Если бы твари были людьми, они бы связали Атене руки и повели за собой силой.

Твари людьми не были, поэтому не понадобились ни верёвки, ни металл на запястьях. Ноги шагали вперёд, слушая не свою голову, а чужую песню, и по жилам сочился холодок паники. Песня была и человеческой, и птичьей, и дьявольской, она отзывалась дрожью в костях и плоти, и только дурак решил бы, что воск в ушах от неё спасёт. Такой песне нет нужды в том, чтобы её слышали уши.

Атена старалась дышать и не думать. Перевела взгляд снизу, где равномерно сменялись носки дрянных сапог – левый, правый, левый, правый, Боже правый, это же не она идёт, это… – вперёд, где маячили пернатая спина, крылья, хвост. Хвост подметал гнилые листья, ветки, мшистый ковёр – нет, вниз не смотреть, – сложенные крылья смертельными полумесяцами ждали своего часа. Перья блестели, как сталь. Отец говорил, когда-то у тварей перья были обычными, птичьими, а теперь их больше не берут арбалетные болты. У Атены была целая аркебуза вместо арбалета, но – была. Всего пару пташек подбить успела. Вот бы ружьё перезаряжалось так же быстро, как заклинания магов. Вот бы маг-сонар, отражавший вражеские песни от их отряда, не сгинул в первую же минуту боя. Вот бы их отряд вырезал тварей до единой, а не наоборот. Вот бы та самая тварь, чья песня тащила ноги Атены за собой, сдохла в корчах, захлебнулась своей кровью, она не заслужила пули, она – они все – заслужили тысячи ударов прикладом по голове, о, с каким хрустом дробились бы их черепа…

Скрипнули зубы. Ярость помогала не спятить от страха. Ярость всегда помогала.

Чаща наползала со всех сторон, сверху тянулись ветви, снизу сгущался подлесок. В песню, подчинявшую волю Атены, вклинилась пара чужих нот. Атена обернулась, насколько могла, и увидела: замыкавшая процессию тварь тихонько напевала кустам, и кусты возвращались в прежнюю форму, отращивали сломанные ветки и листья.

Её никто не найдёт. Что бы эти твари ни сделали с ней, её труп никто не найдёт. Не будет ни короткой спешной молитвы, ни братской могилы, ничего.

Случайное нагромождение бурелома на их пути оказалось не случайным: впереди идущая тварь раздвинула месиво сучьев и лиан, и за ним оказался небольшой лагерь где-то на двадцать не-человек. Твари – сирены – издевательски походили на людей: только птичьи лапы ниже колена, да тело всё в перьях, да крылья с когтистыми пальцами на сгибах вместо рук, – но ничем человеческим не пользовались и ничего не создавали. Поэтому палатки и настилы они соорудили из гигантских листьев, поэтому никто не готовил на огне, не чистил оружие, не чинил прохудившуюся одежду. Тем заметнее был сколоченный деревянный ящик по ту сторону лагеря. Атена знала, что в том ящике. Мерзкие грабители, будь только с ней её аркебуза, хватило бы одной искры…

На воздух взлетело бы всё. Но героическая смерть лучше, чем то, что точно уготовали ей твари.

Её привели в центр лагеря, где над неподвижной тушей раненой сирены склонился сирин с ржавыми перьями. Таких Атена раньше не видела, думала, все они одинаковые, серые. Если это какая-то болячка, пусть окажется смертельной, мучительной и очень, очень заразной.

Ржавый сирин был одет. В рубаху с человечьего плеча с дырой вместо спины, в штаны с прорезью под хвост, и стежки вокруг срезов были корявыми. Кроме него да твари, пленившей Атену, из сирен не был одет никто. Все они выросли в лесу, или на побережье, или где-то в горах – знать бы, где у сирен гнездовья, всех бы выкурили, ни одной бы на Поющем Побережье не осталось, – а эти двое среди людей. Притворялись человечьими детьми, ели с людьми с одного стола – пока не отрастили стальные перья и не приняли свой истинный облик.

Предали человечество, а срам всё равно прикрывают по привычке.

Ржавый сирин пел что-то своё, обманчиво печальное, и Атена не сразу поняла, что державшая её на привязи песня стихла. Ноги всё равно не слушались, точно примёрзли к земле.

Тяжёлое дыхание раненой сирены становилось ровнее, и Атена со всей силы взмолилась, чтобы целительское колдовство не сработало, чтобы тварь сдохла, как и было положено, чтобы выстрел павшего товарища (или самой Атены? твари ведь на одно лицо) не пропал даром. Мольба услышана не было, поэтому рана в животе исторгла из себя пулю прямо в протянутые когти ржавого сирина и зарубцевалась на глазах. Пуля покатилась вниз, оставляя кровавую дорожку, плечи и крылья целителя задрожали на выдохе и опустились.

Сирена, взявшая Атену в плен, вопросительно курлыкнула.

Они что, так разговаривают друг с другом?..

Ржавый сирин поднял голову. К потному смуглому лицу липли пряди того же оттенка, что и кожа. Раздался резкий клёкот, и перед глазами Атены вспыхнули образы: сначала отряд безликих одинаковых солдат, потом – гора безликих одинаковых тел.

Слова не прозвучали в её голове, но она каким-то образом их поняла.

Пленных не брать.

В ответ – сорочье стрекотание. Мешанина картинок: медальон с портретом какой-то семьи и локоном внутри, истрёпанное письмо в мозолистых руках, дощечка-икона в кармане куртки напротив сердца. Сирена указала крылом на грудь Атены.

Слева к её дублету были пришиты три стальных пера. Атена и пришивала – самой прочной ниткой, какую могла найти.

Ржавый сирин нахмурился. Посмотрел прямо ей в глаза. Снова клёкот – и перед её глазами чьи-то когтистые пальцы на сгибе крыла протягивают вперёд три пера.

Кто дал их тебе?

В груди Атены забулькал истерический смех.

Медальон, письмо, икона… так вот оно к чему, они правда решили, что ей была дорога какая-то из тварей? Что перья у сердца она хранит за этим? Выросшие в человечьем гнезде птенцы не понимают, что такое трофей?

Из-за этого поганая курица оставила её в живых – одну из всего отряда?

Оставалось надеяться, что предатели всё ещё понимали настоящую речь.

– Сама забрала у такого же кукушонка, как ты, – прохрипела Атена, не отводя взгляд. Прокашлялась. – Рос в моём доме. Звался моим братом. Это была моя первая битва, я перерезала ему глотку и выдрала перья. Себе в напоминание.

Как славно перекосило его рожу. Как громко заорали они с курицей друг на друга на своём, на птичьем.

Теперь они точно не оставят Атену в живых. Пьяная лёгкость подхватила её и понесла.

– Что, разучился говорить по-человечески? Язык отсох? А что-нибудь ещё не отсохло? Может, за этим тебе штаны и нужны, а? Чтоб перед другими не позо…

Из лёгких вышибло воздух, и Атена не сразу вспомнила, что нужно вдохнуть.

До вдохов ли, когда слышишь самый дивный голос на свете.

Голос доносился откуда-то сзади. Предвкушая и страшась, она медленно обернулась – и увидела Бога.

Бог был облачён в сияющие доспехи. За спиной Бога распростёрлись крылья, способные объять весь мир. Лицо над латным воротником лучилось силой и милосердием.

Бог пел – пел только для неё, для недостойной смертной, и недостойная смертная рухнула на колени и принялась лобызать его сапоги.

Божественная песня захлебнулась так же быстро, как началась.

Атена попятилась ползком, сквернословя и плюясь: кожистые птичьи лапы, которые она облизала, успели собрать на себя всю грязь леса. Её пальцы тонули в склизких мёртвых листьях. Горели ссадины на ногах.

Ржавый сирин заткнул крылом рот тому, который… второму. Просто лживой твари с грязными лапами. Оставил царапины на коже. Кровь красная, как у людей, но у птиц она тоже красная, так что… Крик, но слов не разобрать, потому что слов нет. Ещё чей-то крик. Другой отряд на пути сюда? Откуда она это знает? Как хорошо. Пусть придут и спасут от кошмара. Скорее уже, ну. Скорее, пожалуйста.

Сирены торопятся, собирают раненых, поднимают ящик. Точно, ящик. Из-за него они все здесь. Нельзя, чтобы такое – и в их руки… крылья, то есть. Нельзя вдвойне – потому что создателя и все его записи тоже… тоже они. Вернуть украденное любой ценой, говорил капитан. Нет больше капитана. Любой ценой… ноги не держат, ящик далеко, как ни тянись рукой.

Испуганное верещание. Враги близко, только ей, Атене, они не враги. Ржавый открыл ящик. Не надо, они же все взорвутся, и Атена тоже, и это в шаге от спасения? Стой! Стой, говорят! Вытащил один шар – их в этом ящике что яблок. Нажал, провернул… гадость магическая, что ж ты так быстро заряжаешься, а ружья – нет?..

Три шага одетых в штаны птичьих лап. Шар из когтей ржавого крыла перекатился в её ладонь.

Карканье, переходящее в щебет. Снова образы: неясный силуэт, ободранные детские колени, домик из досок в кроне дерева.

Уж прости, но моей людской речи заслуживает только один человек.

А потом из-за узких губ полилась мелодия.

Казалось, худшая песня – та, что лишала власти над половиной тела.

Казалось, худшая песня – та, что лишала воли и заставляла видеть Бога в мерзком нечеловеке.

Именно что – казалось.

Атена ловко поднялась на ноги, держа перед собой истекавший чистой магией шар. Какими ровными были её шаги в такт песне, какими быстрыми – быстрее и быстрее, пока не сорвались в бег.

Лес перед ней расступался сам – ведь она бежала к спасителям, ведь они были уже так близко.

А она на вытянутых руках несла им подарок. Возвращала украденное любой ценой. Уши больше не слышали песню, но песня отголоском приказа осталась в костях.

Как только она увидит перед собой фигуры в знакомых дублетах – её ладони сомкнутся в хлопке.

 

***

Десять лет спустя

Рифталь Райе мучился головной болью. Голова могла бы проявить благоразумие и привыкнуть – за половину жизни-то – но предпочитала раскалываться.

Перед глазами плясали цветные мушки. И не только перед его собственными глазами, как положено мушкам. Они тоже отрицали благоразумие.

Йонни Шустрый, который подобрался было выпросить порцию Рифталя («ну чего ты, маг, опять похлёбку ложкой гоняешь, люди есть хотят»), с опаской посмотрел на мельтешение вокруг его лица и ретировался доедать своё.

Рифталь попытался усмехнуться. Усмешка отозвалась долотом в черепе и разрывом в ткани мироздания. Незримые нити разошлись, набрякли влагой, прямо из воздуха на рукав и в похлёбку радужной струйкой потекла сущность иных миров.

Если бы. Всего лишь его перебитая в ранней юности и дурно сросшаяся магия. Для магии нет костоправов – ему повезло, что он вообще выжил, маги хрупче простых людей. Как хрупче тот сосуд, в котором не вода, а горючая смесь.

Рифталь выловил ложкой сгусток свернувшейся магии из миски и отбросил подальше в траву. Боль понемногу отступала, даже стало слышно, что говорили другие.

Говорил только один, остальные слушали или смирились. Тоже маг, но, в отличие от Рифталя, часть наёмничьего отряда, а не чужак, эриал, а не сонар – то есть повелитель воздуха, а не звука, – и не ударенный головой. Буквально.

– …вы думаете, сударь, хиханьки всё? А я вам всерьёз: ну их, эти Цаберские руины. Не зря все их города лес в единочасье поглотил, и уж точно не зря сейчас выплюнуть вздумал. Только и ждёт таких, как вы, сударь, охочих до поживы. А уж что ждёт – лес или город... и то, и то, сударь, с запашком-с. Наших смертей запашком. Да всерьёз я вам – пойдёмте лучше на сирен охотиться.

Сударь в ответ громко хмыкнул и привычным жестом подкрутил ус.

Сударем был некая важная шишка, которому сам губернатор колонии Поющего Побережья поручил исследовать руины древнего Цаберского города, разведать, не осталось ли там артефактов, которые можно позаимствовать у мёртвых. Артефакты, которые бравые колонисты уже успели позаимствовать за последние годы, были практически бесполезны и с нынешними магами находить общий язык отказывались, но губернатор был одержим идеей возрождения величия Цаберии.

Рифталь тоже сомневался, что лес решил посодействовать губернаторским желаниям, но мнение Рифталя веса не имело, и высказывать его он не спешил: экспедиция в глубь леса была ему на руку.

– Понимаю, господам вашим такой, гм, поворот не по нраву придётся. А мы для ваших господ достойную замену древним побрякушкам принесём. Где-то ж сирены прячут ворованное добро, раз они нас этим добром с лица земли пока не стёрли-с. Уж как моих дальних собратьев-механомагов обяжете, они без образцов сколько лет уже воссоздать пытаются, и без толку…

Ворованное добро – это зёрна расправы. Каждое такое зерно размером со сливу, но способно снести целый квартал, а ударная волна прокатится и того дальше. Выстрел небесной пушки, который можно спрятать в карман. Лет без малого десять назад их изобрёл гений механомагии, но и гения, и всех его помощников и изысканий, и первых образцов в одночасье не стало. Точнее, образцы и правда где-то остались, болтливый эриал был прав. Если бы сирены от них избавились, или произошла роковая случайность… это заметили бы все.

Одно зерно расправы всё же взорвалось в погоне за ворами. Взорвалось в лесу, а стеклянные окна выбило в особняках на окраине города.

Поговаривали, что оно и к лучшему, что дела военные ведутся ружьём и магией, а совмещать – от лукавого, и неразумные нелюди невольно оказались карающей Господней дланью.

Видимо, губернатор был того же мнения, раз слал экспедиции в руины, а не на поиски зёрен.

– …и ребята будут только рады, сирен мы все крепко не любим, – продолжал вещать эриал. – Вот ты, Тего Гранит, сирен любишь?

– Не, они папеньку моего в лес заманили, – отозвался внушительный детина с ранними залысинами, не прекращая жевать.

– Папенька твой сбежал на корабль и уплыл на материк, от мамаши твоей подальше, – возразила женщина с острым лицом. Два пальца на её левой руке торчали под странным окостенелым углом. – Вот кто нахлебался – так это я. Я ж из того поколения и росла на улице, у меня всякий, кому не лень, перья на заднице искал.

«Из того поколения» – значит, ровесница Рифталя. Многие беспризорные и приёмыши тогда выросли в сирен. Никогда такого не было ни прежде, ни после – чтобы сирены подбросили людям кукушат. Подбросили ли? Или обратили человеческих детей?

– Ну вот, Висса Восьмипалая тоже сирен не любит. А ты, Йонни Шустрый?

– Очень! Знаешь, сколько за перья их выручить можно?

– Вот видите, сударь! А кто больше всех будет рад – так это командир, у неё с сиренами история такая, ц-ц-ц…

Сударь снова хмыкнул, громче прежнего.

– Может, и вы, господин сонар, заодно с этими наёмниками?

– О, дальним собратьям моим сонарам сам Бог велел на сирен ходить, без сонаров охоту вообще не провернуть! Кто ж будет песни дьявольские от честных бойцов отражать? Да, как тебя там… Рафтиль?

– Рифталь, – глухо ответил Рифталь, стараясь не шевелить головой. – Да, у меня тоже есть… история. Был у меня приёмный брат, ближе родного. В один прекрасный день… не помню я этот день. Помню, что очнулся во дворе, головой к стене, голова болит, руки почему-то в крови по локоть, не моей. Отец лежит мёртвый. Два стражника городских лежат мёртвые. А он, Марут… брат мой, то есть, в небе кружит, крылья на солнце сверкают, как медь… С тех пор я его, понятно, не видел. Так я осиротел в пятнадцать лет, и моя магия после того дня сошла с ума. То, как я головой ударился… большая удача, что остался в живых.

Слишком долгая речь. Дышать стало труднее, в груди горело – но эта тяжесть не была напрямую связана с тем днём и с больной головой.

Воздух вокруг стал точно стекло, и по нему паутиной поползли чёрные трещины.

– Как медь? Не врёшь? – присвистнула Висса. – Хочешь сказать, Медный Буревестник – твой брат?

– Может, и он, а может, их таких несколько. Его никто не видел вблизи.

– Командир наша видела, – тихо отозвался эриал. – У неё с ним счёты.

– У меня тоже, – резче нужного выдохнул Рифталь и зарёкся говорить дальше.

– Подождите-ка, – встрял сударь. – Магия сошла с ума, говорите? Мне в сопровождающего дали порченного сонара? Если на нас нападут сирены, моя жизнь зависит от… да что с вами творится?!

Трещины поползли дальше, дальше, кто-то ойкнул и зашуршал, отодвигаясь подальше. Если бы этот вшивый сударь хоть раз посмотрел на него не как на мебель, он бы давно заметил, что Рифталь невольно творит с пространством вокруг себя.

Говорить и доказывать значило навлечь на себя лишнюю боль.

– Говорю же, не сирены нападут на вас, а мы напа…

Спасибо, «дальний собрат» эриал. Не нужно.

Рифталь сжал ладонь в кулак до хруста в костяшках, и слова эриала поглотило безмолвие.

Безмолвие поглотило вообще всё. Шорох листьев, стрекот цикад, ругательства наёмников, в чьих ушах тоже взорвалась тишина. Какие смешные лица с округлёнными ртами. Сударь багровел не то от гнева, не то от паники, и смотрел Рифталю в глаза. Испуганно. Больше не мебель? Больше не мебель. Хорошо, что мы это прояснили.

Рифталь разжал кулак. Звуки снова ударили по ушам и голове, Господи, какие же они громкие. Магии не понравилось, что её отозвали так быстро, и она в отместку покрыла кожу и волосы Рифталя липкими чёрными пятнами. Очень послушный зверь, когда ей не приказываешь сидеть тихо.

Ну что, сударь? Пойдём дальше, или потребуешь немедленного возвращения и казни непокорного сонара?

– Впечатляет, – раздался голос, которого не было слышно за обедом. Командир, вернулась с дозора, Тего Гранит неуклюже торопился её подменить и, наверно, сбежать от разборок тоже. – Не слышала, чтобы сонары так делали. Против такого твари точно будут бессильны. Хочешь к нам потом присоединиться?

Рифталь окинул взглядом наёмников. Эриал смотрел с уважением, Висса Восьмипалая – с голодным любопытством, остальным представление не понравилось. Какая, впрочем, разница, в свободное плавание его никто не отпустит. На что только ему не пришлось пойти, чтобы отпустили хотя бы в этот раз.

– Никак нет, командир, – просипел Рифталь.

Та засмеялась, и что-то блеснуло слева на её груди. Сначала показалось – очередной трюк скучающей магии, но нет, это были перья сирены, зачем-то пришитые к куртке.

– Какой я тебе командир, сам же только что отказ дал. Для тебя – просто Атена.

 

***

На второй день пути кому угодно стало бы понятно, что лес Поющего Побережья не чета материковым лесам и вполне мог проглотить и выплюнуть по желанию целый город.

Не то чтобы Атена видела леса на материке или сам материк. Её отец был колонистом и семью завёл уже здесь, на Побережье. Чтобы повидать другие берега, Атене нужно было стать матросом или купцом, ну или выйти за богатея. Она же предпочла служить в пехоте, а после того самого случая – уйти в наёмники. Так что только по чужим историям Атена могла судить, что обычный лес против здешнего – будто магия армейского сонара против той чуши, которую творил Рифталь Райе.

Отличная чушь, пусть и пугающая.

Про лес того же сказать было нельзя.

За каждым стволом Атене мерещилась тварь с деревянной дудочкой. Ветер в листьях не шелестел, а насвистывал мелодию без начала и конца, и даже сучья под ногами трещали порой как будто с запозданием, чтобы хрустнуть этой мелодии в такт.

Чёрные пчёлы построили гнездо в форме органных труб. Щепка, отколовшаяся от мёртвого дерева, сама по себе отклонялась и возвращалась на место с низким струнным звуком – они все успели похвататься за ружья, пока не поняли, что никакого музыканта нет.

Отец рассказывал, что Поющее Побережье из Цаберских легенд считали вымыслом, райской землёй – пока отклонившийся от курса корабль не пристал к незнакомому берегу, и его там не встретила песня. Пели огромные жирные ящерицы – сидели в ряд на берегу у прибоя и задирали в небо цветастые глотки. Отец этих ящериц ещё застал, а Атена уже нет: слишком красива была их кожа, слишком хорошо она продавалась на материке.

Лучше бы ящерицы остались, а вымерли пернатые твари.

Возможно, это случится на её веку. Возможно, она этому станет причиной.

По пути Атена то и дело командовала Рифталю устроить тишину. И чтобы проверить, насколько магия на самом деле его слушается, и чтобы не рехнуться от нестихающей проклятой музыки. Правда, неизвестно, что свело бы с ума быстрее – песня леса или полная тишина. Скорее второе: усатый богатенький заказчик уже не прекращал дёргаться. Поделом ему.

Ещё Атена боялась, что хилый сонар совсем ослабеет, если будет постоянно колдовать, но, похоже, боялась зря: от колдовства его тёмная кожа теряла болезненный землистый оттенок, даже короткие рыжие кудри, казалось, блестели ярче.

В глубине чащи мелькнула широкая полосатая спина.

– На два часа! Тигр! – молодец, Йонни Шустрый, имя оправдываешь.

– Купол! – тихо рявкнула Атена. Разрезая кусты и ломая деревца поменьше, между отрядом и тигром выросла стена воздуха. Это Дагбер – эриал, которому Атена доверила бы жизнь и больше. Иногда хорошо, что магия быстрее ружей.

– Заряжай!

Руки сами исполняли заученный танец с порохом, пулей, фитилем. Не отставала даже Висса с её двумя нерабочими пальцами, но из ребят Атены не отставал никто и никогда. Тигр рванулся вперёд, на них, прыгнул, ударился о невидимую стену. Прыгнул ещё раз. Стена пошла рябью, но Дагбер не пошатнулся. Его защитный купол мог вынести намного больше.

– Тишина!

Изменение в их рутину Атена внесла, как только узнала об особенностях магии Рифталя. Звуки выстрелов разносятся слишком далеко по лесу, твари с их чутким слухом заметили бы отряд слишком рано. На что бы Дагбер ни пытался подбить заказчика, их целью всё ещё были руины – а тварей вокруг руин, сообщали, собралось неприлично много, одного отряда на них не хватит. Уши заложило, в голове заревела кровь, которую больше не заглушал ни единый звук.

Дальше всё зависело от её людей. Приказов в тишине Атена отдавать не могла.

Стена исчезла, посыпались листья и мелкий мусор. Тигр подобрался для нового прыжка, взмыл вверх…

Безмолвные вспышки загорелись в унисон. Тело, прошитое пулями, рухнуло на оставленные воздушной стеной обломки. Песня леса оглушила уши, отвыкшие за мгновения тишины. Атена вглядывалась в чащу, пытаясь разглядеть новых хищников – или, может, тварей.

– И чья это пуля? – негодовал Йонни, успевший осмотреть тушу. – В голову надо целиться, в голову! Сколько мы теперь за шкуру выручим?

– Отставить, – бросила Атена. – Мы здесь не за этим.

– Много выручим и за дырявую, – примирительно встрял Тего Гранит. – На полосы глянь, Йонни.

Атена пригляделась к полосам.

Вообще-то она знала, что здешние тигры особенные, как и всё на этом проклятом Побережье. Что обычные тигры в полтора раза меньше, что их шкуры рыжие, а не переливаются всеми цветами на солнце. Но такого, пожалуй, не видел ещё никто – чтобы полосы складывались в чёткий узор. Будто письмена неведомого языка.

Когда стемнело, на привале Йонни и Тего свежевали добычу. Висса стояла в дозоре, следующим должен был быть Дагбер, Атена могла бы спать всю ночь – и должна была: назавтра, когда они доберутся до руин, бодрость и ясность ума ей пригодятся. Но совы как раз затеяли концерт, и их угуканье было слишком птичьим и слишком мелодичным, чтобы Атена могла расслабить хоть один мускул.

Проклятые твари портят всё, даже когда их нет рядом.

Прежде чем разбить привал, они уже обследовали окрестности – на предмет гнёзд, нор, возможного логова тварей. Атена пошла уже, наверно, по третьему кругу, чтобы скрыть от ребят неуместную тревожность, когда наткнулась на Рифталя.

Она-то думала, он отошёл по нужде, а потроха, взбунтовавшись от походной еды, задержали его на подольше. Оказалось, нет. Рифталь сидел на земле, подстелив куртку, и копался в своей грудной клетке. Пахло каким-то затейливым маслом.

Атена не стала играть в приличия, подошла поближе и направила в его сторону луч кристалла света. Если временно подчинённый ей сонар ранен, она должна об этом знать.

Рифталь поднял на неё взгляд, нахмурился, но поспешно запахивать рубаху не стал. Он вообще, судя по всему, лишних слов и телодвижений не любил – похвально. Как бы Атена ни была обязана Дагберу, его вечное желание что-то доказать раздражало.

Раны на груди не было, по крайней мере, ничего не кровоточило. Но в ней зияла дыра размером с кулак – или нет, не дыра, просто чёрная ткань в круглой металлической раме. Кожа вокруг рамы покраснела и сморщилась. И блестела от состава, который Рифталь на неё наносил.

Да, что бы это ни было, таким в лагере светить не стоило, особенно заказчик не оценил бы.

Вокруг ушей и шеи Рифталя загорелись синие огоньки, но Атена успела к такому привыкнуть за два дня. Маги есть маги, от них нормального не ждёшь.

Атена уселась на корягу напротив.

– Ну? Объяснения будут? Что за штуковина?

Рифталь открыл рот, но вместо слов легонько постучал по чёрной ткани пальцем. Звук получился нежданно громкий, как топором по сосновому стволу, и доносился прямо из глотки сонара. Атена зашикала на него: нельзя, нельзя привлекать внимание!

Прислушалась. Нет ли каких лишних песен, кроме песен листьев и сов?

Что-то было. Что-то смутно знакомое. Если этот горе-маг навлёк на них тварей…

Хотя так будет даже лучше. Если получится убить кого-нибудь на ночь глядя, она сможет заснуть.

Атена приложила палец к губам и дала Рифталю знак следовать за собой. Если пела и правда тварь, её ждал сюрприз.

Нет, мелодия была не просто смутно знакомой. Тихий звон щемил сердце и выворачивал душу.

Солнечные отсветы на деревянном полу. У окна сидит бабушка, свет запутался в выбившихся из-под чепца прядях. В узловатых руках – нехитрая музыкальная шкатулка. Она звенит и звенит… звенит и звенит…

Кристалл светил слабо, не как факел, не как костёр. Чудо, что Атена заметила под вздувшимся корнем камень – овальный, не больше ладони, блеснувший лиловым. Атена вцепилась в него пальцами, вытащила с усилием.

В той шкатулке оказался не механизм, а такой же камень, но поменьше. Он покатился по полу из разбитой оболочки, и каблука отцовского сапога хватило, чтобы стереть его в песок. Песчинки не звенели.

«Запомни, дочка: никогда не приноси в дом то, что поёт, иначе лишишься дома».

Бабушка рыдала. Всего пару дней провела в собственной памяти, околдованная звоном, пока зять не заподозрил неладное. Атена кивала, как болванчик: отец был прав, отец был всегда прав.

Он не знал тогда, что его младший сын, его приёмыш, окажется певчей тварью. Но Атена не посрамила ни отца, ни его наставления, правда же? Она задавила угрозу в зародыше.

Нет, не хватало, чтобы звенящий камень ещё и это решил ей показать во всей красе. Атена кинула камень, и Рифталь неуклюже его поймал.

– Ложная тревога, возвращаемся, – махнула рукой Атена. – Камень можешь раздавить, если хочешь, он хрупкий. И безобидный… если ты не бабкя, которой не осталось ничего, кроме воспоминаний.

Рифталь сунул камень в карман и продолжил на ходу втирать масло в воспалённую кожу. Тьма сгущалась вокруг него, как туман.

– Откуда, говоришь, у тебя эта штука?

– Цаберский артефакт, – коротко ответил Рифталь.

– Кха! – Лицо само расползлось в ухмылке. – Ох и разозлился бы Дагбер. Это ж его любимый конёк: оставьте Цаберские погремушки в покое, они больше не работают…

– Со мной работают. Видимо, им нужен кто-то, как я, с одичавшей магией. Но такие обычно долго не живут.

– Фанатики Цаберии, наверно, с руками и ногами тебя оторвали, когда поняли, что ты им подходишь?

– Да, на мне многое перепробовали. Только шрамы остались. Прижилось пока только это. Ну как прижилось…

Рифталь закрутил фляжку, и та тоже отправилась в карман.

– Можешь показать поближе? – вдруг спросила Атена.

Рифталь молча развернулся к ней лицом, руки по швам. Н-да.

Атена склонилась поближе к Цаберской побрякушке в его груди, посветила на неё кристаллом. Почти непримечательная, но что б она понимала в артефактах. По металлической раме змеились знакомые письмена. Буквы те же, порядок другой. Много закорючек, почти ни одной прямой линии.

– Надо же, такое же вместо полосок у тигра сегодняшнего было.

– Да, полагаю, на него как-то повлияли руины. Есть легенды о том, что Цаберии построили на Побережье башню, которая меняла мир и всё сущее, и… воздалось им за гордыню их.

– Может, тигры оттуда и пошли, из башни этой, – рассеянно заметила Атена. – Говоришь, у тебя есть шрамы?

– Уже затянулись и никак не помешают мне выполнять мою роль.

Прикидывается или не понимает? Если второе, надежда есть.

Для командира спутаться с кем-то из отряда было бы немыслимо. Неизвестно, кто кем брезговал больше: усатый заказчик грязной наёмницей или наёмница – расфранчённым богатеем. Оставался Рифталь, не худший вариант, даже если бы другие варианты вообще были. Слабак, правда, слабаки обычно боялись таких женщин, как Атена. Но пугливым он не выглядел – потому мог и помочь ей сбросить напряжение, чем чёрт не шутит.

– Это личный интерес. На боевые шрамы я насмотрелась, а шрамов от артефактов ещё не видела.

Положить ладонь на его плечо, но ближе к шее, провести большим пальцем по коже. Волокно сгустившейся тьмы лизнуло её по костяшкам и оказалось приятно прохладным.

– Я не могу отвечать за то, как поведёт моя магия. Она бывает, знаете, собственницей… не хотелось бы подвергать риску вас и экспедицию.

Н-да. Значит, всё-таки пугливый, хорошо хоть не в бою. Ещё и лжец из него такой себе.

Атена убрала руку и подавила разочарованный вздох.

Рифталь развернулся в сторону лагеря и принялся за завязки на рубахе.

Что там было про воск в ушах? Против сирен не помогло бы, а вот против сов – должно. Наверно. Против памяти точно не поможет.

Обязательно завтра в руинах нужно наткнуться на тварей. Подстрелить не насмерть, а закончить дело уже ножом. Как её в детстве отец учил: не прямо в твёрдое горло метить, а чуть сбоку, под челюсть, в мягкое. В детстве она была слабой. Больше не слабая, правда?

Да это же камень в кармане трусливого сонара, из-за камня всякое в голову лезет. Надо было сразу приказать его смолоть в песок. Или сделать это самой. Всё всегда нужно делать самой.

Когда слабый луч кристалла осветил письмена на земле, было уже поздно: ноги Атены стояли больше не на ковре из травы, мха и листьев.

Это был ковёр из тигриной шкуры. Огромной тигриной шкуры, исчерченной закорючками Цаберского языка – она начиналась на дереве, куда её повесили Тего и Йонни, стекала вниз, как истаявшая свеча, и заполняла собой всю поляну. Узор повторялся на шкуре десятки раз. Лап и голов на ней угадывалось не меньше.

Атена попятилась. Где все? Где Дагбер и остальные ребята? Где заказчик, будь он неладен?

По ступням что-то поползло. Ворс шкуры рос на глазах, сплетался в колтуны и косы, обвивал ноги…

– Рифталь, бежать! Быстро! – взвыла Атена, выхватила кинжал из ножен, бросилась перерезать пленившие её волосы, но волосы были быстрее, захватили и кинжал, и ладонь. Волосы тянули вниз, она рухнула на колени, потом на бок, и кокон оплёл её молниеносно со всех сторон и только тогда затих.

Затихло всё.

Да будь оно всё проклято. Йонни Шустрый – за то, что решил непременно продать тигриную шкуру. Она сама – за то, что позволила освежевать странную тушу. Но ведь кто мог знать! Это не странный гриб, не незнакомый цветок, это шкура убитого зверя! Кто ждёт подставы от шкуры убитого зверя?! Больные, больные Цаберии, чтоб их в пекле жарили так, что мясо с костей отвалилось, какого чёрта они сотворили… такое?!

Может, лес был прав, что поглотил их. Хорошо бы они при этом подольше страдали.

Дышать становилось тяжело. Шкура воняла шкурой, даже превратившись в волосяную ловушку. К счастью, голова её лежала лицом вбок, а не вниз. К счастью, левая ладонь оказалась прямо рядом с лицом. Атена попробовала раздвинуть волосы кокона пальцами. Натянутый до предела ворс первые пару мгновений не поддавался, но потом получилось проделать крохотную дырку. Воздух. Какое блаженство. Ещё немного поднапрячься, потянуть… Вот и дырка напротив глаз. Можно посмотреть наружу.

Лучше бы не смотрела.

Рифталь не успел сбежать, слабак есть слабак. Всего в нескольких шагах от Атены торчал его собственный кокон – но в полный рост, головой вверх. У волос, похоже, был предел, их не хватило на плечи и голову, но всё, что ниже, было туго спелёнато. Что сонар сделает с этой шкурой? Наорёт на неё своим трубным гласом? Ха.

Оставалась надежда на то, что, скажем, Висса была в дозоре и не попала в волосяную ловушку… Или нет, надежды не было никакой.

На фоне ночного неба и крон деревьев появились слишком знакомые крылатые силуэты.

Твари не заставили себя ждать.

 

***

Некоторых вещей Рифталь разучился бояться.

Когда с твоими телом и магией играют, как малое дитя с котёнком – а что будет, если ткнуть сюда? потянуть здесь? сжать и потрясти? – когда в тебя вживляют созданные сотни лет назад артефакты и вырезают обратно, быть связанным на почти-что-пыточном столе становится привычным делом. Это твоя жизнь, маг, ты же посмел выжить, так что теперь терпи. Если больно – значит, ты жив. И наоборот.

Поэтому Рифталь не боялся неподвижности. Разве что немного – того, что рядом не стоял светлый ум с ножом, склянками зелий и сотней идей. Некому будет развязать путы, когда всё закончится.

Других вещей Рифталь бояться так и не научился. Например, сирен. Может, его способности играли в этом роль, но ненавидеть их он не научился тоже. Интересно, что подумала бы на этот счёт командир наёмников.

Поэтому Рифталю было нечего бояться, когда с небес, явно завидев его, слетели три сирина. Он просто крепче сжал кулак, примотанный к туловищу, и поляну залила тишина.

Все трое вздрогнули, заозирались, испуганно захлопали крыльями. Ну что же вы так, господа, вы же так упадёте и разобьётесь.

В голове зашумело сильнее прежнего, а сердце забилось в горле.

Лунный свет глотал цвета, оставляя только чёрный и белый, но Рифталь мог поклясться, что один из них, тот, кто посередине – Марут. Медный Буревестник, как его люди назвали.

Четырнадцать лет прошло.

Ради этого момента – не совсем этого, конечно, он не планировал быть мухой, застрявшей в паутине, – Рифталь молил, обещал, пресмыкался. Я буду полезен, я защищу вашего человека в экспедиции к руинам лучше всех, я смогу оценить найденные артефакты. Всё потому что у руин видели сирен. Много сирен. С Медным Буревестником во главе.

Наверно, так даже лучше. Встреться они в других условиях, будь Рифталь свободен – Марут бы уже истекал кровью, а наёмники размышляли бы, как поделить его перья и как позатейливее его добить.

Пусть уж Марут добьёт его сейчас, раз не докончил дело в тот проклятый день. Рифталь никогда не хотел смерти – желание не-жить ведь не считается, так? – но больше не чувствовать боль, наверно, будет славно.

Марут плавно опустился вниз. Там, куда приземлились его ноги, заканчивалась хищная тигриная шкура и начиналась земля. Шаг, всего шаг Рифталь не успел добежать до свободы.

Двое других сиринов порывались улететь. Марут жестом отпустил их. Надо же, совсем вырос, так просто командует чарующими созданиями, бичом всей людской колонии. Чарующие создания уселись в кроне дерева, где заканчивалось действие тишины. Пусть их следят. Пусть обсуждают.

Рифталь пытался понять, что происходило в душе Марута, прочитать по его очерченному лунным светом лицу. Какое же оно знакомое и незнакомое, это лицо. Есть ли у тебя душа, птица-Буревестник? Болит ли она хоть иногда?

Марут подошёл близко, почти вплотную. Камень воспоминаний, подаренный командиром наёмников, нагрелся в кармане, задрожал. В голове невозможным образом зазвучал отголосок его мелодии: она прошла через плоть и кости, а не безмолвный воздух.

Нахлынули боль и память.

Сколоченный из досок домик на старой яблоне. Их любимое место – их место, больше ничьё. Летние дни, полные прохладной тени и безделья… но это в прошлом. Сейчас Марут свернулся калачом на полу, беззвучно рыдает, повсюду кровь. Рифталь принёс таз, полный воды, чуть не расплескал, пытаясь втащить наверх. Тряпки, вроде чистые. Вытирает кровь со спины, рук и ног, пытается хоть как-то перевязать. Что-то страшное творится с телом Марута. Ноги гнутся неправильно, лопается мягкая кожа, обнажая под собой другую, жёсткую, чешуйчатую. Пальцы на ногах становятся длиннее, на руках – ещё длиннее, безымянные и мизинцы уже достают до локтя, если их сложить. Между ними растёт перепонка. И лезут перья, отовсюду лезут, из рук, и ног, и спины, и перепонок. Острые перья, как лезвия ножей, царапаются. Кто же тебя проклял, как же тебя спасти? Марут тремя пальцами цепляется за ладонь Рифталя и кричит – протяжной птичьей песней в сердце навылет. Стальные перья топорщатся и рыжеют все разом.

Этого Рифталь не помнил. Не знал, чья кровь была на его руках, когда он очнулся после удара. Теперь узнал.

В глазах Марута тогда не было ненависти, только страх и мольба. И сейчас тоже не было… кажется. Почему же тогда? За что?

Марут что-то беззвучно сказал, но Рифталь не умел читать по губам. Наверняка просил снять заклятье тишины.

Нет. Пусть добивает так, если захочет. Как бы ни хотелось задать ему вопрос – много вопросов, – лучше погибнуть в своём уме, чем подчиниться чужой песне. Голова Рифталя – единственная часть его тела, которая всё время принадлежала ему и никому другому.

Марут заозирался, переступил с ноги на ногу. Указал крылом на разросшуюся тигриную шкуру, потом пальцем – на свой рот. Рифталь покачал головой. Марут смешно всплеснул крыльями, и Рифталь не сдержал улыбку.

Как легко и весело было его бесить, когда он был человеком. Топал ногами, потрясал кулаками…

Крыло сверкнуло в свете луны. Острые перья прорезали кокон пополам, не задев кожу. В лицо ударил порыв ветра – и вот Марут был уже высоко в небе.

Вот и встретились.

Кокон не спешил восстанавливаться, но надолго ли? Едва проводив троих сиринов взглядом, Рифталь достал освободившейся рукой нож.

Пришла пора до конца вызволить себя, а затем других.

 

***

Когда между деревьев начали появляться первые разрушенные дома, никто не обрадовался и не вздохнул с облегчением.

Заказчик трясся пуще прежнего и смотрел на Атену и ребят волком. Вслух буянить боялся и правильно делал. Рифталь замкнулся в себе пуще прежнего. Ладно, не такой уж и трус, раз лицом к лицу с тварью побывал и не дрогнул.

Ребята держались молодцом, хотя Дагбер молчал, а на лице Виссы застыла кровожадная ухмылка. Тего и Йонни больше не было.

Тигриная шкура сожрала Йонни. Когда Атена разрезала его кокон, наружу выплеснулось смердящее разжиженное мясо. Вывернуло всех, кроме Виссы. Потому, видно, им и удалось освободиться, что шкура была занята обедом.

Тего просто задохнулся в своём коконе насмерть.

Конечно, они сожгли эту мерзость. Да, в лесу, и что. С ними был Дагбер, он не позволил загореться чему-то ещё.

Вот уже десятый дом заказчик и Рифталь обыскали с подвала до крыши. Ни единого артефакта. Удивительно, да? Если их родной город в одночасье вымрет, не то чтобы в каждом доме получится найти редкие магические примочки. Разве что кристаллы света, но это не в счёт. Чего они ждали.

Атена прикарманила несколько древних монет – и в память о ненасытном Йонни, и потому что выручка лишней не бывает.

За следующим поворотом деревья и дома расступились, а улица круто ухнула вниз. Дагбер присвистнул, оживился даже Рифталь, залез на полуразрушенный каменный забор, чтобы смотреть свысока.

От открывшегося вида захватило дух. Расколотые надвое площади, скверы, ставшие кусками чащи, поросшие мхом фонтаны… Цаберский город лежал как на ладони. А вдалеке, почти у противоположной кромки леса, высилась башня – невиданное нагромождение перевитых колонн. Как только не разрушилась за столько сотен лет.

Атена сразу же поверила, что это та самая башня, которая могла изменить мир и всё сущее. И, похоже, поверила не только она.

Вокруг башни кружились мириады тварей. Будто сошлись в споре две висящие в воздухе толпы.

Вот где они все.

Ну и кого из вас убить первым.

– Я… я не буду г-говорить, что это за здание, но… оно ни з-за что не должно достаться сиренам! Ни за что! Если не человечеству, то ник-кому! – заикаясь, прошептал усатый заказчик. На его оплывшем лице с дрожащей губой читалась решимость.

Он полез рукой во внутренний карман истрёпанного, потерявшего лоск костюма, и вытащил вещь, которая была Атене слишком хорошо знакома.

Одну такую она несла на погибель отряду своих спасителей, отряду Дагбера, подгоняемая в спину песней ржавой твари.

– Возможно, это единс-ственное оставшееся зерно расправы. Но с-сейчас можно… Только сейчас и можно. Это важнее, чем артеф-факты. Пожалуйста? Вы сможете… доставить это вовремя?..

Ага, боится, что Атена не захочет жертвовать кем-то ещё. По счастью, и не придётся. Она бросила один взгляд на Дагбера, и тот кивнул.

– Мой эриал обо всём позаботится.

С торжественным видом заказчик сжал половинки зерна, провернул, осторожно положил его в протянутую ладонь Дагбера. Так же осторожно Дагбер поднял ладонь, и зерно унёс ветер.

Рифталь оторвался от наблюдения за городом, посмотрел на них сконфуженно. Не слышал разговора, наверно, не понимал, куда они так пристально глядели.

Атене показалось, что среди однообразно-серых сирен мелькнуло ржавое пятно. Поделом. Не получится вонзить нож ему в шею, но такой бесславный конец тоже подойдёт.

Башня раскалывалась медленно. Так семена больного шиповника вздуваются, разрывая оболочку плода.

Грохотало. Лопались колонны, волна обломков катилась всё дальше, облако пыли неслось прямо на уничтоживших башню людей. Дагбер, тяжело дыша от усилий, возвёл воздушную стену, и грязь осела по прямой линии, не задев их.

– Вы… вы что наделали?! – запоздало завопил Рифталь. Кинулся вниз, с забора, по улице, споткнулся, чуть не упал, побежал дальше. Совсем рехнулся. Атена рванула за ним. Догнать его будет делом нетрудным.

Похоже, Рифталь это понял. Остановился, развернулся к ней лицом. Открыл рот, рванул рубаху на груди и что-то приложил к своему вживлённому артефакту.

Камень воспоминаний, вот что.

Звон заполнил всё вокруг. Атена упала на колени, руки больно ударились о мощёную дорогу.

Город не в руинах, город живёт и здравствует. Златовласый маг кидает сотканные из воздуха золотые монеты в толпу, и его золотая сирена поёт ему хвалебную оду. Толпа с диким рёвом бросается на монеты, топчет сама себя, льётся кровь, хрустят кости. Монеты исчезнут на следующий день, растворятся в рассвете.

Нет-нет, так не пойдёт. Ты куда. Ты что задумал.

Рука Дагбера поддерживает её за пояс, помогает подняться. Славный, верный Дагбер…

Пигалица бежит со смертью в ладонях – прямо на него. Где-то остался целый ящик этой смерти. Пигалица знает, где, она точно была в лагере врага, она скажет. Надо только выжить – и ему, и ей.

Меткий порыв ветра – и смерть взмывает из рук пигалицы высоко, выше крон деревьев. Но у этой смерти длинные руки, она достанет их даже оттуда. Нужен купол, но купола не хватит на всех, а пигалица далеко. Он или закроет себя со своими товарищами – прощайте, важные сведения, – или себя с пигалицей, и тогда прощайте, товарищи.

Он выбрал второе. Когда отгремел взрыв, оказалось, что враг был таков – вместе с полным ящиком смерти.

Никаких важных сведений не было. Надеюсь, пигалица, ты стоила того.

Погоня продолжается. Нет, поломанный сонар, ты меня не остановишь.

Атена снова пошатнулась, нашла рукой стену с древней облезшей краской.

Из смертельной раны льётся магия – потоками, огнями, вихрями. Мягкие перья на крыльях пропитывает кровь. Сирин поёт песню исцеления несколько часов, уже саднит горло, язык высох во рту. Это его человек, его госпожа, так ему сказали, и он впустил её в свою душу ещё в отрочестве. Сегодня последний ритуал, который свяжет их магию воедино жизнью и смертью. Дальше всё будет хорошо. Так ему сказали. Люди не врут.

Дальше, дальше, главное – ничего не трогать, тогда она сможет догнать паршивца, он же выдохся уже.

Отец учил: вонзать нож не в горло, а под челюсть. Большой палец держать снаружи, когда сжимаешь рукоять.

Брат уже несколько дней лежит в постели, ни кашля, ни сопель, из-под одеяла не выбирается. В комнате пахнет кровью. Будь он девочкой, разговор был бы другой, а тут…

Ей в школе говорили про то, как дети превращаются в сирен. Сирены – чудовища, стоит им начать свою песню, как твоя воля уже не твоя. Значит, надо ударить раньше. Не показать своих намерений. Она просто принесла горячей воды. Пей, братик. Во рту вода – пока не проглотил, не сможешь петь. И не успеешь – отец хорошо учил её обращаться с ножом.

Так просто оказалось. Может, он не был чудовищем? Что, если она убила братика просто так?!

Руки дрожат, одеяло такое тяжёлое, сложно выпутать из него тело. Вот оно. Слава Богу, вот оно – на руке проклюнулись перья. И на спине тоже чуть-чуть. Она всё сделала правильно. Она молодец. Она спасла себя и всех.

Ей нужен трофей. Три самых длинных пера подойдут как раз.

Какой отвратительный звон. Надо попросить сонара сделать тишину… ах да.

Улицу встряхнуло, дорога встала на дыбы и понеслась. Корни и лианы пробили камень. Неужели лес снова берёт своё… может, из-за взорванной башни? Атена вцепилась в один из корней и тут же оказалась выше крыш.

Лес любит своих детей. Лес желает своим детям только добра. Лес дарует своим детям лучшие песни, одевает их в самые красивые перья.

С моря приходят чужие дети в длинных кораблях с гребцами. Чужие дети любопытны и хитры, чужие дети знают столько, что его дети очарованы и готовы на всё. Чужие дети только рады: у его детей лучшие песни и самые красивые перья, и с ними так весело играть.

Когда игры чужих детей становятся опасны для леса, лес забирает их игрушки и жизни.

С моря снова приходят чужие дети в кораблях под парусами. Чужие дети злы и кровожадны, и он одевает своих детей в самые прочные перья. Он приносит чужим детям щедрый дар: вырасти рядом с его детьми. Чужие дети всё злее и кровожаднее. Лес дарует своим детям песню, которая изгонит чужих детей, и инструмент, на котором эту песню сыграть.

Чужие дети ломают инструмент. Время забрать их жизни.

Врёшь, не заберёшь. Где-то там внизу остался Дагбер, а она ползёт дальше, не теряя Рифталя из виду. Вот он копается в обломках. Вот он достаёт из обломков тварь – ещё живую, пусть и поломанную, тварь. Треклятого ржавого сирина.

Под руку попадается рыжее перо.

Он не заслужил ни такого отца, ни такого брата. Не заслужил того, чтобы эти люди защищали его, как родного, и погибли. Всё, что он может – это отомстить. Спеть. Заставить стражников упасть на собственные мечи.

Прощай, человек, который был мне отцом. Прощай, человек, который был мне…

Он жив. Едва-едва, но жив.

Исцеляющая песня впервые в жизни рвётся с губ.

Именно что – не заслужил. Пора тебе сгинуть, мерзкая певчая тварь. Жаль, что ружья с собой больше нет, один маг утерян, второй маг – предатель. Но кинжал всё ещё здесь.

Жалкое она, должно быть, зрелище. Куртка порвана, трофейные перья болтаются под воротником. Ноги еле волочатся.

О чём вы там разговариваете. Ну говорите-говорите, хоть звон прекратился. «Моей людской речи заслуживает только один человек», говоришь, ржавый? Вот кто это был, оказывается.

Предатель устроил голову поломанного сирина на своих коленях, потом приподнял – как раз к злосчастному артефакту на груди.

Из горла сонара исторглась песня сирина – громче, чем пела любая из этих тварей. Песня неслась над городом, дальше и дальше. Что за песня? Неважно, главное, что руки и ноги Атене принадлежат, что её воля ей принадлежит, что глаза предателя зажмурены, а сирин лежит к ней спиной. Ещё два шага. Ещё только два шага по разбитым ступеням. Сначала сирин, потом сонар. Всего два удара и всё кончено.

А ведь она никогда не была на материке. Не видела лесов, не порождающих тварей. Не видела тигров, чьи рыжие шкуры не пожирали людей. Не слышала птиц, чьё чириканье не вызывало бы ужас. Надо было стать матросом, или купцом, или выйти за богатея.

Ей надо домой. Она ещё ни разу в жизни не была дома.

Нога поскользнулась на вздувшемся корне, мир перевернулся с ног на голову. По шее расползлась горячая мокрая боль.

Её тело лежало внизу лестницы в неловком полукувырке, вниз головой. Три острых трофейных пера воткнулись чуть слева от горла, под челюсть.

Небо погасло. Атена больше не слышала песню.

***

Ничего не болело, а значит, Рифталь был мёртв.

Возможно, ещё очень-очень счастлив. Но мёртв.

– Вот теперь я умею исцелять до конца, – сказал Марут. Одно крыло волочилось сзади, на ноге недоставало пальца.

– Себя исцели, – вздохнул Рифталь, похоже, всё-таки живой. Голова не раскалывалась от каждого слова. Поразительно. Можно было болтать. Скоро он начнёт болтать. Помногу.

Послышался клёкот, и Рифталь представил себе отдающий швартовы фрегат.

Последний корабль покинул порт.

Когда-нибудь он привыкнет к речи сирен.

Когда-нибудь он поверит, что все его мучители отбыли на материк, и он свободен, по-настоящему свободен.

Когда-нибудь… когда-нибудь.