– Не сходить ли нам куда-нибудь? – спросила Ида, и я понял, что мы в каком-то из тех измерений, где всё время надо куда-нибудь ходить. В крайнем случае лежать, но случай не был похож на крайний, и я сказал:

– Конечно, дорогая.

– Мы тоже, мы тоже! – загалдели и запрыгали дети. Здесь они и в самом деле были детьми. Среднезрелыми такими, крепко стоящими на ногах, а в данном случае даже прыгающими.

– Успокоились. Евгений, Леночка! Успокоились – и одеваться, – по-матерински, бесконечно любя, но пребывая в рамках ответственности, распорядилась жена. Ах вот оно как, Евгений и Елена (а может, так и было).

Не знаю, сколько времени ушло на сборы – я собирался автоматически, наслаждаясь динамическими видами и парадоксальными законами этого измерения. Всё куда-то плыло, но отчего-то не уплывало, хотя никак не удавалось поймать тот момент, когда же оно возвращается на прежние позиции. Вот шкаф, вот столик, и они как в медленном потоке, они всё время отдаляются, всё дальше и дальше, до свидания, шкаф, до свидания, столик... но здравствуйте, шкаф и, разумеется, столик, вот вы и здесь, вот вы и здесь!

Некоторые предметы перетекали друг в друга, а некоторые выскакивали словно бы ниоткуда, тихонько приветственно щёлкая.

– Привет, – ответил я одному такому.

– Если что, это кошачья чашка.

– У нас есть кошка?

– У нас есть чашка, – улыбнулась Ида. – Вообще-то кот. Крюшон. Крюша, кс-кс-кс! Спит где-нибудь.

Я заметил, что Ида надела на тоненькую себя одно, другое, третье и украсила лицо чем-то совершенно замечательным. Замечательным, но скажу как на духу, совершенно не обязательным – нет никого, нигде и никогда прекраснее Иды. Кстати, у неё и память прекрасная. Гораздо лучше, чем у меня.

Всё изменялось и пощёлкивало, изменялось и пощёлкивало.

Я щёлкнул языком, потом пальцами, потом вдруг спросил:

– Мы ведь никогда не разминёмся?

– Почему ты об этом спрашиваешь? – она перестала собираться и смотрела на меня с удивлением.

– Не знаю. Столько пространств, столько времён...

– Я всегда с тобой, – убеждённо, не сводя с меня своих прекрасных глаз, сказала Ида. – Я всегда с тобой, даже если тебе покажется, что нет.

– Ты всегда со мной, даже если мне покажется, что нет. Мы уже были в этом измерении?

– Были в очень похожем. А ты совсем ничего не помнишь?

– Нет, ну кое-что-то да... Солнце?

– О да! Тут такое солнце!

Мы отправились в кондитерский бар на углу. Или за углом, я в этих углах никогда так уж хорошо не разбирался.

Солнце не подвело, сияло как это мало где бывает. Улица текла сразу во все стороны и сразу вся – занятые исключительно собой и фотосинтезом растения, жилые коробко-панели, фонари, бодро отражающие натиск светила, всё-всё-всё-всё. Поверхность под ногами щёлкала так часто, что это воспринималось сплошным шипением, но чаще всего выскакивали небольшие камни и вспухали маленькие аккуратные горочки, в целом поверхность держалась довольно уверенно. Широким столбом всё взмыло к небесам только раз, да и то не под ногами и не перед носом, а где-то сбоку. Мне было приятно просто смотреть, просто перебирать конечностями в удобной и почти не изменяющейся обуви, и я знал, что Иде тоже. Дети бежали впереди и тоже были довольны. Но где же все остальные? Отчего так безлюдно?

– Отчего так безлюдно? Совсем никого.

– А кто тебе нужен? – с интересом спросила Ида, как будто намереваясь это учесть и исправить.

Я незаметно смутился, но ответил без всякой заминки:

– Никто, дорогая. Никто, кроме тебя и наших крох. Но всё-таки до странного пусто...

Едва я это договорил, как послышался женский окрик: «Постойте! Подождите!». Нас догоняла низкорослая рыжеволосая толстушка. Плясали её крупные кудряшки, плясала свисающая с плеч цветная накидка, ноги тоже как будто не просто бежали, а ещё и приплясывали. Мы окоротили детей, чтобы они не убежали за горизонт, и остановились в ожидании.

– Ох... – выдохнула она. – Помогите!

– Вас кто-то преследует? Вы что-то потеряли? – начал я перечислять приходящее на ум.

– Я сама... – Она никак не могла отдышаться. И голос у неё был такой... готовый сорваться. Низенькая и полная, она казалась карапузом на каблучках. Несмотря на зарождающееся во мне раздражение, карапузом довольно милым. – Я сама, сама потерялась! Открываю глаза – и не пойму, где я. Не помню, почему я их закрывала. Не пойму, куда идти!

Мы с Идой переглянулись, обмениваясь недоумениями и пытаясь сформировать некое подобие общего решения. Подобие не формировалось. Взгляд Иды говорил: ей надо помочь! Мой взгляд выражал нечто противоположное. Я без всяких оговорок оказал бы незнакомке прямую и ясную посильную помощь, но помогать ей найтись... Только что (минут десять назад, если время здесь линейное, что совсем не факт) я не нашёл, где спит Крюшон, а пока искал, был оцарапан беспардонно дёрнувшимся в мою сторону суккулентом. Каким образом я отыщу координаты, нужные этой излишне взволнованной даме? Но Ида настаивала. «Надо хотя бы попытаться!» – говорили её прекрасные, а на данный момент ещё и строгие глаза.

– Не переживайте с такой интенсивностью, – сказал я с небольшой (с необходимой, как я посчитал) прохладцей. – Помочь так помочь, надо так надо. Как вас можно называть?

Толстушка перестала дышать так прерывисто, она, наоборот, затаила дыхание и посмотрела на меня совсем по-другому. Внимательно.

– Лида, – сказала она.

– Итак, Лида. В чём может заключаться помощь? – спросил я, потирая руки (насколько я помнил, этот жест должен выражать готовность к полезному действию).

– Мне бы телефон, – сказала она. – Номеров я не помню, но ведь можно и в скорую. Или в полицию.

И вот тут поверхность серой шершавой лентой взметнулась из-под ног и весьма чувствительно шарахнула меня по затылку! Я упал на четвереньки. Подо мной стремительно росло нечто вроде холма. Ида и дети скатились по одну его сторону, а толстушка Лида – по другую. Дорастив себя приблизительно по верхушку ближайшего дерева, холм на мгновение застыл, а потом весь затрясся, заходил ходуном, и меня выкинуло к семье.

– Да, спонтанность. Да, хаотичность. Однако и семейные ценности! – пошутил я, отряхиваясь. – Ну? Мы идём или как?

– Идём, идём!

Но это дети. А Ида стояла задумчивая. Такая задумчивая, что меня словно и не услышала.

Я коснулся её плеча.

– Дорогая...

– А как же Лида? – спросила она.

– Ей поможет кто-то ещё. Мы не лучшая кандидатура, это же ясно!

– Но тут и правда никого. Как ты и говорил, бесчеловечно.

– Я говорил, безлюдно.

Из-за холма появилась Лида. Она опять бежала, но на этот раз ещё и оглядывалась. Увидев нас, она замахала обеими руками.

– Как хорошо... Как хорошо, что вы здесь! Там компания! Я попробовала стучаться в окна, чтобы позвонить...

– И что же окна? – спросил я. Без прохладцы. С конкретным уже морозом.

– Ничего. Дайте, пожалуйста, телефон!

– Пожалуйста, – полез я в карман, другой... Я плохо представлял себе искомое, но не настолько плохо, чтобы не понять: у меня его нет. Всё, что есть, не оно, им быть просто не может. Я вопросительно посмотрел на Иду. Она опустила глаза и отрицательно покрутила головой.

– Телефона, к сожалению, нет, – не особенно сдерживая злорадство, озвучил я. Информация предназначалась Лиде, а злорадство – Иде. Говорил же, мы не лучшая кандидатура!

– Куда вы идёте? Можно я пойду с вами? – умоляющим голосом спросила Лида.

– То есть зачем?

– То есть пока ночь. Утро же скоро уже? Сколько сейчас времени?

– Много, – сказал я многозначительно. И ещё более многозначительно посмотрел на Иду. Видишь, дорогая? У неё сейчас ночь. Что ещё? Сиреневые пони? Златозубые драконы? – Идти, Лида, в бар с бисквитами и мороженым вам никто не запретит, – великодушно объявил я. Великодушно, но не сказать чтоб сильно доброжелательно. Никто не виноват, если кто-то сошёл с ума.

И мы опять направились в бар, только теперь уже с Лидой. Дети по-прежнему бежали далеко впереди, а Лида плелась где-то сзади. К её чести надо сказать, было заметно, что ей неудобно нарушать семейную герметичность нашего променада. Иногда я оглядывался. Чисто рефлекторно, сам не зная зачем. И вот, в очередной раз оглянувшись, я нашу новую знакомую не обнаружил.

– Что скажешь? Предложишь её искать? – поинтересовался я, не спеша спешиваться с конька злорадства.

Дети, успевшие добежать до бара и вернуться обратно, к нам, притихли в ожидании ответа.

– Не предложу. Пойдёмте, – сказала Ида вполне определённо. Но вид её оставался задумчивым.

В баре было тоже пусто. Кондитерша, естественно, имелась – дородно-плодородная этакая матрона, но отчего-то не румяная, а бледная – а больше никого. И это очень зря, здесь было хорошо, хорошо по-другому, чем на улице. Бар проявлял довольно высокую степень стабильности, почти ничего никуда не смещалось и совсем редко что-нибудь выскакивало. Тёмный потолок мягко, невесомо колыхался и, казалось, держался на единственной неподвижной детали – на скруглённом углу тонкого светильника. Ветки, облепившие стены от пола до потолка, были живыми или искусно это имитировали. Листья шумели, шептались у самых ушей. Было свежо...

Дети насытились так быстро, что сверкнула мысль – а стоило ли приходить? Но Ида повеселела, и я повеселел вслед за нею.

– Хорошее измерение. Планета?

– Да. – Ида ела мороженое так вкусно, как умеет только она. – Но некоторые считают, что не планета, а диск.

– Диск? Прямо так, в голом пространстве?

– На слонах.

– Что ж, неплохо. А слоны?

– На черепахе.

– Мне определённо нравится.

– Правда?

– По-моему, отлично.

– По-моему, тоже. А ещё... так и есть. – Ида сказала это заговорщицким шёпотом. Она хитро улыбалась, мороженое не кончалось, дети носились по бару (как удобно – никому не мешая!). Вместе со сладким холодком по желудку растекались удовольствие и покой.

– Кстати, а вкусно, – сказал я.

– Да. Только маленькие. Парковые.

В глазах потемнело. Потемнело, а потом стало светлее, а с одной из сторон и совсем светло. Там что? Там что, рассвет?..

Я сидел на скамейке. Над головой тонкий месяц. В руке надкушенное яблоко. Чуть наискосок от меня – дородно-плодородная парковая скульптура, а на другой искосок, на такой же скамейке – Лида.

– Где все?!

– Они за нами не пошли.

– Кто не пошёл, куда не пошёл? – не мог я взять в толк, что происходит.

– Та компания.

– Какая компания? Господи, я брежу?... Где моя жена, где мои дети?

– Дети? – удивилась Лида. – Вы так и были.

– Как «так»?

– Один.

– Невозможно, это невозможно...

– Возможно. Если так и есть, – осторожно возразила она. – А я ведь всё вспомнила! Я на Кольцевой живу. Вон мой дом, одноэтажка за автобусным кольцом. Третье и четвёртое окна слева. А с памятью такое это после аварии.

– Третье, четвёртое... – Я просто бормотал. Не знал, что говорить. Что делать. Что дальше. Сиреневые пони? Златозубые драконы? Никто не виноват, если кто-то сошёл с ума... – И почему вы ещё не дома?

– А как же вы?

Под ногами и в кронах деревьев что-то иногда пощёлкивало, но совсем иногда. Редко. Лидин дом с его третьим и четвёртым окном никуда не уплывал, только иногда чуть заметно вздымался и опускался, как будто дышал. По утрам здесь, надо думать, стабильнее, чем... Чем когда?

Начал собираться клочковатый туман. Из листвы послышались птичьи трели, нечёткие, приглушённые. Звуки утопали в тумане, как в поролоне.

– С кем я разговаривал, если не с Идой?

– Про слонов? Со мной. Подкиньте яблоко.

– Брррр, – потряс я головой, не понимая.

– У вас в руке яблоко.

– Так.

– Подкиньте его как можно выше.

Я подкинул. Как можно выше. Сверху, из тумана, вынырнул гигантский хобот – и сразу же снова исчез.

– Поймал! – обрадовалась Лида. Сорвала и подкинула яблоко сама. Хобот – секунда – нет хобота. – Опять поймал! Видите?

Я не был уверен, поймал ли. Во-первых, туман. Во-вторых, это странно. Хобот огромный, а яблоки маленькие, парковые. Но я сказал:

– Конечно, вижу.

– Пойдёмте, – протянула мне руку Лида, и я вспомнил, что мы в каком-то из тех измерений, где всё время надо куда-нибудь ходить.