Море грызло корабль. Он уже не боролся, нырял и подпрыгивал, точно деревянная лошадка-качалка, на гигантских – до неба – волнах.

Эмиль мог только смотреть. Его маяк сиял, разрывая штормовые полотна туч, нависших до самой воды, и саму воду, которая, как безответно влюблённая, истерично вскидывала белые руки. Но свет мог только предупредить, позвать, дать немного надежды. Спасти не мог.

Переломилась палуба, будто злой мальчишка разломал надоевшую игрушку, маленькие спасательные скорлупки порскнули в стороны и тут же исчезли в синем-чёрном-сером. Эмиль смотрел. До побелевших костяшек стискивал скользкие от дождя поручни, отделявшие его от свихнувшейся бездны. Ветер, полный ледяных солёных брызг, рвал с него крутку, забивал воем уши, сшибал с ног. Стоять снаружи становилось опасно. Чего стоит шторму, погубившему огромное судно, сбросить в шипящие волны маленького человечка. Но и уйти было невозможно.

Пока море не слизало даже память о погибшем корабле, Эмиль вглядывался в бешеную пляску воды, неба, молний и ветра.

Утром его ждали страшные находки.

 

Море не всегда отдаёт добычу. Может, оно и к лучшему. Мёртвый моряк был страшен, как сон сгорающего от лихорадки ребёнка. Особенно этим утром, тихим и трепетным, как часто бывает после шторма. Робкие волны, точно новорождённые ягнята тихо ложились на гальку. Хмурые тучи, ещё ночью с грохотом бившиеся друг о друга, сгинули, оставив после себя высокое ясное небо с росчерками птичьих крыльев.

Смотреть на небо было проще. И всё же Эмиль заставил себя опустить глаза, встретиться с выпученными глазами утопленника. Лицо его, всё разбитое и перекошенное, смотрело на море, будто спрашивая, зачем оно с ним так обошлось? Всю жизнь ведь ему отдал. К изломанному телу не хотелось прикасаться, но нельзя было оставлять его здесь. Пахло гниющими водорослями.

Эмиль не знал, сколько могил ему придётся копать сегодня... Завтра. Лучше бы море на этот раз оказалось жадным, он уже не так молод, чтобы похоронить целый экипаж. Подхватив покойника под мышки, он поволок его от берега – прости, брат, что так с тобой. Ему всё равно уже, конечно, не всё равно было Эмилю.

Он оставил тело за небольшой каменной грядой и вновь вернулся на берег. Море хвастливо разложило на гальке мрачную мозаику из досок, палок, обрывков то ли парусов, то ли одежды. Эмиль вглядывался вдаль, каждый раз с облегчением выдыхая, когда в тёмном силуэте узнавал большой камень или корягу.

Он хотел уже возвращаться, когда заметил его. Значит, две могилы? Этот выглядел не так жутко, как прошлый. Самым страшным всегда были пустые мутные глаза, а у новой находки они были закрыты. Эмиль склонился над утопленником – лобастое лицо, крупное тело, рвущие рукава бицепсы – тащить такого будет тяжело. И могила потребуется большая. Жаль нельзя поменяться с ним мускулами, этот мужчина волок бы тело Эмиля хоть на край света, даже не запыхавшись.

Смерть и море – неразлучные сёстры. Но пока у Эмиля так и не получилось привыкнуть к смерти. Свыкнуться с этим переходом от живого человека, о чём-то думавшего, смеющегося, кем-то любимого, к твёрдому и холодному «телу».

Холодному... Эмиль как раз пытался приподнять утопленника за плечи, когда понял – он не холодный. Коа под разодранной рубахой мягкая и податливая. Живой.

– Эй, – Эмиль осторожно потряс моряка. – Ну же...

Тот не открыл глаз и не пошевелился. Но теперь, зная, что человек жив, Эмиль заметил и едва уловимое дыхание. Приложил пальцы к шее – слабое биение. Могила не нужна. Но тащить всё же придётся.

Заворотив моряка себе на спину, Эмиль понёс его в свой маленький домик на скале у маяка. Живой весил побольше первого утопленника, но с ним почему-то было легче. Наверное, потому, что сейчас он нёс не печаль, а смысл и надежду. Моряку, конечно же, нужен был врач, но раз Эмиль не мог дать врача, то даст хотя бы кров, воду, еду и уход. Уже немало.

А к вечеру приехала она.

 

Эмиль весь день провёл возле моряка. Тот тихо и недвижимо лежал на узкой кровати, чёрные завитки волос налипли на лоб, ресницы резко подрагивали, будто ему снился дурной сон. Глаз он так и не открывал, поэтому об их цвете можно было лишь гадать. Одно Эмиль знал точно – они не мутные, не выцветшие, не пустые, как у его корабельного товарища, которому повезло меньше.

В маленькой комнате становилось душно, пахло дурными предчувствиями, а может, это ему, Эмилю, не хватало воздуха. Когда-то давно уже было так. Сырая от пота кровать, тяжёлое прерывистое дыхание, а потом... Он накрыл моряка своим одеялом и вышел из домика.

Тогда-то он и увидел её.

Простая расхлябанная коляска, запряжённая круглобокой пятнистой лошадкой, громыхала по каменистому берегу. Сюда редко кто ездил. Разве что нечаянные заплутавшие путники тянулись к маяку в надежде найти живого человека или укрытие от дождя, спросить дорогу. За покупками Эмиль ездил сам в крошечный посёлок на побережье. А настоящий город был далеко, очень далеко. Кто только согласился ехать сюда? И зачем.

Коляска остановилась, из неё выбралась женщина и выволокла за собой саквояж. Она что-то сказала кучеру, тот коротко ей кивнул и, развернув лошадку, поехал прочь, что окончательно сбило Эмиля с толку.

Женщина была не юной, но молодой, лет тридцати, в добротном дорожном платье тёмно-синего цвета и аккуратной шляпке с развевающимися на ветру лентами. На пустынном берегу она казалась не уместнее фарфорового сервиза в дырявой лодке.

– Чего же вы стоите? Помогите мне.

Эмиль встрепенулся – это она ему? Глупо, больше никого здесь не было, если не считать деловито снующих по берегу чаек и удаляющейся коляски. Но.... Почему? Что она от него хочет, зачем она здесь вообще?

Женщина красноречиво глянула на свой пухлый саквояж, отвечая на невысказанный вопрос Эмиля.

Это было всё ещё слишком странно, но он не настолько одичал здесь в одиночестве, чтобы оставить даму в беде. И если беда была чёрным кожаным саквояжем, что ж, так тому и быть. Эмиль спустился по крутому склону от своего крыльца туда, где стояла незнакомка, подхватил саквояж, но тут же снова замер в растерянности. Нести его было некуда.

– Простите, но... Кто вы? Зачем сюда приехали? Здесь нет ничего кроме маяка и моего скромного дома. Вы, должно быть...

– Я не ошиблась, – вновь опередила она его. – Мне нужно именно сюда. И поверьте, я ехала слишком долго, чтобы легко сдаться, даже если вы попытаетесь меня прогнать. Так что – не пытайтесь.

Слова показались Эмилю совершенно возмутительными, но что-то было в этом напоре отчаянное и немного детское, что мешало дать её жёсткую отповедь. Но что же с ней делать?

– Я всё же не понимаю, зачем, – сдался Эмиль. – Вы хотели увидеть маяк?

– Я приехала к мужу.

– Значит, вы точно ошиблись. Здесь нет вашего мужа, я живу один.

Будь они в другом месте, в другое время, он мог бы пошутить что-нибудь вроде: «будь я вашим мужем, я бы непременно это запомнил», но сегодня он слишком устал. Это был странный день, перед ним странная женщина и разговор этот слишком странен. Женщина не улыбалась. Он поджала губы, её ноздри яростно трепетали.

– Он здесь, и я хочу его видеть. Сейчас.

Она приструнила разыгравшиеся на ветру ленты шляпки, расправила плечи и, решительно приподняв подол, ринулась мимо Эмиля вверх по склону. Пока он бежал за ней, размахивая тяжеленным саквояжем, жутковатая догадка уже начала ворочаться в его голове.

За неё оставался лёгкий шлейф из запахов сладковатых духов, дальней дороги, женщины. Давно забытый запах, который сложно описать, но ни с чем не спутать. В маленьком посёлке все – и мужчины, и женщины – пахли одинаково. Рыбой, потом, тяжёлым трудом. А эта женщина наверняка из города, она...

Она ворвалась в маленький домик, и Эмиль едва успел догнать её у самого порога, чтобы увидеть, как она бросается на колени перед узкой, грубо сколоченной кроватью. Как проливаются слёзы – соленее ли они моря, которое едва не забрало её мужа?

– Мой милый... Мой бедный Генри, – шептала она едва слышно.

Эмиль тихо подошёл сзади, поставил саквояж на табурет и остановился в шаге от незнакомки. У него было так много вопросов, но он смог выронить только самый глупый.

– Так это ваш муж?

– Да, и я должна быть с ним.

Женщина потянулась к саквояжу, извлекла оттуда тряпицу и бутылку тёмного стекла. Вынув пробку, промокнула ткань и приложила ко лбу моряка. Её движения были такими решительными и уверенными, будто она служила сестрой при больнице. Поначалу Эмиль пытался помочь, дважды сунулся невпопад и отступился.

Чтобы не мешаться, он вышел из домика, и, вдохнув солёный густой воздух, отёр лицо. За один сегодняшний день в его размеренной и однообразной жизни – о, он благословил эту жизнь - случилось больше, чем за полгода. Взгляд на тёмное сумеречное море успокоил. Хоть и переменчивое, оно лежало в своих берегах и двигалось по своим неизменным правилам.

Пока не стемнело, нужно было похоронить утопленника. Эмиль не знал, верно ли он поступает, закапывая утонувших моряков здесь, у маяка, но и выбора у него не оставалось. Он не мог оставить их гнить на берегу, а в посёлке не хотели хоронить чужаков. Это были грубые суеверные люди. Не злые, но прогневивших море принимать к себе они не хотели.

Монотонная работа лопатой успокаивала, вытряхивала из головы мысли о моряке и его загадочной жене, захватившей дом. Воткнуть в землю лопату, надавить ногой, поднажать плечами, перебросить землю из ямы. Спина взмокла от пота, и стылый вечерний ветер кусал липкую кожу. Эмиль опустил на дно могилы завёрнутое в парусину тело. Наверное где-то далеко есть люди, которые хотели бы проститься, в последний раз увидеть родное лицо. Хотя бы просто знать, где теперь лежит их муж, сын, друг. Но море отняло у них эту возможность, руками Эмиля навсегда сокрыло его от всех.

Ночь уже начерно замалевала воду и берег, когда Эмиль закончил с утопленником и зажёг маяк. И хотя прошло много часов, к дому он спускался так медленно, как только мог, чтобы ещё немного дольше побыть одному. Но как бы он не оттягивал момент, лестница кончилась, вырвав из-под Эмиля последние ступени, и выплюнула его в объятия ночного ветра.

Маленький светильник у порога дома, вырисовал на чёрном полотне женский силуэт. Гостья стояла, опершись о перила, и смотрела вдаль.

– Как ваш муж? – спросил Эмиль.

– Не вскочил и не побежал, – даже не скрывая язвительности, ответила она.

– Это не я ворвался в ваш дом, знаете ли. Даже не представились, а уже принялись хозяйничать.

Как же это было не по-людски, грубить человеку, попавшему в беду. Но он привык один, привык к покою. В конце концов, его крохотный домик не был рассчитан на троих. Единственную кровать теперь занимал больной. А ещё он был весь в земле и наверняка вонял и об этом тоже теперь нужно было беспокоиться, потому что он больше не один. Потому что она - женщина.

– Ах, простите, что, проехав неделю к умирающему мужу, я позабыла правила этикета!

– Я не это имел в виду... - начал было он, а потом тряхнул головой. - Нет, знаете, именно это. Как любой нормальный человек я хочу быть добрым к попавшим в беду. Но как же это, чёрт возьми, сложно с вами!

– Виктория.

– Что?

– Меня зовут Виктория, – медленно и спокойно произнесла женщина.

Она сделала, как он хотел, так почему же злость не утихла? Даже больше стало раздражения. Будто разгоревшееся, наконец, пламя накрыли куполом и заставили задыхаться собственным дымом.

– Вы правы, - продолжала Виктория. – Я каждый раз забываю, что для других людей всё иначе... Простите.

– Эмиль, – представился он в ответ. Пришлось приложить усилие, чтобы голос звучал спокойно. Раздражение неохотно сдавало позиции. – Я понимаю, что вам тяжело. В такой момент сложно помнить о чём-то, кроме своего горя. Но сейчас вы сделали всё, что могли. Ему нужно к врачу.

– Это невозможно, – покачала головой Виктория.

– Оставить его здесь? У меня маленький дом... Дом для человека, живущего очень и очень просто. Вы ведь тоже хотите остаться с ним?

Полумёртвая луна слабо серебрила морские кудри, пустой берег, домишко Эмиля. Лунный свет ему не льстил, вычерчивал густыми чёрными тенями неровный квадрат окна, покосившуюся крышу. Виктория не оглянулась, будто её и вовсе не волновало, где она проведёт эту ночь.

– Хочу?.. Странный вопрос. Будто у меня есть выбор?

– Всегда есть выбор. У настоящего, у будущего. Только у прошлого нет.

– Красиво на словах, – колко, хоть и не так, как прежде, отозвалась Виктория. – Так и вижу этот хоровод вариантов. Бросить мужа и пуститься в обратный путь пешком? Заночевать на гальке под открытым небом? Ммм... Даже теряюсь в оставшихся тысячах вариантов.

– Я подготовлю вам место для сна.

 

Когда утро попросилось в маленькое окошко, Эмиль уже не спал. Виноват был не жёсткий пол и не холод, пробиравшийся к спине через тонкое покрывало.

Звуки, дыхание, запахи. Моряк втягивал воздух прерывисто, кровать под ним надсадно скрипела, он сильно потел. Даже странно, что через этот густой и резкий дух Эмиль всё равно ощущал тот самый тонкий женский запах Виктории. Он чувствовал его, когда засыпал, когда ворочался ночью, едва с рассветом открыл глаза. Запах счастья, такого осязаемого, с уходом которого Эмиль не смог примириться. Сколько же лет прошло с тех пор, как в доме так пахло... И вот теперь – снова. Больно.

Зачем эти люди вломились в его жизнь? Да, она уже не была счастливой, но оставалась хотя бы спокойной.

Виктория проснулась с тихим стоном. Вряд ли ей раньше приходилось спать на жестких половицах, но она не пожаловалась. Только глянула с испугом на Эмиля, будто забыла, где укладывалась на ночлег. Но тут же отвернулась и кинулась к постели того, кто по-настоящему занимал её мысли. Она трогала лоб и грудь мужа – сначала тревожно, словно боялась обнаружить под ладонью мертвенный лёд, потом бережно.

– Сегодня нужны будут вода и тряпки, – сказала Виктория вместо «Доброго утра».

Эмилю она всё таки не нравилась. То, как вела себя, как говорила и особенно эта её странная манера распоряжаться, будто всё знает наперёд. Не нравилась, но он не мог не сочувствовать.

– Когда вы в последний раз ели?

– Вчера, – рассеянно ответила она. – Не помню.

– Я сделаю завтрак.

Виктория ела яичницу без аппетита, то и дело оглядываясь на мужа, будто ждала чего-то. Только продукты на неё переводить.

– Скоро у него начнётся лихорадка, - произнесла Виктория, не глядя на Эмиля.

– Откуда вы знаете?

Она не ответила, зато подал голос моряк. Он протяжно застонал, завозился в простынях. Виктория метнулась к нему. Она походила на зверька – деловитого и, в то же время, растерянного. Готовила ведро с водой, раскладывала возле кровати ворох лоскутов.

Эмиль так и не понял, что заметила эта бедовая женщина. Моряк разве что стал дышать почаще. Но уже спустя полчаса на лбу его проступила испарина, кожа стала болезненно розовой. Наверняка, если прикоснуться, можно обжечь пальцы. Эмиль помнил это страшное, противоестественное чувство.

Виктория обтирала лицо, грудь и руки больного, что-то приговаривала, как маленькому ребёнку. У них нет своих детей, раз она вот так уехала за сотни километров? Может ли для женщины муж быть важнее ребёнка? Эмиль знал, что не может. Ничто не может.

Моряк метался, и стонал, бедная Виктория каждую минуту меняла компрессы, будто от её проворности хоть что-то зависело. Отчаивалась, украдкой смахивала слёзы, а потом снова бросалась в бой. Она напоминала Эмилю маленькую лодочку, которая силится победить яростный шторм.

Сам Эмиль помогал, чем мог, но он не был ни лекарем, ни женщиной, которые будто нутром чуют, как облегчить страдания. Он мог только делать то, что просила Виктория, когда вспоминала о его присутствии. Опорожните ведро, принесите воды, подержите, подайте...

Наконец, моряк затих. Он всё ещё блестел от пота, но дыхание выровнялось, хоть и казалось совсем слабым. Ему будто бы полегчало. Или он просто выбился из сил настолько, что их не осталось даже на то, чтобы метаться и стонать. Как бы там ни было, и Эмиль, и Виктория тихо выдохнули, получили разрешение отойти от постели больного.

– Вы спрашивали, откуда я знаю? – повторила она вопрос, заданный много утомительных часов назад.

Виктория не задержалась в доме ни секунды. Его до краёв заполнила болезнь, не оставив там место ни для кого больше. Эмиль пошёл следом до самого берега. Она подошла так близко, что море солёным языком лизнуло мыски её туфель. Смотрела вдаль, будто собиралась идти и идти дальше, пока вода её не скроет.

– Знаю, потому что я вижу будущее, – сказала Виктория слишком спокойно и серьёзно, чтобы принять за очередную колкость.

– Так не бывает.

– Бывает, – пожала она плечом, - иначе как бы я, по-вашему, узнала, что вы спасёте моего мужа? Как бы узнала, куда и когда нужно приехать? Неужели с вами никогда не происходило ничего необыкновенного?

– Чудес?

– Какое уж это чудо... Я проклята. Проклята за то, что всю жизнь тревожилась о будущем. Представляла его, ждала и боялась, так много о нём думала, что мои мысли начали сбываться. Не знаю, вижу я будущее или же сама его сочиняю, но так есть. Я знаю всё, что будет.

Объять разумом это знание было невозможно, как невозможно объять взглядом море. Она видит каждую секунду или только отдельные события. Может ли менять их или лишь смотреть? Хотел бы он себе такое?

– И поэтому вы?..

– Да, – она наклонилась поднять осколок раковины. Здесь их было много и почти ни одной целой. – Как вы здесь живёте?

– Скучно. О нет, – Эмиль улыбнулся, – я не жалуюсь. Это замечательно. То, что мне нужно.

– Вы странный. Что может быть хорошего в скуке?

– Ваш муж моряк. Разве он больше любит шторм, чем штиль?

При упоминании мужа Виктория сникла. Оглянулась на дом, из которого сбежала. Раковина выпала из ослабших пальцев.

– Вы хотели бы ждать его дома и однажды узнать, что он больше не вернётся к вам? – Эмиль понял, что сказал глупость. – Нет, не так. Ждать, когда он вернётся здоровым и расскажет о том, как едва не умер в домике смотрителя маяка?

– Да, – едва слышно ответила она. – Мне стыдно, но да. Дорога была такой трудной... И здесь быть так трудно!

Эмиль хотел бы обнять её и утешить, но осмелился только едва коснуться плеча.

– Это не стыдно. И сейчас уйти – не стыдно. Без отдыха вы сгорите быстрее, чем ваш муж от лихорадки. Это тяжело. Видеть, как родной человек страдает, не знать, как помочь, как ещё облегчить.

– Но прошли не месяцы, не годы, а всего день, – Виктория больше не сдерживала слёз. И голос её напоминал голос маленькой девочки, которая уверяет, что просто хотела посмотреть ту красивую вазу, а она разбилась.

– Для вас всё началось раньше. Ещё до того, как вы приехали сюда.

– Наверное...

– А знаете, что? Уже темнеет. Мне нужно зажечь маяк, не хотите подняться со мной?

Виктория приоткрыла рот в нерешительности. Глаза загорелись любопытством и азартом, но взгляд тут же метнулся к домику, а потом упал на мокрую гальку.

– Это недолго, – успокоил её Эмиль. – Если вы можете видеть будущее, разве не видите в нём, что ничего страшного не произойдёт, если вы подниметесь со мной?

Он, похоже, угадал – Виктория кивнула. На миг её лицо почему-то омрачилось, но она тряхнула головой и кивнула решительней.

Они поднялись по бесконечно длинной, как жизнь одиночки, лестнице до комнатки с широким окном, занимающим весь полукруг стены. Вид из него открывался чудесный, только Эмиль любовался им редко. Маяк нужно зажигать к ночи, когда сумерки уже скрадывают краски и детали, оставляя только переход из неподвижного серого в беспокойный. Из земли – в море.

Сейчас было ещё светло, и Виктория распахнула глаза от восторга. Кровавые закатные отсветы уже пролились на волны, небо пылало. Как никогда живое, море обнимало берег, поднималось и опускалось, словно грудь великана. И вместе с ним тоже хотелось жить. Дышать. Почему-то именно сейчас, когда Эмиль смотрел на закат не один, он ощутил это особенно остро.

– Разве, здесь может быть скучно? – не отрывая взгляда от окна спросила Виктория. И тут же очнулась, спросила: – Как зажигают маяк?

– Я покажу.

Встав на площадку и прижавшись спиной к высокой длинной панели, Эмиль позволил золотистым обручам охватить свою голову. Представил испуганный корабль среди волн, как свет, словно материнская рука, ведёт его сквозь ночь. Но маяк не откликнулся. В мыслях темнело лицо утопленника, а потом – вспышками – разметавшийся в лихорадке моряк. Колкости Виктории и её запах... Столько смятения и беспокойства в душе. Сегодня так сложно было дарить свет.

– Что-то не так? – спросила Виктория.

– Сложно собраться с мыслями...

– Я мешаю вам?

– Нет, тут... Другое.

Сумерки успели стать чернильными, замазать широкой кистью границы моря, неба и берега, когда маяк всё же засиял. Эмилю пришлось для этого вспомнить то, что больно.

– Вышло не слишком впечатляюще, – виновато сказал он.

– Нет, что вы, это чудесно.

Виктория восторженно смотрела в широкое окно на то, как мощный ослепительный луч упрямо взрезал чёрное полотно ночи. Осыпал золотом море в такой дальней дали, что едва верилось. Эмиль и сам будто впервые его увидел.

– Он похож на жизнь.

– Кто? – спросила Виктория.

– Свет. Такой же настырный и бесстрашный. Всё вокруг враждебно ему, кричит: «Нет, здесь ничего нет для тебя!», а он всё равно прорывает мрак и летит вперёд. Продолжает быть.

Он говорил, наверное, про себя, но Виктория почему-то вскинула руку к глазам, украдкой смахнула с ресниц слёзы. Эмиль понял, о чём она думает.

– Не отчаивайтесь. Ваш муж пережил страшный шторм и выжил. Он сильный. Верьте жизни, – Эмиль остановился, видя, что Виктория молчит, не поднимает на него глаз. – Вы что-то видите?

Она не ответила. В последний раз глянула на яростный луч маяка и побежала вниз по ступеням. Бесконечным, как ожидание.

 

Два дня назад Виктория нашла чайку. Та распласталась на камнях, как лоскуток белого платья. Эмиль бы и не заметил, а Виктория подбежала, точно младенца на руках принесла в дом. Мало там было страданий и боли, зачем ещё? Но вслух он этого не сказал. А Виктория принялась поить птицу водой, ходить за ней. Едва ли не истовей, чем за мужем. Тот не приходил в себя и лежал тихо и недвижимо с тех пор, как его жгла лихорадка.

А чайка оклемалась. На следующий день уже ходила по дому, неуклюже пыталась взлететь.

– Надо её выпустить, – глаза Виктории горели нездоровым огнём. – Пойдёмте со мной?

Эмиль не понимал этой радости, этой одержимости птицей. Он не был жесток, но чайки сотнями летали над морем – крикливые, жадные. Иногда они гибли – во время шторма или ещё от чего, но Эмиль не оплакивал их, как не оплакивал выброшенную на берег рыбу, погибшее от засухи дерево.

Ветра сегодня почти не было, даже если птица ещё слаба, её не швырнёт на камни. Виктория крепко держала её за сложенные крылья и бодро шагала вперёд. Эмиль смотрел ей под ноги и видел вовсе не изящные туфельки, а детские башмаки – точно так же размашисто ступавшие по камням. Весёлый голос. Смех. Кашель.

– Вот здесь! – Виктория остановилась, подставила лицо солнцу.

На её щеках горел румянец.

– Вы здоровы?

– Зачем вы спрашиваете? Я здорова. Мы должны выпустить птицу, – и голос её был непривычным. Слишком старательным, выверенным. – Разве это не чудесно? Она умирала и вот – уже трепыхается у меня в руках, рвётся на волю. Я сделала так, что она теперь живёт.

– Чудесно, конечно же, но... Не лучше ли вам...

Не лучше ли что? Быть с мужем? Сидеть у его кровати, прислушиваясь к прерывистому дыханию? Лечь рядом с ним? Пусть уж лучше выпускает в небо бестолковую птицу. И он не закончил фразу, вместе с Викторией поднял голову в синеву. Мягкий ветер трогал его лицо, точно ладони слепого.

– Давай, лети!

Виктория подкинула чайку вверх, раскрыла ладони, и птица вспорхнула. Не оглядываясь, полетела прямо к морю, туда, где такие же, как она с криками кидались в волны за рыбой, кружили над водой. Эмиль не ждал, что она вернётся, птицам чужда благодарность. Но всё равно сердце радостно скакнуло оттого, как уверено чайка взрезала воздух острыми крыльями.

Жизнь.

Жизнь, жизнь, жизнь!

 

– Смерть.

– Что? – Эмиль вздрогнул от голоса Виктории, грянувшего наперекор его мыслям.

– Я вижу... Я...

Виктория дёрнулась, как от удара, бегом бросилась к маяку. Подол её платья бился о ноги, пряди волос выбились из заплетённой вокруг головы косы. Эмиль побежал следом за ней – ветер ли рыдал над морем?

Казалось, ничего не изменилось в полумраке комнаты. Моряк всё так же лежал на койке, как они и оставили его, уходя. Но Виктория бросилась ему на грудь и завыла, как буря. И тут Эмиль заметил – глаза были открыты. Но смотрели они не на жену, не оглядывали стены, в которых он оказался. Смотрели вверх. Холодно и безразлично. И была в них та жуткая муть, от которой стыло сердце. Эмиль всё понял.

Виктория рыдала, сминая пальцами простыни, вздрагивала, кричала, то повышая голос, то спускаясь до сиплых стонов. Захлёбывалась и принималась по-новой.

– Не уходи, не уходи, дьявол тебя раздери!

Эмиль не знал этого человека, но боль Виктории била и его, он хотел бы зарыдать так же, как она, чтобы выпустить тугой комок, поселившийся в солнечном сплетении, но не мог. Глаза оставались сухими, звуки вмёрзли в горло. Он мог только стоять, молчаливый и твёрдый, как скала, о которую разбиваются дикие волны.

А потом он понял, что бежит. Нет, ноги его всё так же накрепко вклеились в пол, он бежал внутри. От этой комнаты, от духоты и горя, от стенающей Виктории. Будто всё это происходит не с ним. Как и тогда, давно, он спрятался, сбежал. От боли, от ужаса, от дома. От жизни. Бежал, когда надо было остановиться и взять. Страшное, неподъёмное... Но его.

И скала рухнула в море, обливаясь солёной водой. Ноги подкосились, Эмиль рухнул на колени, не чувствуя в теле костей. Не заметил, как Виктория ткнулась лицом в его плечо, вместо простыней комкала его рубаху, а он держал её или держался сам – кто разберёт.

 

– Я ушла. Как я могла уйти? – изводила себя Виктория. Уже потом, когда были пролиты реки слёз, измучено до хрипоты горло. - Когда он открыл глаза... Он должен был увидеть меня, а увидел пустоту. И умер так – один!

Эмиль отвёл её на маяк, но так и не зажёг его. В ночной мгле, через огромное окно сияли звёзды. Месяц проливал серебряный свет на бледное лицо Виктории. Тишина стояла такая, что можно было услышать, как пробегают от стены к стене юркие ящерки.

– Ты просто выбрала жизнь, – тихо сказал он. Подошёл и остановился рядом с Викторией.

Вдыхать её запах было уже не больно. Раньше он будто жил в одном и том же дне, случившемся много лет назад. Израненный, сломанный, и время никак не хотело лечить. Ещё бы, ведь оно, придавленное, лежало на месте. А теперь оно размоталось из тугого клубка и забрало с собой и раны, и боль, и будто стало легче дышать.

– Просто выбрала жизнь, – повторил он.

– Жизнь чайки!

– Не важно. Жизнь. Знаешь, почему я живу здесь?

– Почему?

– Потому что когда-то давно выбрал иначе. У меня была семья, жена и сын. Но он.... – комок, непрошенный, всё же скакнул к горлу, сделал голос слабым и сиплым. – Он заболел. Ему не смогли помочь. Мне казалось, мир кончился, схлопнулся в черноту. Я ничего не хотел видеть, знать, делать. А жена ходила такая тихая, что я не замечал её из кокона своего собственного горя. Упустил, когда она ... не справилась. Если бы у меня был ваш дар, быть может, я бы помог хотя бы ей.

– Дар? – Виктория горько усмехнулась. – Дар. Вам он так нравится? Так забирайте! Забирайте же! От него ведь столько проку, столько радости!

Она вдруг замерла, приоткрыв рот.

– Я... Я больше не вижу. Нет ничего, только чернота неизвестности. Благословенная чернота! Эмиль, - Виктория вдруг посмотрела на него блестящими от слёз глазами, – я могла бы остаться здесь? Тут спокойно. Боги, тут так спокойно... Может, будущее здесь и вовсе не существует? Я так устала в него заглядывать, я хочу просто быть. Не завтра – сегодня!

– Нет, – он поспешил дополнить прежде, чем увидит обиду в её взгляде, – не нужно вам тут оставаться. Даже я, я думаю уехать. У вас непременно должно быть будущее. Должно, понимаете? Не в мыслях, нет. Настоящее, нежданное.

– Я смогу?

– Конечно, сможете. Непременно.

Он оставил её стоять и смотреть на звёзды, а сам взошёл на платформу. От легкого прикосновения мыслей маяк засиял ярко, как никогда прежде. Устремился вперёд, и никакая ночь не могла бы его удержать. Этот свет увидели все корабли, лодки, моряки и сонные чайки.

Все, кто в эту ночь отчаянно искал свой путь.