– Ламантины – это фиолетовые дельфины, что уходят в океанские глубины, чтоб найти затерянных на дне, заблудившихся во мгле, кричащих в тишине. Когда находят ламантины, тех, кто спрятан в тине, тех, кого туго спеленали спирулины, тогда пузырьками воздуха немого, наверх струится жизнь иного. Не та, что прежде. Не та, что так похожа была б на нас.

Качелька тихо скрипнула в ответ, выдергивая Стасика из взрослых размышлений. Мальчик отвел взгляд от тени у крыльца.

– Да, возможно, ты право. Но тут я придумываю, – возразил Стас.

Качель качнулась, как показалось Стасу, – возмущенно. Стас пожал плечами и опустил глаза на грязные руки – днем вместе с Дином искали клад во дворе. Пес, весело виляя хвостом, тыкал носом в заветные места. Стас рыл. Клад найден не был.

Но впереди так много дней. Бесцельных, бесполезных дней, что клад найдется. Обязательно, однажды, клад найдется. Дин в этом не сомневался, а Стас во всем мог довериться своему любимому псу.

– Я знаю, что это не правда. Что спирулина – это порошок, но на нем написано, что он из водорослей, значит подходит, – продолжил Стас, выковыривая грязь из-под отросших ногтей.

Качель сокрушенно взвизгнула. Подлетела к небу и упала обратно. Житель качели начинал злиться. Стасик уже был не новичком, он уже умел определять эмоции. Да, и рисковать своим носом снова вовсе не хотелось. Любой дурак поймет с первого раза, что призрак расстроился или зол. Дети узнают это еще до школы, возможно, даже до садика. И Стасик не был исключением.

Первая встреча случилась, когда Стасу было всего-то два годика. Родители тогда впервые выпустили его из дома, отвели на детскую площадку.

Стас запомнил тот день до мелочей, до запахов, до цветов, до малейшего ощущения ветра на, тогда еще, нежной коже.

Вот-вот должен был родиться новый горячий день. Солнце уже пробивало себе пути сквозь клочки белесой пелены. Еще до этого Стас видел, как от белой утренней пены отрываются клочки облачков с грустными глазами. Из окна под крышей пятиэтажки, он видел, как облачка расплываются по своим местам. И замирают там до того, как солнце их испарит, тогда -то на улицу и выходят люди.

Раньше это время называли окончательным растворением. И приходилось оно на немного позже полудня. Но ни в коем случае не в полдень. Но и не сильно после. В общем, время то было четкое и числилось оно – окончательным растворением. Каждый день новое, каждый день свое, но люди всегда знали во сколько. Стасик раньше не понимал откуда люди могли это узнавать, ведь в полдень облачка уже пропадали из вида. Но жизнь научила.

Жизнь вообще многому учит. Так говорили родители Стасика в тот день. Десять лет назад, когда впервые вынесли его на улицу в то время, когда солнце только-только начинало разбивать плотный туман, сковывавший город. Когда только-только из тумана стали появляться облачка. Маленькие с грустными глазами. Длинные, как шпалы, с оборванными концами. Круглые, как надувные шарики. Взъерошено-колючие, как безобразно склеенные кактусы.

Тогда еще маленький и неопытный Стасик следил за обрывками тумана, провожал их глазами и делил на хороших и опасных. Колючие – злюки. Оборванные – опасные. Шарики – задорные. Облачка с грустными глазами – должно быть, потеряли маму.

Стасик фыркнул от воспоминаний: какой же глупый он был. Ведь любому дураку известно, что чем безобиднее выглядит призрак, тем он опаснее. Но Стасика всю жизнь окружали дураки. Стасику не от кого было принять эти знания.

Люди старались вообще не контактировать с призраками. Это считалось дурным тоном. Люди не впускали призраков к себе домой, обвешивая квартиры, как внутри, так и снаружи, защитными оберегами, разноцветными тряпками, колокольчикам и паутинными ловцами. Люди не выходили из дома от сумрачного появления до окончательного растворения. И даже тогда они обвешивались пестрыми лентами, вплетали в волосы колокольчики и постоянно носили с собой дождевую воду. Ведь только дождевая вода способна растворить призрака.

Кресты, святая вода, молитвы и прочее, доступное людям в прошлом, уже не помогало. Церкви долгое время боролись с шаманами и ведуньями, но по итогу проиграли. Теперь церкви – самые заселенные призраками места. Церкви круглосуточно – опасное место, обнесенное защитными яркими лентами по периметру.

И в тот день, родители, вооружившись флаконами дождевой воды, обвешавшись защитными лентами и талисманами, вынесли Стасика на игровую площадку. Усадили в центр песочницы. Выдали серое ведерко, серую лопатку и, ласково улыбаясь, отошли в сторонку.

Стасик ничего не подозревал. Он смотрел на улыбки родителей, звонко смеялся, насыпая серый песок в свое ведерко. Родители махали ему руками, подбадривали. Мамины длинные разноцветные волосы развивались на ветру, яркие ленты косами свисали по плечам. Красное платье хлопало об розовые коленки, звеня сотнями колокольчиков на подоле. Папа поправил ярко-желтую кепку, дрожащими руками в разноцветных татуировках отвел от своего лица мамины волосы.

Родители напряженно ждали, вглядываясь за спину Стасика. А Стасик, ничего не подозревая, продолжал беззаботно играть в бесцветно-сером мире. Ему нравилось. Он впервые оказался на улице, впервые игрался в песочнице, впервые дышал новым непонятным воздухом и наслаждался щекоткой ветра. Его серые волосы уже отросли достаточно, чтобы можно было вплетать туда ленты и колокольчики. Они уже были подготовлены к нанесению яркого цвета, но родители пока не торопились. Они говорили: «Ребенок должен знать, как устроен этот мир. Его должна научить сама жизнь. Ребенок должен познать все сам, чтобы потом не совершать глупых ошибок.»

Как оказалось, в песочнице жил шарик. Белый, гладкий и блестящий. Шарик не имел глаз, рта и носа. У шарика не оказалось и рук с ногами. Но Стасик чувствовал, что шарик не рад, тому, что человек сидит в его песочнице. Стасик широко улыбнулся недостаточно широким рядом зубов забавному призраку. Призрак скрипнул песком. Стасик подал серую лопатку новому другу. Песок закружился невысоко от земли.

Пока Стасик радостно вставал на ноги, чтобы повеселиться с шариком, чтобы поиграться с, кружащимся у его ног, песком, чтобы поделиться своими игрушками… Пока родители, забыв все свои принципы воспитания жизнью, неслись к песочнице, выставив вперед бутылки с дождевой водой… Пока дождевая вода падала блестящими каплями на серую землю, недолетая до песочницы… Пока солнце пробивалось сквозь туманную пелену, раздирая ее в клочья на все новых и новых призраков, которые расходились по свои местам… Пока серый мир вступал в свою полную и насыщенную жизнь… Призрак набирал обороты. Призрак злился. Призрак возмущался вторжению. Призрак закручивал песок между маленьких ножек, отрывая ребенка от земли.

Дальнейшее Стасик помнил смутно. Или просто недостаточно хорошо забыл. Отрывки порой еще будили его, вызывая дрожь и смех. Неверные реакции. Не те, которые обычно возникают у тех, кто контактировал с призраками. Но откуда Стасику знать о том, какие должны быть реакции. У него были такие. Стасик дрожал от холода обиды. Обиды от того, как забавный шарик разбил ему нос о серую перегородку песочницы. Обидно от того, как безобидный белый шар порвал барабанные перепонки беззвучным визгом. Обидно от того, что новый друг лишил его всех первых зубов.

Но, как оказалось, кровь – цветная. А призраки боятся цвета, избегают его. Красная кровь текла по лицу Стасика. Сочилась из носа, болезненным потоком вырывалась изо рта, щекотала шею, выливаясь из ушей. Кровь Стасика большими каплями капала с подбородка на серую землю, отпугивая шарик. Кровь Стасика прокрашивала серую футболочку. Кровь Стасика размазывалась дождевой водой, долетающей из пульверизаторов родительских оружий.

С тех самых пор Стасик знал, что призраки опасны, что призраки могут сделать очень больно. Стасика учили долгих пять лет. Уже не жизнью. Простыми словами, угрожающими надписями, яркими строками, постоянными повторами, уговорами и просьбами, кричащими со всех стен яркого мира людей. В общем, как только не учили. Учили определять время окончательного растворения. Учили понимать время сумрачного появления.

Стасик, как каждый дурак, знал, что такое серый мир. Стасик, как и любой дурак, знал, что нужно быть ярким, звенящим, гремящим и всегда носить с собой дождевую воду. Стасик, как и всякий дурак, понимал, что подворотни, подземные переходы, метро, церкви, леса, могут таить в себе запоздалых или ранних призраков. Стасик не совался, туда куда не нужно. Стасик не интересовался тайнами серого мира. Стасик не старался стать, как те парни, что по своей дурости исчезали, отправляясь на разведку в серый мир.

Стасик был порядочным. Стасик был хорошим ребенком. Ребенком, который помнил встречу с белым шаром, хотя бы потому что зубы восстановились, а вот уши нет. Стасик с тех пор не слышал. Не слышал людей. Не слышал колокольчики. Не слышал ругани родителей. Не слышал пение сумеречных птиц.

Как оказалось, Стасик мог слышать только их. Призраков. Но Стасик понял это уже намного позже, чем обида разъела сердце до пустоты. В беззвучном мире, наполненном запахами, цветами, ощущениями, было слишком неуютно. Стасик помнил звук смеха, скрипливый голос папы, ласковые песни мамы, постоянный перезвон колокольчиков. В мире, в котором тишина могла убить, Стасик остался с ней наедине.

Только воспоминание крика во время первой встречи, да звенящий беззвучный визг, что разорвал слух в дребезги, иногда еще преследовали Стасика во снах. В такие моменты он вздрагивал, подскакивал в кровати, дрожал от холода обид и смеялся. Так же, как и все в этом мире. Стасик смеялся беззвучно. Беззвучно для самого себя. Смеялся от того каким он был дураком. Какие все вокруг дураки. И как же ему повезло, что он больше не такой.

Но, чтобы стать не таким, нужно время. Нужна боль и переломный момент. Везде нужен переломный момент. И в каждой жизни он есть и даже не один. Вот у Стасика вся жизнь состояла из переломных моментов. Жизнь Стасика не щадила. Она исправно его ломала и подстраивала, чтобы к двенадцати годам Стасик стал таким каким нужно жизни. Во всяком случае, именно так Стасик и считал.

Считать переломные моменты он начал с того самого. С первой встречи с призраком. Вполне себе, убедительно для старта. Осознание глухоты стало вторым в этом бесконечном списке.

Стасик не всегда был таким умным, поэтому этот список начался недавно, просто с прошлых переломов. Стасик старался учесть их все. Потому что впереди долгая жизнь, а жизни он уже боялся.

– Хорошо, – примирительно сказал Стасик черной тени, сидящей на соседней качели. – Ты право. Я занимаюсь ерундой. Я отдаляю момент. Но я могу бояться, я еще маленький.

Качель остановила свое нарастающее дребезжание. Прислушалась. Задумчиво пропела.

– Я пытаюсь, – вскрикнул Стасик.

Уже Стасика затопила ярость. Он подскочил с качели, размашистыми шагом пошел на встречу темному углу крыльца. Остановился в паре шагов. Отступил. Задумчиво постоял, рассматривая невидимое, и вернулся обратно.

Качель приветливо приняла гостя.

– Я все понимаю, – Стасик всмотрелся в тень. – Я должен перешагнуть и это. Но, может, я пока не готов?

Качель потеплела, подбадривая мальчика.

– Дельфины – это серые спирулины, что улетают в небесные вершины…

Стасик придумал этот текст очень давно. Когда пытался спастись от громкой тишины, перебить ее, заглушить. Тогда он еще плохо соображал, знал мало слов, и эти слова все равно являлись образами, а не звуками. Только намного позже, когда родители, стараясь облегчить свою вину, стали покупать Стасику все больше и больше игрушек, книжек и ярких оберегов, только тогда, Стасик начал изучать все подряд. Когда он научился читать, он начал придумывать глупые стишки, что не рождают образов. Которые можно только услышать. Услышать в голове. А значит затушить тишину, сбавить ее, прикрутить на минимум.

Дельфины уже давно не существовали, как и ламантины. А может и оставались, но их никто никогда не видел. Потому что люди больше не путешествовали. Люди жили только там, где жили. Или исчезали, как в дальнейшем считалось – умирали.

Родители Стасика тоже исчезли. И Стасик мог бы порадоваться, ведь ни единожды в бессонные беззвучные ночи, он думал об этом. Он хотел, чтобы родители поняли, как он страдает, чтобы родители сами почувствовали, как это – встретиться с кем-то таким опасным, что превосходит тебя во всем. Чтобы родители поняли, как он еще не принял их болезненное предательство.

Но Стасик не обрадовался. Он молча принял эту новость, написанную на клочке розовой бумаги, которую протянул синий полицейский. Стасик не плакал, хотя полицейский принял все попытки его успокоить. Стасик не обрадовался. Стасик в очередной – к тому времени, уже не третий – раз сломался. Сломался больно, с щелчком, вполне слышимым, очень разрывающим и невероятно пустым щелчком. Оказалось, это еще больнее, чем выбитые зубы и разбитый нос. Оказалось, что с этим никто не поможет справиться.

Ведь не текла, окрашивая собой все, кровь, не отпугивала монстров. Не спешили на помощь родители, поливая все вокруг дождевой водой. И больше не восстановилось ничего. Как оказалось, потеря родителей – это не потеря зубов. И даже не потеря слуха.

Но, если бы на этом жизнь Стасика остановилась, Стасик бы радостно вздохнул. Но жизнь не планировала останавливаться и неслась вперед все набирая скорость. А Стасик трепыхался за ней по избитому серому асфальту, уже не пачкая его ни в кровь, ни в слезы.

Так прошли смены приемных ярких семей. Так пролетели месяцы неприятия и отторжения. Так пронеслись неестественные улыбки пестрых людей. Пара лет, за которые яркие люди теряли свои цвета, смазывались, превращались в глянец журналов или блеск экранов. Стасик все больше терялся среди людей, ощущая в них какой-то неясный подвох.

Люди становились картонными. Люди вели себя, как игрушечные. Люди были слишком яркими, чтобы можно было их понять. Они были слишком слишком, чтобы было можно их принять.

Люди менялись, но не менялось остальное. Стасик чувствовал, что он живет в картинке. В детской раскраске, которую весь день от остаточного растворения до сумрачного появления, люди пытались закрасить, но приходил некто ночью и все стирал большой стеркой. Ведь, как бы не разливали люди по улице краски – туман их бесследно слизывал, возвращая серый мир на свое место.

И серый мир с каждой сменой семьи, становился для Стасика все ярче, все приятнее. Он больше не пугал. Он таил в себе спокойствие и постоянство. Он не шумел цветами, он не гремел показными эмоциями, он не играл никакой роли. Он просто был. Он появлялся с рассветом, рождал призраков, что расходились по своим местам. Он исчезал немного после полудня, но только для того, чтобы явиться обратно к закату.

Стасик больше старался не спать по ночам. Стасик вглядывался в окна, которые каждый раз находились на разных этажах и состояли из разных цветов. Стасик всматривался в ночь, ожидая увидеть, что происходит с призраками, как они объединяются в туман, кто слизывает все краски, кто руководит жизнью серого мира. Но как бы не менялись окна, все оставалось прежним, – Стасик ничего не видел.

Так жизнь привела Стасика в недалекую деревню. В деревне не было высоких домов, не было деревьев и даже заборов. Деревня не имела сараев и погребов. Деревня состояла из серых домов, серых дворов, серых машин, серых магазинов. С холма на деревню смотрела серая церковь, которую не окружали яркие ленты. Ее вообще ничего не окружало, кроме дикой серой поросли.

Деревня не пестрила. Деревня была спокойной. Стасика встретил Старик в замызганном сине-коричневом комбинезоне на голое, почти потерявшее свой зеленый цвет, тело, с вонючей сигаретой в желтых зубах. Старик не проронил ни слова, он изучающе взглянул на Стасика, что к тому времени уже обрел ярко-малиновый цвет, и махнул рукой, приглашая в дом.

Опасливо Стасик шагнул внутрь, а фиолетовый соцработник, что только что его привез, сию секунду сорвался по серой пыльной дорожке в сиреневый автомобиль. Не успела за Стасиком захлопнуться дверь, как грохот, удаляющейся машины, окончательно затих.

Внутри дома тоже не нашлось ярких красок. Стасик был удивлен. Стасик впервые был чем-то охвачен. Это что-то носило название: любопытство. У Стасика было столько вопросов, которые так и готовы были сорваться с кончиков пальцев, но Старик не знал языка жестов. Да и Старику и вовсе было плевать на Стасика и его вопросы.

Старик позволил Стасику узнавать все самостоятельно. Опытным путем. Так Стасик узнал, что в деревне все такие, как Старик. По кривым ртам, Стасик понял, что люди здесь очень много ругаются. По стертым деревянным полам крыльца, Стасик понял, что люди ходят на улицу только в магазин, да перекричаться с соседями. При чем Старик, судя по всему, кричал громче всех, грязнее всех и помахивал ружьем в дряблых руках.

Со временем и Стасик начал кричать. Кричать все что приходило в голову, не слыша ни себя, ни людей. Стасик обычно хватал метелку и, подражая Старику махал ею на соседей, ругаясь, как ему казалось, грязными словами. Старику было все равно на то, что вытворяет Стасик.

Старик лишь кормил парня, давал одежду, не всегда первой свежести, и позволял делать все. Главное, что было у Старика – собака. Собаку звали Дином. Так написал на клочке папиросной бумаги Старик. На следующем клочке Старик написал, что Дин знает, где в саду запрятан клад. С тех пор, после окончательного растворения, Стасик выбегал на улицу с серым Дином и искал клад в серой земле. Дин доверчиво тыкал носом в землю – Стасик рыл. Старик сидел на крыльце, курил и следил.

Однажды, Старик приволок откуда-то большую серую лопату. Но Стасик подарок не принял. На Стасика накатили воспоминания. Стасик заперся в своей комнате под крышей и не выходил оттуда несколько дней.

К тому времени Стасик привык к молчаливому Старику. Привык к неярким цветам. Привык перекрикиваться с соседями, чтобы то ни означало. Стасик полюбил Дина. Стасик не хотел возвращаться в город, не хотел в пестрость, не хотел к искусственным людям. Стасик боялся, что жизнь приготовила ему новый удар. Удар лопатой, который мог означать так много всего.

Вероятно, Стасик даже полюбил Старика. Не так, как родителей. Не так, как Дина. Но что-то в этом безразличном Старике отдавало теплом, Стасик не знал, что, возможно, дым сигарет.

Стасик ждал пока Старик к нему поднимется. Стасик ждал исхода. Но ситуация никак не разрешалась, а есть хотелось все больше.

Дождавшись ночи, надеясь, что Старик давно уже уснул, Стасик осторожно спустился вниз. Мальчик чувствовал, как под ногами пружинит деревянный пол, но надеялся, что это происходит беззвучно. Или хотя бы недостаточно громко, чтобы разбудить Старика.

Стасик крался на кухню, а под ногами кружился Дин. Дин вилял хвостом и разевал пасть. Вроде без происшествий, Стасик добрался до кухни, открыл тягучую дверь холодильника. Быстрый осмотр показал, что поесть там нечего. Расстроенный Стасик захлопнул бесполезный холодильник, глубоко вздохнул и провел взглядом по покосившимся полкам, на которых пылились разные металлические коробки. Стасик уже давно знал, что в таких коробках можно найти все, что угодно, только не еду. Старик хранил там какие-то мелкие железяки, пропитанные вонючим маслом. В каких-то неожиданно обнаруживались нитки с иголками, где-то дребезжала мелочь, а в некоторых вообще валялись одинокие трупики насекомых. Зачем Старик хранил эти жестянки — Стасик не понимал. Старик даже сам порой удивлялся находкам в банках, но упорно ставил все на место.

Скошенные полки обрывались прозрачным окном, за которым царила непроглядная серость. Перед окном стоял тяжелый деревянный стол, изрезанный ножом, исписанный непонятными заметками, заляпанный несмываемыми пятнами. На столе оказалась большая тарелка, на которой возвышалась пара бутербродов и кружка, от которой еще вился дымок. Дальше кухня переходила в коридор. Прямо так, без дверей или отметок. Просто кухня становилась заваленным какими-то инструментами длинным коридором, что кончался настежь распахнутой дверью, за которой белел туман.

Стасик вздрогнул.

Повернулся к столу. Уставился на тарелку с бутербродами. Не веря своим глазам, он подошел ближе, для убедительности ткнул пальцем. Бутерброды не пропали, как бывает во сне. Кружка, из которой он пил последние месяцы еще хранила тепло, а под кружкой обнаружилась папиросная бумага с несколькими коричневыми чайными ободками, которая гласила:

«Взрослые не обижаются»

Простая истина, которую Стасик впервые узнал в девять с половиной лет. Пожав плечами, приняв мудрость, Стасик отодвинул тяжелый стул, уселся и, разделив бутерброды с Дином, принялся за ночной перекус. Возможно, из-за того, что некуда было смотреть. А может, потому что это было единственное место, куда можно было смотреть, Стасик смотрел в окно. Окно было прозрачное со всех сторон, краски стерлись по раме изнури и серость разъедала кухню. Это было заметно и днем, и становилось все больше яснее ночью.

Стасик жевал бутерброд и задумчиво смотрел, как туман молчаливо меняет мир. В голове Стасика крутились мысли. Наверняка крутились, ведь не бывает такого, чтобы мысли не крутились. Вот и в голове Стасика что-то крутилось, зарождалось туманом и утягивало к себе. Пока не закончились бутерброды, пока не был выпит весь чай. Продолжая жевать, Стасик слез со стула и покачиваясь понес в раковину посуду. Посуды в раковине скопилось уже достаточно, но тарелка поместилась. Кружка уместилась рядом. Ровно на кружок, попачканный ею уже давно.

Уже не стараясь не шуметь, Стасик двинулся прочь с кухни, понимая, что жизнь не преподнесла ему неожиданного поворота, что лопата была не к тому, что Старик не собирался его возвращать, как надоевшую игрушку.

Только выйдя за порог кухни, Стасик моментально в этом усомнился. Старик стоял у распахнутой на улицу двери. Старик стоял не внутри. Старик был снаружи. Видно было только лишь очертание, остальное скрывал туман. Сердце Стасика замерло, а ноги предательски задрожали. Из плотного тумана в дом ворвался серый Дин, виляя хвостом. Неожиданность появления уронила Стасика на пол.

С пола, ощущая боль в разодранных локтях и холод от слюнявого языка Дина, Стасик видел, как Старик выплывает из тумана, переступая порог дома. Молча Старик поманил коричневым пальцем Стасика за собой. Сердце мальчика бешено кололось о худые ребра. В голове представлялась очередная подлость, преподнесенная жизнью. Но Стасик давно уже был не ребенок. Поднявшись на шаткие ноги, он пошел к Старику, понурив голову.

Лопата была предупреждением, думал Стасик, вспоминая детство. Стасик прощался с жизнью, которая ничего хорошего так ему и не дала. Стасик мысленно ругался, придумывая новые, несуществующие слова, лишь бы заткнуть тишину, которая все нарастала внутри него. И когда уже тишина достигла своего пика, победив все мысли. Когда Стасик проиграл страху, боли и холоду предательства. Когда Стасик уже был готов быть окончательно стертым, Старик дернул его за руку, перетаскивая за порог. В туман. В небытие. В серый опасный мир. К призракам, которым ничего не стоит поднять тебя на высоту и сбросить вниз, а потом с размахом протащить по дороге. И швырять до бесконечности, пока ты не превратишься в пятно. Желательно серое.

Старик дернул за шиворот. Стасик поднял голову, выискивая в тумане очертания Старика. Старик прижал палец к губам, приказывая мальчику хранить тишину и показал на уши, словно бы разрешая глухому слышать. Старик уверенно держал Стасика за плечо, а у ног теплом разлился Дин.

Стасик успокаивался. Тишина внутри его головы откатывала. Не сразу. Спустя долгое время, Стасик услышал. Услышал незримую, беззвучную песнь. Услышал разговоры и шепот. Он начал понимать отдельные обрывки проплывающих мимо фраз. Стасик слышал.

Стасик слышал их. И они не несли в себе угроз, они не злились. Они не хотели убивать или стирать. Они просто были. У них была своя жизнь. Беззвучная, бестелесная, бесцветная жизнь.

– Это он меня научил, – Стасик махнул головой в тень у крыльца. – Научил вас слышать, понимать, говорить с вами.

Качель печально скрипнула, видимо, тоже вспомнила Старика, который заботился о ней. Тень на качели поднялась и сделала несколько кругов вокруг сиденья, словно подгоняла Стасика.

Стасик усмехнулся, глядя на свои светло-малиновые руки, перепачканные в грязь. Может, клада и не было. Может, клад был задумкой деда, чтобы Стасик чаще мылся, чтобы краска быстрее стиралась с его тела. Но это не было поводом, чтобы остановиться. Дин продолжал тыкать носом, Стасик продолжал искать. Лопата не появлялась.

– Я боюсь его услышать, – прошептал Стасик, снова поднимаясь с качели и направляясь к крыльцу.

Ночь была в самом своем разгаре. Призраки кутались в туман, просачивались между друг другом, собираясь толпами. Или растворялись тонкими дымками над серыми полями, отделяясь друг от друга. Старик со многими познакомил Стасика, Старик дал понять их природу.

Старик однажды исчез, как считается, – умер. Но это не стало неожиданным поворотом. Не стало болью. Не стало обидой. Стасик, как будто бы был уже готов. Стасик понимал, чему его научили. Осталось только это услышать.