У тебя лицо подлунное, и живот большой. А волосами глаза закроешь – и не отличишь.

– От кого?

– Ох, Иулитта. Это история старая, несчитано зим с того прошло, ещё Боровой-отец жив был, да отходил уже. Тяжкое бремя на Лешего упало. Он тогда при имени был, при каком – не скажу, забыто. Не спал ночами, бродил вдоль рек, на луну маялся от грядущей власти над лесной природой. Выразить не мог, что его одолевало. Пошёл он за ручейком и забрел в пещерный лес – слышит – пение огнём горит в пещере. Зашёл внутрь на голос. А там она была – Мати он её называл. В белый плащ с головой укутана, только рот видать. Пела она что-то прекрасное. Леший сел поодаль, чтобы она не видела, утешала его песня. Так они и сошлись. Мати раз в месяц приходила в пещеру за день до полнолуния и уходила на убывающей луне. Не человек она была, не существо лесное, не дух, а что-то вечное, как и её беременность. Никак она не могла разродиться, об этом и пела. Как Леший сошёлся с нею, больше не грустил, принял власть от Борового, а Мати никому не показывал, плёл ей венки из цветов, водой её омывал, хлебом кормил. «Теперь только ей будет принадлежать моё сердце!» – говорил. Так и виделись они в пещерах раз в месяц, пока она однажды не исчезла.

– Исчезла? – Спросила Иулитта сквозь слёзы.

– Исчезла. С тех пор затосковал наш Леший. Долго искал он её по лесам и рекам, все пещеры, все гроты облазил. Потому и ночью не спал. Таился, тень прятал. По лесу шёл – был равен с лесом, по полю – равен с травой. Даже у людей искал. И когда говорил с кем – то ужасу наводил: собеседник с ним как будто с собою речь вел. А если ему казалось, что кто утаивал что, заводил в бочаг и там разбирался. Много дел он в то время натворил: у людей детей уносил, деревенских пугал, мучил по ночам хохотом. В лесу изуверства устраивал. Затрещит, заполнит собой всё пространство, да как грянет: «Лес – это я!» Бывало даже, рысь щенятам человеческим скормит и не поморщится. Да всяко бывало, благо, у лесных память короткая, все забыли уже. В общем, перебесился наш Леший, а когда отчаялся Мати сыскать, тогда и речь людскую забыл. Долго один жил, а потом тебя встретил.

– Бедненький мой... Лешенька. А с нею-то – что ж с нею случилось?

– Не знаю, говорили, что вывелось из мира всё вольное и крепкое, вот и Мати ушла. Люди сами по себе жить стали – безвольно, зато по-своему. А ты – сразу ты ему приглянулась – больно похожа, видать, на Мати его. Ты одна его порадовать могла, Иулитта. С одной тобой он забывался и глубоко засыпал. Так что знаю я твоё горе, Иулитта. И сочувствую тебе. А не хотел я идти к тебе, чтобы не рассказывать всего этого, знал, что не отмолчусь.

Отплакалась Иулитта отерла лицо муфточкой.

– Спасибо тебе, Чернозоб. Но ты ещё не всё мне сказал. Что случилось той ночью? Я слышала его крик. Отчего он кричал?

– Кабы я знал. Всё было, как прежде. На восходящей луне он зашёл в реку омыться перед свиданием с тобой, был весел и бодр. А потом как бы заглянул в воду и так и стоял долго. Я было подлетел – он махнул на меня, чуть не перебил крыло, убираться приказал. Я полетел куда подальше, оглянулся, вижу, как он голову сдавливает. Тревожно стало мне. А потом тот крик. Я уже далёко был, понесся обратно стремглав, но уже ни Лешего, ни его отражения не было в воде.

– Так ты ничего не знаешь?! – Возгневалась Иулитта. – Кормишь меня этими дурацкими историями?! Глупая птица! Убирайся, чтоб глаза мои тебя не видели! А не то...

Чернозоб испарился. Иулитта завыла, ой завыла, да так, что русалки опять в воду головы попрятали, по вирам схоронились.

 

 

7

 

Снился лесу железный город. Люди-гиганты в железных одеждах с топорами из железа, с пилами за спинами. Они скакали на стальных огнедышащих лошадях, выжигающих зелень, скакали молча, уничтожали холодно. А за ними снились железные машины, с жужжанием и громыханием срезающие верх, выкорчёвывающие низ. Сверкало солнце на железе и в языках пламени. Люди-гиганты прикасались к живому – и мертвело. И вырастали за стальным полчищем на месте высоких деревьев железные дома и обрастали металлическими шпилями и каменными изваяниями. И серые дороги стлались поверх зеленых. А под землёй разрастались металлические лабиринты для новых тлетворных нужд. Город пах жжёным мясом с острым металлическим привкусом – запах жидкости, текущей в жилах новых богов. И некому было защитить лес. И некуда было бежать из закабалённого леса, превратившегося в чужой дом.

 

С утра начали пилить. На рассвете сотня лесорубов с топорами, пилами, клиньями и лагами пришли валить вековые деревья. Другая сотня, с ружьями в руках, вошла вглубь леса – расправляться с теми, кто не привык умирать стоя.

Встрепенулись кроны, взлетели птицы, началась пальба. Прочие лесные в панике побросали норы, замельтешили и помчались наугад – кто в реки, кто в гроты, кто – на холодные штыки. На разворошенный муравейник стал похож лес. Черви уползли в глубину земную, жуки схоронились в стволах и перегное. Одно лишь грибное царство повылазило глазеть на историю. От всеобщего движения и лесной массив двинулся, и поднялся землистый запах – это лес всеми частями задышал, как в последний раз.

Уже к вечеру в реке у опустелого леса брёвна забили русло на протяжении нескольких километров. Брёвна лежали вповалку, будто после расстрела. Их тела докатят по воде до насыпи, а с неё увезут по лесовозной узкоколейной дороге, шум которой и не ведал наш лес.

А в городе уже вовсю разгружали кучи дармовых сучьев и веток на растопку. Бригадиры и охотники утирали пот со лба после трудового дня и приговаривали: «Хорошо! Много работы, много...»

И много ещё будет. Не дошли сегодня до Подречного, так завтра дойдут же. Русалки переполошились, вводу вспенили. Не у кого защиты искать. Водяной сквозь воду провалился.

– Чомора надо, Чомора! – Приказала Иулитта. Остальные глаза попрятали: страшно поднимать из-под земли спящего духа. С Чомором лес рос, ещё и тварного мира не было, и имен ни у чего не было, а Чомор был. Давно уже не путал он троп, не пугал дремучими. Оставил дела на лесовиков, и опочил на глубине, где грибницы и корни. Он и сам корень, да такой, что «если встанет, то город над ним надвое переломится».

– А если не встанет?

– А если не встанет, девоньки, то по рукам пойдём.

Тогда вышли русалки из воды, добрели, с непривычки оступаясь, до самой древней, высоченной ели, которая корнем в центр земли упирается, окопали круг, ногти в земле. Ладони укусили – крови капнули, глаза заплакали – слезу пустили, через плечо плюнули и пошли хороводом посолонь с плачем:

«Ух ты, мох ты, славься Дух!

Слышь та днеси пред тобою в боголесии собою!

В боголесии Велеса, воздаю се! Поклонюся!

Чомор, Чомор! Благи требы!

Мы к те с миром, мы к те с ладом.

Вот те крови, вот те слёзы, умаслить твои чертоги!

Сбереги от лиха злого, и от промысла людского!

Сырь земли от мха до гроба защити свои утробы!

Забери дары погодья! Сбереги свои угодья!»

Но не задрожала земля, не поднялись корни, не вышел к ним Чомор. Упали русалки, завыли с закрытыми глазами. Да так и уснули. И больше не просыпались никогда. Быстро приняла их земля без остатка. Лучше уж так, чем к человеку в руки. Гордое племя было, последнее.

А лесные спаслись куда подальше – на новые места. Всего сибирского леса не перегубишь. Он молча уйдет в себя, свернувшись клубком, и затихарится. Никто вовек и не соберётся прерывать многомолчание. Ничего как бы и не происходило: ни Лешего не было, как бишь его имя, ни железных дровосеков. Бредни, пустое! Немногих смелых никто и не слышал, потому их и не было. Только Желя где-то по сей день сквозь лесные сны оплакивает павших, обняв руками почерневшие от крови колени.

 

𐍘

 

Ночь в оглушающей тишине. Пустуют гроты, пустуют древесные вершины. Лыс лес: обезлосился, обезлисился. Обессилился. Один Дятел остался. Стучит по дереву, выстукивает память о том, как ныло зверьё бывало:

Да, ныло зверье, ну так он и знал, что ныло. Всегда ныло, и будет, это ему ещё отец Боровой говорил. Теперь вот совсем тихо. Это ж в его власти было – ослеплять и оглушать, лишать разума, заставлять блуждать в лабиринтах собственных иллюзий. Вот он и оглушил, да, видать не тех и, главное, когда это началось? Заигрался, видать, с пастухами да с проклятыми дитками. Так он и не понимал никогда человека: «свобода», «труд», «нужда», «хозяйство» – что всё это значило? И почему лесные хотели этого – человеческого? Как будто они что в этом понимали...

Люди говорят, ищут мира. Говорят, лес тёмный-опасный! Дудки! Сами сеют раздор. А мир обретши, корчатся в муках и скучают по невзгодам, тревожатся от пустого места. Это мне ещё отец Боровой говорил. Лес вырубят, и сидят по домам – скучают. Половину вырежут, и суетятся на оставшейся половине – небо коптят. Никто теперь и не крикнет человеку из лесу... Лес исчезнет – а с ним и полмира. «Свобода»... «труд»... тьфу!

А как же гармония сфер? И это прекрасное движение звезд? Их можно видеть, их можно слышать, к ним можно притронуться, если посмотреть в реку... с ними можно говорить! Мало им диких дебрей, мало речных берегов, мало пустошей, на которых всё есть. Бери, что хошь! Нет, подавай им следы, подавай им огрызки, подавай им яркий свет! – гневно выстукивал Дятел. – А теперь уж что – теперь только память осталась, бывальщина.

Эх, люди! Теперь пусть тревожатся без леса, сами по себе. – Стукнул Дятел в последний раз и больше не издал ни звука.

 

 

***

 

Такая вот история приключилась когда-то, о которой город и не знал ничего. А в те грибные и страшные годы в Усть-Сысольске открыли много разного: электростанцию, радиостанцию, сельхозтехникум, но паче впечатлял двухрамный лесопильный завод – самое большое предприятие в области. И прапрадеда моего из лесников перевели на лесозаготовку. Так и работал там до старости.

Но леса не забыл, да и как забудешь? Часто наведывался. А как одряхлел и ушел с лесопилки, приволок в самую чащу, насколько колёс хватило, большущий верстовой камень и выдолбил на нём такое: «Здесь умер Дятел, который также был богом». Что это значит – я вам не скажу, сам не знаю. Да и существует ли сам камень, не уверен, ехать надо – проверять. А вот что рассказать сумел – всё со слов моего деда.