Дорога резко испортилась. Только что летели сто двадцать по зеркально раскатанному полотну, а стоило свернуть – кривой асфальт, изрытый ямами-ловушками. И там же пропал сигнал на телефоне.

– Подвеску здесь всю оставим, – проворчал Антон, обруливая дыру, напоминавшую развалившегося на дороге хряка.

И въехал колесом в другую. Машину тряхнуло, стукнулись друг о дружку деревянные бусины на запястье, жена издала приглушённый звук – то ли стон, то ли ругань.

Любаня сидела бледная, склонив голову к плечу вяло смотрела сквозь стекло. Вдоль обочины пышно цвёл борщевик, выскакивали из кустов на дорогу деловитые сороки и вообще всё жужжало, пело, стрекотало, но наслаждаться этим не было ни сил, ни желания. Два дня в дороге с ночёвкой в хостеле напрочь убили любовь к природе.

Тело ломило от однообразной позы, а глаза до слёз устали вглядываться в серую полосу дороги. Жене, правда, было хуже – её укачивало, и раз в пару часов они останавливались у обочины. Если везло – то просто подышать. Но она не жаловалась, как обычно это бывало в долгих поездках. Сейчас она точно знала, ради чего все мучения.

Навигатор показывал, что до деревни Земляницы осталось полтора часа.

– Ну всё, ещё немного потерпеть, – Антон потрепал жену по бедру, затянутому в чёрную джинсу. – Лишь бы не зря сюда тащились.

Любаня глянула на него волком, и он крепче сдавил её ногу:

– Послушай, я тоже хочу, чтобы всё было, как пишут. Найдём мы эту бабку, как её, Дару. Я просто боюсь, что ты сейчас обнадежишься сильно, а потом…

– Она поможет.

– Давай сначала хотя бы доедем.

Мимо окон проплыла маленькая белая церквушка с пëстрым грустным кладбищем поодаль. Антон в церковь не ходил. Жена раньше тоже, потом начала, но и это не помогло. Он не стал ей говорить, что как-то это неправильно, верить ради исполнения желания. Это ж не джин какой. И уж точно он был уверен, что православная церковь никак не сочетается с бабками-знахарками из глухомани.

И всё же вот они, не слишком стремительно, но приближаются к Земляницам – то ли от земляники, то ли от земли. Был ли хоть какой-то шанс?..

 

Деревня лежала в низине. Домов тридцать или сорок, вряд ли больше, но заброшенной не выглядела. Пока Антон осторожно вёл «Форд» по узкому мосту, кинутому через речку, в сторону берега пронеслась, визжа и радостно покрикивая, стайка разновозрастных мальчишек и девчонок. Жена отвернулась от окна и шумно вдохнула.

Раз-два-три, Антон перещёлкнул бусинами браслета. Сам не помнил, когда появилась эта привычка, но всегда помогала успокоиться. Последнее время он щёлкал всё чаще, особенно, когда жена впадала в уныние. Он тоже переживал, тоже хотел, но неудачи не причиняли такую боль.

– Не вижу указателя «Ведьма здесь», – неловко пошутил он.

– А если она откажет? Я слышала, не всех берёт…

– Значит, будем искать другие варианты. Не переживай, всё будет хорошо.

Из калитки в аккуратном синем заборе выглянул мужик с бородой и лихими густыми усами. Антон остановил машину.

– К Даре чтоль? – понимающе спросил мужик.

Конечно, они не первые. Вряд ли в эту глухомань кто-то заезжал случайно.

– Да, – кивнул Антон. – Не подскажете, как проехать?

– До конца деревни и там чуть дальше, дорога одна, не заблудитесь. Только это, – он неопределённо покачал головой, – вы бы прямо сейчас не ехали, сразу она не примет. Может и день-два ждать придётся.

– Ох, как… А у вас тут, – начал Антон, сам понимая, какую глупость сейчас сморозит, – гостиница какая-нибудь есть?

Мужик усмехнулся. Впрочем, по-доброму. Вопрос этот тоже звучал здесь явно не впервые.

– Да откуда. Но у нас с женой дом большой, комнату вам сдадим занедорого.

Ага, похоже тут уже отлаженный бизнес и согласиться придётся. Не в машине же ночевать.

– Спасибо. Но как она узнает, что мы приехали? Может, нам всё же сначала…

– Да не кипишуй, я старшую сейчас пошлю, она сгоняет. А мы с вами чайку пока.

Усатый мужик, Николай, жил с женой Тоней – тихой и опрятной, беременной. Она ходила по дому, придерживая-наглаживая левой рукой живот и, точно кошечка, что-то ласково мурчала себе под нос.

Вместо чаепития с какими-нибудь бубликами-пряниками их ждали варёная картошка, копчёный сом и открытый пирог с малиной. С голодухи – просто фантастика. Антон вспомнил из каких-то легенд, что нельзя есть пищу другого мира, а то не вернёшься в свой. Ну и ладно, жирный сом с запахом дымка стоил того, чтобы остаток жизни мыться в бане и мочиться в выпиленную в деревянной доске дыру.

– Давно пытаетесь? – спросил Николай.

Антон не сразу понял, о чём речь, но жена ответила за двоих:

– Четыре года.

Хорошо же сидели. Неужели больше поговорить не о чем? Не хозяевам потом полночи терпеть слёзы, вой и бесконечные вопросы, чем они провинились. Невозможность завести ребёнка Любаню просто уничтожала, и Антон каким только ужом не вился, чтобы вернуть ей покой и радость. Даже поехать в самые гребеня к ведьме.

– Бедняжечка, намучилась, – мягко проговорила беременная Тоня, всё так же наглаживая живот, будто внутри была каша, которую нужно перемешивать, иначе подгорит.

– Дара поможет, – сказал Николай. – Вы правильно приехали. Ещё ни разу не было, чтоб не помогла. Отослать, не взяться – может, но уже если берётся, точно с ребёночком будете.

– А вам тоже она помогла? – Антон кивнул на круглый живот Тони.

– Нет, это мы сами справились, – Николай улыбнулся, Тоня зарумянилась.

– А часто она, ну… Не берётся? – спросила Любаня.

Спросила Николая. На Тоню она вообще не смотрела. А если случайно и скользила взглядом, то без приязни. Может, и с завистью, но кто её осудит.

– Нечасто. Сюда уж только самые отчаявшиеся забираются. Но бывало, чего таить, что пару раз к ней сходят, и она отошлёт, больше к себе не пускает.

Любаня поникла. Наверняка уже напридумала себе, как от них откажутся. И уж точно не сразу, а так, чтобы успела сначала обнадёжиться.

– Да что ты какая маловерная? – тяжело хлопнул по столу ладонью Николай. – Своё надо хотеть, не выпускать.

– Да я же хочу! Знаете как хочу? Сколько мы уже прошли и врачей, и клиник. И три выкидыша, так что меня в больнице уже медсёстры узнают. Неужели кому-то ещё мало доказательств, что я больше всего на свете… И если надо, буду на её пороге днями-ночами стоять, даже если прогонит.

Антон сжал кисть жены – сам не понял, чтобы поддержать или остановить. Когда её затягивало в чёрное отчаяние, он чувствовал свою беспомощность и бесполезность. Мужской порыв защитить, сделать хоть что-то, помогал здесь не больше, чем свинцовое ядро утопающему. Но и такая Люба – яростая, неудержная в своём желании, была немногим лучше. Он боялся этой неуёмности, боялся, что когда-нибудь она истратит все силы на последний рывок, и, вновь разочаровавшись, уже не сможет подняться.

– Тогда надейтесь, и всё будет хорошо, – проворковала Тоня.

– А вы? – спросил Николай, кивнув Антону.

Что тут ответишь?

– Я, как она.

И правда, сложно сравнивать мужское и женское. Конечно, он тоже хотел детей, тоже ждал, надеялся и разочаровывался. Но жене материнство казалось смыслом жизни. В чём-то Антон даже завидовал – для себя он пока так и не решил, в чём этот смысл.

– Сказала приходить через два дня, – раскрасневшаяся девчонка лет десяти, вся конопатая и с косичками, точно Пеппи Длинныйчулок, влетела в дом. – Когда луна будет на первую четверть.

Два дня… Это ж ещё не за раз эта бабка Дара своё лечение проведёт, потом дорога назад. А у Антона отпуск всего до седьмого числа. Может, у него и не работа мечты, но куда ему сейчас вылететь? Дело-то уже к сорока.

– Два дня, ну офигеть, – тихо выругался Антон. Так, чтобы хозяева дома не услышали. – Ещё б неделю сказала ждать. Дохрена занятая она что ли тут.

– Перестань, – таким же шипящим шёпотом одернула жена. – Значит, так надо. Это тебе не районная поликлиника.

Да, в поликлинике им не помогли. Ни в бесплатной, ни в куче платных, ни в Москве. А значит, придётся ждать. Два дня, пять, десять… сколько скажет.

 

Вечером они с Любаней ложились спать на большую железную кровать, точно какие-то средневековые монархи. На стене – ковёр с оленями. Антон вспомнил, что точно такой же висел у его бабушки в деревне. За окном было абсолютно, полностью, кромешно темно, как никогда не бывает в городе.

– А если ничего не выйдет, – тихо заговорила Любаня, прижимаясь губами к его плечу, – ты бы мог попробовать с другой. Тогда у тебя будет ребёнок.

– Не мог бы и не стал бы.

– Почему?

– Во-первых, потому что неизвестно, в ком из нас дело. А во-вторых… Нет, это и есть во-первых, я тебя люблю, – он потянулся и поцеловал жену в прохладный лоб, – мне не нужен абстрактный ребёнок. Я хочу нашего, который будет продолжением тебя и меня.

– Я тоже тебя люблю.

Она замолчала и лежала задумчиво, так, что Антон заёрзал на пересушенном колком белье:

– А ты попробовала бы что ли? С другим.

Она замотала головой так, что кудри разметались по подушке. Он ласково прижал её к себе и поцеловал.

– Вот и хорошо. Тогда сходи погаси свет, и мы проверим, может, всё волшебство тут просто в свежем воздухе и натуральной еде.

Любаня захихикала и пошлёпала босыми пятками к выключателю. Прежде, чем раздался щелчок и уличная темнота затопила комнату, она подразнила его задранной до талии сорочкой.

Он скучал по ней такой. Задорной, смешливой, немного легкомысленной. Уже начал забывать, что она когда-то такой была. Если эта бабка поможет, если всё ещё может вернуться, то вся эта поездка, этот дом со скрипучими половицами, муторное ожидание – стоит того.

Вот бы оно того стоило.

 

Через два дня, когда наступило, если верить бабке Даре, то самое четвертьлуние, они наконец забрались в скучающий на июльском солнце «Форд». Можно было бы и пешком дойти, но Любаня чуть не с рассвета влезла в свой тёмно-синий комбинезон и только не приплясывала от нетерпения. Антон медленно тронулся по дороге. Ближе к крайним домам она сужалась, била и царапала боковые стёкла упругими ветками кустов.

Дом бабки Дары не окружал частокол, увенчанный черепами, или что там полагается логову ведьмы. Только непуганные вороны сторожили выложенную гравием дорожку. Палисадник с лилиями и белыми гортензиями – обычный старушечий, – поодаль заросшая хмелем беседка.

Справа от дороги трава была примята колёсами. Вряд ли бабка сама водила, значит, клиенты, приманенные сарафанным радио, наезжали регулярно. Антон припарковался, вылез из машины сам и помог выбраться жене.

Любаня смотрела на дом с надеждой и мольбой, как на икону, но шла медленно и настороженно:

– Как-то мне страшновато. Вдруг что-нибудь скажу или сделаю не так, и всё?

– Да перестань, эта бабка уже чего и кого только не навидалась. Да и мы с тобой, кстати, тоже. Представь, будто ты на УЗИ идёшь или к семейному психологу. В любом случае, я с тобой.

– Угу. Только ты тоже… – Любаня замялась, – тоже постарайся, ладно? Я знаю, ты в это не очень веришь, но ради меня.

Антон пообещал. Ему бы и в голову не пришло, проехав столько километров, сомневаться или высмеивать. Даже если бабка начнёт плясать перед ними шаманские танцы.

Любаня первая подошла к крыльцу, но у самой двери уступила Антону. Он постучал.

Долго никто не открывал, и вообще никакого шевеления в доме не слышалось. Антон приобнял жену за плечи. Нет уж, теперь, когда так близко, назад они не повернут, выстоят, сколько понадобится.

Дрогнула занавеска за окном. Антон не увидел лица, но ощутил, что за ними смотрят. Как долго? Любаня проследила его взгляд и прижалась теснее к нему.

– Я не дам ей тебя съесть, – шепнул он в тёмные кудри жены туда, где по его предположению должно быть ухо.

Любаня прыснула и толкнула его локтем в бок. Антон постарался стереть с лица усмешку и принял смиренный вид.

Знахарка оказалась очень старой, с впалыми морщинистыми щеками и дряблой шеей. От плотно сжатых губ тоже колёсными спицами расходились морщины. Но глаза не потонули в набрякших веках – светло-карие, почти жёлтые, они пристально изучали гостей.

– Проходите, – голос у неё был низкий, с хрипотцой.

Бабка Дара широко раскрыла дверь и приглашающе махнула дряблой рукой, оплетёной цветными нитками, тряпичными и кожаными ленточками. На груди у нее тоже висели целые гирлянды плетёных оберегов и длинных бус.

Любаня прошла первой и явно изо всех сил старалась не глазеть по сторонам. Антон решил, что в любопытстве нет ничего зазорного и огляделся. На самом деле, дом знахарки не сильно отличался от жилища Николая и Тони. Такие же пёстрые половички, потемневшая деревянная мебель, старая посуда, цветастые занавески с рюшами.

Только в комнате, куда пригласила их бабка Дара, было побогаче. Большое трюмо, старомодный, но не затёртый диван, даже плоский телевизор. Антону приглянулся сервант, за стёклами которого мерцал хрусталь и толпились корешки книг. На одной из полок рядками лежали наручные часы, кожаный бумажник, брелок от ключей, портсигар и ещё какие-то подобные штуки. Если это была коллекция, то Антон так и не придумал, что бы могло эти вещи объединять.

– Вы садитесь, садитесь, – прервала его раздумья бабка Дара.

Он уселся рядом с Любаней на диван. На стене напротив висели чёрно-белые фотографии в рамках. Очень серьёзная маленькая девочка с красивым шёлковым бантом, молодая женщина, которую обнимает мужчина в форме. И этот же мужчина на портрете, стоявшем на трюмо.

– Ваш муж? – спросил Антон.

Любаня недовольно поджала губы, будто говоря: «Ну просила же!», но бабка Дара не рассердилась, ответила, взяв в руки рамку с фотографией:

– Отец. Погиб на войне.

– Очень жаль… – прошептала Любаня и бросила ещё один недовольный взгляд на Антона.

– Не жалей. Он свой долг выполнил, чтобы его жена и дети жили. Этого бы он и хотел.

Странно было слышать эти разговоры о герое войны от какой-то то ли знахарки, то ли ведуньи. Но ведь и из деревень уходили многие на фронт, а эта старуха когда-то была маленькой девочкой, которая гордилась отцом.

– Но вы же не на моё житьё-бытьё приехали смотреть? – бабка Дара бережно поставила рамку с фотокарточкой на стол. – Выкладывайте.

Любаня пересказала ей всю их безрадостную историю даже слишком подробно. Дойдя до выкидыша, как увидела кровь на трусах, она захлебнулась слезами, и даже Антон едва разбирал за всхлипами тихие слова.

– Ладно, ладно, поняла я всё, – остановила её бабка Дара. – Намаялись, стало быть, но не смирились, раз сюда приехали?

– Говорят, вы помогаете, когда уже никто не может помочь, – сказала Любаня, растирая по щекам слёзы.

– Говорят… Но помогаю не просто так.

– Само собой, – спешно ответил Антон. – Деньги у нас есть, отблагодарим достойно, сколько нужно будет. Вы только сделайте, чтоб получилось.

Бабка внимательно на него посмотрела, будто оценивая, сколько в его понимании «достойно» и хватит ли ей.

– Деньги – это только за мой труд, – сказала она. – Это то, с чем легко расстаться. А вы, как никто уже знаете, что желаемое легко не даётся.

– Что нужно? – выпалила Любаня. – Мы на всё готовы, только помогите!

Бабка перевела взгляд на Антона. Он кивнул. Конечно, они готовы. И платить, и ждать, и что там ещё может потребоваться. Руку отрезать? Другие, кому уже помогла знахарка, как-то справились, расплатились, и они, значит, с Любаней смогут.

– Всему своё время, – бабка Дара, кажется, выглядела довольной. – Я никогда не говорю всё сразу. Нужно, чтобы вы были готовы, пока рано.

– Значит, – Любаня даже привстала с дивана, – вы берётесь? Вы нас вылечите?

– Я не зову себя лекарем, но как помочь – знаю. Сразу обещаний не даю. Приходи завтра. Одна.

Любаня растерянно глянула на Антона. Он читал с её лица, как страшно приходить в этот дом одной, но как страстно тянется её душа к надежде.

– Мы бы хотели вдвоём, – сказал Антон, привычно отсчитывая три бусины на браслете.

– Нет.

– Я могу посидеть где-нибудь у входа, мешать не буду.

– Нет, – твёрже и злее отчеканила бабка.

– Антош, не надо, ладно? Мы же всё понимаем, у вас свои правила. Мы к вам пришли, доверились, значит, будем делать так, как нужно, правда?

И Любаня воззрилась на него так, будто ввинчивала через глаза прямо в мозг согласие.

– Завтра, – повторила бабка Дара и встала с таким видом, что невозможно было не вскочить с дивана вслед за ней.

После сумрачного дома знахарки на улице показалось ослепительно светло. Будто они успели уйти из дня прошлого в ночь, а теперь уже настало новое утро. Солнце – не глазунья, а настоящий омлет – растеклось жаром по небу, на липкие от пота руки садились вездесущие слепни. Скоро будет спокойнее, легче, обещал Николай. Но Антону хотелось не какое-то там “скоро”, а чтобы сейчас. Скоро они будут уже не здесь, а дома, где даже комары осмеливаются жужжать только по ночам.

Любаня шла молчаливая, задумчивая, даже не замечала мерзкого слепня, присосавшегося к её плечу.

– Хорошо хоть денег не отдали, – сказал Антон.

– В смысле? – встрепенулась Любаня.

– Ну, ты веришь ей что ли? Я так и не понял, чем она нам помогать собралась. Ладно бы у неё там какие травы всякие, настойки, котёл в печи. Или пентаграммы и черепа на полу. А так какое-то разводилово. Ещё и одну тебя хочет, чтобы вообще зубы заговорить и критическое мышление отключилось.

Любаня шумно задышала и продолжила молча идти вперёд.

– Ты ведь не всерьёз? Неужели собралась идти?

– Собралась.

– Но это же…

– Я пойду. И не уеду отсюда, если есть хоть какой-то шанс.

Зря он надеялся, что жена образумится. Она пошла и на следующей день, и после.

 

Любаня стояла у окна спиной к нему, голая по пояс, и выкладывала что-то на подоконнике.

– Что ты делаешь? – Антон оторвался от книги.

Он нашёл на чердаке «Робинзона Крузо», начал листать от нечего делать, а потом неожиданно увлёкся. Даже решил, что прочтёт его ребёнку, если у них с Любаней всё же получится.

Но мысли о необитаемом острове куда-то делись, когда жена обернулась. В её руке был хлебный мякиш, с которого капало что-то белое. Другие куски лежали у открытой рамы окна, а рядом – глиняная миска.

– Это надо, – ответила Люба, обмакнув в миску мякиш. – Чтобы птички прилетели.

– Какие ещё птички? Сейчас мух в комнату напустишь. Это вообще что?

– Молоко.

– И зачем?

– Я же сказала, надо, – она отвернулась обратно к окну и продолжила методично макать хлеб в миску и выкладывать на окне. – Для птичек.

– Это она тебе велела?

Антон пытался говорить спокойно, но и сам ощущал, что голос звенит, будто кто-то всё туже закручивает гитарный колок. Вот-вот струна лопнет, порезав пальцы до крови.

– Да, она. И не «велела», а… – Люба переставила миску, громко стукнув донышком о подоконник. – Не лезь в это. Ты не можешь сначала согласиться, вот так меня привезти сюда, а потом осуждать и отговаривать.

– Могу, если сначала вместе с тобой надеялся, а теперь вижу, что это хрень какая-то.

– И с чего ты это взял? Что она не взмахнула волшебной палочкой, абракадабра, и у меня пузо выросло? Тогда бы уже я отсюда бегом бежала.

Она яростно сдавила пропитавшийся молоком мякиш и разорвала на мелкие крошки.

Антон сел на кровати. Ему не хотелось ругаться, да и убеждать жену, пока они в ссоре – гиблое дело. Но это же бред, такой бред!

– Ладно, хорошо. Забудем про абракадабру. Но почему ты полуголая, и как птички помогут тебе забеременеть? И вообще, с каких пор птицы стали пить коровье молоко?

– Не коровье.

– Прекрасно, а какое? Козье? Собачье ещё скажи.

– Кормящей матери.

Люба закончила ритуал и, развернувшись к Антону, отвела назад плечи, с вызовом выставила грудь. С пальцев стекали капли молока.

Раз-два-три, щелчки бусин. Откуда она вообще это молоко взяла?!

Тем временем жена молча натянула сорочку и легла под одеяло.

– Я думала, мы вместе будем, а ты…

В кровати запахло кислым молоком. Или так ему показалось, но этот запах не давал, даже через силу, прикоснуться, хотя бы просто повернуться в сторону Любы. Всю ночь он спал к ней спиной.

А утром жена ушла до того, как он проснулся.

Делать было особо нечего, и Антон праздно слонялся по двору. Николай что-то пилил и строгал, его жена кормила кур. Антон хотел предложить помощь, но решил, что всё равно ничего руками делать не умеет, вряд ли такой помощник нужен – дольше учить-показывать.

И эти мысли ему не понравились. Царапнули неприятно, задевая что-то глубинное, куда никогда он раньше не заглядывал. Дома была работа, Антон считал себя неплохим продажником, который мог добывать деньги семье. А здесь только земля, небо и слепни, продавать было некому и нечего. И оказалось, что в свои почти уже сорок ничего-то он на самом деле не умеет, если бы вдруг пришлось остаться здесь.

За забором послышался гомон мужских голосов. Первой встрепенулась Тоня.

– Коленька, посмотри, что там.

Николай пошёл к калитке. К тому времени стало понятно, что к ним шла толпа мужиков, лаяли собаки. Антон прислушался к разговорам, но уловил только смесь тревоги, возмущения и воинственности.

Может, не тот дом они с Любой выбрали для ночлега? Что он знал об этой семье, об их отношениях с местными?

Но Николай бесстрашно открыл калитку навстречу гостям. Впереди стоял дед – весь седой, но такой здоровенный, что мог, наверное, железную цепь порвать. Из-за плеча торчало дуло охотничьего ружья. Позади деда – ещё с десяток мужиков. Разнопёрые, но все жилистые и крепкие, все вооружены. Кто ружьём, а кто топором. Один лопоухий и дурковатый на вид держал лопату.

– Медведь.

– Чего, опять?

– Уже тут, у самой деревни.

Антон ничего не понимал, но хозяин дома кивал и вёл себя так, будто какие-то нелады с этим медведем были уже давно.

– Мужиков собираем, идёшь? Все тут уже.

– А чего срочность вдруг такая, давно ж бесоёбит тут? Иду уже, дайте пару минут.

Николай, оставив калитку открытой, пошёл в сарай.

– Что случилось-то? – спросил Антон, увязавшись следом.

– А, да медведь подранок. Пару недель как повадился тут ходить у окраины. Надоел, один из наших решил подстрелить, да не убил. Ну он теперь и лютует, на бабу в лесу напал. Все идём, надо решать с ним как-то.

Все… Антон видел медведей только в зоопарке и по телеку, и менять такое положение дел ему не хотелось. Он в этой деревне гость, с чего ему вписываться? Охоту он никогда не любил. И всё же это «все идём» зудело в мозгу. Звало и связывало какими-то глубоко древними узами. Все. Все мужчины.

Антон попытался представилть, как он с вилами бегает по лесу за ревущим медведем, но в голове упорно рисовалась совсем другая картина. Как медведь бежит за ним. И не смешная, мультяшная, а та, где разорванное тело, торчащие из плоти кости и кровь. Очень много крови, боли и ужаса.

Совсем не мужские мысли, и ему было за них стыдно, но стыд этот никак не помогал решиться.

Тем временем Николай уже рылся в сарае, выставляя за дверь инструменты. Для него, Антона? Или просто счёл непригодными?

Коса выглядела достаточно острой. Антон примерился к ней и тут же выпустил из рук. Кровь колотилась в висках, как перед первой серьёзной дракой в школе. Тогда его побили, и нос распух на неделю. Нет, он правда не должен. Никому и ничего, и осудить его за это не могут.

«На бабу в лесу напал». А что если это его баба, его Люба? С утра не виделись, она ушла к своей знахарке, но ведь та как раз на окраине живёт, близко к лесу.

Антон схватил косу и развернулся к калитке, где толпились мужики.

Они все смотрели на него.

Улыбались, но не как боевому товарищу, а как-то снисходительно. Кое-кто даже откровенно фыркнул.

– Ты-то хоть куда, – усмехнулся дед с ружьём. – Сиди, городской.

Сзади его хлопнул по плечу Николай.

– Что мы твоей Любке-то скажем, если тебя медведь задерёт? Сами разберёмся.

Антону показалось, что кто-то засмеялся, а другие подхватили. Черенок косы будто врос в ладонь. Он так и простоял на одном месте, пока калитка не закрылась за Николаем.

Ещё минуту назад он думал, как бы отмазаться от этого общего похода, как сделать вид, что он не заметил, не услышал, вообще тут не при делах и даже решать ничего не должен. И вот уже он смотрит вслед, с досадой слушая азартный собачий лай. Будто большие мальчишки ушли играть в свои опасные, но крутые игры, а его оставили возиться в песочнице.

 

Ночь была душная, Антон с трудом заснул и часто просыпался, чтобы сбросить одеяло, которое неизменно снова оказывалось на нём. Ему снился медведь, влезающий к ним в окно, и Антон стоял перед ним маленький в одних трусах и боялся вдохнуть. А потом медведь спросил, служил ли он в армии, и начал петь.

Антон проснулся, не понимая, откуда у них дома этот ковёр с оленями. С трудом вспомнил, что они в Земляницах. Медведя не было, но тихая песня осталась. Слов он не разобрал, но медленная нежная мелодия казалась такой знакомой. Антон собрался было повернуться на другой бок и доспать, но мозг уже окончательно пробудился и твердил, что петь тут среди ночи некому и незачем.

Он открыл глаза и оторвал голову от подушки. Если бы не ясная луна, лившая в комнату жёлтый свет, он бы не увидел сидевшую в углу на стуле жену. Машинально Антон хлопнул рукой по кровати справа от себя – место было пустое и прохладное. Если она и спала, то встала уже давно.

В руках Любы был какой-то свёрток из светлых тряпок, она легонько трясла его и покачивала. И песню пела тоже она. Ту самую, очень тихую и знакомую – колыбельную.

Нет ведь такой магии, чтобы бабка Дара сделала ей ребёнка из ничего? Антон отказывался в такое верить. На миг пришла мысль, что жена настолько отчаялась, что украла у кого-то в деревне младенца. Или Тоня родила и…

Нет, бред. Какой-то бред. Раз-два-три, щелчки бусин, раз-два-три.

Люба не заметила, что Антон проснулся. Так самозабвенно она баюкала свёрток, вглядываясь в тканевые складки там, где должно было быть лицо. Ночные звуки, которые каждую ночь лезли в окно, сегодня притаились, прислушивались к колыбельной. А Люба, в сорочке, белеющей на фоне тёмной бревенчатой стены, напоминала полоумную из фильмов.

Чтобы развеять наваждение, Антон тихо поднялся и, мягко наступая на доски пола пошёл к ней. На полпути, где лунный свет прочертил границу, замедлил шаг. Может, она ходит во сне, ещё напугается… Но Люба подняла на него глаза – открытые.

И будто в её занятии не было ничего необычного, вернулась к укачиванию свёртка.

Тогда Антон не выдержал, быстрым шагом приблизился и встал над ней. Свёрток в её руках был и правда похож на спелёнутого ребёнка. Только лицо закрыто. Осторожно, двумя пальцами, Антон отодвинул ткань.

Люба глянула на него с вызовом.

Внутри лежали большие ржаво-коричневые шишки.

Полный кулёк сраных шишек!

– Что это за хренота?! Что вообще происходит?

Он выбил из её рук кулёк. Шишки с сухим стуком раскатились по полу. Люба осталась сидеть, только закрыла лицо ладонями. Антон испугался, что она сейчас заплачет, что так она пыталась справиться с горем и невозможностью. Но когда она опустила руки никаких слёз не было. Зашипела только, как кошка:

– Сука! Всё испортил, – она подобрала пелёнки, наклонилась за шишками.

– Господи… – едва сдерживаясь, Антон схватил её за плечо, заставляя выпрямиться. – Это уже вообще ни в какие ворота не лезет! Ты понимаешь, что это… Как это выглядит?

– Я понимаю, что ты не хочешь помогать. Так не мешай.

– Нет, на хрен. Ты больше туда не пойдёшь.

– Да? И что ты сделаешь? В сарае запрёшь?

– Ты посмотри на себя. Что ты говоришь, как ведёшь себя? Тебе реально это кажется нормальным? Я не собираюсь смотреть, как эта бабка тебя с ума сводит.

Люба смотрела на него в упор – зубы сжаты, крылья носа напряжены. Никогда он её такой не видел. Не думал даже, что она способна такой быть. Как дикий зверь, который будет грызться до последнего. Будто перед ним враг.

– Мы едем домой.

– Никуда я не еду.

– Я не спрашиваю, – Антон стиснул её руку над локтем, сдёрнул со стула и, не обращая внимания на брыканья, потащил к двери. По пути прихватил со стола ключи.

– Мы прямо сейчас едем домой. Я сажаю тебя в машину, и увожу отсюда к чёртовой матери.

Она закричала и принялась отбиваться. Антон не стал думать о том, что она сейчас всех в доме перебудит. Да и плевать. Плевать, что подумает Николай, его Тоня, конопатая дочка. Он их никогда больше не увидит. А Люба – она его жена. И если её сейчас же отсюда не забрать, то… Потом извинится, что силой, но сейчас – плевать.

Антон выволок её на улицу, прямо в сорочке, босую. Сам он тоже чувствовал ступнями влажную траву и тёплый ветер на голой груди. Оставшуюся в доме одежду было не жаль.

– Отпусти! Ты, – царапаясь и крутясь в его руках, цедила она сквозь зубы. – Не хочу! Не поеду! Я ребёнка хочу!

– Да не будет его здесь! – заорал Антон. – Она врёт. Посмотри, что она с тобой сделала. Мы что-нибудь придумаем. Будем пытаться. Потерпи.

Машина стояла у забора. Осталось немного, даже если придётся тащить жену на себе. Просто уехать отсюда скорее, и всё будет хорошо.

– Не могу терпеть! Не могу больше, я с ума сойду, – зарычала Люба. – Я уже, может быть! Знаешь, о чём я думаю, когда смотрю на Тоню? На её живот?

Антон был бы рад этого не слышать, но Люба перестала брыкаться, обмякла в его руках и продолжила говорить так вкрадчиво, прямо в ухо:

– Я думаю о том, чтобы у неё случился выкидыш! Чтобы она тоже плакала ночами. Чтобы ни у кого не было этой радости, раз у меня не может. Видеть не могу эти коляски, счастливых баб с пузом! Мне кричать хочется, орать до саднящего горла – за что так? У них есть, а у меня – нет!

Калитка, обрубки свежескошенной крапивы. Пиликнула снятая с сигналки машина. Антон старался думать только об этом. Не давать сердцу дрогнуть от слов жены. Утешение, объятия – всё потом, когда они будут далеко от этого проклятого места. Запишутся к психологу, психиатру – кому угодно, кто сможет дать ей отдых от страшных мыслей.

И всё же волочить её грубо, силой, он уже не мог. Ослабил хватку, полуобнял за плечи. Люба резко дёрнула плечом, сбрасывая его руку. Развернулась, кинулась обратно к калитке. Антон догнал в два шага, обхватил сзади – одной рукой поперёк талии, другой – вокруг шеи. Она извивалась, вонзила пятку ему в ступню. Изо всех сил укусила за предплечье. Разодрала до крови, и Антон отпустил.

– Пожалуйста, – тяжело дыша, зажимая место укуса, попросил он. – Пожалуйста, поедем со мной. Домой.

Так и не повернувшись к нему, она замотала головой. Отёрла рот запястьем и медленно пошла к дому.

Ещё секунду ему хотелось орать, биться головой о стену, только бы она, наконец, услышала его. Поняла, что он просто хотел её спасти. А потом окатила ледяной водой ярость.

Антон рванул на себя дверь машины, залез внутрь, завёл мотор:

– Садись, – резко крикнул жене.

Она, конечно, даже не оглянулась.

Тогда он надавил на газ и слишком быстро для деревенской дороги и кромешной ночной темноты погнал вперёд. Ветки хлестали стёкла, и только так он понимал, что отклонился в сторону с колеи. Во дворах залились лаем собаки.

Только спустя пару минут он сбавил скорость, а потом и вовсе затормозил. С силой трижды врезал ладонью по рулю и выругался.

Дал задний ход.

Не мог он уехать без неё. И с ней теперь уже не мог. А значит, проиграл и теперь придётся остаться здесь до последнего, чем бы оно ни закончилось.

 

Утром Антон обнаружил, что машина не заводится. То ли сказалась безрассудная ночная езда по деревне, то ли… О другом варианте думать не хотелось. Не могла же она, в самом деле?..

Весь день он пытался выяснить, кто в деревне может глянуть, что с машиной или хотя бы отбуксовать в ближайшее село. Но всё, чего удалось добиться – что какой-то Дмитрий Саныч через четыре дня вернётся, может подсобить.

Спрашивать что-то у Николая было тяжелей всего. Хотя хозяева дома вели себя, как ни в чём не бывало, Любины слова про выкидыш так и всплывали каждый раз, когда он видел тихую Тоню. Пусть и не он сам это думал, но почему-то чувствовал вину.

А вечером Люба пришла странно весёлая.. На ней была белая блузка и зелёная юбка, которой Антон у неё не помнил. Она и вообще не любила яркое. Или он просто забыл…

После вчерашней ссоры они не разговаривали, и Антон предчувствовал неприятные объяснения. Но её вид и настрой никак не вязались со вчерашней отчаянной злостью.

– Давай выпьем? – заявила она, бахнув об стол бутылкой с чем-то мутновато-жёлтым.

– Что это?

Раньше бы он не спросил, но после всех её выходок выпить что-то непонятное не решался.

– Это местные настойку на травах делают, – Люба налила им по полстакана и первой отпила из своего. Поморщилась и улыбнулась. – Ну же, давай. Сам-то не устал от этого всего?

– То есть мы просто так возьмём и забудем про то, что было вчера и до этого?

– Я не против, если что. Надеюсь, ты тоже, не я же тебя вчера тащила волоком. А под этим делом разговор легче пойдёт.

Может, она была права. На трезвую голову он даже говорить вслух о том, что жена вчера отчудила, не мог.

Настойка оказалась крепкой, обжигающей, но с приятным травяным послевкусием. В голове сразу стало легко, а в желудке – тепло.

– Я бы снова предложил тебе уехать, да машина сломалась. Ничего про это не знаешь?

– Даже если бы и хотела поучаствовать, я всё равно в этом ничего не понимаю. И я же не дура, оставаться тут навсегда не собираюсь.

Она выпила ещё, он тоже. Тепло из живота поползло ниже. Люба сидела расслабленно опустив голову на плечо, глаза её блестели, щёки и губы порозовели. Антон опустил взгляд на её ноги, прикрытые лёгкой зелёной тканью, под которой читались все изгибы. И понял, что хочет её трахнуть. Не заняться любовью, а именно трахнуть.

Он всё ещё чувствовал что-то чужое в ней, не забыл их последних ссор. Но сейчас это стало неважным. Перед ним сидела женщина, которая звала и манила всем своим видом, жестами, запахом.

Антон снова наполнил стакан и залпом опустошил его до половины. Ему нравилось, как от настойки туманится в голове, как затираются мысли, а вместо них в теле разгораются инстинкты. А горящий взгляд Любы ободрял, звал и требовал.

Они поднялись одновременно, притянулись с такой синхронностью, которой никогда, за все годы вместе, не случалось. Антон рывками расстегнул пуговки на её блузке, впился пальцами в грудь. Давил и мял, не щадя. Люба вскрикнула, закусив губу, а потом оттолкнула его. Шагнула назад, но смотрела так жарко. Игра. Хочет, но не даст, если он не возьмёт по праву. Проверяет, провоцирует. Как самка, которая бежит только с одной целью – чтобы догнали.

Жар залил нутро и рвался наружу, и Антон отпустил его, позволяя телу делать всё, что нужно. Не думая. Да и не мог он думать. Метнулся к Любе, обхватил её, сжимая запястья обеих рук за спиной, целуя до боли, укусами. Она дёргалась, но совсем не так, как вчера у машины. Хотела быть строптивой, но по-настоящему бежать и не думала. Он развернул её спиной к себе, толкнул на кровать. Её юбка – зелёная юбка. Зелёная, как весна, юбка – задралась. Оголила ноги.

Антон встал над женой сверху, приподнял бёдра и взял её сзади. И когда она завозилась, развернула голову к нему, скаля зубы, он схватил её кудри и намотал на кулак. Потянул на себя так, что ей пришлось задрать подбородок. Люба взвыла, и он слышал в этом вое нестерпимое удовольствие.

Он двигался быстро и резко, голову заливал туман. И в этом тумане тонуло всё: цвета, силуэты, звуки. И был он повсюду – плотный и сизый. Только зудящая похоть и желание излиться оставались ясными и пульсирующими.

Антон ничего уже не понимал, не помнил – ни как кончил, ни как оказался лежащим на спине в кровати. И почему-то Любы не было рядом. Может, пошла попить или мыться? Но нет, они же не дома, тут просто так в душ не сходишь… Думать было невыносимо тяжело.

С трудом ворочая тело, Антон подкатился к краю кровати и спустил ноги. Встал, пошатываясь – туман отступил, но муть, спутавшая мозги осталась. И она чертовски мешала. Чтоб дойти до окна у него ушло минут десять, не меньше. Антон понадеялся, что свежий воздух хоть как-то прочистит голову. Повиснув на ручках, он открыл раму и высунулся наружу по пояс.

Легче не стало, зато он заметил что-то белое в саду. Оно двигалось медленно, но уверенно, и Антон узнал жену в её длинной ночнушке. Решил сначала, что она пошла в туалет, но тот был с другой стороны дома, а впереди – только огород. Но если её так же мотает с настойки…

– Да блин…

Кое-как пробравшись через ступеньки, лавки, углы столов, Антон выбрался во двор. Его мутило, серые сумерки казались грязью, размазанной по стеклу, через которое ему приходилось смотреть на траву и деревья. Но он упорно шагал к белому пятну, которое всё больше обретало черты жены.

Она уже не шла. Сидела на корточках у раскопанной грядки. Голова опущена, волосы свисали на лицо, ночнушка задрана до пояса. Антон было решил, что жена села тут по-маленькому и поморщился. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Люба возилась руками в земле. Загребала её пальцами, хватала горстями.

Наверное, он просто всё ещё дико пьян. Не в силах больше держаться на ногах, Антон и сам рухнул на колени и на четвереньках подполз ближе.

Люба в самом деле зарывалась пальцами в чёрную почву и, сжав её в кулаке, тянула к себе. Её колени были расставлены, белья на ней не было.

Ему всё это кажется, конечно, только кажется. Не могла же она делать то, что он наполовину видел, наполовину понимал по движениям. Крошки, молоко, младенец из шишек – детские глупые игры. А это – тёмное, пугающее. Уверенными движениями Люба заталкивала землю внутрь себя, помогая пальцами. На её бёдрах темнели грязные полосы.

Муть в голове заворочалась, к горлу прыгнул ком. Антон не сдержал позыв и его вырвало на траву. Но вместо облегчения в голове будто кто-то дёрнул рубильник, и сознание отключилось.

 

– Сегодня мы должны прийти вместе.

Люба выглядела свежей и полной сил, будто вчера пила ромашковый чай и легла спать в девять. Будто не она вчера с пьяным румянцем развратно выгибалась и стонала под ним. Не она пихала в себя землю. Правда, в последнем Антон не был до конца уверен. Он проснулся разбитый, как со страшного похмелья, хотя выпил-то дай бог стакан. Голова гудела. Могло ли быть увиденное в саду просто пьяным бредом? Могло. А могло и не быть. Спрашивать он не решился. Лучше думать, что приснилось.

– Меня же вроде, не допускают в святая-святых?

– Сегодня надо. Это последний раз, и мы должны сделать всё вместе.

Антон не хотел даже думать, что именно они там будут вместе делать, но к бабке пошёл почти охотно. Чем быстрее закончится это мракобесие, тем лучше. Заодно, может быть, поймёт, чем она так задурила мозги жене.

– Мне очень понравилось вчера, – сказала Люба, как только они вышли за калитку на раскатанную в обе стороны колею.

Погода испортилась, и удушающую жару сменил резкий ветер. Он гнул ветки терновника, росшего у обочины, трепал Любины волосы, бросая пряди в лицо, она щурилась, но упрямо смотрела вперёд.

Может, от смены погоды, а может, от вчерашнего самогона голова трещала и нормально разговаривать было почти больно. Антон хотел бы ответить жене, что ему тоже понравилось, даже более чем, но его стойко преследовало чувство, будто он согрешил с другой женщиной. Кроме зелёной юбки, которую жена и сегодня надела, привычная Люба не напоминала ту, вчерашнюю.

– Я хочу, чтобы всё было как раньше, – сказал Антон. – Сейчас мы сходим к этой твоей бабке, сделаем, что надо, а потом уедем домой и забудем про всё, что тут было.

Люба посмотрела на него как-то странно. Он ждал, что разозлится, начнёт защищать свою ведьму или, наоборот, улыбнётся и примет его жест примирения. Но она смотрела с грустью и будто с сожалением. Длилось это несколько мгновений, потом горечь сменилась решимостью.

– Как раньше не будет, – твёрдо сказала она, – появится ребёнок.

– Хорошо, – примирительно ответил Антон, – пусть так. У нас будет ребёнок, это всё меняет, но я о другом, ты же понимаешь?

Люба не ответила, да он и сам не знал, можно ли будет делать вид, что ничего не было. Сможет ли заниматься с ней любовью, не думая о том, что на его члене окажется земля?

Бабка Дара встречала их на пороге. Она вопросительно глянула на Любу, и та помотала головой. Антону не понравился их бессловесный разговор. «Сегодня всё закончится», – напомнил он себе, и это помогло сдержаться.

Они прошли внутрь, и бабка заперла за ними дверь на ключ. Он не помнил, чтобы в прошлый раз она так делала, но Любу это явно не смутило. Она чувствовала себя здесь чуть ли не хозяйкой – скинула балетки, принялась руководить Антоном. Вот сюда бейсболку, тут мыть руки.

Тем временем бабка Дара разлила по кружкам чай и достала конфеты – шарики из вязкой коричневой каши в обсыпке из дроблёных орехов. Бабка поймала его полный сомнений взгляд:

– Это из чернослива, сама готовила.

Он примерно так и понял, уж очень они напоминали домашние конфеты, которые готовила его мама. А потому не удержался и попробовал, хотя не собирался даже чая пить в этом доме.

Оказалось слишком сладко и чуть вязало язык.

– Жена твоя готова, – серьёзно заговорила бабка Дара. – Я пообещала дать ей ребёнка и дам. Но она сосуд, что выносит, а наполнить её своей силой должен ты.

– Это метафора какая-то? – он усмехнулся и понял, что в голове снова стало легко. Как-то даже слишком. – Ну так я её, так сказать, регулярно наполняю, да результата ноль.

Бабка не рассердилась, даже понимающе улыбнулась.

– Знаю. Отчаялись. Без отчаянья сюда никто не приходит. А если и приходят, я им велю возвращаться домой, потому что сила моя настоящая, но страшная. Не все готовы платить.

За окном выл ветер, скрипели доски на чердаке. Вместе со словами знахарки звучало зловеще. В доме было душновато от затопленной печи – начинала кружиться голова. Портрет мужчины в военной форме расплывался перед глазами. Раз– два-три. Щелчок бусин друг о друга, долгий выдох. Антон глянул на Любу, но и она сидела мрачная, будто виноватая, и глаз на него не поднимала.

– Деньги у нас есть, я говорил ещё в прошлый раз.

– За деньги жизнь не купишь, – жёстко сказала бабка. – Нужна сила, нужна другая жизнь. Одну забираю, другую даю.

Теперь обе они – и Люба, и бабка Дара – смотрели на него. И не было никакого другого варианта, чью жизнь тут собираются забирать ради новой.

– Что за бред, Люба? – Антон не верил, не хотел верить, что жена дошла до такого. – Ты слышишь её? Ты точно понимаешь, что она тут говорит? Об убийстве, блин.

На последних словах голос его подвёл. Это всё не могло быть по-настоящему.

– Не убийстве – обмене, – тихо сказала Люба.

Она держала руки сложенными на животе, будто уже представляла его выпуклым и округлым. Заполненным желанным ребёнком.

– А что ты дома скажешь? Что я в лесу заблудился? – он вскочил с дивана. Вернее хотел вскочить, но тело казалось вялым и заторможенным. Ему удалось только немного привстать, держась за подлокотник. – Я не верю. Не верю, что вы тут это всерьёз обсуждаете. И знаете что? Очень, очень зря говорите это прямо при мне.

Тогда бы уж во сне меня зарезала, так проще и надёжнее. Я не собираюсь сидеть и ждать, когда вы с этой ебанувшейся бабкой будете меня убивать. Нет, господи, я даже говорить об этом вслух не могу, и что, блядь, с моими ногами?!

Он плюхнулся обратно на диван. Стало резко холодно и капли пота стекли от груди к животу. Что с ним? Туман в голове казался таким знакомым. Нет, не могла же Люба и вчера?.. А ведь алкоголь никогда на него так не действовал. Сука.

– Может и проще было бы, – от спокойного рассудительного голоса бабки Дары трясло, – но не лучше. Мне нужно твоё согласие. Это будет ваш ребёнок. Обычный отец даёт семя, а ты дашь больше.

– Разве не стоит оно того, Антош? – взмолилась Люба.

– Нет, блин! Ты серьёзно думаешь, что я скажу: да, конечно, убивайте меня, это же так круто, что у тебя будет ребёнок.

Он едва ощущал тело – будто оно было сделано из ваты. Комната кружилась. Раз-два-три, но поднять руку, чтобы щёлкнуть бусинами он уже не мог. Верх перестал быть верхом, а низ – низом. Лица Любы и бабки Дары плыли перед глазами, как одуревшая карусель.

Его куда-то потащили. Он пытался взбрыкнуть, дёргаться, кричать. Но руки висели тяжёлыми плетьми и гулко стукались об пол. Только сознание билось в последних судорогах в клетке головы.

– А если он не согласится? – долетал до него далёкий голос Любы.

– Заберу силой, – ответный гул бабки Дары.

– Я бы не хотела так…

– И правильно. Отдаст по доброй воле – всё хорошо будет, а если нет, могут и наказать. Умрёшь родами или урода родишь. Тут как знать.

Голоса становились всё тише, всё дальше, будто он уплывал на маленькой лодке в океан, а они оставались на берегу.

И там, в этом океане, из-под поверхности воды смотрела на него Люба. Протягивала руки в просьбе, а потом злилась, плескала в лицо водой. Бабка Дара раскачивала лодку. А на далёком островке стоял Николай, одну ногу поставив на медвежью тушу. Он обнимал беременную жену и посмеивался.

Туман то сгущался, то становился реже, давая разглядеть остров. Кроме Николая были там и другие деревенские, и чёрно-белой фотографией маячил отец бабки Дары – красивый и в медалях.

Лодка вдруг опрокинулась, и Антон почувствовал, как щиплет в носу вода, как рвутся лёгкие. А ему так хотелось жить!

И когда он очнулся, связанный, на каком-то здоровенном столе с горящими свечами в изголовье и изножье, это чувство – жить! – бешено колотилось о рёбра.

– Кто нибудь? – сипло крикнул он. – Люба? Люба, так же нельзя. Я не хочу!

Последние слова получились тихими, умирающими. И какими-то… жалкими. Он не знал, слышит ли его кто-то. Туда, где он лежал, не проникали звуки и свет, но почему-то Антон был уверен, что уже ночь. Самое жуткое время, когда происходит всё худшее.

Он не верил словам бабки, её обещаниям. Но какая разница, исполнит она их или нет, если верила Люба. Если они вместе всё равно собирались его убить?

А ведь сколько отзывов было, сколько рекомендаций. Почему никто не сказал, почему? И тут он понял. Конечно, они тут не первые… Только все те довольные люди – женщины. Это безумие, и оно заразно. И все те, кто живёт в Земляницах – такие же, иначе как могут поддерживать эту бесовщину?

Антон снова отчаянно задёргал руками – запястье левой казалось непривычно пустым. Браслет! Где он? Зачем ей? Вспомнилась полочка в серванте. Та самая, с часами, брелоками, портсигаром… И теперь – браслетом. Коллекция.

Мысли с такой бешеной скоростью носились в голове, что Антон начал задыхаться. Сердце неистово скакало в груди, будто пыталось прекратить его жизнь ещё до того, как бабка придёт убивать. Страх заливал холодным потом, отбирая весь контроль у разума.

Он пытался взять себя в руки. Почему-то в памяти всплыл день, когда мужики ушли на медведя без него. Тот же страх, который как клетка. Ужасный, стыдный.

Все боятся смерти, но некоторые, даже чуя её запах, идут. Как древние люди, шли на мамонта. Как мужчины шли на фронт. Смерть – чтобы жить.

– Антош…

Он не сразу поверил, что слышит жену. Но голос был настоящий. Среди острого страха и мучительных образов – настоящий. Голова с трудом повернулась на звук. Люба приближалась к нему медленно и настороженно, как к дикой больной собаке. И остановилась на расстоянии вытянутой руки, хотя он, конечно, никакую руку вытянуть не мог.

– Антош, мне страшно. Я ведь.. Ты же знаешь, я тебя очень люблю.

– Тогда отвяжи меня, – просипел он.

Люба сцепила на груди руки, будто боялась, что они сделают что-то поперёк её воли.

– Я не могу.

– Она угрожает тебе, заставляет? – он вложил в слова столько ярости, что запястья смогли натянуть ремни.

Это бы всё объяснило. Всё-всё. Что эта бабка просто запугала жену, придумала, что убьют, покалечат, если она не согласится помогать... Но Люба помотала головой.

– Нет, она обещала, я ей верю. Но, – она сделала ещё полшага, потом ещё. Коснулась пальцами его кисти. Очень нежно, – я не хочу, чтобы закончилось вот так. Я люблю, я счастлива с тобой, но это всё бессмысленно, понимаешь? Когда нет продолжения, оно пустое. Ты ведь тоже это чувствуешь? Мы просто кончимся – и всё.

Она плакала, гладила его руку, и через все эти ужасные слова он видел свою Любаню.

– Пожалуйста, – прошептала она. – Пожалуйста, я так хочу от тебя ребёнка. Наше продолжение. Твоё и моё.

На своей коже Антон ощущал её горячие слёзы, а потом – прикосновения губ. Чувствительность и сила возвращались. Он понял, что сейчас может шевелить ими почти нормально. Схватить жену за волосы и заставить выть от боли, пока не освободит. И эта короткая молния-мысль показалась ему мерзкой.

Любаня смотрела на него с такой мольбой. И он не мог сделать ей больно. Если сейчас ударит, сможет сбежать… Далеко ли? Ради чего, чтобы прожить лишние минуты в ужасе и позоре? Бежать и лишить жену той малой надежды обрести покой? Вдруг она ещё способна выбраться из своего безумия и стать прежней.

Может, из него уже не выйдет героя, но он хотя бы избавит её от вины.

– Я согласен.

 

***

Любаня сидела на лавочке в парке Победы. Когда-то давно, много лет назад, тут они познакомились с Антоном.

А теперь его не было.

Она улыбнулась, щуря глаза от золотистого осеннего солнца. Положила ладони на выступающий под платьем живот. Малыш ещё не должен был шевелиться, но Любаня всё равно чувствовала его внутри.

На УЗИ сказали, что будет мальчик.