Мне нравятся барахолки. Романтичное, грустное место. Если у городов и есть душа, торгуют ею здесь – на дощатых ящиках, кто посолиднее, а кто так, с земли, клеёнкой подстелив. Ненужные вещи ненужных людей – всегда есть, чем поживиться.

Конечно, подобные интересы для юной особы могут показаться... несколько сомнительными. Те же братья и сёстры мои, белоручки и зазнайки, живут по иным понятиям. Строят из себя невесть кого, словно тысячу лет пожили. Сами же стаптывают пороги злачных заведений, где контингент с претензией на жадность, а кто и золочёнными в маковках церквями не разменивается. Семья меня часто с собой зовёт. Жизнь, так сказать, узнавать. Мол, на кой всё в притонах да на блошиных рынках ошиваюсь? Будто это проблема. Толку в избирательности? Всё одно, и кровь у всех одна – не голубая.

Дражайшая родня в шуточной манере намекает мне, младшей, будто у меня «не все дома». Нет бы вещи своими именами называть: «Сумасшедшая!» Тоже мне, старшие! Взяли моду – талдычить услышанную вполуха фразу, пока та цвет не потеряет. Да, я часто путаю реальности, путаю правду и неправду. Да, порой не осознаю, где нахожусь и что происходит. Прикажете теперь не жить, как хочется?

Качаю головой, чтоб отпустили пустые мысли. Тереблю ткань подкладки карманов. Приятная, мягкая. Ещё бы одежда целая была, не резанная от шеи до пояса. В ней как голая я, хотя кто другой из «моих» в принципе «тряпок» чурается. Один чёрт, погодка шепчет – стужей лижет по спине.

Славный нынче денёк – ужасно холодно и сыро. Липкий смог ярче, чем обычно, отдаёт сладостью бензина. От химической гари каждый вдох что натужный ход несмазанных поршней. В горле пощипывает и скребёт. Кто знает, на комбинате, загораживающем горизонт худыми трубами, всё-же открыли новый цех? Вон как небо клуба́ми завесило – солнце съело. Антураж!

Ну отчего же старшие не принимают столь унылой прелести? Всё серо – воздушная дымка, многоквартирные дома, люди и даже этот снег. Пышные блестящие сугробы уже на исходе декабря осели и померкли, пожрав городскую пыль. Такой снег впору вместо грунта в могилу лопатами кидать. Мне очень нравится. Безответно, жарко люблю угрюмую зиму. В том числе потому что нескончаемый шорох за спиной чуть стихает. Только зябко немного. Время от времени плечами передёргиваю, как капризная девчонка. Будто меня это согреет.

Местный стихийный рынок разбили тут, кажется, с сразу после заложения первого кирпича комбината. Стратегически правильная локация – торговая точка равноудалена от второй проходной и трамвайной остановки. В мороз и зной, на семи ветрах, граждане выставляют на свет Божий свои нехитрые пожитки. Ведь не стыдятся! Сегодня хорошо – студёное дыхание небес разрешает попрятать лица за шалями, капюшонами накрыться, потупиться. Раз пятый тут гуляю, хотя девочке у заводских стен на окраине города делать нечего. Люди не замечают. Замёрзли? Устали? Или именно так выглядит то самое человеческое равнодушие? Смирение... Будь со мной кто из старших, объяснили бы. Всяко больше смыслят.

Граждане выстроились единым рядком по краю протоптанной дороги, нитью тянущейся к контрольно-пропускному пункту. Впритык к снежным барханам, как у стенки на расстрел. Мелких птиц, охотников до поживы, не видать. Разговоров не слыхать – люди берегут тепло, каждый в своей телогрейке. Опьянённая смогом, ловлю мимолётную противную мыслишку, будто меня тут только и ждут. Совестно признавать... мне бы этого хотелось. Действительно хотелось бы. Внимания за рубль.

Иду мимо мужчины. Шапка-ушанка без уха, бушлат, валенки. Серебро в щетине. Сгорбленный, суровой жизнью недовольный, он сидит на складном стульчике и посасывает сигарету, не стряхивая пепел. Сторожит несметное богатство своё – утраченное время, закованное во всевозможных часах: японских, наручных, пластиковых в форме тигра с перекошенной мордой. Взгляд мой ненароком цепляется за антиквариат на оборванной цепочке с гербовым знаком. Взять бы деду себя в руки, с умом найти достойного покупателя. Тут сразу и сигареты ему подороже, куртку потолще. Пустое – от человека за версту разит спиртом. Мне не жаль и не интересно.

Ноги ведут дальше. Её-то я издалека приметила. Смурная, тучная, старая женщина. Точно на посту, грозовым облаком чахнет над картонной коробкой, заботливо накрытой кружевной салфеткой. На коробке этой – потемневшие по выслуге лет крестики, облупленные иконы, погнутые по неосторожному обращению тонкие медовые свечи. Ассортимент приличный, верно «божий одуванчик» всю жизнь свою долгую золото с серебром у людей с шей самолично срывала. Тем легче читаются глаза поросячьи. Стеклянные, недобрые, что, вот смешно, аж не по себе стало. Нет ума в бестолковом зле. Помешалась на своей вере бабка. Не понимает она уже ничего.

Делаю шаг, второй. Словно удерживает меня что-то, замираю в нерешительности. В потенциального покупателя полезно, приличия ради, клещами вцепиться – рекламировать, льстить да развлекать. Но этому продавцу оно не нужно. Предлагаемая им вещь красноречивее слов. Губы мои, потрескавшиеся от мороза, поджимаются. Сбитая с толку, силюсь сохранить лицо. Придав себе вид барышни высокомерной и избирательной, кошусь на деда с часами, на бабку с крестиками по правую и левую руку от странного молодого человека. Ни одной морщинкой те не выдают абсурдности происходящего. Остальные в «торговом ряду» верно дружно ослепли, проглотили языки. Ещё и горький туман контуры стирает, предавая всему таинственность, свойственную сновидениям.

На расправленном полиэтиленовом пакете на голой земле лежит живое человеческое сердце. Алое, мокрое, оно медленно покрывается инеем. Сама зима пытается убить то, что должно быть мертво. Упрямое сердце слабо бьётся. Над ним чуть склоняется парень, не достигший и возраста Христа. Бледный, как этот снег, с шарфом, как попало накинутым поверх дешёвого пальто. Брови сведены, боль тускло мерцает в чёрных зрачках. Того гляди – душу отдаст.

Рука со скрюченными по-птичьи пальцами прижата к груди. Питая одежду, слабо сочится кровь. Красные капли осколками граната рассыпались на льду и пакете. Запачкали товар. Молодой человек будто и не замечает моего внимания. Смотрит на кусок мяса растерянно, с выражением вселенской скорби. Знать, не верит, как это могло произойти. И мне слабо верится. Не бывает такого.

Я злюсь. Подступаюсь ближе. Нагибаюсь, чтобы поймать взгляд продавца. Погружённый в своё горе, он не реагирует. Обратившись ко всему своему человеколюбию, деликатно дознаюсь:

– Эй, парень, как так вышло?

Если б сам знал. Буквально кожей ощущаю холод этой вымученной улыбки, прикрытой шарфом. Спрашиваю:

– Почём?

Молодой человек насилу разлепляет мертвецки белые губы. Раздаётся слабый хрип, будто сама душа вещает.

– Даром... в добрые руки, – он хмурится, как если бы горькое воспоминание вдруг всплыло в помутнённом сознании, и зачем-то добавил. – Моё... последнее желание.

Продавец делает паузы. От смертельной раны или от этого густого воздуха каждое слово даётся ему с трудом. Тщедушное тело мелко вздрагивает от коротких вдохов.

Меня подкупают его страдания. Становится комфортно. Нервное натяжение в спине постепенно отпускает. Решаюсь на прямоту:

– Как самоотверженно. Ты, стало быть, хороший человек?

Хороший человек отрицательно мотает головой. От резкого движения его слегка повело вправо, но на ногах удержался. К чему это бестолковое мужество? Я заинтригована. Тем более что так вовремя для поддержания разговора отзывчивость его борется с бессилием. Взгляд незнакомца исподлобья пёрышком скользит по моим ресницам, стоит мне ухмыльнуться. Раззадоренная, подливаю масла в огонь:

– Думаешь, у меня добрые руки?

Он смотрит сквозь меня. Куда-то в сторону. Вглубь себя. Я привычная. Все со мной так. Но вопрос мой определённо дошёл до адресата. Всерьёз задумался, как на что-то из разряда: «А выключил ли я дома утюг?». И тут же жестокое – нет никакого утюга. И дома нет.

– Это... последнее. Моё.

Чуть не плачет, однако держится. Наверное, для бессердечных оно нормально, что так легко переключаются с жарких признаний в холодную невозмутимость. Потерянный, страждущий. Грех не уколоть побольнее.

– Предлагаешь своё сердце несовершеннолетней девочке. Метафора? Любишь маленьких детей, нехороший человек?

Он не соображает, в чём злая шутка. Он сейчас, как выразились бы братья, «коньки отбросит». Осталось не так много времени разобраться, кто и зачем подобным образом смеётся надо мной. Пусть даже безумие моё. В происходящем должен крыться тайный смысл. Остаётся лишь выбивать подсказки, что нити вить.

– Пожалуйста, – кровь отливает от его лица, бежит яркими ленточками по обожжённой морозом коже. В голосе прорезается жалкая мольба. – Пожалуйста, возьми.

– За так, потому что бесценно, или потому что ничего не стоит?

Шарф толстой змеёй сползает на землю. Молодой человек улыбается, и я отмечаю про себя – совсем не дурен собой. Зато дуреет с каждой секундой. Перед смертью, случается, разум проясняется до кристальной чистоты. Я издеваюсь над продавцом, а он ведётся. В попытке добиться своего, тратит последние силы на пустую болтовню. Вроде бы её нарекают исповедью.

– Кому-то... ещё послужит. Я хочу.

Придирчиво рассматриваю товар с высоты своего роста. Сердце и не собирается останавливаться. А вид... нетоварный. Стоило приглядеться внимательнее, чтоб различить узоры шрамов розовой плоти, шитых белыми нитками.

Здравый смысл покинул мою Вселенную. Жажду слёз безутешного или, на худой конец, проклятий.

– Даже не знаю. В хирурга играть не хочу. Могу разве что на ливер пустить. Хочешь стать пирожком? Пирожком с ничем.

Различила тёмную искру в капельке крови на уголке его губ. Сильнее прижал руку к телу. Беззвучно захихикал, как без вдоха закашлялся:

– Остроумно. Всё равно забудешь... когда проснёшься.

Меня как ударили. Отшатнулась, потешила испугом. Всё-таки сон? Или окончательно сошла с ума? Ни раньше, ни позже, именно когда поплелась одна невесть куда!

В первородной ярости сжимаю кулаки, а человек закатывает глаза, прикрывает их. Качается, удерживаемый на ногах одной лишь неведомой силой. Вижу – пытается отнять ладонь от груди, открыть рану. На сей подвиг сподобиться лишь тот, чья жизнь меряется секундами.

– Это какое-то испытание? Это притча? Данко?! Что происходит, чёрт возьми?!

Люди молчат, а парень слепо тянется ко мне. Едва слышно эхом вторит:

– Возьми... возьми.

И я беру. Да так, что ногти впиваются в пульсирующую плоть. Большие чувства вынудили меня, желание помешалось с брезгливостью. Я помешалась на идее ранить, добить. В конце концов, он молит, ему тяжело и больно. Не может сердце вот так жить, исполосованное, обескровленное, выставленное напоказ в качестве последней просьбы миру.

Когда оно последний раз вздрагивает в моей руке, хозяин вещицы падает навзничь. Мир вокруг него неожиданно оживает. Женщины охают, мужчины ругаются и суетятся. Бездыханное тело обступает толпа. Шумят:

– Сынка! Сынка, что с тобой?!

– Боже праведный. Боже мой.

– Да позвоните в «скорую»!

А я стою, никому не интересная. Гляжу на сердце зачарованно, сама не знаю, почему. Мне не то совестно, не то приятно. Правда одна – я одинока в своём сумасшествии, и пролить свет ясности некому.

Мертвецки ледяная рука ложится на моё плечо. Оборачиваюсь. Смятение достигает апогея. Из ниоткуда подкрался мой брат. Семь тысяч четыреста двадцать первый ребёнок моего отца, после которого уже появилась я. Самая близкая родственная душа. Теперь он кажется ещё выше. Неприступная скала, загородил серый небосвод широтой вороновых крыльев. Зрит, но не как обычно – укоризненно, с усмешкой, а будто... с уважением.

– Неужели? – говорит он мне, чуть склонив голову. – Я уж думал, вовек не разберёшься, что к чему.

До меня отчего-то сразу доходит, о чём он. Наконец смогла... забрать чью-то жизнь. Наконец поняла – именно этого я и хотела. Именно для этого я и есть. Так странно.

Напрягаю плечи, и в этот раз бесполезные, волочённые по земле крылья мои, поднимаются, но как-то стыдливо, нерешительно. Как будто, познавая неизведанное, я совершила нечто непростительное. Стало обидно. По-детски надула губы, осмелилась заглянуть старшему в глаза:

– Всё сама! Могли бы и научить меня.

– Вот именно – сама. Ты должна была понять, как это делать тебе, – покосился на труп, улыбнулся, – и ты нашла свой метод.

Ангел смерти взял меня под своё крыло, повёл куда-то прочь, босиком по колючим сугробам. Сердце в моей руке за считанные мгновения сгнило и истлело. Почему-то я тут же напрочь забыла о нём.

– Вы называли меня сумасшедшей.

– А кто нормальный? – апеллировал брат. – Ты видишь реальность по-своему, образно. Только и всего.

Я дерзнула:

– Но теперь могу? Могу спросить? Одно единственное.

Взгляд его стал испытывающим.

– Что это было? Действительно какое-то испытание? Морок?

Ангел отмахнулся:

– Всего лишь человеческое отчаяние. Не бери в голову.