Я увидела его в парке случайно. Лежит себе на боку большой пень-выворотень в тени берёз, в пяти метрах от скамейки.

Народ в парке пестрый. Кого тут только ни встретишь! На поляне под ивами буддисты медитируют, среди берез йоги в растяжке ломаются, толкиенисты вытоптали около пруда целый полигон.

Я же всегда уходила подальше от всей этой суеты. На скамеечку, которая пряталась в зарослях черемухи. Старая, с облезшей краской. Видно, когда-то тут была и дорожка, но потом деревья и кусты разрослись и скрыли этот тупичок на краю парка. И там неясные образы оживали. И я торопилась, карандаш летал по листку блокнота, набрасывая их крупными штрихами. Мелкие детали можно прорисовать уже в общаге педучилища. Рисовала, отрывала листки, бросала в сумку. Если бы рисунок из блокнота не унесло ветром в его сторону, то так бы и не узнала, что он есть.

Пень лежал, разметав корневища во все стороны, – здоровенный такой пень! Где-то проглядывала трава, а где – мох. В сердцевине корневых сплетений в неудобной позе сидел человек. Я зажмурилась! Привиделось что ли? Открыла глаза – нет. Корни пня причудливо сплетались так, что казалось: на эдаком деревянном троне сидит молодой мужчина, только глаза у него большие, совиные.

– Чо уставилась?

Я отскочила. Ух ты, кисточки и краски! Говорящий пень!

– И нечего пялиться на голого мужика, – голос был скрипучий и очень неприятный.

– Ты не можешь быть голым, ты ж пень, – нервно ответила я.

– Очень даже могу, ты сейчас смотришь на тот самый сук, который следует прикрыть.

Я резко отвернулась.

– И ничего я не смотрю, там не на что смотреть. Я что, разговариваю с пнём?!

– Вот именно! Сначала одень и накорми, потом и поговорим, а то мне надоело слушать, как ты карандашами скрипишь.

Я бульдозером ломанулась через кусты на выход. Поговорить с пнём! Нет, ну какого?.. Ещё и накормить! А он ничего не попутал? Я не царевич в поисках лягушки, а он не Баба-Яга.

Не думала, что в городе со мной произойдёт то, что привычно было в деревне. Дедушка говорил, у меня богатое воображение, когда я показывала карандашные рисунки чудиков, которые мерещились дома или в траве.

Пока я добиралась до общаги, из головы не шло «Одеть пень, одеть пень!».

В комнате было пусто, соседки уехали на выходные домой. Мне ездить не к кому. Была, конечно, мать, с которой сплошь напряжённые разговоры. Отец в другой семье. Меня к себе не звали, да и мне не особо хотелось. Я и в городе находила себе дела, не скучала.

Сунула руку под кровать и вытащила запыленную базарную сумку – от дяди Серёжи осталась, когда он в последний раз проездом был. Единственный в нашей семье запойный пьяница. Живёт, работает, а потом как сорвётся – и месяца на три, хоть в гараж запирай с ведром воды.

Расстегнула на сумке замок и полетели на пол шмотки. Порылась и выбрала потёртую джинсовую пару. То что надо!

Благословенное воскресенье! Обычно я топала на пленэр, кисточки «размять» и поиграть с акварелью. Я её не люблю, – акварель, – мне бы масляные, но до них далеко и дорого, пока разминаюсь тяжёлой гуашью. Нынешнее воскресенье – другое, для рисования – только блокнот, набор простых карандашей и любимая стирашка, вымоченная в керосине.

Торопилась, утро ушло на выпечку блинов, руки всё ещё пахли сливочным маслом. Раньше у меня блины хорошо получались – пупырчатым солнышком, – на бабушкиной чугунной сковороде пекла, но в этот раз местами подгорелые и рваные. Общажная посуда оставляет желать лучшего. Хоть так, не с пустыми же руками к лешему идти, заругается ещё. Леший...

– Пришла, таки! А я уж думал всё, струсила, – не поздоровавшись скрипнул пень, когда я пролезла сквозь кусты в его закуток.

– Вытягивай свои конечности, где они у тебя есть. Столько из тебя торчит, не разберу, где руки, где ноги, – весело предложила я, не обращая внимания на его дурное настроение.

– Зачем это?

– Ты ж сказал одеть и накормить. Вставай, одеваться будем!

Пень удивлённо таращил совиные глаза, пока я вытаскивала из сумки одежду и пакетики с едой. Душисто запахло ванилью.

– Смотри, я тебе джинсовый костюм принесла. Будешь модно выглядеть!

Он фыркнул и вытянул то, что очень было похоже на ноги. Штаны цеплялись за сучки. Хорошо, ткань крепкая, другую разодрал бы. Накинула рубашку, отошла на пару шагов и полюбовалась.

– Что вылупилась, как кот на сметану? Хорош? – проворчал он, довольный.

– Хорош! – подтвердила я. – А почему у тебя лицо молодое?

– Так мне триста лет всего, – сучковатый нос заходил ходуном. – Никак блины принесла?

Я вытащила из потрёпанного рюкзака термос с чаем, в котором болтались кусочки лимона и листики мяты. Аккуратно развернула пакетик с выпечкой, поставила баночку с мёдом, ещё с осени припасённую, шлёпнула ложечку с верхом на блин и положила на сучковатую кисть. Пень скрипнул – и блин исчез.

– Н-да, блины должны быть похожи на солнце, плохая у тебя сковорода, не хозяйская. Такой парней тока колотить, и то ручка с первого же удара отвалится. Чаёчек – это хорошо, но лимоны не люблю, лучше клюквочку запаривай. Это ж наша ягодка, а не какая-нибудь заморская кислятина. Тебя, девица, как хоть зовут?

– Иванна, – даже спрашивать не стала, откуда он знает про сковороду.

– Как? – пень поперхнулся.

Ну вот что ему сказать? Мать всю беременность мечтала о сыне и имя приготовила Иван, в честь деда. Но родилась я, она долго думать не стала, тем же именем и назвала. Заданье дать или по шее – Ванька да Ванька, – и только дедушка ласково звал Ивушкой. Эх, царствия им небесного, деду с бабой, кисельных берегов и сдобных пирогов с любимой квашеной капустой!

– Зови меня Ивой. А тебя как, старый корешок, зовут?

– Я не старый, меня в этом парке местные кличут дядька Выпень.

Выпень-пень, придумал же, ещё и дядька! Жаль, что не дед. Мне как-то деды больше по сердцу. Пока он расправлялся с блинами, быстро набрасывала карандашом в блокноте очертания – сучковатое кресло, больше похожее на застывшего осьминога. Леший сидел, привалившись на левый бок, почёсывал лохмы на башке, правое колено частенько подёргивалось. Да сиди ты спокойно, дай хоть фигуру толком нарисовать.

– А тебе, девица, сколько годков-то будет? – неожиданно спросил он, пытаясь утереть рот-дупло, одновременно отмахиваясь от налетевших шмелей, учуявших мёд.

– Девятнадцатый пошёл, – ответила я и сразу стало тоскливо. Два года в колледже, следующий – выпускной. И куда потом распределят? Мне бы в родную деревню, но там всё так сложно...

– Ишь ты, почто в девках засиделась? На моём веку в семнадцать замуж выходили, а ты переросток уже. Нескладно!

– А на моём и в тридцать замуж выходят, и в сорок. Своего человека бы встретить.

Карандашом быстро наносила штрихи, теперь с другого ракурса, глядишь, будет хорошая курсовая по ИЗО. Найду сказку про лешего и сделаю подборку иллюстраций.

– Тут ты права, согласен, – сытый Выпень качнулся вправо, громко хрустнув корнями. – Мир изменился – и не к лучшему, да. Сам-то я из служивых, не успел женой обзавестись, но непотребства не терпел и сейчас не сношу. Давеча забрели тут ко мне двое: парень, значится, с девкой. Он уже и штаны спустил, так я ему такого по срамоте! Надолго он мои сучки помнить будет. И девке клочок волос выдернул, чтоб впредь простоволосой не ходила.

У меня карандаш из рук выпал.

– В смысле «из служивых»? Ты же леший?

– И что? Лешим я после смерти стал, а до того служил. По указу царя Петра Алексеевича приплыли мы сюда на корабликах крепость ставить, торговый путь беречь. Тут же раньше одна только степь была, болота, река, пылища – жуть! Меня уже не было, когда начали засаживать берёзами, ивой, клёном...

– А ты каким деревом стал, когда умер?

Пень хмурил кустистые брови, вспоминая.

– Недалеко от крепости маленький лесочек стоял из берёз и тополей, я у белого тополя помер, в нём и остался. Вокруг меня потом образовался парк, пруд этот проклятый зачем-то выкопали. Здесь ручей тёк, в землю уходил, корни наши питал. Кому понадобился этот пруд? Ладно бы камнем обнесли, чтоб берега не обваливались. Так нет, вырыли ямину и кинули!

Выпень нервничал и размахивал руками-сучьями. Как бы кто на шум не зашёл. По-быстрому отвинтила крышку термоса и плеснула чай в кружку, щепотью брызнула ему на колени и грудь. Лимон хоть и заморский, но его аромат комаров отпугивает. Потом сама отпила изрядный глоток.

Леший внимательно посмотрел на свои колени, потом на то, как я пью чай. Подумала, может ещё раз его чаем угостить? Только собралась побрызгать, как он завопил:

– Нечего меня окроплять, ты не поп, а я не младенец, чтобы меня эдаким манером крестить! Лучше вот что: залезь на горку и посмотри на дальний берег, – он сбивался от плохо скрываемого волнения.

Я сделала, о чём просил, раздвинула кусты – и вот он, пруд, который ругал леший. Ближний к нам берег оказался изрядно изрыт: то ли его расширяли, то ли глину брали для какой-то надобности, но часть земли ссыпали рядом с дорожкой, что оббегала ровнёхонько вокруг пруда. Земляная горка поросла травой, но я поняла, что она закрывает Выпню обзор на пруд и дальний берег.

– Залезла? Что видишь? – спросил он нетерпеливо.

– А что я там должна увидеть? Ивы, берёзы, яблони цветут.

Выпень скрипнул всеми корнями:

– Неужели ты не видишь Её? Она там особенная, приметная...

– Да кто? – я тоже теряла терпение.

– Яблоня! – его голос срывался.

– Пень, там яблонь – почти весь берег в цвету!

– Дал же бог дуру, – скрипнул он в ответ. – Та яблонька – особенная!

– Кривая, что ли? Там земляной язык в воду уходит, яблоня ветки окунает, но вот-вот с куском берега в пруд ухнет.

– Сама ты... – прошептал пень и надолго замолчал.

Я посмотрела в его сторону. Он приложил к груди сучковатые руки и зажмурился, словно хотел если не глазами, то в воображении увидеть свою особенную яблоньку.

Уже с другим чувством обернулась на дальний берег и, – кисточки и краски! – да ведь это...

Протёрла глаза, отчего всё вокруг расплылось, но видение на дальнем берегу стало явственнее. На куске земли, напоминающем ломоть хлеба, стояла яблоня. Её ствол распадался на две цветущие ветви, в два пушистых пучка. Деревце стояло на ломте, как на ступеньке, непонятно за что цеплялись её корни, какой силой держались за берег. Издалека, мне чудилась женщина: рука подпирала голову, цветущий подол опускался в воду.

Тихий голос пня разрушил видение.

– Как она? Держится ещё? Мне бы самому увидеть...

– Ты по ней сохнешь?

– Я давно уж высох, и жизни во мне на пол-листочка. Но хоть издали посмотреть, как она цветёт – за жизнь борется.

Было в его словах что-то щемяще-надрывное.

***

На следующий выходной я пришла к лешему с другой стороны парка. Решила обойти пруд и постоять у кривой яблони, осмотреть хрупкий берег.

– Выпь, что-то надо делать, – сразу начала я. – Обвалится тот кусок берега, там ещё люди часто фоткаются, топчутся, надо его как-то закрепить.

Разложила свежеиспечённые сырники с ванилью, поставила баночку смородинового варенья и термос с чаем и клюквой. Глянула на лешего. Джинсовый костюм ладно сидел на его корявой фигуре, у ног золотились головки одуванчиков. Над сучковатой башкой масляно зеленели ветви берёзы. Выпень почесал грудь, скрипнув рукой.

– Поможешь? – коротко спросил он.

Налила стаканчик чая, поставила ему в ладонь.

– Говори, что нужно? – в тон ответила я.

Он плеснул чаёк в рот-дупло и крякнул от удовольствия.

– Пила нужна!

– А я справлюсь? Пилу-то достану, но ты подробнее расскажи, в чём помогать буду.

– Не боись, пошепчусь кое с кем. Ты тока найди инструмент. В общем, надо отпилить пару моих корешков, поставить под бережок – они и будут подпоркой. Ежели сделаешь, одарю тебя памятным подарком.

Пока он говорил, я положила в сучковатую ладонь сразу три сырника, они тут же исчезли в бездонном дупле.

– Ну что ты, какой подарок! У меня в среду свободный день будет, подготовка перед экзаменом и всё такое, но я приду. Поставим опору для твоей ненаглядной.

Леший скрипуче покачал головой.

– Не, дорогая, так не пойдёт! Не отказывайся, подарок тебе хорошую службу сослужит. Глядишь, и счастье найти поможет, встретить ласкового суженного. Давно уж, поди, мечтаешь. А мож, есть уже кто?

В майскую теплынь пробрало холодом. Рука сама собой дёрнулась и вцепилась в ремень – армейский, морской, с якорем на бляхе. Дядя Серёжа, вернувшись с армии, подарил. И так мне понравился этот подарок, что под него все поясные шлёвки на штанах и юбках перешила, чтоб носить с просторной блузкой на выпуск. Этот ремень я теперь всегда носить буду!

Неожиданно накатила тошнота, голова закружилась, и перед глазами вспыхнули картины, которые я старалась забыть. Затрясло...

Знала, что такое случается: были разговоры и в школе среди одноклассниц, и криминальную хронику довелось читать. Представляла, как ужасно, если такое происходит с девчонкой... Господи, и ведь со мной ничего страшного не случилось, ну напал пьяный мужик за гаражами, когда шла к общаге по короткому пути – срезала от остановки, быстрее домой попасть хотела. Вырвалась же и убежала! Однако выжгло в памяти, как навалился тяжёлым телом, дыхнул перегаром в лицо, одной рукой зажал мне рот, другой шарил по бёдрам, противно ощупывал живот, потянул за штаны. Думал там шёлковый пояс, оказался армейский ремень. Пока матерился и приглядывался, я что есть силы рванулась, только блузка затрещала и пуговицы отлетели, и бегом, не видя тропинки и оставив пакет с продуктами, кинулась прочь.

– Я бы того паскуду... Ах ты ж, нескладёха, не держи боль, хватит ядом сердце травить. Давно поди маешься? Побереги сердце для другого.

Леший протянул ко мне свои неожиданно длиннющие руки и посадил на колени, прижал к груди. Он гладил по голове, и на душе становилось легче, прозрачнее. Выпень что-то ещё скрипел стариковское и мудрое: не все такие, осторожней будь, на пакостника не ведись... А я думала, что если надо, то я не только пилу найду для лешего, и машину щебня подгоню – укрепить берег, на котором стоит кривая яблоня.

 

 

Найти пилу оказалось нетрудно. При нашей общаге жил сторож, у него инструментов было предостаточно. Даже врать не пришлось, сказала честно, что хочу выпилить несколько кореньев для поделки. Он посопел немного и выдал её, аккуратно обмотанную тряпкой.

Встала по будильнику – и вперёд, в прохладное майское утро. Забежала в столовку, «закинулась кашей» с бутербродом, а лешему купила два пирожка с капустой. Он угощение понюхал, скривил и без того сучковатую рожу и отложил пирожки в сторону.

– Ну что там пилить? Показывай, – сказала я, когда скинула ветровку и вытащила из пакета пилу в тряпке.

Леший хрустнул всем телом, вытягиваясь:

– Ноги! Вот прям по хозяйство и пили!

У меня чуть пила не выпала из рук.

– Выпень, да ты что! Ты ж сказал, корни?!

– А это что, по-твоему? Корни и есть!

– Мне прям по джинсам? – в голове не укладывалось, как это вот всё пилить.

– Ага. Та не боись ты, нескладёха, у меня корней этих... Вот прям тут и вжикай, чуток выше колен, аккурат в шортах останусь. Та не трясись ты, как воробей под дождём. Давай, не тяни уже. Я хоть и неживой, но нерва тожа имеется!

Пристраивала пилу, где он показал. Руки дрожали. Да и джинсовую ткань пилить – не орехи шелушить, она плохо поддавалась, цепляясь за зубья пилы. Я едва не заплакала, когда первый раз вжикнула. Леший ту же зашёлся в громком крике.

– Больно? – остановилась в надежде, что он прекратит мою и свою пытку.

– Щекотно, дурёха! Пили быстрей, а то я от щекотки помру второй раз!

Ах так! Я рванула пилу на себя, и древесная труха брызнула во все стороны. И пока пилила, леший, размахивая руками и хватаясь за что ни попадя, а иногда и за мои плечи, хохотал так, что гул стоял по всему парку и вороны слетелись посмотреть, кто так их хозяина развеселил.

Когда ноги лешего наконец отделились и бухнулись на землю, вместе с ними рухнула и я, утирая пот. Рукой нашарила пакет и вытащила термос с чаем. Горячий, но пить хотелось страшно, в следующий раз бутылку с простой водой возьму. Подумала и вздрогнула: вот только не надо мне такого следующего раза!

– Умаялась? – Выпень улыбался и смотрел на меня весёлыми совиными глазами. – Крепись, полдела сделала, осталось за малым.

Ах да, ещё ж надо эти ноги в джинсах спустить в пруд и установить под берегом.

– Как? – вырвалось у меня.

– Главное – дотащить и пихнуть в воду, а там тебе помогут...

Жар в теле схлынул, как не бывало.

– Леший! Кто мне там поможет?

– Та не боись ты! – в который раз повторил он и хватанул меня за плечо так, что проткнул футболку. – Ну с кем я там могу ещё договориться, дурёха, с водяным же! Ты ему только лишнего не позволяй, а то знаю я его, любит девкам ляжки гладить. Ежели чего, шлёпни по воде!

– Н-да, только водяному ещё не хватало меня по бёдрам гладить! Дядька Выпень, а ты подумал о том, что если меня увидят... с твоими ногами, решат, с ума сошла? – пыхтела я, поднимая корни.

– Весь мир... Кого теперь ногами удивишь! – голос его от волнения ослабел.

Надо же, как переживает. Не могла я его подвести, подхватила корни, как контрабас, и поволокла так, чтоб никому на глаза не попасться. Дотащила куда надо, сбросила спортивные штаны и полезла в холодную воду. Не так и глубоко оказалось – по пояс. Спустила два растопыренных корня и по воде подвела к нависшему над прудом куском земли, в котором бугрились корни кривой яблоньки. И тут словно кто и правда прошёлся по бёдрам весёлой волной и выхватил из моих рук ноги лешего. Я быстро вылезла из воды, не столько из страха перед водяным, сколько перед простудой. Заболеть поздней весной – то ещё удовольствие.

Вода под берегом поволновалась и затихла, а пласт земли с корнями деревца приподнялся и вдавился в берег. Я стояла под яблонькой, закрыв глаза от усталости, а она осыпала меня лепестками, обволакивала ароматом.

– Дядька, держи! – и высыпала на лохматую макушку горсть белых лепестков.

Он зажмурился, запрокинув голову, была бы в нём смола, наверное, заплакал. Я же в это время таращилась на то место, где час назад отпилила две коряги. Из джинсовых шорт торчали сучковатые ноги, тощие и ещё более корявые, чем предыдущие.

Выпень хохотнул.

– Я ж говорил, много у меня корешков.

Мне сразу полегчало, и я нацедила из термоса горячего чая, после купания – в самый раз. Не успела отхлебнуть, как руки лешего вытянулись, обхватили меня и усадили на новые колени. Надо ему ещё одни штаны принести.

Он поискал что-то в правом кармане рубашки и протянул мне сучковатую кисть. На ней болталась серебряная подвеска в виде колокольчика с лепесточками-кисточками. Я такие только на картинках видела и в краеведческом музее.

– Держи подаренье! Хочешь – в косу вплетай, а хочешь – на шнурочке носи.

Я взяла подвеску, и лепесточки тонко зазвенели.

– Дядька Выпень, откуда? Ещё и серебряное!

Подарок мне очень понравился. Где-то у меня была серебряная цепочка, надо отыскать.

– Монголка обронила, а я подобрал. Красивая... Хочешь, сама погляди.

Леший взял меня за плечо и несколько сучков вдавились под кожу. Голова закружилась, перед глазами затуманилось...

Монголка неслась на гнедой коренастой лошадке во весь опор, словно за ней гналась армия Чингисхана. Шапка слетела с головы, часть косичек расплелась, и волосы чёрной волной бились на ветру. Послышались крики и топот множества копыт. Она обернулась, и я увидела уставшее лицо молоденькой девушки, почти девочки. На щеках –лихорадочные пятна, в раскосых и неожиданно больших карих глазах – отчаяние. Монголка яростно вскрикнула, и что есть силы хлестнула коня...

Над моей головой громко зашелестели листья. Я словно проснулась и раскрыла ладонь. Подвеска болезненно впилась в кожу, до такой степени сжала кулак.

– И правда, красивая... – медленно проговорила я, обдумывая увиденное.

Больше трёхсот лет назад здесь на многие километры была степь. Редкими островками у реки и озёр – низкорослая ракита, берёза и тополь. Монголка неслась на север, и там тонкой полоской виднелись деревянные постройки. Солнце плавило степной воздух, но, когда я смотрела на всадницу, стояла в тени.

– Ты не всё рассказал мне, дядька Выпень?

Заглянула в его посечённое временем и сушью лицо. На нём блуждало подобие улыбки.

– Расскажу, а теперь топай на свой... Как его там? Экзамен. И приходи в гости, дело есть.

– Ещё дело? Совесть-то имей, – было смешно и одновременно его заявление меня озаботило.

– Ты что мелешь? Какая у лешего может быть совесть? И не забудь блинов напечь! – уже в спину орал он, потому как я быстро собралась и шагнула в кусты к выходу из парка.

***

Яблони осыпались, цветущая сирень наполнила город дурманным ароматом, и голова шла кругом. Весь четверг готовилась к экзамену. Сегодня пятница, и я запланировала после сдачи съездить в краеведческий музей, поискать среди экспонатов что-нибудь похожее на подвеску, поспрашивать экскурсоводов.

К моему разочарованию женских украшений в музее было мало, в основном одежда. Одну небольшую комнату посвятили шаманизму. Я думала, шаманы в хантыйской тайге далеко на севере или в горах Алтая. У монголов, оказывается, были свои колдуны-знахари, и бытовал в основном чёрный шаманизм. Глядя на кожаный бубен шамана за стеклом стенда, не могла унять дрожь.

Обратилась с вопросом к пожилой смотрительнице зала, и она направила меня к экскурсоводу – молодому, лет тридцати мужчине с хмурым и цепким взглядом исподлобья. Однако, когда я спросила про монголов и женские украшения, он охотно рассказал о Джунгарском ханстве, о войне с казахами. Взял из моих рук подвеску и внимательно осмотрел.

– Да, такие подвески из серебра носили монголки из зажиточных семей. Для женских украшений обычно использовались различные сплавы меди, бронзы, латуни.

Он легонько тряхнул подвеску, и кисточки звякнули.

– Слышите звон? Это шумящая подвеска – особый вид оберега. Их вплетали в косы, носили в виде ушных серёжек, некоторые монголки надевали ожерелья из таких подвесок. Металлический шелест и звон отпугивают злых духов, приманивают удачу, счастье и процветание. А для девушек – защита и помощь в продолжении рода. Купол вашей подвески исполнен в виде полураспустившегося лотоса – это уже веянье буддизма. Ваша подвеска довольно старая, поверхность как будто изъедена. Вам от бабушки досталась?..

Мне снова вспомнилось лицо монголки: сколько ей было? Четырнадцать, шестнадцать?

Улыбнувшись и поблагодарив экскурсовода, я поспешила из музея на волю. Хотелось погулять по набережной, обдумать услышанное. От чего же ты так убегала, монголка? И почему леший наблюдал за погоней и не помог тебе? Я неторопливо шла по пешеходной дорожке вдоль реки и искала ответы на вопросы.

Оберег металлически шелестел в ямке между ключиц. Ещё в школе мечтала влюбиться, как все бегать на встречи, ходить с парнем в кино, вместе есть мороженое, целоваться. Мечтать дальше поцелуев не хватало храбрости. На первом курсе задружила с мальчиком. Длинные пепельные волосы он стягивал в хвост, часто поправлял очки. Первые неловкие поцелуи и потные ладони на спине. Потом увидела, как он так же с другой, и отрубило. И выяснять не хотелось: почему с ней, зачем тогда со мной? А потом нападение за гаражами надолго отрезало от романтики.

 

Сон...Что-то больно укололо в плечо – и сразу вспомнила хватку лешего. Всплыло лицо монголки, чтобы растаять. Видение резко изменилось. Неожиданно перед взором с высоты птичьего полёта развернулась степь, не сразу и узнала знакомые с детства места. Тонкой лентой – речка, увитая шиповником и ежевикой. Я любила туда ходить, было у меня одно место, особенное.

С высоты островки кустов казались черепками разбитого кувшина. Вдоль речки попадались ивы, – руками не обхватить! – столетние. Степной ветер иногда валил и обтёсывал стволы до костяной белизны, придавая форму природных скульптур. Их было несколько, я особенно любила две. Одна – конусовидной формы – напоминала кедровую шишку высотой под два метра. Вторая лежала рядом, почти вплотную, изгибаясь в дугу, словно обнимая первую. Мне казалось, что там томятся древесные души и освободить их может время и – чего очень боялась – огонь. Мой взор стремился туда, к ним и... не обнаружил! Деревья пропали! Не может быть!

Дыхание сбилось, и я, потрясённая увиденным, проснулась. Кажется, я что-то сказала в слух и вскинулась.

Плохо соображая, наскоро покидав несколько вещей в рюкзак, поехала на вокзал. На утреннюю электричку я ещё успевала. Тётка, увидев меня на пороге дома, развела руками.

Я пообещала уехать на следующий день, а пока помчалась на велосипеде в степь. Нет, видение – странное, неожиданное! – не обмануло. Их не было. Соскочив с велосипеда, побежала осматривать кусты и землю. Может, кто из пастухов разрубил стволы на костёр, но пепелища не нашла. Зато на земле разглядела следы от трактора и две колеи от телеги, и вели они на дорогу в сторону деревни. Неужели увезли на дрова? Кому понадобился сушняк, от которого никакого прока, ни огня толкового, ни тепла для бани или дома?

Ещё раз обшарив всё кругом, подняла велосипед и отправилась обратно в деревню. Хорошо, что тётка меня не видела! Узнала бы, ради чего приехала, отчитала: «Нашла о чём грустить! О двух деревяшках!»

Над речкой поднималась мошкара, зазвенело комарьё. Сорвала несколько пучков степного мха, растёрла в ладонях и помазала соком голые участки кожи. Дедушка ещё в детстве научил. Только его вспомнила, тут же побежали слёзы. С десяти лет я ходила сюда за ежевикой и шиповником, посидеть на гладком стволе, погладить, и гадать, кем они были, одним ли деревом, разбитым на двое, или двумя, стоящими рядышком. В то время мне, не бывавшей ещё в музее ни разу, думалось, что есть мраморные скульптуры, сделанные руками человека, а это – древесные, и мастерами здесь были время и ветер.

У меня не было «мыльницы» нащёлкать их. Брала с собой блокнотик и рисовала с разных ракурсов, с тех пор и рисую. И теперь, остались мне на память карандашные рисунки.

Горько потерять с детства дорогой сердцу секрет, ещё горше возвращаться в дом, который был роднее родительского, а теперь всё в нём изменилось. И чего моя мать с сестрой не поделили? Самые сильные и долгие обиды – между родными.

На следующий день вернулась в город, но не было ни сил, ни желания идти в парк к лешему. Подвеска монголки булыжником висела на шее, тянула к земле. Или это моя печаль меня гнула? Одна радость: в общажной комнате кроме меня – никого. Открыла форточку, напилась чаю и, разбирая карандашные наброски с разными вариациями лешего, уснула.

Странный, неприятный звук поднял мою голову с подушки. В комнате оказалось необычайно светло, глянула в окно: луна сияла фарфоровым блюдечком. Надо же, не заметила, что полнолуние. Неприятный звук повторился. В открытой форточке кто-то сидел, вроде не кошка, и на сову не похоже. Мохнатый клубок с круглыми глазами неожиданно раздулся и пыхнул, издавая негромкий и одновременно свистящий звук.

– Что ещё за пугало-пукало, – недовольно пробормотала. – Сейчас тапок возьму, а ну кыш!

– Никогда и ни ша што больше не шоглашусь исполнять такие порушения. Пушть шам идёт и шовёт! Это ж надо, меня, шолидного пушеглаша, пукалом обозвали. Та ни в одном парке никто шебе такого не пошволяет. Где это видано вообще?!

Существо завозилось, вытягивая длинные лапки и нервно почёсывая шерсть.

– Я сплю? Мне снится сон? Ты кто?

– Говорил я ему, нишего путнего иш энтого дела не выйдет.

Мне пришлось подняться с кровати и подойти к форточке, странное существо выпучило глаза ещё больше и яростно пыхнуло.

– Кто говорит? Какое дело? Что ты там шипишь, ничего разобрать не могу!

Оно снова надулось:

– Выпень шовёт! – словно плюнул и исчез.

Ночью топать в парк? Зря не зашла к нему, когда ехала с вокзала. Глянула на часы – полночь. До парка две остановки, пешком минут пятнадцать. Боязно, обязательно кто-то ещё шарахается по улицам. Но если леший гонца прислал, значит что-то важное, надо идти. Заварила в термосе чай, прихватила тёткин пирог с яблоками, даденный в гостинец. Секунду подумала и кинула в сумку покрывало – в парке у пруда, скорее всего, свежо. А ещё – штаны, загодя приготовленные, из той же сумки дяди Серёжи.

Пока быстрым шагом неслась в сторону парка, впереди чуть выше моей головы плыл мохнатый шар и предупреждающе пыхтел, если по дороге попадался прохожий. Добралась без приключений, ещё удивилась: раньше, чуть стемнеет, я на улицу ни ногой! А тут не дрогнула.

Пробираясь через кленовый подлесок к лешему, услышала частое пыхтенье. Видно, на меня жаловались.

– Та угомонись ты, пучеглаз, не рассыпался же! Почитай, за сотню-то лет первый раз из парка выбрался... Как она тебя назвала? Как?

– Пугало-пукало, ну правда, очень похоже, – подошла я, и лешего затрясло от смеха. Существо на его плече обиженно надулось и, пыхнув, исчезло окончательно.

– А что, ему подходит. Почему утром не пришла? Я ж сказал, дело есть!

Он вытянул свои сучковатые руки, сгробастал меня и усадил на колени.

– Я тебе штаны принесла, сучки твои прикрыть.

– Сучки подождут, выкладывай, что там за печаль-тоска у тебя?

– Да так, ничего особенного.

И задумалась. Я сама толкового объяснения не могла придумать. Для меня эти древесные скульптуры в степи были вроде друзей. Бегала к ним в гости, пока снег не выпадал. Дожидалась весны – и снова туда, к ним, в секретное место, тайный уголок. Осенью собирала ежевику, сладкую боярку и рисовала, рисовала...

Леший вытаращил совиные глаза и внимательно посмотрел в моё лицо, обхватил запястье и вдавил сучки под кожу. И разом всё увидел, словно книжку с картинками пролистал.

– По друзьям рано ещё слёзы лить, пошукаю по своим, узнаю, куда девались.

Вот он легко смог назвать их моими друзьями, а я – только в уме. Вслух если сказать, засмеют. Ладно бы маленькая была, для которой все куклы – друзья, но не в девятнадцать-то лет!

Я сидела на коленях лешего, прислонив голову к его плечу. Ах ты ж, чуть про пирог не забыла! Поднялась и полезла в сумку. Натянула на кривые корешки широкие штаны и застегнула поверх джинсовых шорт. Достала термос и пирог. Нос у лешего заходил ходуном.

– Я всё же предпочитаю угощаться тем, что ты своими руками печёшь, – сварливо заметил он, но кусок пирога взял и закинул в бездонное дупло.

– Выпень, зачем позвал посреди ночи?

Я хлебнула чая и поёжилась, устраиваясь рядом. Леший заботливо накинул на плечи покрывало и шумно вздохнул.

– Вот что, девонька, я тебя на праздник хочу позвать, на Купала. В ночь выполнишь последнюю мою просьбу, – пафосно сказал он и провёл пятернёй по лохматой голове.

– В смысле «последнюю»? – мне стало не по себе. – Башку твою отпиливать не буду, даже не проси!

– Моя башка тут ни при чём, – улыбнулся он. – Ивушка, сегодня последняя ночь русалий и полнолуние, не часто такое случается...

Леший неожиданно преобразился: исчезла напускная стариковость, лохмы на голове улеглись в лёгкие волны до плеч, сквозь слой иссушенного временем дерева проглянуло молодое лицо. Вместо джинсовой рубашки и штанов – кафтан тёмно-зелёного сукна, на ногах белые чулки и башмаки. Он поднялся и с грустной улыбкой посмотрел на меня. Правой рукой держался за грудь, сквозь пальцы пробивались чёрные лучи, словно из раны.

– Позвольте представиться, сударыня! Офицер Преображенского полка Всеволод Плетнёв к вашим услугам!

Полная луна светила необычайно ярко, позволив в мельчайших подробностях разглядеть молодого офицера. А ведь ему едва ли тридцать лет, двадцать пять, может двадцать семь, подумалось мне. Как же ты так рано ушёл из жизни? И только я подумала об этом, как мелькнули картинки, как мои карандашные наброски в блокноте, если их быстро листать. Он приплыл на корабле, мечтая отличиться и прославить своё имя. Горячий и храбрый. Первым вызвался сопровождать отряд солдат для переговоров с монголами. И надо же было увидеть ему юную монголку, а ей увидеть его. Он для неё был словно из другого мира. А её чужая красота для него стала роковой. Их встреч было меньше, чем пальцев на руке, слов они сказали друг другу больше, чем веснушек на щеках офицера. Русскую речь монголка знала плохо, а он монгольскую совсем не понимал. А встречались они в маленьком лесочке в степи на границе земель.

Монголка глазами жгла, робкой улыбкой, как сетью, опутывала. Молодой офицер рассказывал о далёком родном городе на берегу широкой Невы.

В том племени монголов был чёрный шаман. Он прознал про их встречи и посоветовал офицеру забыть про Урие: она предназначена другому. Шаман предупредил, но по глазам видел, что не дошли его слова до разума русского солдата.

– Он в меня стрелу пустил с чёрным наконечником, заговорённым, проклятым, когда я её в лесочке ждал... Так и остался здесь, к белому тополю пригвождённый. Только и видел, как поймали её и уволокли обратно, – тихо проговорил леший, и наваждение пропало. Он снова сидел, сгорбившись, по-стариковски подперев голову рукой. – Освободи меня, Ивушка, в ночь на Купала вытащи наконечник из моей груди. Устал я томиться здесь. Ты мои корни в берег воткнула, я там тополем прорасту, рядом с яблонькой, на том и век мой закончится.

***

Подняла голову с пола. Оказалось, лежала в комнате в общаге, закутанная в покрывало. Виски нещадно ломило, должно быть, лежала так, что полностью попадала под свет луны. Ещё бабушка говорила не спать под лучами лунного света, разыграются нешуточные мигрени и вообще. А что вообще – не объясняла.

Осмотрелась. Рюкзак валялся в углу, термос – на столе. Так я была в парке ночью, или мне всё привиделось, начиная от пучеглаза в форточке и заканчивая... А чем заканчивая?

Глянула на часы: ого, уже полдень! Налила стакан воды и взобралась на кровать – привести мысли в порядок. Как добралась из парка в общагу и улеглась на пол в комнате, не помню. Зато очень ярко встали перед глазами видения лешего, узкое лицо монголки, статный офицер в зелёном кафтане. И как Выпень всё поглядывал в сторону яблоньки, пока рассказывал свою историю. Я тоже смотрела, но увидеть её мешала глиняная куча.

Глотнула воды из стакана. Эх, сейчас бы молока попить, холодненького, прямо из банки! Получить подзатыльник от бабушки за то, что сливки сболтнула, и как же я была бы рада этому подзатыльнику! Кисельных берегов вам с дедушкой и пирогов с капустой. Где-то у меня лежал анальгин.

Пока жарила яичницу, обдумывала последнюю просьбу лешего. Угораздило же его влюбиться в девушку из чужого племени и попасть под злое проклятье! Молодой офицер из Санкт-Петербурга ни в какие сказки и россказни о колдунах не верил, ехал чужие земли осваивать, славы искать. И вот такая судьба – три века томиться древесной душой.

Проглотив нехитрый завтрак, разложила наброски по кровати, на столе, часть легла на полу, и везде – леший в разных вариациях. Вот он в кресле из корней, сам сплошь сучки и корни, вот лохматая голова. Мне больше всего нравилось изображение, где он сидит в джинсовым костюме, подперев голову, с задумчивыми совиными глазами. Отдельно лежали рисунки кривой яблоньки, как она словно бы парит над водой.

Я стукнула себя по лбу. Кисточки и краски! А вдруг эта яблонька и есть та монголка – Урие? Имя-то ещё какое! Просто ли ей было забыть офицера? Всем существом воспротивилась навязанной судьбе и осталась с ним в этой яблоньке. Может, и не она вовсе, но он смотрит на кривую яблоню, а видит её. А теперь эта насыпь мешает ему смотреть на любимую.

На следующий день я опять выпросила у сторожа инструментарий и даже к лешему заглядывать не стала, а сразу что есть силы воткнула штыковую лопату в насыпь и давай её рыхлить, заполняя вёдра. Тележку бы, но катить её до парка три остановки – та ещё морока. Ладно, справлюсь и с вёдрами.

– Ты что творишь? – заголосил Выпень, когда шум моей работы добрался до его ушей. – Надорвёшься же, нескладёха, а тебе ещё рожать! Правее возьми! Правее!

Не смогла сдержать ухмылки. Не погнали бы меня отсюда с лопатой и вёдрами. Потом вспомнила, что понедельник и навряд ли в эту часть парка кто-нибудь заглянет.

– Жаль, что твой пучеглаз помочь мне не может, – сказала я, когда плюхнулась у ног лешего передохнуть и воды попить. – Ты скажи ему, чтоб не обижался, а то меня совесть гложет.

– Нашла о чём переживать! Ты ему пушистую гусеницу принеси, и он твой раб навеки! Ивушка, о себе лучше подумай.

– Ещё скажи, не девичье это дело – вёдра с землёй таскать, – буркнула я и поднялась.

Пока растаскивала насыпь, несколько раз подбегала к лешему посмотреть, есть обзор на пруд или нет. Он всё волновался и твердил: «Хватит, Ивушка, хватит, вижу её, ненаглядную, вижу родную!» Но я решила сточить насыпь как следует, чтоб красиво было не только из кустов Выпня, но и с берега пруда.

Промочив потом футболку и штаны, довольная делом рук своих, присела у ног лешего передохнуть.

– Он их ест что ли, гусениц?

– Скажешь тоже – ест! Он же дух. Он бабочек выводит, очень уж любит смотреть, как бабочки порхают, – Выпень наклонился и погладил меня по взмокшей голове. – Ивушка, благодарю тебя!

 

К последнему экзамену готовилась без ума и сна, учила, повторяла, читала. И всё ради стипендии родимой. Без неё мне будет совсем тоскливо. Хорошо, что общагу дали, когда поступала. После похорон бабушки мать сразу переехала в посёлок к городу поближе. Можно за час на автобусе от неё до педучилища добраться, но мне лучше в общажной комнате с девчонками, чем со сварливой матерью. Тем более у неё там новые отношения намечаются.

После смерти деда и бабушки я себя оторванным листом чувствовала, без корней и веточек. Ненужной. Хуже того – обузой. Хорошо, что теперь у меня есть дядька Выпень, будет кому на колени забраться, голову приклонить, поплакаться. А прорастёт в обнимку с кривой яблонькой, стану ходить на тот берег пруда.

Приближалась та самая ночь. Жила, как в дыму, лихорадило от мысли, как же я проклятый наконечник буду из груди лешего вынимать? Не сами же корни расступятся, придётся проламывать или того хуже – опять пилить. Если пилить, то с какой стороны, с правого бока или левого? Хорошо, вытащу, а потом его куда? Голова от этих мыслей ныла, снились кошмары.

Я сидела на кровати, подобрав ноги, и поглядывала в распахнутое окно. На столе – загодя собранный рюкзак, тяжёлый от молотка, термоса с чаем, одеяла и другой мелочевки. Положила дядькины зимние перчатки из клетчатой сумки, сгодятся. Ночь на Купала обещала быть светлой. Я стала дремать, когда знакомый неприятный звук заставил вскинуться и торопливо подняться на ноги.

Пучеглаз сидел на подоконнике и раздувался для нового пыха.

– Смотри, что тебе собрала, – я подвинула ему спичечную коробку с куколками бабочек-капустниц. Боялась, что не примет – не гусеницы же! Пучеглаз тёмным ёжиком подкатился к коробочке, принюхался и с довольным писком втянул коробок в своё тёмное нутро. А кто-то говорил, что не ест.

Закинула рюкзак на плечи – и на улицу. Впереди над головой плыл пучеглаз и вёл обходными путями до парка. Леший встретил меня мрачным и одновременно печальным взглядом, выглядел каким-то обессиленным.

– Выпень, я буду очень осторожна! Смотри, перчатки взяла, молоточек, жахну с одного раза и вытащу чёртово железо, – высыпала на землю из рюкзака всё необходимое и натянула перчатки. – Ты только скажи, когда будешь готов...

Он выпрямился в своём осьминожьем кресле, и только сейчас я заметила, как из его груди, из солнечного сплетения, паутиной расходилась чернота. Она медленно, толчками растекалась по сучкам и, казалось, обездвиживала Лешего. Совинные глаза неотрывно смотрели на пруд, я проследила за его взглядом, благо, обзор теперь на дальний берег был хорош. Луна светила ярко и должна была встать ровно над парком. При тишине и безветрии кривая яблонька тревожно шелестела листвой, а над водяной гладью разрастался клубок чернильной темноты, обретая вид косматого человека с большим бубном в руке.

– Кисточки и краски, это что за жуть? – крикнула я, подхватывая молоток.

– Шаман! – черные ремни опутывали и стягивали его так, что он не мог пошевелиться. – Уходи! Я не знал...

Леший хрипел и елозил руками. Совинные глаза, казалось, вот-вот вылезут и покатятся двумя тёмными шарами к моим трясущимся ногам. Я что есть силы жахнула по нему, метя в грудину. Ощущение, что долбанула по каменной стене. Молоток неожиданно застрял. Только я взялась за рукоять, как по воздуху прошлась такая волна, что меня отбросило.

Что за напасть? Глянула в сторону пруда – тёмная фигура шамана медленно поднимала руку для удара в бубен. От этого удара вынесло бы меня ещё дальше, если бы не пучеглаз и белая тень. Они закружились вокруг шамана, как две шаровые молнии, пучеглаз пыхтел и сыпал искрами, белая тень наскакивала и висла на занесённой для удара руке.

– Ива-а-а! – просипел Выпень, и я очнулась.

Поднялась и вцепилась в рукоять молотка, вырвала – леший выгнулся дугой, и я, собрав всю силу, ударила второй раз. Молоток пробил грудь и провалился внутрь, потянув меня за собой. Я по пояс увязла в пне и чуть ли не закричала, сучья и корни впивались в кожу. Зашарила руками в темноте в поисках молотка – и нащупала небольшой камень, даже сквозь перчатку ощутила исходящий от него льдистый холод. Схватила, и сразу руки лешего стиснули меня и за армейский ремень вытащили наружу.

Встряхнулась по-собачьи и поднялась, вытянув руку вперёд, выставив на ладони кусок железа, плавящегося чернотой. И разом всё замерло и притихло. Белая тень отступила от тёмной фигуры, пучеглаз завис у неё над плечом.

Шаман парил над гладью пруда и медленно поднимал бубен над головой, занося вторую руку для удара.

Добежав до воды в несколько прыжков, я замахнулась и швырнула камень точно в середину бубна. Наконечник разбил его в клочья и канул в воду. Злобный, жуткий крик пронзил воздух и исчез вместе с черной фигурой шамана.

Я рухнула на колени, совершенно обессиленная, стянула перчатки и плеснула водой в измазанное грязью и потом лицо. Парк наполнился звуками ночи. Я сидела, и слёзы текли по щекам. Над тихой водной гладью в тесном объятии парили две светлые тени. Офицер Плетнёв смотрел в глаза своей монголки, и лучи рассветного солнца пронизывали их.

 

Хорошо, ночь тёплая. Завернувшись в верблюжье одеяло, я проспала в ногах лешего до полудня. На глубоких царапинах заботливой рукой были пришлёпнуты листы подорожника. И та же рука протягивала кружечку теплого чая из термоса.

– А у меня тебе подарок, – леший посветлел, сучковатые плечи расправились, дыра в груди затянулась корешками.

– Ещё один?

Леший хитро сощурился, выглядело это уморительно, обязательно его таким нарисую. Освободившись от бремени проклятия, он вёл себя так, словно и не было страшной ночи, но в совинных глазах плескалось счастье.

– Нашлась твоя пропажа!

– Да что ты?! Живые?

– Ну это как сказать, скорее, целые, – взял меня за запястье и вдавил корешки.

Мне уже было знакомо это ощущение полёта, вид сверху. Теперь я летела над степью в сторону деревни. Добравшись до домов, закружила на окраине и чётко увидела широкий двор, плавно переходящий в огород. И там, возле зарослей вишни и малины, находились мои древесные друзья. Формой совсем не изменились, а вот смотреть на них в лучах солнца почему-то было больно. Раньше они были цвета кости, теперь же... Их что, морилкой покрыли? Рядом с ними разглядела ещё несколько древесных скульптур, белых от времени. Кто-то намеренно собирал их.

– Ну что, успокоилась? Целёхоньки твои деревяшки! – скрипнул плечами довольный Выпень.

– Даже не знаю, радоваться или злиться. Во-первых, сняли с привычного места, но уже можно не опасаться, что местные пастухи расколют на дрова. Во-вторых, для чего привезли в огород? И ведь как потрудились, не так-то просто привезти эти махины со степи.

– Тебе не угодишь! Целые – и ладно. Чай найдёшь этот двор в своей деревне, не заблудишься.

– Найду, конечно... Знаешь, я столько разных историй придумала про них. До сих пор гадаю, кто они друг другу. Две сестры из одного корня или братья. А может мужское дерево и женское, мужчина, когда падал, лёг так, чтобы любимую заслонить.

Леший хмыкнул.

– Не угадала. Это мать с сыном! Гроза была, молния ударила, она заслонила собой дитё и упала так, чтобы оберегать. И среди дерев есть такие, не хуже людей, а иногда даже и лучше.

Я поднялась с коленей и крепко обняла дядьку Выпня, так что сучки хрустнули. Он смутился. Над нашими головами плавал в воздухе пучеглаз и баюкал коробок с куколками капустниц...

 

А вечером – на электричку в родную деревню. Тётка уже не качала головой, поняла, что не просто мне отказаться от дома, в котором выросла и видела одно добро.

На следующий день, ближе к обеду, пошла на ту самую окраину – дом искать с широким двором, переходящим в огород. Искала и удивлялась: всю жизнь в деревне прожила, а в эту сторону редко ходила. Нашла высокий забор, доска к доске, заглянула в щелочку. Вот он, двор! Прислушалась: собаки нет. Толкнула калитку и вошла, решительно направившись к своим друзьям. Мне бы только убедиться, что с ними всё в порядке и хозяин двора не надумает их сжечь или ещё чего.

Первую древесную фигуру руками огладила, ко второй лбом прижалась, как к родному брату, которого у меня никогда не было. Давайте знакомиться заново! И действительно, кто-то заботливой рукой покрасил скульптуры морилкой, защищая от вредителей, ещё и лаком покрыл.

– Знакомые?

Смахнула слезинки и обернулась, не разглядев толком, кивнула. Между ключиц звякнула подвеска, напомнив о себе.

Передо мной стоял молодой парень и щурился, солнце светило ему прямо в серые глаза, лицо показалось мне знакомым. Короткие пепельные волосы, глаза и черты особо не приметные. Но то, как он смотрел, удивлённо, как будто узнал, сразу меня смутило.

– Мои друзья! – ответила почти с вызовом. – Зачем к себе на двор привёз?

Он подошёл ближе и положил руку на гладкий ствол дерева-сына.

– Боялся, что наши пастухи на дрова растащат. Собрал, что успел. Этих природных скульптур было больше, несколько сожгли. Я за этих двоих особенно переживал, первыми перевёз. Может, чаю, а там и познакомимся?

Я кивнула. Пока он хозяйничал, как следует осмотрела двор. А тут ухожено, столик со скамейками, грибок от солнца. На столике папки в беспорядке и несколько книг.

– А я тебя знаю, – сказал он, расставляя чашки. – Ты дочка Раевских, я тебя девчонкой помню. Когда школу окончил и в пединститут поступил, ты в пятый класс перешла.

Так вот почему мне его лицо показалось знакомым! Тоже в учителя, значит. Рука сама потянулась покатать подвеску. Я присела на скамейку и наблюдала за тем, как он налил чай, поставил вазочку с печеньем. Потом подхватил свою чашку и сел рядом с деревом-матерью, по-хозяйски положив руку вдоль изогнутого ствола. Мне это сразу не понравилось. Он, конечно, спас их от костра и имел полное право расслабленно сидеть и поглаживать скульптуру. Но, кисточки и краски, они же мои друзья! Что за фамильярность!

А он рассказывал, громко, эмоционально, каких трудов ему стоило привезти скульптуры и установить во дворе на кирпичных площадках, врытых в землю. Ещё подростком ходил на речку рыбачить и заприметил их. Одноклассники смеялись: кому что, а его степные гнилушки заинтересовали. Но его интересовали не только гнилушки, а химические реакции, проводники и старые проигрыватели. Так что химия и физика – его предметы.

Я его слушала и одновременно утекала мыслями в своё. Главное, друзья целы. Главное, есть ещё чудики на свете, и не надо идти на другой край, чтобы найти своего человека. Вот он, в родной деревне вырос. Кто знает, а вдруг дружба получится, можно же об этом помечтать?

Думала, и виделся мне парковый пруд, пень-выворотень в джинсовой рубахе. Виделись его совиные глаза, то, как влюблённо он вглядывается в сторону дальнего берега – туда, где тихо и ласково шелестит кривая яблонька.