Люблю гулять по книжным магазинам, рассматривать яркие обложки, шелестеть мягкими страницами. Люблю держать книги в руках и ощущать их тяжесть. Одни из них мне знакомы с детства, другие навсегда отпечатали во мне неизгладимый след. Но есть и те, чьи страницы не подшиты в книгу моей жизни, – ведь мы и сами книги, сборники страниц разных людей. Есть многотомные люди, есть люди-брошюры, есть своды строгих правил и глянцевые номера. Прочесть иного человека не хватит жизни, другой же человек – немногословный букварь. Сам я, должно быть, сказка, неслучайно же меня можно найти между отделами фэнтези и фантастики. Недописанный в мягком неприметном переплете я провожу в тени высоких шкафов долгие минуты и дни. Время здесь проносится незаметно, оно недвижимо стоит на полках и утопает в пучине бездонных страниц.

Однажды мне довелось побывать в подвале книжного магазина, в месте, о существовании которого я прежде не подозревал. В полутьме я не сразу понял, где оказался. В удушливом кислом воздухе отчетливо угадывалось зловонное дыхание разложения и гнили. Слабые редкие лампочки почти не испускали света. Они умирали в грязных пластиковых патронах, и в их предсмертных конвульсиях ночными мотыльками кружила мелкая книжная пыль. Тяжелый низкий потолок угрожающе нависал огромной бетонной плитой, так что, поднявшись на цыпочки, я мог оставить след в черной многолетней пыли. В огромных ящиках-гробах плотными штабелями покоились наиболее толстые книги; они давно отсырели, и жадная мерзкая плесень сковала их в цельное зеленое полотно. Ящики были завалены братскими пакетами и мешками, их содержимое настолько переплелось, что невозможно было отчленить одну книгу от другой. Почти все полки вышли из стен и обвалились и теперь топорщились мрачным забором поломанных пыльных крестов. Эти кресты раздирали братские могилы и просыпали на пол труху и обрывки нечитанных слов. Но кое-где на полках еще стояли одинокие забытые старики, широко расставив дряхлые обложки, раня себя, они отчаянно цеплялись за ржавые гвозди, с истинно старческим упрямством отказываясь уходить.

К этим несломленным старикам я испытал особое уважение. С величайшей бережливостью я взял одного из них на руки. Я хотел утешить его и дать наконец возможность высказать все то, что он хранил и так давно хотел этим с кем-нибудь поделиться. Но вдруг в моих ладонях его тщедушное тельце дрогнуло, и с хрустом лопнула его последняя жизненная нить. Старец вывалился из своей посеревшей истраченной молью кофты и мелкими клочками рассыпался у моих ног. Он стал частью этой братской книжной могилы, и его историю уже никто не мог прочитать.

Больше я к старикам не притрагивался. Быть может, иные из них еще хранили в себе толику жизни, быть может, они еще умели говорить. Но я не хотел становиться причиной их смерти и привносить еще большее уныние в этот заброшенный умирающий мир.

Я углубился в подвал. Мне приходилось идти медленно, ибо я выверял шаги, чтобы не осквернить книжных останков и попросту не оступиться и не упасть. Его протяженность превышала всякие разумные ожидания, но в тот момент я был слишком возбужден внезапным приключением, чтобы это осознать. Подвал петлял, и не было конца его развилкам, я считал повороты, но быстро сбился и начал уставать. Однако я не достиг никакого знакового места, ничего такого, что могло стать примечательной вехой моего пути. А потому любопытство подстегивало меня продолжать путешествие, еще один поворот, еще и еще один. Но холодный разум помалу остудил горячее сердце, а жажда вернуться к свету и вдохнуть свежего воздуха вынесли свой вердикт. Я сложил тур из книг с броскими обложками, обозначив окончание своего продвижения, заглянул за него, сощурившись, в тщетной несбывшейся надежде и повернул назад.

Когда я вышел из магазина, солнце уже опустилось, меж тем как совсем недавно я наблюдал его во всей ослепительной летней красе. Возможно, впрочем, память меня подводила, не мог же я провести в книжном подвале добрую половину дня. Но и оказавшись на улице, я не обрел свободы. Мысли о таинственном подвале цепко держали меня и влекли в пыльную темноту. Не отпустили они меня и ночью и после долгих изнурительных попыток уснуть явились ко мне в образах истерзанных узников, груд беспорядочных костей и беззубых обезумевших стариков.

На следующий день я пришел в магазин к его открытию. Я двигался решительно и быстро, ибо преследовал строго определенную цель. Сегодня я пройду подвал от края до края, я сорву с него пыльный саван и разгадаю его секрет. Перед темным проемом я по-воровски обернулся, и в самом деле чувствуя себя вором, проникшем в святую сокровищницу книжных стен. Никто не заметил моего лихорадочного возбуждения, не проводил подозрительным взглядом и не увидел, как я проскользнул в подвал.

Оказавшись внизу, я вдруг утратил всякую тревогу, словно теперь находился в безопасности, и никто не мог меня обнаружить и прогнать. Подвал встретил меня вчерашним сумраком, на низком бетонном потолке все также уныло тускнели слабые лампы, все также повсюду стояли наваленные друг на друга тяжелые ящики, косились истлевшие полки и громоздились угловатые черные мешки.

Развернув лист бумаги, я принялся рисовать карту. Не уделяя внимание масштабу, я отдавал предпочтение направлению и отмечал памятные места. В каждой комнате я наклеивал отрывные листочки на ламповые патроны, каждые десять комнат возводил книжные стелы и нумеровал их. На мое благо все в подвале со вчерашнего дня осталось неизменным. В царящем повсюду беспорядке я не мог различить даже собственных следов, но почему-то был уверен, что с моего прошедшего визита ни один человек этой дорогой не проходил. Не потревоженным оказался и тур, отмечавший границу пройденного мною вчера пути. Наскоро я нанес его на карту и в нетерпении устремился в безграничную пыльную тьму. Мне казалось, тайна книжного подвала близка к завершению, быть может, мне оставалось пройти всего комнату или две.

Но однотипные комнаты продолжали сменяться, и отсутствие в них отметок означало, что я не заблудился и не повернул назад. Сотня комнат, другая, – я уже преодолел путь много больший, чем вчера. Мои отрывные листки закончились, не осталось свободного пространства на бумаге для продолжения карты и мне изрядно наскучило возводить пирамиды. Их получилось ровно пятьдесят, а значит, я преодолел пять сотен комнат. Пускай по десять метров каждая и это уже пять километров пути. Куда же вел этот загадочный книжный подвал? Быть может, раскидистой сетью ходов тайно сообщался с другими магазинами? На это мне и оставалось уповать, ибо разворачиваться и проделывать обратный путь совсем не хотелось.

По моим ощущениям я провел в подвале, по меньшей мере, часа три. Я посмотрел на часы, – они показывали полночь. Я усмехнулся. Конечно же, я их неверно настроил, в действительности, должно быть, сейчас двенадцать часов дня. Но разум настаивал, чтобы я немедленно возвращался. Он утверждал, что чувства мои обманчивы и упрямство не доведет до добра. И как бы это нелепо не звучало, но я мог заблудиться в подвале книжного магазина и даже мог умереть. И все это я понимал, но и не с чем уйти не мог. Если бы я только знал, каким ничтожным был пройденный мной отрезок в масштабах всего загадочного книжного лабиринта! Вероятно, я бы изрядно струхнул и долго еще не осмеливался к нему подступиться. Но тогда сердце взяло над разумом верх, и меня резко захлестнули раздражение и злость. Я скомкал карту, небрежно сунул в карман и побежал. Это всего лишь подвал и он не может тянуться бесконечно! Я это докажу.

Я побежал и быстро заблудился. Комнаты по-прежнему походили друг на друга как мрачные сгорбленные близнецы. Я проносился сквозь них, теперь уже не стесняясь топтать старых страниц грязными ногами и бесцеремонно расталкивая трухлявые гробы.

За полутьмой подвала туманной пеленой спускался свет. Он не мог сойти в эти мрачные чертоги и висел над ступенями плотным белым паром. Это был выход из подвала, но не тот, которым я пришел. Выщербленные ступени выглядели старее и были уже, сама комната оказалась меньше, а разбитая лампочка протянулась на оголенном проводе и отвернулась к почерневшей кирпичной стене. Комната была пуста, и о том, что в ней когда-то хранились книги, можно было судить лишь по высокому пыльному ковру. Утопая в нем, словно в сугробе, я вышел на свет.

Я вновь находился в окружении книжных шкафов, но это были не магазинные фаты и юнцы, но старые солидные ветераны. Они щерились потрепанными корешками книг и обозначались лаконичными буквенными именами. Я сразу узнал это место, но испытал стыд, – отдавая предпочтение магазинам, я не приходил в краевую библиотеку уже много лет. Обернувшись, я едва различил за спиной темноту подвала и тогда же понял, что не сумею найти этого хода во второй раз.

Больше пяти часов я провел в подвале и еще час потратил на обратную дорогу. Когда я выбрался наружу, солнце стояло еще высоко, а часы, вернув прежнюю скорость движения, показывали только три часа дня.

На другой день тайна книжного подвала тяготила меня еще сильней. Я вновь обдумывал саму реальность его существования, вновь отдавался пережитым чувствам и пытался найти объяснение аномальному течению часов. В конце концов, я пришел к необходимости вернуться в подвал. Я не был намерен его исследовать, но должен был убедиться в ином течении времени и в том, что сохранил рассудок и не сошел с ума.

Вновь и вновь перед моим взором возникал темный зев книжного подвала, я представлял, как схожу по низким ступеням, как процеживаю носом удушливый воздух и переваливаюсь через книжные гробы. Вновь над моей головой тускло светила оголенная лампочка, вновь меня засасывал бесконечный лабиринт. Образ подвала столь отчетливо вырисовывался в моей памяти, что вскоре начал появляться перед моими глазами то в одном месте, то в другом. Я упорно смаргивал его ресницами, но в какой-то момент он окончательно проявился и завис на торце расположенного в моем дворе старого пятиэтажного дома.

Я был возмущен безмерной навязчивостью подвала, но не имел сил противиться соблазну и незаметно для себя начал спуск. У входа я оставил телефон с включенным секундомером, другой секундомер в то же время запустил на наручных часах. Для первого эксперимента я провел в подвале всего минуту. Во всяком случае, именно столько я отсчитал, не глядя на часы и стараясь выдерживать равные секундные интервалы. По завершении эксперимента и телефон, и часы показали, что его длительность составила пять с половиной минут.

В ужасе я хотел бежать прочь от проклятого подвала, что обманывает и крадет у меня бесценные часы. Но уже через мгновение я успокоился: в самом деле, шесть минут невеликий срок, и быть может, тайны, сокрытые в глубинах подвала, не накопишь за целую жизнь.

Я обещал себе ограничиться пятью поворотами, ибо дальнейшее продвижение грозило вырваться за пределы кратковременной памяти и могло меня погубить. Пятый поворот наступил несправедливо быстро. Я хотел выть от отчаяния, так сильно влек меня книжный подвал. И одновременно и сегодня я не желал вынести из него одно лишь разочарование. Без особой надежды я выглянул за угол.

Мой насмотренный глаз привычным образом скользнул по обрушенным полкам, взгромоздился на огромный трупный мешок и вдруг в изумлении расширился. Из полутьмы вырастала ухоженная лестница. Высеченные из камня ступени у подножья покорились вездесущей пыли, но с подъемом светлели и принимали свой изначальный незапятнанный вид.

Лестница делала крутой разворот и вторым пролетом выводила к свету. В прибранном помещении не нашлось места беспорядку, грязная убогая полутьма оставалась далеко позади. Большие белые лампы нарядились в изысканные абажуры, высокие импозантные шкафы выпятили полные книг солидные животы. Одни книги еще пахли свежим клеем и чернилами, другие уже начинали ветшать. Я выбрал покосившуюся худышку в мягком переплете. Книга носила имя главной героини, а вот имени автора я найти не сумел. Не было у нее ни тиража, ни года, ни издательства, так что и полноценной книгой назвать ее было нельзя. Скорее, это была переплетенная рукопись, возможно даже не имевшая второго экземпляра. От первого лица она рассказывала историю жизни героини, начиная со дня ее рождения и до самого последнего дня, который она провела в немощи в своей постели. В детстве героиня ходила в сельскую школу, в юности училась в колледже экономики и бухгалтерского учета и в этой же сфере проработала до глубокой старости. Книга изобиловала сложными профессиональными терминами и походила не столько на художественную литературу, как на сухой отчет за восемьдесят четыре года работы. Вероятно, именно потому ей не удалось надолго завладеть моим вниманием. Читая между строк и очень избирательно, я быстро покорился скуке, водрузил книгу на прежнее место и выбрал для изучения другой предмет.

И вторая одноименная главному герою история велась от первого лица и не имела авторства. Она рассказывала о музыканте, жившим яркой, но не обдуманной жизнью одним только сегодняшним днем. Свое повествование герой вел языком многоречивым, постоянно уплывал в далекие размышления и пренебрегал сюжетом. Следить за его беспорядочным потоком мыслей подчас было так же тяжело, как продираться сквозь уродливые бухгалтерские канцеляризмы. Наркотики и алкоголь забрали героя молодым, но сотни пережитых им ярких событий облачили его историю в кожу и наполнили тысячью страниц.

Отставив книгу, я взял наугад еще две. Обе также были написаны в биографическом стиле. В моей голове зрела безумная догадка, которой в скором времени суждено было подтвердиться, ибо в моих руках оказалась книга, повествующая об истории жизни моего университетского профессора.

– Умер, – отстраненно пробормотал я, возвращая книгу на место. Я не стал выяснять причину его смерти, но испытал смущение за то, что прежде так бесстыдно заглядывал в тайны и личные переживания других людей.

Но в пятой комнате я на мгновение забыл о книгах.

Посреди зала расположился маленький приземистый диван, укутанный стареньким пестрым хлопковым покрывалом с длинными рюшами. Подле него примостился крытый скатертью столик. В расписной фарфоровой кружке со сколотой ручкой курился горячий черный чай, а в маленьком блюдце лежали сухие баранки.

За столом сидела тощая седоволосая старушка, выглядела она лет на двести и походила на обтянутый кожей скелет. Оделась она в старомодное белое платье, поверх которого надела скромные жемчужные бусы. За долгие годы старуха не потеряла горделивой осанки, а ее голубые, даже синие глаза от остроты лица казались необычайной величины. Пронзительный умный взгляд этих огромных глаз проникал в саму мою душу, глаза не рассказывали о себе, но знали обо всем на этой земле. И запустив древнюю старуху в свои глаза, ибо я не имел сил противиться, я тотчас понял, что позволил ей прочитать свою книгу. Она узнала все мои переживания, мои самые сокровенные тайны и невысказанные мечты. Однако я не почувствовал страха, открыться ей было также легко, как поговорить с ветром или отдать горькие слезы реке. От старушки веяло умиротворением, и она располагала к неторопливым задушевным беседам.

Мы сидели на старом диванчике и говорили, вернее, говорил только я, старушка лишь улыбалась и согласно кивала. Я говорил о пустяках, которые переоценивал и находил значимыми, о своем детстве и многочисленных увлечениях, которые за свою жизнь успел переменить. Я был весел и шумен, что мало походило на меня в обыденности, и хотя я думал, что пришел за ответами, на деле же не поинтересовался даже именем старушки.

Чаепития с Ингеборгой, так звали старушку, я совмещал с изучением обширной библиотеки. По ее словам, библиотека, как и подвал, все-таки имела конец, однако с каждым днем неизменно ширилась и росла. О себе же гостеприимная старушка рассказывала крайне мало. Она следила за порядком на этом этаже и никогда не поднималась на второй этаж – для того у нее были слишком слабые ноги. Но временами со второго этажа к ней спускалась дочка и приносила близкие к завершению книги. На естественный мой вопрос Ингеборга возразила, что здесь не пишут книг, здесь их только читают и что ни она, ни дочь не владеют судьбами людей.

– Вы пишите их сами, – объяснила она. – Мы лишь только храним. Когда память о книгах тускнеет, я сношу их в подвал. Иные забываются мгновенно. Но если мир тебя помнит, твоя книга и через тысячи лет будет сиять белизной новых страниц и благоухать чернилами.

Хозяйка библиотеки вызывала во мне необъяснимую симпатию. В привычном мире я не мог раскрыться даже лучшему другу и без тайн чувствовал себя уязвимым и нагим. Но здесь я не нуждался в незримых одеждах. Не боясь осуждения, я задавал самые наивные, подчас детские вопросы и говорил без околичностей и напрямик. Удивительно, но Ингеборга помнила все исторические события, свершившиеся на памяти почивших людей. Она могла перечесть всех жителей древнего Урука и поименно с точностью до одного дня вспомнить жизнь каждого из них. Она рассказывала о мезолите и докерамической культуре, детально описывала ушедший в землю Чатал-Хююк и занесенный ныне песками великий Гёбекли-Тепе. Опуская глаза долу, Ингеборга мысленно уносилась к неумелым наскальным рисункам и тогда, легко покачиваясь, тихонько напевала на древних, давно утраченных языках. Ее знания сделали бы честь любому профессору истории, и размышление об этом вызвало во мне естественный вопрос.

– В моем замке не бывает ученых, они слишком разумны, чтобы найти сюда вход, – объяснила она.

– Но иные знают дорогу? До сих пор я не встретил здесь никого из людей.

– Замок велик, а человек ничтожен. Мы редко привечаем гостей, но некоторые из них гуляют в этих стенах прямо сейчас.

– Что они ищут?

– Их желания различны, но чаще всего люди ищут собственные книги, чтобы узнать себя и попытаться переписать. Но книга не дает власти над своей судьбой. Ее можно отнести в подвал – прочь от глаз других людей, ее можно даже забрать, но не переписать.

Я знал, что Ингеборга выскажется именно так, однако и не мог удержаться перед искушением прочитать самого себя.

– Где мне найти собственную книгу?

– Ее хранит моя дочь, ибо для пребывания в моей библиотеке время твоей книги еще не настало. Чтобы найти к ней дорогу, доверься слуху и однажды ты заслышишь шаги. Сама же я проводить тебя не сумею, поскольку для каждого эта дорога своя.

С тех пор я прислушивался к малейшим шорохам библиотеки. До сих пор я доверял только глазам, а потому не слышал, но как скоро обратился в слух, стал замечать мельчайшие следы присутствия других людей. Нарушая библиотечную тишину, кто-то глухо покашливал за углом, кто-то читал вслух и негромко бормотал. Пару раз в ярком электрическом свете я даже уловил обрывки длинных далеких теней, – бесшумные они стелились у подножий шкафов и тонкими пальцами цеплялись за книги. Но всякий раз, когда я приближался, они теряли очертания и растворялись среди книжных страниц, словно черный дым.

Одержимый идеей найти свою книгу теперь я проводил в книжном замке кряду по три-четыре дня. Столь длительное отсутствие в родном мире меня нисколько не тяготило. Я больше не считал времени и не носил часов. Я оставался в замке с каждым разом все дольше и все с меньшей охотой и разве по привычке возвращался домой. Я бросил работу, ибо не мог оставить незаконченного дела. Я прекратил всякие сношения с реальным миром, ибо накормленный Ингеборгой не имел надобности даже ходить в магазин. Однако временами я утешал подолгу не способных связаться со мной родителей, уверяя, что со мной не приключилось беды.

В своих поисках я вышел в ту ранее необследованную мною часть книжного замка, где значительную часть интерьера составляли огромные картины. Одни показывали городские пейзажи, не всегда приятные глазу, но выполненные с невероятной детализацией и мастерством. Серые унылые улочки сменялись зеленеющими дворами и парками, а безликие человеческие кирпичные коробки затмевали блестящие шпили и купола. Иные картины открывали чудеса необъятных диких краев, вели на ярмарки, в музеи и кинотеатры, а последние, куда как более скромные, показывали полупустые комнатушки и маленькие ярко крашеные дома. Среди интерьерных картин нередко встречались книжные магазины. Вглядываясь в одну из таких картин, я готов был спорить, что вижу тот самый книжный магазин, из которого попал в книжный замок впервые.

Со дня знакомства с книжным замком мое умение удивляться заметно приглушилось, однако это не значило, что ему нечем было меня удивить. Я смотрел на железную кровать, застеленную коричневым пледом, и смотрел на дубовый лакированный стол. Я смотрел на цепляющуюся за карниз маракую, тянущуюся по шпалере из беленого глиняного горшка. Я смотрел на плотно задернутые непрозрачные шторы и, хотя не видел, но знал, что окно за ними выходит на студенческое общежитие и проезжую часть. Об этой комнате я знал и много другого, что не уместилось в золоченой раме на холсте. А все потому, что на картине изображалась моя спальная комната.

Подчинившись безотчетному импульсу, я протянул картине руку. Должно быть, я споткнулся о широкую раму, потому что в следующую секунду, прыгая на одной ноге, едва не упал. Удержать равновесие мне помог дубовый стол.

Поутру окно в книжный замок вновь открылось, и в тот же день я наконец нашел лестницу на второй этаж. В библиотеку я выходил из мрака, а теперь снова возвращался во мрак. Я поднимался, ведомый белыми нитями-лучами, но до последней ступени не мог уяснить, почему на втором этаже замка царит такая зловещая темнота, и что за источники света отбрасывают эти таинственные, но почему-то хорошо знакомые мягкие белые лучи.

Я вдохнул свежего воздуха и сразу же понял, что оказался снаружи. Не было никакого второго этажа замка, была невероятная волшебная крыша. И на этой крыше лежала, раскинув черные бархатные крылья, неподвижная прекрасная ночь. В свете огромной полной луны и в лучах близких звезд искрились изумрудные травы, а из нанесенной на крышу земли вырастали причудливые деревья-шкафы. Эти деревья и сами походили на огромные раскрытые книги, в которых рядками зрели книжки-плоды. Некоторые еще не отвердевшие тонкие тетради только начинали набирать страницы и наполняться письмом. Другие, уже вполне сформированные, разбухали и выдвигались из родительских объятий. Одна такая книга в мягкой синей обложке свалилась с книжного дерева прямо к моим ногам. Я наклонился подобрать ее, но одновременно с моей смуглой рукой на книгу легла тонкая белая рука. Я мгновенно позабыл о книге, и она так и осталась лежать.

Мы поднялись вместе, и я застыл от восторга, насколько же прекрасна оказалась Инга. Ее большие глаза вмещали всю глубину бездонного неба, а по узким плечам рассыпались длинные волосы, сотканные из лунных лучей и серебра. Стройная, как тростинка, вместе с тем она излучала бесконечную жизненную силу, сосредоточенную в манящих вишневых губах. Инга была так отлична от своей матери и так на нее похожа. Ее черное приталенное платье облегало и подчеркивало ее королевскую стать и как-то естественно и незаметно переходило в ажурные черные туфли на высоком каблуке. На закрытой груди крупными бусами лежало бриллиантовое ожерелье, его камни преломляли лучи звезд, магическим образом освещая острое лицо Инги и ее нежные белые руки. Изучая этот роскошный вечерний наряд, я не смог сдержать недоумения и глупо спросил:

– Как же ты сюда поднимаешься?

Инга рассмеялась – задорно и непринужденно, и я сразу понял, что она гораздо теплее и радушней, чем можно было заключить из ее холодной и даже пугающей красоты. Я скованно улыбнулся смущенный собственным неловким вопросом. Но когда Инга отсмеялась и вытерла увлажнившиеся от смеха глаза, я вдруг в ужасе осознал, что со мной случилось самое страшное, что могло случиться, – я влюбился.

Когда я обнаружил подвал под книжным магазином, то, забыв обо всем, в слепом исступлении окунулся в изучение его пыльных тайн. Выбравшись в библиотеку, я не столько изучал ее секреты, как искал дорогу на верхний этаж. Сейчас, окруженный непостижимым и явным волшебством, я совершенно не смотрел сторонами и не интересовался чудесами вокруг. Меня занимала только Инга. Я не слышал поднявшегося ветра за ее словами и не видел звезд за ослепительным сиянием ее глаз. Смысл ее слов не достигал моего сознания, чудесный голос Инги я воспринимал мелодией неземной красоты.

Я пришел в себя, вдруг оказавшись в кругу белого света – это Инга, подняв руку, словно лампочку на потолке подкрутила на небе луну. Мы стояли точно в лучах прожектора на сцене, а зрителями нам были волшебные деревья, сказочные звезды и сама чудесная бездонная ночь. Инга протягивала мне ладонь и приглашала к танцу, и я, исполненный неземного блаженства, танцевал на крыше мира, хотя и не умел танцевать. Никогда прежде моя душа не была столь легка и невесома. Счастье, абсолютное ни с чем несравнимое счастье поглотило меня целиком. Наши с Ингой пальцы были переплетены, и так же тесно сплелись наши души. Я готов был танцевать с ней до конца своих дней, но вот она отпустила меня, и миг, показавшийся мне вечностью, миновал.

Я не заметил, как появились глубокие бархатные кресла, небольшой деревянный стол и серебряный поднос с двумя хрустальными бокалами, наполненными вином. Плавным жестом, будто продолжая танец, Инга пригласила меня сесть и сама опустилась в кресло.

– Тебе нравится мой замок? – спросила она, пригубив вино из бокала.

– Здесь чудесно, – я покачал головой, не способный вместить в свой разум окружившее меня волшебство.

Мои ленивые сонные мысли медленно выползали из-под пелены опутавших меня чар и нашептывали страшные еще не вполне сформированные вопросы. Инга перехватила мой блуждающий взгляд, удержала его и, едва отпустив, вновь меня пленила.

– Тогда останься.

Я поднес бокал ко рту, но в задумчивости поставил, так и не сделав глотка. Звон, с каким серебряный поднос встретил хрусталь, неприятно резанул мой слух. Я не рассчитал силы, ножка бокала подломилась, алая жидкость наполнила поднос и окропила мои пальцы. Потревоженный этим звуком океан спокойствия выбросил на берег моего сознания обломок затонувшей тревоги. Я посмотрел на левое запястье, но увидел только белый след, напоминающий о моей прежней неразрывной связи с часами.

– Сколько я уже здесь?

Инга опустила взгляд, позволяя мне окончательно освободиться от ее чар. Было видно, мой вопрос ее опечалил.

– Танец со мной занимает на земле неделю жизни.

– Ничтожная цена. Я хотел бы отдать тебе больше. Я хотел бы отдать тебе вечность.

– Так останься, – повторила Инга.

Лишь на мгновение она просительно заглянула в мои глаза, а затем снова отвернулась. Я был благодарен, что она дает мне выбор и не пытается удержать взглядом.

– Я хочу… но разве я могу так поступить со своими родителями? Разве я могу вдруг исчезнуть и доставить им невыносимую боль?

Инга молчала. Она могла объяснить устройство ракетного двигателя и с легкостью доказать самую сложную теорему. Она знала все на свете, но не знала ответа на мой вопрос.

И вдруг без всякой понятной причины моя голова стала тяжелеть и клониться. Серебряный поднос растянулся в тонкую полосу и ушел за горизонт, звездный свет слился в одно ослепительное сияние. Раскачивались, словно махали мне на прощание створки книжных деревьев. Из этой расплывчатой пестроты ко мне протянулся хрустальный бокал.

– Пожалуйста, выпей вина.

Сладкое вино вернуло меня к реальности… или к воображению – не знаю, какое слово тут подобрать. Во всяком случае, я вновь владел собой и своими чувствами. И вновь тревога выступила среди них на первый план.

– Сколько я здесь? Я умираю?

– Ты успеешь уйти, – с мрачной обреченностью ответила Инга.

Я решительно отставил бокал и поднялся.

– Идем со мной.

– Я не могу, ты это понимаешь.

– Почему нет? – упрямился я. – Знаю, твоя мать не может сюда подняться. Но ты будешь возвращаться в замок, чтобы ей помогать. Будем приходить вместе.

– Кому помогать? – осторожно переспросила Инга.

Я говорил торопливо и не был вполне уверен, что изложил свои мысли четко. Однако ее вопрос поставил меня в тупик. Она недоуменно смотрела на меня и явно не понимала.

– Твоей маме… – неловко пробормотал я.

Инга улыбнулась, но ее глаза были полны печали и грустны. Я понял, что в последний раз вижу ее улыбку, и оттого на мгновение мне вновь сделалось нехорошо. Я приложил руку к груди и с трудом уловил биение собственного сердца.

– Я существую только в пределах этого замка, – объяснила Инга. – Я не могу отсюда уйти, как и ты не можешь остаться. – Она поднялась и театральным жестом обвела книжные деревья рукой. Теперь она говорила громче, а в ее голосе звучали неизбывная боль и невыразимое отчаяние. – Все вы уходите от меня. И еще никто вопреки заверениям не сумел разделить одиночество и вечность со мной.

Инга сложила руки за спиной и отвернулась. Она давала мне возможность уйти, и мне следовало использовать этот шанс. Мне нужно было бежать, ибо моя жизнь стремительно истекала. Но я не мог трусливо уйти, бросив Ингу в расстроенных чувствах, потому что знал: спустившись отсюда, я не смогу подняться назад.

– Ступай же и не тревожься обо мне, – поторопила Инга, легко прочитывая в моих глазах все то, что я не сумел сказать. – Я сильнее твоих родителей и нуждаюсь в тебе гораздо меньше, чем они.

Понурив голову, я плелся к выходу. Втайне я надеялся, что моя жизнь оборвется прежде, чем я его достигну, это станет моей отговоркой, и мне не в чем будет себя упрекнуть. Я понимал, что, возвращаясь, поступаю правильно, но чувствовал себя предателем: Инга доверила мне свои истинные переживания, а я все равно оставил ее и ушел.

Как медленно я шел, как медленно волочился, но как несправедливо быстро ступени оказались у моих ног. Я не оборачивался, понимая, как больно мне будет видеть Ингу, и еще больнее будет узнать, что она даже не смотрит мне в след. И тут я заметил тоненькую книжку в синем переплете, ту самую, что свалилась с дерева, когда я сюда только поднялся. Не книжка, скорее даже тетрадь, теперь она лежала на верхней ступени, неосторожное движение или порыв ветра могли ее сбросить вниз. Я подобрал ее с величайшей осторожностью, словно от сохранности этой тетрадки зависела моя судьба. Перевернув, я увидел на переплете свое имя.

В растерянности я озирался сторонами, страх нарастал во мне, не позволяя трезво рассуждать. Я искал дерево, с которого свалилась моя книга, но не находил на полках пустоты. Казалось, для моей книги здесь нет больше места. Тогда я подумал, что это знак, и мне надлежит остаться. Я представил, как бросаю книгу далеко в бескрайнее небо, а вдруг поднявшийся ветер уносит ее прочь, за пределы этого волшебного и проклятого книжного замка. Книгу находит юный мечтатель и, мне хочется верить, извлекает хоть какой-то урок из моей несчастливой судьбы.

Моя книга с каждой секундой тяжелела и все сильнее тянула меня к земле. Я не мог ее выпустить, но и не мог удержать, – неизбежно мы должны были погибнуть вместе. Моя нога подогнулась, и я пошатнулся в последний раз. Но вдруг за книгу ухватились белые нежные руки.

– Иди, – шепнула Инга.

Ее прежде чарующий звонкий голос ныне едва различимый и глухой шел из бесконечной туманной дали. Я не имел сил ответить и не имел сил испытывать благодарности. Я покорно повиновался, как повинуются человеку, не зная слов, ручные звери, ибо разум уже оставил меня.

Я не спускался по ступеням, но падал и двигался как марионетка на непослушных ногах. Грохот моих шагов отдавался в груди гулкими ударами сердца. Оно колотилось так сильно, что гудело колоколом в моей голове и толкало в грудь, мешая идти. Много раз я терял равновесие и падал, я упрямо поднимался, но в какой-то момент уже не смог встать. И когда ноги отказались мне служить, я пополз, подтягивая себя на одних руках. Я цеплялся за края ступеней и неуклюже скатывался. Я отчаянно вырывался из вязких щупалец ночного неба и двигался на свет как неразумный мотылек. Не помню, как преодолел последние ступени. Я лежал на холодном камне и больше не мог себя подтянуть. Должно быть, за меня это сделало сердце. Готовое вот-вот разорваться, мощным ударом оно швырнуло меня в белую милосердную пустоту.

Я перевернулся на спину и различил белые стены, белые простыни, белый потолок и белую дверь. За матовым дверным стеклом маячил неясный темный силуэт. Я не понимал ни кто я, ни что происходит со мной. Я знал только одно, и это вызывало во мне безграничный ужас, – я не волен распоряжаться собственным телом. Что-то держало меня, что-то мешало подняться. Я напрягал все свои мышцы, но по-прежнему оставался пленен. От страха и отчаяния я начал кричать. Тень за стеклом зашевелилась, и ко мне в палату вошел человек в белом халате. Он выглядел рассерженным и смотрел на меня недоверчивым взглядом. Он что-то говорил, но я не знал, чего он хочет, я не помнил, какого это – слышать и забыл, что такое слова. Он наклонился ко мне, и только тогда я увидел, что связан ремнями. Поправив ремни, человек ушел, а я вновь остался один в этой бесконечно унылой белой больничной пустоте. Позже в палату явилась медсестра и наконец даровала мне долгожданную свободу. А затем вернулся мужчина и опять меня пристегнул. Я начинал ненавидеть этого человека, а вместе с тем нашел закономерность и сделал вывод: надо вести себя смирно, и тогда с меня снимут ремни. Когда же это произошло, мне сделалось стыдно: и зачем только я себя так странно вел? Удивительно было и другое: теперь, когда ко мне вернулся разум, я лежал не по своей воле, но потому что при всем желании не мог встать.

Все, чему я научился в первый день, возвратившись к жизни, это слабо двигать головой и просить принести мне воды. Не знаю, сколько я тогда выпил литров, меня мучила бездонная жажда, а крошечные кружки приносили облегчение на какие-то пять минут.

Помню, когда впервые меня пришли навестить родители: мама не могла удержать слез, а папа храбрился, но был бледен как мел. Тогда же они озвучили принятую врачами историю. Сломленный тяжелейшей депрессией я отгородился от мира, бросил работу и отказался от еды. Депрессия и голод истощали меня и приводили к безумию, я перестал выходить из квартиры, не отвечал на сообщения и звонки. Обеспокоенные родители приехали в Дремополь из далекого Ведграда и нашли меня обезумевшим и едва живым. Я не узнавал их и отказывался ехать в больницу, я сопротивлялся подоспевшим санитарам, отчего даже получил ушиб. Но о тех событиях мне так и не напомнила память, и о них я знаю лишь с чужих слов. Мне диагностировали гнойный менингит и уложили в реанимацию инфекционной больницы.

В коме я пролежал всего лишь три дня, но только спустя еще пять дней окреп достаточно, чтобы совершить переход из реанимации в общее крыло. Это путешествие длиною в пятьдесят метров потребовало от меня поддержки медсестры и отдыха на скамейке на половине пути.

А затем началась самая унылая часть моего пребывания в больнице. Если прежде я не мог двигаться и потому не тяготился своим заточением, то теперь выл от необходимости оставаться в четырех стенах. Прежде периодические провалы в забытье коротали часы скуки, но теперь мне совершенно нечем было себя занять. Я не мог ни читать, ни пользоваться телефоном – строчки и символы расплывались перед глазами, и даже от минутного зрительного напряжения начинала жутко болеть голова. Решетки на окнах добавляли моей палате сходства с тюремной камерой, а дверная решетка в конце коридора у входа исключала любую возможность бежать, если вдруг у меня бы такая идея возникла. Свидания с пациентами инфекционной больницы также разрешались только у дверной решетки. Однако мои родители, будучи людьми из медицинской сферы, это ограничение сумели обойти, да и под конец моего пребывания в больнице вывезли меня из заточения на выходные, хоть это и было строжайше запрещено. Повезло мне и с расположением палаты, потому что находилась она на первом этаже. Каждый день ко мне приходил старый друг, для чего проезжал через весь Дремополь, я садился на подоконник, и мы по многу часов проводили в задушевных разговорах у окна.

Но в часы долгого одиночества я вновь поднимался по высоким ступеням на крышу книжного замка, ибо ни на мгновение не усомнился в его существовании и не допускал мысли, что он привиделся мне в тяжелом бреду. И тогда меня душили слезы отчаяния, и я не мог поверить, что упустил свое счастье. Мне делают двенадцать уколов в сутки, я прикован к капельнице, отчего принимаю пищу лежа в постели, и даже идя в уборную, вынужден волочить капельницу за собой. И на все это я обрек себя добровольно, когда мог беззаботно танцевать на крыше мира с прекрасной Ингой под волшебными звездами и яркой луной.

Но потом ко мне вновь приходили родители, и, видя безграничную любовь в их счастливых глазах, видя, как румянятся их прежде бледные лица, я понимал, что поступил правильно. А слушая своего друга и получая слова поддержки от тех, от кого я этого и не ожидал, я осознал, что далеко не так одинок, как мне это представлялось.

Прошло много лет, но я по-прежнему вспоминаю о книжном замке. Я ищу его, оказавшись в памятном дворе, и поднимаю глаза на окна своей старой квартиры. Я вспоминаю о нем всякий раз, когда прихожу в книжный магазин. Я знаю, вход в книжный замок должен быть где-то здесь, между отделами фэнтези и фантастики. Но также я знаю, мне его уже не найти. Одной дорогой не пройти дважды, а моя дорога уже ведет меня в какой-то другой, но не менее чудесный мир.