Каждое утро я провожаю его – придерживаю дверь, чтобы не хлопнула. Он так размахивается… подставишь плечо, полдня потом болит. Зато она спокойно спит и не просыпается ни свет ни заря из-за того, что муж о её сне нисколько не заботится. У него вообще масса скверных привычек: перелезать, например, через неё, чтобы встать с постели. Вставал бы со своей стороны: даже ведь и удобнее. Каждое утро принимает душ, шумит, кряхтит, начнёт ещё напевать (ни голоса, ни слуха). Обязательно что-нибудь уронит… хорошо ещё, квартира большая, и моется он, хватает ума, в дальней ванной. Идёт в халате в кухню, где жарится яичница… ага, жарится, как же! Пока ты плескался да фыркал, уже бы к чертям всё сгорело, если бы я не поставил на единичку. Ест тут же, стоя у плиты, не ест, вот честно, а жрёт! Роняет куски и крошки и на плиту и на пол – а она убирай… Кофе у него обязательно убежит, тут я принципиально не вмешиваюсь. Воняет, конечно, горелым на весь дом, но от спальни я запах отгоняю, а он пусть повозится, уберёт за собой. Его пригорелая по краям лужа бесит, он трёт и матерится, тем более что уже опаздывает. Ничего, успеешь, потри, потри… ещё вон на полу... Одно время он кофейной машиной пользовался, ревевшей, как раненый зверь – я её сжёг к черту, закоротил внутри проводки, и дело с концом. Машина ещё на гарантии была, ему другую привезли – я и ту сжёг…

Но вот он, наконец, собрался. Я заранее прячусь у выхода, дверь придержать. Иди уже! Нет, прямо в обуви, в пальто прётся в спальню, целует её в разгорячённую сном щеку… иди уже, разбудишь!

Выходит… и так отмахнет! каждый раз так отмахнет! Я еле успеваю плечо подставить, чтобы не грохнуло. Я, когда в теле, очень силён, по крайней мере, сильнее его, а он бугай здоровый, три раза в неделю ходит в зал, качается – но я всё равно гораздо сильнее. Массы во мне мало, вот что! Раскорячивайся, как хочешь, но надо во что-то упереться, чтобы удержать эту чёртову дверь. Что делать, раскорячиваюсь, при росте-то в тридцать семь сантиметров… Конечно, куда проще со всем справляться в состоянии чистой сущности, и даже не то, что проще, а вообще никакой трудности – но я… он-то не в сущности, он в теле – ну и я в теле, и посмотрим, кто кого…

Да хватит об этом. В квартире тишина. Стою, прислушиваюсь – тишина! Ни звука, ни шороха. Только её нежное дыхание в спальне. Я иду босиком по прохладным сверкающим полам и каждая жилка во мне трепещет. Наконец-то мы с ней вдвоём! И целый день будем вдвоём, вдвоём! Блаженное время! Слаще нет этих первых минут – потом как-то привыкаешь и перестаёшь замечать, что ты счастлив, как бы велико ни было твое счастье. Это, наверное, какая-то защитная реакция – долго ведь такого напряжения, даже радостного, никому не выдержать…

Я вхожу в спальню, вспрыгиваю на кровать, иду по пружинящей перине, по взбитым сливкам постельного белья, угадывая под складками одеяла милые формы её тела. Розовый локоток выглядывает из кружева… тёмно-золотые кудри разбросаны по смятой подушке… алые губки приоткрылись и ещё влажны… Нет сил терпеть это блаженство! Нет слов описать его…

Я ложусь на край кровати против её подушки, подкладываю ладони под щёку и гляжу во все глаза; любуюсь и не могу налюбоваться.

Мне некуда торопиться. Она может встать через два часа, около девяти, а может и проспать, хоть до часу. Но я не даю ей спать после одиннадцати, начинаю шуметь, роняю что-нибудь – она будет чувствовать себя разбитой, если переспит.

Когда она просыпается… Ах, как она просыпается! Она ещё и не шевельнулась, но я чувствую перемену дыхания… под веками вдруг вздрагивают глаза… на губах проступает улыбка… непременная улыбка сквозь сон! За одну эту улыбку я готов отдать всё, и ещё столько же, и всё остальное, всю свою жизнь, вернее, всю свою глупую и никчёмную вечность…

Как из пены волн рождённая,

И прекрасна и пышна,

Не со мною обручённая,

Дышит прелестью она…*

Она улыбается, переворачивается на спину и упруго потягивается, ухоженные розовые пальчики её ног высовываются из-под одеяла и шевелятся на воле. Глаза всё ещё закрыты, и я тяну до последнего, рискую, но не ухожу. Она потягивается ещё раз, с такой непроизвольной силой, что по выгнувшемуся телу пробегает судорога – сладчайшая судорога! Она открывает глаза. В последнее мгновение я соскакиваю с кровати, так, что если бы она проснулась окончательно, то непременно заметила бы мелькнувшую тень – но она ещё сонная и не замечает.

Но глаза уже открыты. Теперь, если она меня увидит – мне конец. Не знаю, откуда я это знаю, но несомненно: нам, домовым, показываться человеку никак нельзя. Почему нельзя, тоже не знаю. Запрет прочно вложен в самую мою сущность, так что ни сомневаться, ни задавать вопросы не приходится: нельзя и всё.

Но я рискую. Я не могу удержаться! Это добавляет столько остроты моему счастью просто быть рядом с ней, столько азарта, столько смертельной игры!.. Но нет. Она открывает глаза лишь для того, чтобы, нащупав на прикроватной тумбочке айфон (всегда последней модели), уткнуться в бессмысленно светящийся экран. Эти айфоны!.. Посмотрев почту и новости, она начинает бездумно листать страницы. Это может продлиться долго. Я не выдерживаю, выхожу из-за кровати и, почти не прячась, иду вон из спальни, по пути пинком загнав её тапок под кровать и сбросив на пол висящий на стуле халат. Она не видит и не слышит. Я отправляюсь в обход. По моей роли в доме, я обязан делать обходы – тоже, кстати, непонятно зачем, я ведь в любом состоянии, и в сущности, и в теле, из любого места непрерывно держу под контролем всю квартиру, до мелочей, до последней пылинки на внешних кирпичах стен. Но я обязан, вот и отправляюсь.

На самом деле, чего таить – я обиделся. Игре, которую я ждал с таким нетерпением со вчерашнего вечера, она предпочла бессмысленную игрушку, тупой гаджет! Напрасно я убеждаю себя, что ведь она-то ни о какой игре не подозревает, если уж обо мне самом не имеет не малейшего понятия – это всё так, но доводы разума не действуют, а обида, как капля кислоты, жжёт и грозит прожечь меня насквозь. Я иду и роняю стулья – от досады, но и в надежде шумом отвлечь ее от проклятого айфона; распахиваю двери в гардеробную, вываливаю на пол белье с полок, выкатываю вешалку с семнадцатью ее любимыми платьями на середину соседней «курительной» комнаты. Смахиваю всякую ерунду со столов… цветы только не трогаю: она любит цветы, а я не хочу её расстраивать. Я хочу только обратить на себя её внимание. Я умру без её внимания!

…и везде приоткрываю окна – а сквозняка не получается! Все эти окна выходят на юг. Я бегу коротким путем, через столовую и кухню, на северную сторону. Квартира действительно огромная, на весь этаж, это на двоих-то, и район престижный, и вид из окон – огромная Нева, во всю ширь и во весь размах! Я распахиваю окно в его кабинете, ветер врывается в дом, как абордажная команда на захваченное судно. Портьера вздымается пиратским парусом, я хватаюсь за край – и взмываю под потолок. Вот это то, что надо! Портьера бьётся подо мной, как взбесившаяся, ветер хозяйничает в доме, в глубине квартиры что-то гулко падает, звенит разбитое стекло. Она кричит, бегает из комнаты в комнату, шлёпая босыми ногами, закрывает окна… Сквозняк истощается, и я, вдоволь налетавшись, опускаюсь на пол.

Она вбегает в кабинет, бросается закрыть окно – я еле успеваю скрыться за опрокинутым стулом. Оттуда оглядываю поле битвы. Вот уж разгром, так разгром! Весь пол кабинета устелен бумагами, папками, дверцы шкафов раскрыты, драгоценная сигарница, чей-то подарок, сброшенная на пол, раскололась пополам, сигары поломаны, клавиатура компьютера висит-раскачивается на проводе... Меня душит смех. Но моей милой хозяйке не до смеха; глаза её сверкают; она прекрасна в гневе: воистину, Дева-воительница! Она бежит из кабинета, (я за ней), в спальне хватает айфон, набирает мужа – номер не отвечает, набирает другой – секретарша отвечает сразу.

– Романа Юрьевича!

– У него совещание.

– Немедленно!..

– Алло, – после паузы мягко отзывается он.

– Ромка! – кричит она срывающимся голосом, – какого чёрта, беса, дьявола ты оставил в доме сквозняк?! Дунуло с Невы, и вся квартира вверх ногами!..

– Что-нибудь серьёзное? – спрашивает он.

– Тебе все несерьёзно! – кричит она еще громче.

Слышно, что он, прикрыв трубку, говорит что-то не по-русски, видимо, извиняется.

– Что-нибудь серьёзное? – повторяет он в трубку. – Мне приехать?

Она молчит, не зная, что ответить.

– Да ну тебя к чёрту, – тоном ниже отвечает наконец, – никакой от тебя никогда помощи. Сама справлюсь... Всё, пока.

Он ещё чего-то начинает, но айфон уже отключён и летит на кровать.

Я прекрасно слышу всё в пределах квартиры, поэтому, не теряя времени, успеваю убраться в двух комнатах. Погромы от сквозняка эффектны, да, но по большей части безобидны. Один лишь цветок упал на пол, да и тот почти совсем не поломался, только земля высыпалась да листья помялись – я кое-как сгреб всё в горшок, а ночью, когда будет время, полечу, будет лучше нового.

Она берётся за уборку, а я бросаю всё и бегу к ней: помогать. Сбывается моё желание, причем в самом лучшем, в самом полном виде: я ей полезен; мы с ней (это же музыка, послушайте: мы с ней! мы! я и она!), мы с ней делаем одно дело; и – игра! – я постоянно рядом, буквально бок о бок, и надо и дело делать, и на глаза ей не попасть!

На самом деле уборки не так уж много, к тому же сегодня среда, в три часа всё равно придёт уборщица. Но она нарочито старательно трудится, хотя я чувствую, что злость её потихоньку сходит на нет. Она отходчива, и, зная за собой эту слабость, не хочет признаваться в ней перед самой собой. А я просто верчусь у неё под ногами. Я ловок: она могла бы сто раз заметить меня, но в самый последний миг я изворачиваюсь и успеваю спрятаться. То тут, то там мелькнёт что-то по краю её зрения – обернётся – а меня уж и след простыл! Ещё и шутить успеваю, пусть подивится потом: между пробежками ставлю айфон на зарядку («я же точно не ставила!»); трусики её закидываю на люстру («какой бы ни был сквозняк – но трусы на люстре!..). И снова промелькну мимо – оглянется: снова никого и ничего… Но ведь что-то мелькнуло! И опять…

И постепенно возникает между нами некое подобие эмоционального контакта. Такой контакт домового с человеком невозможен – и, однако, что-то между нами появляется. Я счастлив – и чувствую какой-то отклик на моё счастье в её душе. И она – я знаю! – чувствует сейчас мою любовь; не осознавая, не понимая источника – чувствует…

Так, в счастливой игре, добираемся мы до его кабинета, единственного места, по-настоящему нуждающегося в уборке, и единственного, где я ей не помощник. Сортировать юридические и технические документы я не способен. Поразительно – все слова по отдельности русские, а вместе – абракадабра! ребус! китайская грамота! Ничего не понимаю… А у неё получается. Разложив раскрытые папки по дивану, подбирает лист с полу, пробегает сверху несколько строчек – и уже знает, в какую папку его класть. Непостижимо! С высоченного стеклянного шкафа, из-под самого потолка я любуюсь ею и не устаю поражаться её уму. Бумаг на полу становится всё меньше, так, что можно разглядеть узор ковра, занимающего весь пол кабинета.

Вдруг один из листов останавливает её внимание. Она читает его от начала до конца… перечитывает – и не может поверить глазам! Перечитывает ещё раз, низко опустив голову; из груди её вырывается утробный, звериный взрыд. Не помня себя, не видя ничего перед собой, идёт из кабинета, и всё пытается положить злосчастный лист в карман – а кармана-то и нет, она до сих пор ещё в ночной рубашке. Она не плачет, нет, просто идёт, куда глаза глядят… куда глаза не глядят. На полпути к спальне кладёт бумагу на стол, сбрасывает ночнушку и дальше идет голая. Она вообще любит гулять по квартире в чём мать родила, и я всегда жду этих минут с трепетом нетерпения, но сегодня я не знаю, чего во мне больше, вожделения или жалости. Афродита отвергнутая…

Она всё-таки идёт не в спальню, плакать, а в душ. Ну и славно! Надеюсь, из душа мы выйдем совсем в другом настроении. Пока она плещется, я навожу порядок в гардеробной и приношу ей халат, её любимый, бело-розовый. Она часто забывает приготовить себе халат, но уже привыкла, что он всегда оказывается под рукой…

После душа она на всё смотрит другими глазами: берёт чертов лист в руки – и тотчас отбрасывает от себя и хохочет:

– Дура! Какая же я дура!...

Недобро хохочет. Невесело.

И уходит варить кофе. Минут через пять, впрочем, возвращается, складывает листок вчетверо и прячет в карман. Аккуратно, не торопясь, как будто кому-то напоказ. Я в это время отчаянно борюсь с убегающим кофе…

Вот так идут наши дни… В три часа приходит Людка-малютка, уборщица, непроходимая дура и лентяйка. Стоит ей перешагнуть порог, меня пробкой выталкивает из тела в сущность. Когда в доме больше одного не спящего человека, о телесности нечего и мечтать. Я невидим и неслышен, я разлит равномерно по всему объёму квартиры. Так устроено неведомым творцом, или творцами, не знаю, и, наверное, это мудрое устройство – иначе легенды о нас давно бы обрели доказательность факта, и люди нашли бы способ избавиться от домовой «нечисти». Не знаю, мне от такой мудрости не легче. В состоянии сущности я неизмеримо абстрактнее, чем в теле, и, стало быть, неизмеримо дальше от неё! От неё, которая стала единственным смыслом моего тягостного недобытия! моего ненавистного мне несуществования! Что я, когда в сущности? «Бетонный кубик в страшной высоте», по выражению классика, совокупность полей и атомов, ограниченная внешней поверхностью стен, вне которой ни я не существую, ни для меня ничего не существует. А в теле? Кто и чем заменит мне движение воздуха, поднятого её юбкой и коснувшегося моей щеки?! Ах, это всё иллюзия, скажете вы? Какая к чёрту иллюзия? Почему иллюзия?! А если даже иллюзия – оставьте мне её! оставьте! последнее, что есть у меня – не отнимайте!..

В общем, понятно, что настроение у меня с появлением уборщицы меняется, мягко говоря, не в самую лучшую сторону. В отместку я влезаю в Людкины куцые мозги, кое-что там подправляю – и она начинает пахать! И пашет не до седьмого пота, а до четырнадцатого, шёпотом матерясь, чертыхаясь и удивляясь себе. Она успевает запустить стирку, перегладить высохшее понедельничное, развесить постиранное, убрать половину квартиры, пока на пороге хозяйского кабинета её не останавливает хозяйка и не выпроваживает из дому. А день прошёл. День почти прошёл.

Моя милая хозяйка начинает готовить ужин – скоро уже вернётся с работы муж. Я, конечно, тут же, на подхвате. Она вообще любит готовить, иногда просто обожает, но сегодня как-то всё делается без энтузиазма – начнёт она чистить картошину, да и застынет без движения, только картофельная кожурка между пальцами болтается хвостиком пойманного зверька. Не дочистит и кинет в очистки, или хуже того, в чищеное – и опять задумается, глядя невидящим взглядом поверх приготовленных луковиц. Очнётся: ещё и лук! – и бросит с досады ножик…

Кончается тем, что она сгребает со стола всё без разбора в мусорное ведро и заказывает ужин в проверенном ресторане – там уж её знают и понимают с полуслова, и всё будет доставлено вовремя и в лучшем виде. Ну, правда, что мучиться, если не лежит сегодня душа к готовке…

Нет, конечно, не каждый день проходит у нас так бестолково. Бывает, она просыпается в очень даже деловом настроении, едет по магазинам, и вернувшись, встречает двоих, а то и троих курьеров с доставкой накупленного, и забивает и холодильник и морозилку свежим, нещадно выкидывая недоеденное, а то и просто полежавшее не начатое. Или, приняв с утра массажистку, парикмахершу и маникюршу, отправляется на какую-нибудь встречу однокурсников, или на вернисаж, или на премьеру спектакля, или на вечеринку-девичник, или просто посидеть где-нибудь с подругой. Или же, одевшись подчеркнуто скромно и нацепив на нос очки, которые ей очень к лицу, идёт в Эрмитаж (здесь по набережной недалеко), а то и просто погулять в Летний сад, или по Фонтанке до Невского и обратно (ещё ближе). Был период, она записывалась на разные курсы, от кройки и шитья до йоги или истории Византии (в том же Эрмитаже). Ни одних курсов, впрочем, не кончила, всё оказывалось не то, не её. Был и другой период: вскакивала по звуку закрывшейся за мужем двери, второпях подчепуривалась, буквально, пока варится кофе – и убегала из дому, а возвращалась только незадолго до прихода мужа с работы, так, чтобы успеть помыться-переодеться… это длилось месяца два… Сколько я вынес за эти месяцы! Я сразу, как только она выходит из дому, начинаю тосковать – а тогда была тоска страшная, смертная... О, если бы смертная! Я не могу надеяться на смерть, не могу даже мечтать о ней… Так устроено неведомым мне мудрым творцом, что мы, домовые, существа бессмертные. В чём тут мудрость? Разве может быть мудрость жестокой?!…

Кончилось это как-то внезапно, как-то почти в один день. Она после долго болела, всё лежала в депрессии, не могла ни есть, ни пить; думали даже положить её в клинику, но, слава богу, обошлось.

Сигнал домофона. Она идёт отпирать, а я, не дожидаясь, когда он зайдет в квартиру, ухожу в сущность.

Ложная тревога – это доставка из ресторана. Курьер, переложив блюда в нашу посуду, забирает судки и уходит. Можно опять спускаться в тело и побыть последние сегодняшние минуты с ней, подышать одним с ней воздухом, но мне становится ужасно грустно. Вот странность, я даже хочу, чтобы он поскорее пришёл, я подгоняю последние минуты. Не надышался – не надышишься.

Вот и он. Сегодня сам отпирает двери, входит, внося за собой облако свежего воздуха. Захлопывает дверь – ну да, хлопнуть надо обязательно, без этого никак. Она кричит из глубины квартиры:

– Кто там?

– А ты ждёшь ещё кого-то? – смеётся он, снимая пальто и переобуваясь.

Она, не выходя к нему, идёт в столовую, накрывать стол к ужину. Он обходит комнаты, оглядывается.

– Ну, и где погром? – опять кричит он. – Вроде всё в порядке.

– Видел бы ты, что тут было, – откликается она, – Я целый день провозилась… ещё и Людка помогала.

Обойдя квартиру, он добирается до столовой, и она подставляет ему щёку для поцелуя.

– Как будто ничего и не было, – говорит он, – порядок идеальный.

– Ты в кабинет свой загляни, увидишь, чего не было. Я полезла было бумаги раскладывать, да куда там… Чёрт ногу сломит в твоих бумагах.

Он идёт в кабинет, на ходу бормоча:

– Странно… я вроде бы окон не открывал… точно не открывал.

– А кто открывал? Я, что ли?... Иди руки мой, ужин на столе…

Когда он возвращается, она уже отпила из бокала и ковыряет вилкой мясо. Он берёт бутылку в руки, читает этикетку, наливает себе…

– По какому поводу вино? – говорит он уже с набитым ртом.

– А что, без повода нельзя?

Он только мычит и жуёт.

– Повода нет, причина есть, – усмехается она. – Кстати, Ромочка, что-то ты ужин не хвалишь? Не очень сегодня?

Он только мычит, мотает головой и усиленно жуёт. Проглотив, делает круглые глаза:

– Очень! Очень! Просто офигенно! Ты и всегда… а сегодня вообще… Как говорится, себя превзошла!

– Это «Андреас Шлютер» меня превзошёл. Я ужин в «Шлютере» заказала, Ромочка. Я кулинарка-то, сам знаешь… Сам знаешь, только душой кривишь.

– Да перестань… что ты!..

– Я, Рома, вот что. Я хочу найти работу.

– Что это вдруг?

– Не вдруг! Сам знаешь, что не вдруг! Я не могу уже сидеть в этом… в этой клетке! Я задохнусь! Я задыхаюсь, Рома!

– Ну что ты сразу… Если хочешь знать моё мнение – сейчас ну совсем не время тебе чего-то искать. У меня, ты знаешь, в фирме сейчас…

– У тебя в фирме! У тебя, а не у меня! Не, я серьёзно не понимаю, как моя работа может помешать тебе в твоей фирме…

– О господи! Ну, что это тебя опять… Ведь уже сколько говорили… Какая работа? Куда ты пойдешь? Кем?

– У меня диплом инженера-электрика…

– Диплом! Когда это было! Ты же ни дня не работала!..

– А кто мне не дал ни дня поработать? Кто?! Я тебя спрашиваю, кто, кто, чёрт тебя побери?!

– Ну, не кричи, ну, что ты…

– Не кричать? Почему бы мне и не покричать, чёрт тебя побери! Если мне хочется! Кому я помешаю своим криком? Детям?! У нас что, дети спят?

Она всё мнёт ту бумагу в кармане, всё собирается вытащить её и бросить на стол, как козырную карту – или как перчатку, прямо в лицо?..

– Всё не время, всё не время! После института тебе надо было на ноги встать – не время! Ни для ребенка, ни для моей работы, ни для чего. Только для тебя! У тебя «я»… удивляюсь, как твоё «я» в двери пролезает! Потом эту фирму твою чёртову из ямы тащить – «милая, не время, ты не представляешь, как мне нужен надёжный тыл! спокойная гавань! Не время!» Потом что? Деньги попёрли! «Давай поживём для себя! Без забот, без хлопот! Как люди!» Пожили! Люди! Теперь что?

Он упёрся локтями в стол, обхватил голову ладонями. Поднял на неё глаза, полные какой-то собачьей муки:

– Милая, милая! Ну, ты же сама всё знаешь! Ну, после стольких лет… Последний шаг! Потерпи, я прошу тебя, потерпи, недолго осталось… Иван Ильич, ты знаешь, он гений… но уже возраст… и я… только умоляю, никому! ни слова, ни намёка… я с врачами его говорил… Ты понимаешь, как мне сейчас не до чего! Как мне надо работать! Не на сто процентов, на тысячу! И все будет моё! Ему же некому фирму оставить, ты понимаешь?! Некому, кроме меня…

– А тебе – есть кому? – опять со звериным взрыдом вскинулась она. – Сыну?! Где наш ребенок?! Ты обкормил меня этими чёртовыми таблетками, будь ты проклят! «Не время, не время»!

Вскочил и он.

– Прекрати юродствовать! – закричал он, – ты прекрасно знаешь, что никакие таблетки тут ни при чём! Просто…

– Просто я – одна – во всём – виновата! – её голос сорвался в истерику. – Я – дура – пустотелая! Я не могу родить!! Я!!!

– Замолчи! – заорал он так, что вздувшиеся на шее жилы чуть не лопнули.

Но её уже всю трясёт, тело ходит ходуном, локти прыгают, зубы стучат. Она кричит, но уже непонятно что, кричит сквозь плач и дрожь. Он бежит в соседнюю комнату, роется в аптечке.

– А, ч-чёрт!

Он второпях раздавил какую-то ампулу и осколком тонкого стекла ранит себе палец. Он стоит перед ней с таблетками и стаканом воды, а с пальца течёт тёмная кровь и капает на брюки, на туфли, на пол. Увидев кровь, к аптечке бежит она. Возвращается с бинтом и флаконом перекиси.

– Дай сюда палец!

– Сейчас же прими таблетку!

– Дай палец! С тебя течёт, как…

– Прими таблетку!!

– Я только обработаю…

– Прими таблетку!!!

Они наперебой стараются помочь друг другу, отталкивают друг друга, они почти дерутся, расплескивая воду и пачкаясь кровью. В конце концов, стакан летит на пол и со звоном разлетается вдребезги.

– Да что же это! – хором кричат они.

– Успокойся! – хором кричат они.

Они ведут друг друга в спальню, вырываясь друг у друга и не давая вырваться.

– Надо бы тут убраться…

– Да брось… Завтра…

– Ты осторожнее… осколки…

– Ну да… ну да…

О, если бы я мог заткнуть уши, чтобы не слышать всего этого! И зажмуриться, чтобы ничего не видеть! Умереть, уснуть! Увы, у меня нет ни глаз, ни ушей, и я никогда не сплю. Я вижу без зрения и слышу без слуха. Я осуждён видеть и слышать всё, что делается в доме, секунда за секундой, двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, год за годом, год за годом. Это невыносимо, но мне от этого некуда деться. Я осуждён...

Скандал, я знаю, будет длиться до глубокой ночи, то затихая, то разгораясь, пока она, вконец обессиленная, не потеряет последней воли к сопротивлению и не станет мягкой игрушкой в его руках. Тогда убеждающие или гневные интонации в его голосе сменятся другими, сначала просительными, робкими, но с каждой минутой всё более требовательными, жаркими, безумными! И она поневоле зажжётся от его огня, стыдясь и презирая себя за слабость уступчивости – и уступит… И чем тяжелее ей было в споре под колёсами его железных аргументов, тем слаще будет ей под его тушей – она заранее это знает, и заранее ненавидит себя за это – и чем сильнее ненавидит, тем слаще будет стонать. Все их скандалы кончаются так, и сегодняшний не будет исключением.

Сердце многотерпеливое,

Не ропщи и не грусти,

И безумство торопливое

Бедной женщине прости...*

 

Утром он, как всегда, встаёт за пять минут до будильника, перелезает через неё (она даже не шевельнулась), но идёт не в кухню, а в кабинет. Голый, с мохнатой грудью и плечами, он стоит на пороге кабинета, чешет лысеющий затылок. Перебирает рассыпанные по полу папки, ворошит листы, что-то ищет, но найти не может. Времени наводить порядок у него нет… В кухне он, как всегда, ставит сковороду с яичницей на девятку (идиот!) и идёт мыться. Забирается зачем-то в ванну, хотя тут же есть душевая кабина – и на всю мощь врубает душ. Не задергивая занавески! И теперь ванная комната вся будет залита водой. Мало того, он и дверь в ванную не считает нужным за собой прикрыть, и значит, будет залит и коридор. Варвар! Из приоткрытой двери тянет холодом, и он делает воду погорячее. Он стоит в клубах пара, трёт своё холёное, кормленое тело обильно намыленной мочалкой, хрюкает и кряхтит от удовольствия. Ему хорошо! Он начинает петь, без слов, без мотива – так, наверное, выражает телесный восторг здоровый и сытый самец гориллы.

Что касается меня, то я сижу на краю ванны, в полуметре от него. Домовым нельзя показываться человеку, но я и не думаю прятаться. Мне надоело прятаться. Мне даже интересно, что со мной будет, если он меня увидит. И кому из нас двоих будет хуже. Но больше всего я мечтаю, чтобы он поскорее ушёл, а лучше бы вообще исчез куда-нибудь. Ему, видите ли, хорошо! Самодовольная скотина! Моей милой хозяйке сегодня хорошо не будет. Я знаю. Она до самого вечера будет отходить от вчерашнего…

Наконец и до него дошло, что из кухни вовсю несёт дымом. Он отбрасывает мочалку, вышагивает из ванны одной ногой, заносит другую… И тут я кидаю ему под пятку кусок скользкого, изворотливого мыла. Он оскальзывается, заплетает ноги и падает, ударяясь виском об угол умывальника – и, уже с полного лёту – о рубчатый кафель пола.

Это вышло как-то само собой, я даже подумать не успел, а он уже лежит на полу. Огромный, толстый, как морж – и не шевелится, даже не дышит. Я соскакиваю с ванны, иду вдоль его тела, поражаясь размерам (стоя он мне таким великаном не казался), и ничего ещё не понимаю… не осознаю. Просто иду от ног к голове.

Вот его лицо. Мёртвое, постепенно бледнеющее лицо. Лоб уже белый, а щёки всё ещё распаренные, розовые, ближе к шее так и вообще красные, и веет от них недавним водяным жаром, а не мертвенным холодом. Отвисшие губы приоткрыты, изо рта вытекает прозрачной струйкой слюна.

Вдруг веки его вздрагивают. Откуда-то из недр горла раздается – не стон, не вздох – какой-то загробный скрип. Он пытается разлепить глаза, он оживает! Он жив!

Глаза его открыты! они полны боли и ужаса, и в них, как в выпуклых зеркалах, я вижу своё отражение. Не помня себя, я хватаю тяжёлую керамическую мыльницу, сбитую им с умывальника, и бью его в висок…

 

Квартира полна народу. Она, когда проснулась и увидела… она потеряла сознание, а очнувшись, набрала 112. Полиция и скорая приехали почти одновременно. Потом к ним прибавилась следственная бригада: два парня в гражданском помогли увешанному техникой очкарику затащить в квартиру тяжеленный кофр с аппаратурой; очкарик немедленно прицепился к трупу, обнюхивал, фотографировал, соскребал, срезал, отщипывал, сгребал отщипанное в колбочки и мешочки; натешившись, пошёл по квартире. Парни же ринулись было расспросить её, но врач, молодец, шуганул их. Она лежит в кресле. Ей плохо.

Ей плохо. А я ничем не могу помочь. Когда в доме толпа, я как-то слабею. Мне как будто душно. Я… да наплевать на меня! Чёрт со мной!! Ей плохо!

Потерпи… ну, потерпи, моя милая… Надо потерпеть… они скоро уйдут, и в квартире опять настанет тишина и покой… светлый покой. И мы будем вдвоём… только вдвоём. И нам будет хорошо. Вот увидишь…

Приходит ещё один, постарше. Дверь нараспашку, заходи кто хочешь. Он так же осматривает труп, обходит квартиру, задерживаясь в кабинете и в столовой, над засохшей на полу кровью. Несколькими словами обменивается с врачом. Отводит парней в прихожую, щурится сквозь сигаретный дым:

– Доложите соображения.

Они по очереди бубнят что-то невразумительное. Сводится у них к тому, что на несчастный случай не похоже, об пол ударился он левым виском, а проломлен правый – а так как в доме кроме него была только она…, с другой стороны, удар совершенно не женской силы, и на мыльнице, явном орудии убийства, нет её отпечатков. И судя по следам, упал он на мокрый пол, а она подходила к нему по уже сухому. И если бы она что-то искала в кабинете, то делала бы это без спешки, не устраивая разгрома: ведь он целыми днями на работе. Самое же главное – мотив! У неё совершенно нет мотива!.. Он курит и слушает; докурив, сейчас же вынимает из пачки ещё сигарету.

– У экспертизы всё? Вызывайте труповозку…

…Грубые люди в сапогах, в нечистых белых халатах поверх чёрных ватников вносят в ванную носилки, в два счета укладывают труп, накрывают его простынёй… Но она, видимо, услышала что-то, она поняла! Вскочив с кресла, она мчится мимо врача, мимо следователей, она падает у носилок, обхватывает скрытое простынёй тело.

– Рома! Ромочка! – крик её разрывает сердца всем, у кого есть сердце. – Не дам! Не пущу!..

Её оттаскивают от носилок, но это не так-то легко сделать. Наконец её поднимают, она стоит, крепко удерживаемая следователями, и носилки мимо неё выносят из квартиры. Она высвобождается и тихо бредёт назад, в кресло. Машинально вынимает платок, утереть покрытое холодным потом лицо. Не замечает, как выпадает из кармана вчетверо сложенный листок.

Старший из следователей подбирает листок, разворачивает его, читает. На его хмуром лице, как всегда, ничего не отражается. Он подходит к молодым, суёт бумагу им в руки.

– Читайте… вот, от сих до сих…

Один из молодых читает:

– «Считаем своей обязанностью обратить Ваше внимание на то, что выданная Вами нашему адвокатскому дому Генеральная доверенность на управление имуществом несовершеннолетнего Андрея Романовича Р., 2019 года рождения, вплоть до достижения им …, в пунктах 2.2.1, 2.2.2, 2.2.4, а так же 3.2.1, (подпункт а), противоречит ранее составленному Вами Завещанию, в части существенного ущемления интересов Вашей супруги…».

– Вот вам и мотив… Когда ей полегчает, оформляйте задержание…

 

Её увели, и я остаюсь в квартире один. Не знаю, откуда я это знаю, но она уже никогда сюда не вернётся. Через некоторое время в квартиру въедет новый хозяин, сумасшедший профессор с юной сожительницей-аспиранткой. Я уже сейчас начинаю ненавидеть их.

Мне тяжело и больно. Как всегда, с первых же минут без неё, я начинаю тосковать. Но теперь… Тоска растёт и крепнет, постепенно захватывает меня всего, без остатка. Тоска переполняет меня, ледяным потоком заливает квартиру; выдавливает стёкла окон, водопадами обрушивается на набережную, переливается через парапет и смешивается с чёрной, как вечность, тоской невской воды.

 

 

*стихотворение Г. Гейне ( перевод М. Л. Михайлова)