Посреди высоких елей с широко расставленными ветвями, на заросшей бурьяном опушке, в окружении терновника и дикой ежевики, стояла старая, покрытая мхом и лишайником хижина. Ветхая хибара почти целиком ушла в землю. Крытая лапником крыша покрылась толстым слоем земли и жухлых листьев. Засиженные мошкарой окна подслеповато смотрели на заросшую бурьяном опушку и ельник, а под крыльцом разрастался муравейник.

В один из погожих весенних дней проходивший мимо лесничий заметил за помутневшей слюдой огонёк. Еле заметная тропка тянулась от гнилого порога к краю опушки. Над покосившейся трубой вился сизоватый дымок.

Хижина стала обитаемой.

 

***

С душераздирающим скрипом дверь хлопнула о косяк, и из дома, пятясь задом, вышла девушка с дымящимся тазом в руках. Она сделала несколько шагов по утоптанной траве, мимо зарослей крапивы и куста боярышника. Подойдя почти к самому краю опушки, окинула взглядом лес.

Несколько минут по-кошачьи зелёные глаза неотрывно следили за еле колышущейся хвоей. Лёгкий ветер шевелил упавшие до пят волосы и широкую юбку, обдувал белые, как кость, груди. Мутная жидкость в тазу с серыми рыхлыми ошмётками парила прозрачным дымом и мерзким, маслянисто-мясным духом. Периодически по ней пробегали чёрные искры.

Справа в терновнике что-то хрустнуло, и ведьма с торжествующим воплем выплеснула содержимое таза на кусты. Вонючая волна неестественно широким пластом взрезала воздух, когда из зарослей навстречу ей высоко выпрыгнула чёрная фигура. Она, поджав ноги, перелетела воду, плащ плеснул по воздуху вороньим крылом, и узкая полоса стали со свистом вошла в шею ведьмы.

 

***

Сегодня в доме главы города Мондарта, господина Тира, было неестественно тихо. Оцепенение будто разом напало на всех, от господ до последнего слуги. Помалкивали обычно говорливые кухарки и горничные; работники безмолвно покуривали у распахнутых дверей амбара или молча рубили дрова. Даже птицы на заднем дворе и лошади в стойлах притихли.

Сам глава Тир сидел в своём кабинете в угловом флигеле и периодически поглядывал в окно, завешенное густым хмелем. В гостиной жена главы что-то вязала дрожащими пальцами.

Их сын, Якоб Тир, стоял у чёрного входа, опершись на перила крыльца. Это был высокий широкоплечий мужчина с буйными русыми кудрями и небольшой опрятной бородкой. В данный момент Якоб будто целиком сосредоточился на курительной трубке, в которой его похожие на поленца пальцы тщательно утрамбовывали табак.

Со стороны проулка донёсся стук копыт. С каждой секундой он был всё ближе и ближе, и Якоб вскинул голову, щуря глаза в сторону звука. Не глядя, он чиркнул спичкой о стену дома и закурил.

Когда он первый раз пыхнул колечком дыма, на улицу перед домом Тиров выехала рысью гнедая кобыла с закутанным в чёрное всадником. Он въехал во двор, и Якоб сошёл с крыльца навстречу.

Всадник спешился. Плащ распахнулся, открывая женскую фигуру в потрёпанном костюме для верховой езды и высоких, замызганных сапогах. Рука в потёртой перчатке приподняла край шляпы, другая приспустила ворот плаща, открывая обезображенное шрамом узкое лицо с впалыми щеками и цепкими жёлтыми глазами.

Подбежавший слуга взял лошадь под уздцы и привязал у специального столбика.

– Снова здравствуйте, госпожа Гретель, – сказал Якоб Тир, – Всё сделано?

Охотница на ведьм, Гретель Зензенманн, кивнула и отцепила от седла холщовый мешок, схваченный суровой нитью. Дно мешка застыло от пропитавшей его крови.

Якоб открыл дверь и жестом пригласил гостью войти. Они прошли в гостиную. Там Тир-младший послал за отцом.

Госпожа Тир нервно привстала с кресла. Побелевшие пальцы судорожно сжали вязание, испуганные глаза с непониманием глядели на мешок.

– Что это? А где…

– Матушка, – перебил Якоб. – Давайте подождём отца.

Старушка умолкла, и сын мягко приобнял её за плечи.

В дверях появился глава Тир. Широким твёрдым шагом он зашёл в гостиную. Его взгляд наткнулся на мешок. Он нахмурился.

– Итак, – начал глава, глядя на Гретель, – Ведьма убита?

Женщина кивнула.

– А наша дочь? – продолжил Тир, – Или, когда вы пришли, было уже…

Госпожа Тир всхлипнула и прижала к лицу руки. Пряжа тут же потемнела от слёз.

– Отец, – негромко сказал Якоб, – Я хочу увидеть лицо ведьмы.

Глава бросил на сына странный взгляд и, поколебавшись, кивнул Гретель.

– Покажите.

Охотница поставила мешок на стол, развязала верёвку и опустила холстину вниз, обнажая отрубленную голову.

В следующий миг разом произошло несколько действий: стоявшие в дверях слуги испуганно порскнули в глубь коридора, Якоб, обнажив стиснутые зубы, убрал руки с плеч матери, а та, страшно зарыдав, рухнула на колени перед столом. Её руки впились в деревянную столешницу, слёзы перемешались с невнятными воплями и причитаниями.

Глава Тир стоял, мертвецки-бледный, запустив перевитую жилами руку в седеющие волосы. Он с как будто неверящим ужасом смотрел на перекошенное от предсмертной судороги лицо ведьмы с одним чуть приоткрытым глазом и взлохмаченными волосами, слипшимися от крови. Губы старика, дрожа, приподнялись, и Гретель даже сквозь громкие стенания его жены услышала, как стукнули друг о друга зубы главы. Он посмотрел на охотницу широко распахнутыми, остекленевшими глазами.

– Подите прочь, – прохрипел Тир сипло-свистящим шёпотом.

 

***

Когда Гретель зашла в нанятую несколько дней назад комнату на втором этаже мондартской гостиницы, её спутник Одноух, мальчик лет десяти, разглаживал простынь на кровати. Заметив охотницу, он встрепенулся. Синие глаза радостно сверкнули, а растрёпанные тёмные волосы упали на веснушчатое лицо.

– Милсдарыня! Ты вовремя – я как раз всё свежее постелил. И тюфяк взбил так, что клопов почти не осталось!

Гретель кивнула, отстегнула пояс с ножнами и сбросила его на пол вместе с тяжёлым плащом. Там же упали сапоги. Шляпа заняла почётное место на кроватном столбике. Затем женщина плюхнулась на приготовленную постель и устало закрыла глаза. Чёрные засаленные волосы беспорядочно разметались по подушке.

Одноух повесил плащ на крючок у двери и поставил рядом обувь. Пару секунд он внимательно смотрел на Гретель.

– Милсдарыня.

Она молчала.

– Я попросил хозяюшку принести ужин сюда. Ты не против?

Женщина неопределённо шевельнула пальцами. Одноух моргнул, почесал затылок и, подхватив сапоги, ушёл чистить их на задний двор гостиницы.

Примерно через полчаса служанка принесла поднос с обедом – две миски с дымящейся похлёбкой сомнительной рецептуры и пара лохматых кусков хлеба. Девушка поставила всё это на стол и ушла.

Вскоре вернулся Одноух. Он повторил свой вопрос. На этот раз Гретель открыла глаза, села, но не успела ничего сказать – в дверь постучали.

Охотница тут же выхватила клинок из ножен и бесшумно приблизилась к двери. Одноух замер у стола.

– Кто это? – спросила Гретель.

– Это я, госпожа.

– «Я» – понятие растяжимое. Можно поконкретнее?

– Якоб Тир. Принёс вам заслуженную плату.

Гретель открыла. Мужчина вошёл в комнату. Его взгляд упал на обнажённый клинок, и он присвистнул.

– Как я поняла, ваш отец передумал выплачивать мне остаток, – произнесла меж тем Гретель.

Тир-младший молча достал кошель с деньгами и передал подошедшему ближе Одноуху. Глаз гостя скользнул по шраму на том месте, где у мальчика должно было быть левое ухо, и тот, смешавшись, накрыл рубец ладонью.

– Да, отец в гневе, – наконец ответил Якоб, – Поэтому я не счёл нужным напоминать ему о сделке и решил доплатить вам из собственных средств.

– Вот как, – сказала Гретель.

– Да. Ситуация, как вы поняли, вышла деликатная.

Охотница усмехнулась.

– Деликатней некуда. Почему мне сразу не сказали, что ваша сестра и есть ведьма?

Одноух, пересчитывавший деньги, удивлённо обернулся, а лицо Якоба перерезала кривая улыбка.

– Давайте выйдем.

Двое вышли в коридор и проследовали в дальний его конец, к узкому заляпанному окну из слюды. Гретель, скрестив руки на груди, приготовилась слушать. Якоб потёр между пальцами кончик своей небольшой бороды.

– Что ж… Если и рассказывать, то всё. Вы правы– моя сестра и ведьма с самого начала были одним человеком. Эмма родилась такой, но долгое время колдовство никак себя не проявляло. Или она ловко его скрывала.

Он помолчал.

– Конечно, я знал. Всегда знал. Но родители… как бы сказать…

– Не замечали?

– Или не хотели замечать, – кивнул Якоб, – Эмма была в их глазах примерной дочерью, настоящим цветком. Когда сила начала брать над ней верх, решили, что она околдована. Так волновались, особенно мать, что я не решился раскрыть правду. Впрочем… Навряд ли бы они поверили.

Мужчина снова умолк и посмотрел в мутное окно.

– А потом начали пропадать девушки. Поползли слухи. Наш лесничий ещё прибежал однажды в город, словно за ним гнались. Сам растрёпанный, глаза как колёса. Растрезвонил, что видел в старой хижине в лесу огни и что труба дымила. Понятное дело, все совсем с ума посходили.

– Что же ваш отец?

Якоб пожал плечами.

– Да ничего. Больше беспокоился о болезни дочурки А она меж тем околдовывала бывших подружек по ночам и заманивала в своё логово. Только когда она «пропала», вызвал вас. Что было дальше, сами знаете.

– Ясно, – проговорила Гретель и прищурилась, – Но всё-таки. Как могли ваши родители совсем ничего не замечать? Обычно проявления ведьминой силы трудно скрыть. Непроизвольная левитация и телекинез, отвращение животных, бурный рост сорных трав вокруг дома сильно бросаются в глаза, вам не кажется?

Лицо Якоба приняло странное выражение, будто превратившись в шутовскую маску.

– Знаете, госпожа Гретель… Порой любовь, что складывается между членами семьи, удивительно странным образом влияет на разум и органы чувств. Она скрывает то, что есть, и показывает то, чего и в помине никогда не было. Многим же не хватает мужества это осознать и перебороть.

– А вам, значит, хватило?

– Да. И скажу честно, много мне не понадобилось. Эмма всегда была взбалмошной лицемеркой. Наедине не стеснялась во всём мне перечить. Сами понимаете, любые родственные чувства между нами были скорее формальной вежливостью, чем чем-то действительным.

Некоторое время оба молчали. Гретель уже хотела попрощаться и уйти, как вдруг Якоб поднял указательный палец, словно припомнив нечто важное.

– А, вот ещё что. Скажите, кто тот мальчик у вас в комнате? Неужели ваш брат, Гензель?

Лицо Гретель потемнело.

– Что за вопрос? – процедила она.

Якоб растянул губы в противной улыбочке, и женщине нестерпимо захотелось свернуть ему шею.

– Вполне закономерный вопрос. Видите ли, госпожа Гретель, я мог бы просто отдать вам деньги и уйти, но вместо этого честно открыл обстоятельства связавшего нас дела. Причём такие обстоятельства, которые могут нанести урон репутации моей семьи. Весьма беспрецедентное доверие, не находите? Думаю, оно даёт мне полное право спросить вас о чём-то столь же частном взамен.

Гретель некоторое время молчала, обдумывая ответ. Ничего путного на ум так и не пришло.

– Ну так что? – переспросил Тир-младший.

– Нет, он не мой брат, – резко ответила охотница. – Во-первых, мы с Гензелем были близнецами. Во-вторых…

Она чуть закусила губу.

– Мой брат умер десять лет назад.

– Примите мои соболезнования. Кто же тогда…

– Никто, – грубо отрезала Гретель, – Бродяжка, прибился ко мне после очередного дела.

Гретель чувствовала, что нужно закончить разговор как можно быстрее.

– А! Вот оно что. И, если не возражаете, последнее уточнение– как мальчик лишился уха? – спросил Якоб, словно не замечая тона охотницы.

– Ведьмы.

– Ха, забавно!

– Что забавного?

Якоб таинственно улыбнулся.

– Да так… Знаете, я в своё время изучал юриспруденцию в Миттенбурге. Там мы знакомились с местными законами курфюрств и мне особо запомнился один азурвальдский обычай, довольно милосердный. Согласно ему тем, кого уличили в колдовстве, отрезают ухо. Во второй раз– второе, в третий– прилюдно сжигают на костре. Согласитесь, на таком фоне увечье вашего друга смотрится весьма забавно!

– Возможно, – буркнула Гретель и, не дожидаясь ответа, быстро ушла.

 

***

Они оставили Мондарт рано утром, до первых петухов. Гретель хотелось, как она сама сказала, поскорее покинуть город, чтобы не мозолить глаза Тирам, а потому она гнала гнедую как никогда прежде. Одноух на серой в яблоках кобылке едва успевал.

За день путники остановились только единожды, у колодца, чтобы напоить лошадей и размять ноги. Пока Одноух поил лошадей и совсем по-детски чесал их за ухом и гладил гриву, Гретель неотрывно смотрела на нелепо торчащее правое ухо мальчика. Он, как обычно, постарался прикрыть его краем соломенной шляпы, чтобы слишком гладкие с левой стороны головы волосы не бросались в глаза.

– Одноух.

– Ась?

– Зачем ты прячешь ухо?

– Да чтоб не смотрели сильно, – ответил мальчик, – А то оно торчит как лопух из травы. Все обязательно замечают, что второго нет, и глаза лупят. А я не пугало огородное, чтоб на меня лупили.

Вечер нагнал их посреди луга, наполовину заросшего кустарником. Найдя подходящее место, путники расседлали и спутали коней. Гретель отправила Одноуха за хворостом.

– А разве за нами не гонятся?

– Кто?

– Ну, люди из Мондарта. Ты же сама…

– А, это. На самом деле, не думаю, что глава Тир кого-то за нами отправил.

– Зачем тогда…

Гретель пожала плечами.

– На всякий случай. Да и смысла оставаться больше не было.

Одноух понятливо кивнул и скрылся среди зарослей. Он собирал хворост недолго, но в это время года темнело быстро. Поэтому совсем скоро мальчик понял, что уже почти не различает, где трава, а где ветки, и поспешил вернуться.

Выбравшись из зарослей на поляну, Одноух замер. В паре ярдов от него горел небольшой костёр. Гретель сидела за ним, скрестив ноги. В её руке дымилась трубка, рядом лежал вынутый из ножен клинок.

На лице Одноуха мелькнула смущённая улыбка. Мальчик чувствовал себя так, словно ему рассказали шутку, а он не понял. Ощущение неправильности происходящего шевельнулось где-то внутри.

– Милсдарыня, ты…

Он сделал шаг и замер. Посмотрел вниз – среди чуть примятой травы темнела кромка защитного круга, пересыпанная крупной солью. Мальчик поднял побелевшее лицо и натолкнулся на мрачный взгляд жёлтых глаз.

– Долго же ты меня дурил, парень, – тихим, ровным голосом произнесла Гретель. По её каменному лицу ничего нельзя было прочесть.

– Я не… Но я…

– Не колдун? Тогда перешагни черту и подбрось в огонь пару веток.

Мальчик не шевельнулся. За секунду он как-то незаметно ссутулился и поник.

– Что и требовалось доказать.

Он нервно облизал пересохшие губы. Край соломенной шляпы закрыл пол-лица, но Гретель всё равно видела, как заходили желваки на скулах, как напряглась тонкая детская шея. Худощавые руки крепче прижали охапку хвороста к груди, чересчур большая рубашка встопорщилась по бокам.

«Боги, он же всего лишь ребёнок» – мелькнуло в голове у Гретель, но она откинула эту мысль как можно дальше.

– Послушайте, – начал мальчик, подняв голову. Его голос дрожал, но глаза были сухими, – послушайте… Вам необязательно меня убивать. Я никому не желаю зла.

– Лжёшь, – сказала Гретель, – Добрых ведьм и колдунов не бывает. Вам всем сила сносит башню, рано или поздно.

– Но мне…

– Рано или поздно, – жёстко повторила Гретель.

Он несколько раз открыл и закрыл рот.

– Вы так в этом уверены?

– Да, уверена.

– А ваш брат…

Гретель вскочила быстрее молнии. Её лицо покраснело от гнева, обнажились яростно стиснутые зубы, глаза злобно сощурились и совсем почернели.

– Мой брат умер десять лет назад! Умер, умер окончательно и бесповоротно! Умер из-за такой же лживой, дрянной ведьмы, как ты! И у тебя нет никакого права…

– Есть, ещё как есть! – запальчиво выкрикнул мальчик. – У меня, Гензеля-младшего, есть полное право говорить о моём отце, Гензеле-старшем! И не смей называть мою мать лживой и дрянной! Она была самой лучшей…

Гретель подскочила к краю круга и отвесила ему громкую, хлёсткую пощёчину. Мальчик упал на колени, рассыпав весь хворост. Он схватил вспыхнувшую от удара щёку и злобно посмотрел на охотницу. Она улыбалась – криво, безумно, истерически. Её трясло.

– А-а-а…– выдохнула Гретель, – Теперь всё понятно… да, понятно! Ты– выкормыш той ведьмы. То-то я смотрю, глаза знакомые… Да, понятно… Околдовала Гензеля, а теперь подослала тебя… чтобы и меня…

– Что ты такое говоришь?! – крикнул Гензель-младший, – Что ты несёшь?!

– А зачем тогда ты ко мне прицепился?! – прошипела Гретель.

– Потому что у меня никого больше нет! Совсем никого нет! На наш дом напали ведьмы, убили их обоих и отрезали мне ухо!

– Лжёшь, лжёшь…– исступленно шептала охотница.

– Нет! Это правда! Это самая чистая правда! И правда, что я тебя искал, потому что больше у меня никого нет, потому что отец говорил, что ты хорошая, что ты…

Гензель замер по полуслове – Гретель расхохоталась. Она хохотала громко, хрипя и подвывая, трясясь и сгибаясь во все стороны, как высокая ель в бурю. Слёзы градом лились из её глаз, поэтому одной рукой она прикрыла лицо, а другой схватилась за живот. Так охотница сотрясалась несколько минут, пока в конце концов не вздохнула глубоко и не успокоилась. Тыльной стороной ладони она утёрла остатки слёз и посмотрела на Гензеля, который продолжал сидеть и с ужасом смотреть на неё.

– Хорошая? Я? Гензель говорил тебе, что я хорошая?! – всё ещё трясущимся голосом сказала женщина, – О, да, я хорошая! Очень хорошая! Но не для таких как ты!

Рявкнув последнее слово, она бросилась на Гензеля, но поймала руками кипу сухих листьев – мальчик исчез, заменив себя ими. Листва тихо опала в пустом воздухе, и только разбросанные ветки и чуть примятая трава говорили о том, что тут кто-то сидел.

Гретель несколько раз вздохнула и шагнула назад, в круг. Она походила туда-сюда. Обошла костёр. Подобрала упавшую трубку, отряхнула и снова раскурила. Села. Уставилась на огонь.

«Надеюсь, амулеты на лошадях сработают» – подумала она.

Язычки пламени подпрыгивали среди белых от золы веток. Угли на самой земле мигали алыми звёздами. Костёр беззаботно потрескивал, обдавая Гретель весёлым жаром. Она же смотрела в глубь этого жара, в самый центр огня, стараясь не думать ни о чём– ни о брате, ни о ведьмах, ни о себе, ни о том пути, что стал единственно правильным в далёкую, страшную ночь в пряничном домике.

Утром Гретель раскидала кострище ногой, смешав пепел с землёй, вскочила на свою гнедую лошадь, привязала к седлу серую в яблоках кобылку и отправилась в путь. Одна.