К Дальнему ручью девчата всегда ходили перед праздниками, чтобы постирать. В обычные-то дни, конечно, все к речушке, на мостки бежали, что рядышком. И погалдят, и пошумят, и посплетничают, но и дело сделают. Но когда настоящая белизна нужна – тут Дальний ручей помогал. Вода в нём особая: прозрачная поверху, внизу чуть илистая, делала ткань белой и чистой до хрусткости.

Брали праздничное, тонкое – то, что не вальком бить, а на руках стирать, что кожу не обдерёт. Там и вышивка душевная, такая, которую надо осторожно возить – не повредить бы!

 

 

Вот и шли Зарянка и подружки её, дружно, обнимали толстые корзины. То хихикали, то песни затягивали. А за ними парни – гурьбой, с прибаутками. Парни, конечно, к ручью не пойдут – в перелеске отстанут, к селу повернут или девчат тут дожидаться будут. Стирка-то в Дальнем ручье недолгая, и часа не пройдёт.

Жмарилась Зарянка от солнышка ласкового, да румянилась, оттого, что среди парней шагал сзади Ратмир. С парнями почти не шутил, девчат не задирал, только улыбался ей всякий раз, когда оборачивалась, глаз не сводил.

Совсем уже скоро их свадьба – давно сговорены. Уже и подарки все семьям переданы, и отцы побратались, и полотенца в приданое вышиты. Съездит Ратмир с товарищами в Большие Удельники на ярмарку, распродадут они всю яркую посуду, которой их Красилово, да соседние Глинки славятся, накупит гостинцев – и запляшет, загуляет весёлая свадьба. Закончится Зарянкина девичья жизнь, станет она мужней женой. От этих мыслей её щёки совсем запылали, глаза разгорелись, всё чаще она оборачивалась, всё ближе тянулся Ратмирка, а вслед за ним – прочие парни.

Когда мост переходили, совсем догнала мужская компания женскую, перемешались все, загалдели.

Посмотрели друг на друга Ратмир с Зарянкой и начали потихоньку от других оставать. Вроде и не специально, но как-то так вышло, что уже вдвоём идут, беседуют. И корзинка уже в мужские руки перекочевала.

И пошли они, конечно, не по большой тропе, а по окольной тропке, что рядом вилась.

– Ой, а земляники-то сколько! – подметил Ратмир. Огляделась Зарянка – и правда, все кустики обвешаны. И крупные такие ягодки, манящие. Цапнула две рядышком, раскусила – сок потёк сладостью во рту. Насобирала пригоршню, протянула жениху. А тот корзину не стал ставить, как держал – так и держит. Наклонился и губами землянику с её ладоней собирает. Губы тёплые, щекочущие. Так щекотка вверх от ладошки по руке Зарянкиной побежала, до груди добралась, там заметалось всё. К губам мужским сама потянулась, а тут уже не тёпло, тут жаром пробрало. Сначала неловко целовались через корзинку, потом Ратмир её в одну руку перекинул, удерживал, а другой Зарянку обнял и всё сильнее с каждой минуткой прижимал. Побежали поцелуи и по щекам, и по лбу, и по всему лицу, а потом снова к губам вернулись. Его пальцы по спине погладили, её пальцы в мужских волосах запутались.

Совсем бы они в этом жаре потонули, да корзинка удержала. Неудобно с ней – громоздкая, отпустить нельзя, а как наклонился Ратмирка её поставить, так и любовный морок чуть отпустил. Отпрянула Зарянка, руки к горящим щекам прижала. Вроде, сладко, да стыдно. Глянула на жениха, а тот смотрел ласково, лучился весь. Успокоилась она, заулыбалась тоже.

Ладошку её, земляникой пахнущую, взял жених, поцеловал легонько:

– Ох, и недолго до свадьбы, да ждать уже сил нет.

– Нет, – поёжилась она. – А всё ж-таки по-людски надо.

Прижал её ладошки к своим горячим щекам.

– По-людски. По-божески. Всё у нас правильно будет, Зарянка. Недолго потерпеть уже, моя хорошая.

– Охладиться нам с тобой надо! Водой холодной или ветром пусть обдует.

И тут же ляпнула его ладонью по плечу:

– А ну догоняй!

И понеслась по перелеску через кусты. Захохотал Ратмир, припустил за ней, но неторопливо, чтобы слаще потом ловить. Успеет ещё разогнаться!

Пересекли гущу, полянку, раз почти схватил, другой, но она вокруг обернулась – только пальцы по запястью шаркнули, и в самый лес помчалась.

Бежала со всей мочи Зарянка, смеялась, солнце скакало, ветки плескались, косы по спине стучали. Лёгкая, гибкая, через корни перепрыгивала, над кочками взлетала. Добежала до лощинки, куда чернику ходят собирать, смеётся заливисто – отстал, потерял, недаром с детства звали её «Зорькой быстроногой».

Вдруг вышла из лощинки, а там – овражек, и никак наверх не подняться. И место незнакомое. Совсем, вроде, рядом их Красилово, все уголки давно истоптаны, а здесь не была. И любимого не видно. Только вот Мирка бежал за ней, ломился через лес, как медведь, а вдруг пропал куда-то. Звуки затихли, лес не шумит, птицы примолкли. Только слышно как вода где-то чуть плещется. Боязно стало Зарянке. Решила по ручью вернуться, туда, где корзинка ждёт. Да и Мирка уж туда придёт, раз её потерял.

Пошла она на звук воды. Посветлело вокруг, раздвинулись деревья, а вслед за ними и кусты. Отпустил овражек: повернул туда-сюда и пересёкся с низинкой у ручья. Подумала Зарянка: сейчас по ручью наверх пройдёт да и выйдет к своему селению. Над водой женщина сидела, бельё в ручье полоскала. Отвернувшись, напевала что-то. Незнакомая, но дорогу-то испросить можно? Авось и подсказала бы? Видно, из соседних Глинок пришла, тоже к праздникам готовилась.

Улыбнулась Зарянка, чтобы с добром к человеку подходить, приблизилась. Поняла, что не пела женщина – хныкала. И совсем старушка, вроде: волосы из-под платка седые выбились, спина скрючена, руки все сморщенные, красные от воды. Да и вода-то с рубахи, что она стирала, тоже красная текла, по ручью вниз завились струи алые, к ногам подобрались. Похолодела Зарянка и тут расслышала, что приговаривала бабка:

- Ой, горе-горюшко! Ой горюшко-то какое! Ох, смертушка ранняя, да скольких забрала!

Глянула девушка снова – уже не руки у старухи, а лапы птичьи, тоже сморщенные, страшные, когтистые. И дух от неё – мертвецкий, русалочий! Выполоскала та мужскую рубаху, выжала, а потом принялась рвать её когтями – только ткань трещит.

Отойти бы тут Зарянке тихонько, убежать, пока не обернулось страшилище, да словно заморозило её, к месту прибило. Только и могла, что глазами ворочать. Смотрела, как старуха рубаху рвала. А рядом – полная корзинка белья на стирку. Мужские рубашки, да такие жуткие, все в пятнах: и кровь на них присохшая, аж коркой, и грязь. Пригляделась и совсем ей плохо стало: наверху корзинки лежала рубаха Ратмира. Та, что она дарила – по вороту вышивка её руками сделана. А сбоку свисала рубаха соседа Горьки, у него жена кисти особые делала. Да ещё под ними рукав Малёхиной торчал – гончара знакомого из Глинок, с чёрной нитью по зарукавью. Всё приметные рубахи, как не узнать? Под ними ещё какие-то верно, полна корзина, с горкой.

Вот тут-то, хоть страх и остался, а скованность у Зарянки вмиг прошла. Поняла она, что следующей на стирку женихова одежда отправится, и тогда уже ничего не изменить будет. Стала подходить потихоньку, пока старуха рваньём занята. А та только ткань потрошила, топтала, да причитала всё громче, в голос ревела:

– Ой, горе-горюшко! Смертушка!

Подкралась девушка по шажочку, лишь бы веточка под ногой не хрустнула, шишка сухая не попалась. Дотянулась до корзины, сколько смогла сверху сгребла, к себе прижала, в передник загнула и отступила уже обратно к краю овражка.

Тут старуха примолкла, дёрнулась и резко на неё обернулась. Глаза её жёлтые, птичьи, сузились. Гаркнула она как ворона, когтистыми лапами потянулась. А когти огромные, заточенные!

Взвилась Зарянка, тут же по стене овражка взлетела, сама не знала, за что держалась. Даром, что рубашки в передник завёрнутые, мешались. Понеслась снова: через лес, через перелесок, через мост. К селу, к людям, к дому быстрее. Влетела в избу, дверь захлопнула, прижалась к ней. Мать её, Рада, у печи с ухватом подскочила, чуть чугунок не выронила.

– Чего ты, дочка? Бледная вся, случилось чего?

Дышала Зарянка, никак не надышаться ей было.

– В лесу напугалась. Зверь там какой-то. Страшный.

– Медведь что ли?

– Вроде да, а вроде и нет. Не поняла я. Страшный. Ничего, отдышусь сейчас.

– А в переднике что? И стирку куда дела?

Ох, про корзинку-то свою совсем забыла. И про друзей-подружек, с которыми к Дальнему Ручью ходила.

– Корзинку скоро Ратмир принесёт.

И выскочила скорее, чтобы мать нового не спросила.

Посмотрела сама, что там в переднике. Так три рубахи, что сверху были, и цапнула: Ратмирову, Горькину и Малёхину. Куда ж их теперь? В печи спалить? А вдруг ещё хуже будет, вдруг точно тогда помрут все трое? Отдать мужикам обратно? А как? Не поймут где взяла. Да и те же самые ли это рубахи? Может призрачные, может старуха сама их волшбует, такие же? Непонятно, обдумать надо.

Завернула все три вещи в кусок холстины, чтобы сразу не запачкались, увязала в плотный узел и пошла в дальний угол огорода, за яблоню. У забора, у кустов малины и схоронила всё пока. А там уже посмотрит!

 

Вернулись скоро все молодые с постирушек напуганные, а Ратмир всех бледнее – решил, что она в лесу потерялась.

Успокоила их Зарянка как могла, тоже про зверя рассказала. А про чудище-старуху не обмолвилась. Подивились все, пожурили, что убежала, да и успокоились.

 

Стала Зарянка жить как прежде, а всё не то. Как будто радость у неё украли. Ходила, маялась. А объяснить боялась. Все решили, что сильно в лесу перепугалась, не трогали. А ей стыдно, что рассказать не может, начала всех чураться немного. Вставала с утра и за дела домашние – вдвое больше обычного делала: и готовила, и огородничала, и на поле бегала помогать. А уж мыла-чистила столько, что дом заблестел. Родители бы радовались, да задумчивая слишком стала старшая дочка, как будто обмершая.

Думала Зарянка, что стирать теперь страшно будет, а нет, оказалось, что наоборот, так и хотелось всю одежду чистой сделать, чтобы о том, что в страшной корзине у старухи было, забыть. Чтобы всё без пятен. Только раньше всё с девушками вместе с бельём бегала, а теперь одна на речушку ходить приноровилась. Как скотину с утра накормит, так и шмыг – к мосткам. А там уже трёт, вальком колотит от души. Всё перестирала в доме не по одному разу. Как видела грязь какую, так сразу готова была на реку бежать. Рада уже останавливать принялась – так и всю одежду истереть можно.

И Ратмир уже роптать начал: на сходки молодых редко ходит, не каждый вечер из окошка выглянет. Но ему-то Зарянка всё просто объяснила: к свадьбе нужно готовиться, приданным заниматься да и родительский дом надо в порядок привести. Он даже порадовался, что невеста – такая хозяюшка.

 

А через две недели обоз с посудой на ярмарку отправлялся. Не какая-нибудь, а главная ярмарка лета, в Больших Удельниках! Из многих селений туда соберутся!

Вот и от них: и сами гончары ехали, и красильщики, и те, кто в торговом деле смыслил. Как Ратмир, например: и туда и сюда! И горшки-кувшины красить умел так, что залюбуешься, и торговался почти как купец. Во всём мастер!

Отпустило маленько Зарянку: вон, какой деловитый жених у неё! А тот ходил вокруг полного воза, всё проверял, на неё поглядывал, улыбался – зубы белые так и сверкали.

Тут три подводы с Глинок подъехали: одна с мастерами, другие – с простым некрашеным товаром, подешевле. Расписанный-то, который и был главным промыслом, весь в Красиловке уже, погрузили. Распределились по обозу – шесть возов получилось, стали прощаться. Шум, смех, кто-то последние кулёчки мужьям и сыновьям в руки суёт, мальчишки бегают.

Подошла и Зарянка – жениха перед дорогой обнять. Глаз радовался, что красавец такой: и кудри, и глаза блестят, и рубаха, дорожная, а всё равно расшитая. И знает Зарянка, что в котомке у него вторая,праздничная – для ярмарки, особая, алая! А эту – сама вышивала, сбережёт его в дороге.

А сбережёт ли? Провела Зарянка по вышивке на вороте, и пальцы как будто заледенели – та самая эта рубаха, что у неё под яблоней схоронена, только чистая!

А на воз Ратмир садился к Горьке, да Малёха с ними! Другие мастера – по другим подводам сидят, а эти трое – вместе! Забилась тут девушка:

– Не ездите никуда! Не надо! Горе вас там ждёт!

– Ты чего, Зарянушка? Что тебе такое привиделось? – удивился жених.

Кинулась тут она ему на шею, обвила крепко-накрепко:

– Не пущу-у!

Ратмир глянул что люди рядом, охнул. Стал по голове гладить и приговаривать:

– Ничего, милая моя, ничего! Мы быстро обернёмся, неделя – и всё! Я всё продам с прибылью, гостинцев накуплю, подарков всем. Такую свадьбу сыграем – всем на зависть! Успокойся, милая!

Тихонько всполошившимся родителям невесту свою отдал и сел на воз. Тронулся обоз, все, кто провожал, платками замахали, заохали, зацокали. Только тише, чем обычно - перепугала всех Зарянка. Но потом, когда вереница в лесу скрылась, забылись, по делам разошлись.

Семь дней ходила Зарянка обмершая. Только уборкой спасалась, да по-новой перестирала всё. Мать её, Рада, уж на что была женщиной кроткой, да начала на дочь ворчать и покрикивать:

– Чего неживая бродишь? Чего беду кликаешь?

Ничего не отвечала ей девушка. Хотела она разрыть то, что под малиной закопано, но снова побоялась – а ну как хуже сделает? Может, и правда, зря беспокоится?

 

Но не вернулся обоз через семь дней. И через восемь не вернулся. На девятый день медленно, скрипя разбитыми рессорами и с креном на левый бок в Красилово вернулась единственная подвода с еле держащимся возницей – Горькой. Тот как лошадь остановил, так и повалился.

Словно чуяла Зарянка, первой увидела, первой из избы выбежала. Заглянула внутрь: лежит её любимый, её Ратмир. Живой, но белый до синевы. А ноги у него все переломаны, перекручены, все штаны в крови. И Малёха рядом в угол упёрся, головой трясёт не переставая, да рукой перебитой.

Другие женщины тут подбежали, заголосили. А у Зарянки напрочь голос пропал. И всё, что делала она потом – и жениха спускать помогала, и ноги обмывать-перевязывать, и рассказ оклемавшегося Горислава слушала – всё молча. Про то, как напали на них в лесу, сразу убив половину. Как их лошадь, шедшая первой, через два бревна проломиться смогла и понесла их не глядя. Как вывалились они в крутой овраг, как Горька с поломанными рёбрами и лошадь потом поймал, и обоих товарищей нашёл, и до телеги дотащил, как скрутил её, полуразбитую, еле-еле. Как ехал обратно три дня шагом.

 

Собрались потом оставшиеся мужики с топорами, с ножами, поехали искать. Нашли по кружащим воронам, в кустах, на полдороги к Большим Удельникам: тела порубленные и черепки от горшков нераспроданных. Мало черепков осталось – говорили, хороша была торговля красиловских на летней ярмарке! Много выручили, много добра домой везли!

 

Люди стали сторониться Зарянку. А той – что? Всё стирает да молчит. Приходила она к жениху, гостинцев приносила, за руку брала да сидела рядом, ни словечка не говорила. И обезноживший Ратмир молчал. Гостинцев не брал, лежал просто. Бывало, метался: лихорадка его то отпускала на день-другой, то опять брала.

А через десять дней не подал руки Зарянке. К стене отвернулся и застонал:

– Не могу я больше! Лучше бы там, с друзьями от разбойничьих стрел и ножей умер! Нету сил моих больше, худо мне! Отпусти ты меня!

Кивнула ему Зарянка. Руку на прощание сжала и пошла из избы.

В своём огороде свёрток под малиной раскопала, достала грязную женихову рубаху, обратно в передник замотала и к Дальнему ручью направилась. Завернула не туда, где девчата перед праздником стирали, а подальше, в овражек у камня. Сама не поняла как место выбрала: вроде и тёмное, и незнакомое, а почуяла, что здесь нужно.

Как опустила рубаху в воду – так и полилась с неё вода алая, весь ручей окрасила.

Стирает, стирает Зарянка, да вдруг как заголосит:

– Ой горе-горюшко! Ой, смертушка ранняя!

Сколько ни тёрла – не становилась чищё одежда Ратмирова. Рванула тогда Зарянка за расшитый ворот, рванула за рукав. Изорвала всю рубашку на клочки и по ручью спустила.

 

Умер Ратмир через дня. Говорили, затих, метаться перестал, два дня тихо полежал, а на третий отошёл.

 

А как пошла Зарянка с кладбища, глядь, а у соседей рубахи не такие как обычно. У кого-то совсем чистые, у кого-то в пятнах, у кого и совсем грязные, кровавые.

Как в дом вошла – Рада ей открыла, охала, причитала:

– Жалко как Ратмирушку, какой парень славный был, какой жених! Ох, невеста ты моя бедная!

А у Зарянки руки так зачесались, аж свело: материна рубаха, прямо, красная от пятен, кровью пахнет! И тут впервые за последние недели заговорила она с Радой:

– Мама, вся рубаха в пятнах у тебя. Дай, я постираю!