02.02.

Эта дурочка влюбилась.

Даже губы тряслись. Если кого-то трясло, Ветке мерещился запах старости, хоть убегай. Но это же Малька. Пахнет карамельками. И кудряшки тряслись, и пальцы – пришлось помогать ногти красить. И ресницы. Лишь бы не заревела, а то будет как мишка панда.

Так-то эта овца каждую оттепель влюблялась. И разочаровывалась через день-два. Сейчас всё холоднее, а Мальке – хуже. Ветка посмотрела в окно: до весны еще как до рая. Небо бледное, студеное, под ним – все серое, будто застиранные тряпки. Тоска. На рекламном щите с осени треплется драный плакат «Олимпиада «Возможность» – твой путь в бессмертие», никак не отвалится, а уж сезон давно прошел, победителей увезли… Чтоб участвовать, надо не ошибкой молодости родиться, как Ветка, а любимой, и чтоб тренеры, репетиторы, все такое… Пойти содрать плакат, что ли?

И в комнате с самонамалеванными картинками, прилепленными там, где отшелушилась краска, тоска. Дует из-под подоконника и в щели рам, как ни заклеивай. Ну, хоть Мальке хорошо: щебечет о парне: умный, красивый, интересно переписываться, вот приехал. Приехал! К ней! В их серый город! Да, затрясешься.

Изнывание по любви и Ветку порой накрывало, но хватало ума никому это не являть. Особенно парням – на кой им проблемы с такой коровой, как она – ни мозгов, ни внешности. В школе еще верилось, что превращение во взрослую девушку даст приемлемый результат, что надо просто перетерпеть… Но и в итоге не всем везет. Как была коровой, так и осталась. «Тупая корова», как мать говорит. Какая вообще любовь к коровам? Как можно вообще полюбить тело с таким крупом, с такими ногами? Душу? Не смешите.

То ли дело Малька, аккуратненькая, будто из кукольного домика. Глаза добрые, кудряшки светлые. Вот только реально мозгов недостает. Но Ветка уже привыкла этого опасаться и быть начеку. Мальке надо бы выйти замуж за кого-то надежного. Чтоб берег.

– …никто так со мной не разговаривал, – Малька мелко и быстро махала лапками, чтоб розовый лак скорей сох. – Как будто я настоящая.

– А ты поддельная, что ли? – вообще-то обидно. Два года душа в душу, с первого дня в колледже, и в Веткиной жизни мало кто был таким настоящим, как Малька. Да больше никого и не было! Она такая добрая, что хочется посадить под стеклянный колпак. Или вовсе ото всех спрятать.

– Ой, понимаешь: будто ему правда интересно, что я думаю, что меня… ну, как будто много… Как будто я взрослая и... Нужная? Вет, ну ты чего! Я тебя люблю, но ты все время обо мне правду думаешь, что я… ну… Овечка. И я такая и есть, бееее, поэтому… Вет, ты ведь не бросишь меня одну с этим? Я боюсь!

– Так зачем он тебе, если боишься?

– Да я ж не его боюсь, он лучше всех на свете! Просто все как-то по-взрослому, а я… Правда овца влюбчивая.

«Лучше всех на свете» остановился в центре, и на первое свидание в ресторане его гостиницы Ветка проводила Мальку почти до входа с красавицей в кокошнике. Думала, манекен – нет, глаза живые. Слои грима, как маска, вот лицо и неподвижное. Жуть. Не дай бог такую работу.

Так-то надо искать подработку, потому что дедушка умер и без его пенсии матери худо. Стипендия – тьфу, а мать только на хлебушек и даст и за то всю кровь выпьет. И вообще около нее как в безвоздушном пространстве. Ветка замучилась быть ошибкой молодости. Наверное, это проклятие: если ты «ошибка» изначально, так и дальше по жизни бредешь, не совершая верных поступков. Не та, не такая, не туда – как ни бейся, мать только дурой назовет, шипя, что из-за Ветки ее жизнь пропала. Наверно, мать права, и главная Веткина ошибка – у нее родиться. Или родиться вообще.

Трамвай подолгу стоял на перекрестках, стена серых домов со слепящей лентой магазинчиков и кофеен по низу казалась одной и той же улицей, будто трамвай вообще не продвигался вперед. Не надо смотреть на витрины или воображать запах пирожных. Надо экономить. Скоро март, вон небо еще светлое, хотя уж вечер... Белые халаты надо простирнуть, и малькин кукольный, и свой – как плащ-палатка… Не успела расстаться с Малькой, а одиночество уже выело язву в сердце.

Она открыла на телефоне шпаргалки по массажу к завтрашнему зачету, но почему-то все вспоминался дедушка: как сначала только руки тряслись, потом… Ой, не надо. Еще и потому Ветка и сбежала из домишки в пригороде в общагу: чтоб не видеть этой трясучки. Даже странно было на деда в гробу смотреть, что он больше не трясется. Позвонить матери? Нет!! Она опять будет орать, что Ветка ее бросила! А разве нет? Задачки!!

Малька явилась в одиннадцать – парень довез ее на такси – и задумчивая, с букетом роз, и в комнате запахло чудом. Вроде все хорошо, «лучше всех» Мальку одобрил, значит. Но Малька что-то не сияла.

– Маль, все норм?

– Да… Это такое… Такое чувство… Много так, я никогда раньше… Он очень хороший… Красивый… Сдержанный такой. Он как будто… Взрослый очень… Почти не ест… Говорил так хорошо… Вет, а у нас есть баранки хоть? Он не ел, и я как-то стеснялась… Вет, он к нам завтра сюда прийти хочет перед свиданием, чтоб лучше про мою жизнь все понять, я сказала, у тебя спрошу.

Ветка оглядела их комнатушку, посреди которой, зацепленные за люстру, на проволочных плечиках сохли призраками халаты.

– На последнюю пару не пойдем завтра, – уже мечтала Малька. – Приберемся, все такое… Ты ж не против, Вет?

 

03.02.

– Никодим, – парень протянул Ветке коробку: – Мальвина сказала, вы предпочитаете конфеты с орехами.

Какой голос! Он плыл по воздуху и уносил за собой. И в самом деле Никодим красивый, не зря Малька свихнулась. И пахнет от него как хорошо!

– Спасибо, – Ветка нечаянно коснулась бледных пальцев, и ее как дернуло током. Не в хорошем смысле, а наоборот. Холодные руки! И красивое лицо такое… Немножко застывшее... И какая странная кожа, светлая, гладкая. И имя странное. – Вы замерзли? Чаю?

– Нет, спасибо. Елизавета, а вы не соблаговолите присоединиться к нам в экскурсии по городу? Я нанял гида с автомобилем, он ждет. А потом – в музей.

Куда-куда?

Малька смотрела овечкой, и Ветка, конечно, соблаговолила. И надо разобраться в этом внимательном Никодиме с бархатным голосом. Что-то не по себе. Слишком взрослый, в костюме. Не такой, как парни-ровесники, хоть с виду не особо старше. Никуда не спешит. И говорит, как в литературе.

Вдруг вспомнился пластиковый Гоша: сидел в колледже у доски, приоткрыв желтый рот, в футболке и шортах – такой жутик, чтоб учиться оказывать первую помощь. Ветка и трогать-то его боялась. Вот на Никодима так же не хотелось смотреть. Но ведь красивый? Хороший? Голос-то?

С переднего сиденья нелепо все время поворачиваться к Никодиму и Мальке, поэтому Ветка изучала его в музее, пропахшем старой бумагой, ветхими тряпками и дешевой полиролью. Звуки и запахи в душных залах густели, стекали к скрипучему паркету – казалось, ноги вязнут в невидимой гуще прошлого.

И вообще неловко. Они с Малькой рядом с Никодимом казались… Да уж, непоправимо теми, кем были на самом деле: скромными, чтоб не сказать «бедными». Зачем Малька такому, как он? Потому что хорошенькая?

Никодим непонятный. Кто он, кем работает? Такой – как с картинки про жизнь, в которой все хорошо. О нём легко все что угодно придумать и влюбиться в придумки. Дурочка Малька. Или нет?

В музее, правда, Никодим оживился, жадно разглядывал картины и статуи, заметно было, что у него прям руки тянутся за малиновые шнуры, чтоб потрогать. К тому же за одну из рук все время держалась влюбленная Малька. А он, казалось, все равно шел отдельно, хотя то и дело что-то такое Мальке говорил, что ее озаряло изнутри. Ветка раз нечаянно расслышала: «Ты лучистый райский цветок», и даже сердце подпрыгнуло.

Да, одиноко. Зато Мальке счастье.

Но все равно казалось, что экспонаты Никодиму важнее Мальки, что он не просто ими любуется, что ему как будто хочется согреть об отжившие вещи холодные пальцы.

– Люблю прикасаться к истории, – снизошел до объяснения Никодим. – Завтра по плану – галереи антиквариата. В старых предметах столько эмоций. Ну что, барышни, в ресторан?

 

12.02.

Ежедневно Никодим забирал их прямо от колледжа. Ветка сперва не понимала, зачем он и ее, корову, приглашает: чтоб Мальке было спокойнее? Зато не надо поскальзываться на корявом гололеде и мерзнуть на остановках, а еще – кофе с пирожными! После пропахших хлоркой больниц и обшарпанных аудиторий со сквозняками и сразу в ванильный уют кондитерских… А потом уже и вместо и лекций, и практики. Все равно нет времени готовиться. Не по себе, но отказаться – выше сил.

И Малька – сияла. Не гасить же. Ветке самой казалось, что будто каникулы, новый год и скоро подарки. А Никодим и дарил: сладости, шарфики-кофточки. Заметил, что у Мальки ботинки позапрошлогодние «уже почти всё», и привез в магазин – а там хищницы заприлавочные так засуетились, что и Ветка вышла переобутая. Таких легких и удобных сапожек сроду не было, таких красивых! Какое же счастье, что ноги наконец в тепле! А у Мальки еще милее сапожки, белые, с овчинным мехом внутри…

Денег Никодим не считал. Антикварные магазины, барахолки, визиты к осторожным антикварам в забитые вещами квартиры. Мальке нравились статуэтки и украшения, Ветке – картины, особенно портреты, хотя ее никто не спрашивал. Дедок-антиквар только, когда она застыла перед портретом девушки в черном с гранатом в руках, поймал Веткин взгляд и покивал, вздыхая. Жизнь и смерть, да. Гранат – символ плодородия.

 

17.02.

Сегодня ужинали в «Ферме», с подсолнухами по углам и картонной коровой посреди зала, с придушенными воплями петуха в дребезжащей из углов кантри-музыке. Ветка радовалась, что Малька больше не стесняется и нормально ест. Главное – себя не раскармливать, не привыкать.

– Я ценю скрытые следы истории, – Никодим крутил в пальцах крохотного фарфорового младенца с оббитыми крылышками. Младенцу было лет триста. – Следы жизни, которую люди оставили в вещах.

– Я понимаю, – подумав, сказала Малька. – Вот у Ветки когда дедушка умер, она после похорон неделю, наверно, его старые часы в кулаке носила, правда, Вет?

Ветка пожала плечами:

– Это же тоска. Как принять, что больше никогда человека не увидишь?

– Еще труднее принять свою смерть, – кивнул Никодим.

– Говорят, со своей смертью мы не встречаемся: пока мы живем – ее нет, когда она приходит – нас нет! – Малька радовалась, что сумела вспомнить сложную фразу. Овечка.

– Да можно ли о ней знать и не бояться? – Никодим смотрел на Ветку. – Не понимаю, как вы выдерживаете.

В голове у Ветки словно включили свет.

Вот он почему похож на медицинского Гошу. Вот почему и кожа его остывшая, как у дедушки сразу после смерти, когда кровь стекла из капилляров, и взгляд… Как из пустоты.

Он бессмертный.

То есть не вечный, конечно, но прошедший запредельно дорогую Процедуру, ту самую «Возможность», которая стабилизирует все в организме и увеличивает в десятки раз продолжительность жизни.

Да зачем же ему дура Малька, плавящаяся от влюбленности? Мороз так продрал по спине, что будто шкуру спустили. Он полумертвый, полуживой. Что из него выкачали, что впрыснули? Разве он человек? Хватать Мальку и бежать? Неприлично. Ветка сдержалась и вернула разговор к старым вещам:

– Но я носила в кулаке часы именно потому, что они дедушкины. Что мне до вещей чужих людей? Мне знать, что какая-то вещь принадлежала тем, кого уже нет, так не по себе, что я и трогать бы их не стала.

– Потому что боишься смерти. Да, нативные люди мало что могут оставить после себя. От великих остается бессмертный разум в текстах, в науке, а от простых – вещи да след их эмоций в этих вещах… Вета, но практически навсегда сохранить сознание, сохранить возможность наслаждаться всем, что нас окружает, видеть прекрасное – разве это не есть победа над смертью?

– Навсегда?

– В сравнении с обычной далеко не полной сотней лет – да, почти навсегда.

Ветка не знала, что отвечать, и молчала. Никодим ласково спросил:

– Разве не опрометчиво упускать Возможность?

В зале ресторана было полутемно, на столах – маленькие, медового цвета, светильники, и Никодим в их свете казался таким же живым, как они с Малькой. Особенно когда улыбался. Мамочка, да что ему нужно от них?

А он будто подслушал:

– Я хотел бы пригласить вас в наш город. В Кант. Всего сутки пути на поезде. Мальвина поедет со статусом моей невесты, вы – как ее компаньонка.

Картонная корова в медовом свете тоже казалась живой.

–Эта поездка ни вас, и Мальвину ни к чему не обязывает. Изучите вопрос. Оцените перспективы учебы и занятости. Увидите другой мир.

– Зачем? У нас нет денег, чтобы…

– Мы не афишируем, но для тех, кто прибывает к нам по персональному приглашению, особенно для девушек… Возможность того, о чем вы думаете, бесплатно. На базовом уровне, конечно, но возможны варианты повыше.

– Чего «того»? – Малька, бедная, ничего не понимала.

– Бессмертия.

В Ветке все дрожало:

– Но чем мы… заслуживаем…

– Вы юны и прекрасны, как можно отдать вас тлену? – Никодим улыбнулся Мальке: – Я думал, ты понимаешь, кто я. А вы, Елизавета?

– Сейчас додумалась. Но что-то тревожило сразу.

– Я заметил. Это в вашу пользу. Не бойтесь. Вот видите, какие наша наука делает успехи, что вы и не заподозрили сперва во мне бессмертного. А сейчас технологии запредельно развились, и от нативных мы почти неотличимы. И ты, – он почти совсем по-человечески посмотрел на Мальку: – Я так рад, что ты в самом деле полюбила меня самого… А не Возможность бесплатно стать бессмертной.

 

28.02.

Вагон пропах музеем. Плюшевые занавески с помпончиками, как в фильмах про девятнадцатый век. Но ведь Возможность появилась на двести лет позже, почему ж эти бессмертные так привязаны к прошлому? Может, хотят и себя убедить, что были всегда? Что линия их жизни бесконечна не только вперед, но и назад?

Ветка как накрахмаленная села у окна с помпончиками. Легко притвориться, что в вагоне времена, когда компаньонки были обычны. Почему нет? Не отпускать же Мальку одну. Не упускать же «Возможность». И нечего трястись.

По перрону проходили, таща детей и багаж, пассажиры, ускоряя шаги мимо их старинного вагона. Раньше и она скорей пробежала бы мимо. «Возможность»… Да неужто они с Малькой правда выиграли олимпиаду? Какое счастье быть лучшей… Лучшей? За что Никодим ее-то, корову, выбрал? Ладно. Скоро будет понятно.

Завтра уже весна… Все будет хорошо. Ветка чуть отодвинулась, чтоб ее не было видно снаружи. На перроне все суетились человечки. Через сто лет никого из них не будет на вокзале, на улицах городов, вообще на свете. И следа не останется. А ее? Никодим говорит, что они с Малькой как раз в том возрасте, когда «Возможность» легче всего переносится…

Навсегда остаться молодыми.

Навсегда остаться.

Навсегда.

Матери Ветка правды не сказала. Так, поездка бесплатная за хорошую учебу. Ага, за хорошую. Неделю последнюю они с Малькой и вовсе пропустили, ведь Никодим взял их с собой в Петербург за антиквариатом. Мосты-дворцы-гостиницы. Музеи. Ну, и аэропорт, самолеты. Другая жизнь. Неужели теперь так будет всегда? Город Кант приглашает?

Город Кант… Там, говорит Никодим, все обеспечены. Там помогают перспективным молодым. Наука, искусство, бизнес, медицина – все на уровне, не то что у людей, которые лечатся чуть ли ни одним активированным углем и живут так недолго, что толком и не успеть стать кем-то значимым. Настоящий мир там, у бессмертных. Там будущее. А тут – так, темная окраина мира. Надо смотреть в свет.

С колледжем, если они останутся в Канте, разбираться не придется. И с матерью тоже. Потому что в стране бессмертных другие законы, и человек, даже если ему всего семнадцать, может сам принимать важные решения, если от этого зависит получение им «Возможности». Мать не дотянется до Ветки. Не назовет ошибкой, дурой, коровой. У Мальки же мать умерла в позапрошлом году, и Мальку из квартиры выгнали за неуплату, повезло, что тетка-медсестра в колледж с общагой по знакомству пристроила...

Надо самим жизнь устраивать.

Не надо оглядываться.

Никодим ввел в купе красивую Мальку в белом кашемировом пальтишке, купленном в Петербурге. Он и Ветку там приодел, поскольку «надо соответствовать статусу», но хоть не в кашемир, попроще. Все равно Ветка в зеркалах и витринах себя не узнавала в статной величавой девушке с маленькой головой на стройной шее. Боярышня какая-то, царевна. Мать врала, когда говорила, что таким, как Ветка, не суждено быть любимыми. Врала! Любовь обязательно будет. Вон как нежно Никодим помогает Мальке выскользнуть из пальтишка. И Ветку тоже кто-нибудь полюбит.

Никодим поставил на белую скатерть серебряную бонбоньерку:

– Драже, барышни? Скоро отправление. Ресторана в составе нет, но в багаже для вас корзинка из «Фермы», я запомнил, что вам именно этот ресторанчик понравился больше других.

Ветка опять вспомнила, что с виду они с Малькой смахивают на коровку с овечкой, как ни переодевай в дорогое. В кашемире и с ухоженными кудряшками Малька… Словом, только колокольчика на розовой ленточке на шею не хватает. Ветка не дала страху вырваться. Все будет хорошо. У Мальки даже смех стал шелковистым. И потом, Никодим же сказал, что обратно – пожалуйста, вот, барышни, обратные билеты с открытой датой, если что. Он вообще обращался заботливо, но – снисходительно. Наверно, мало живущие, нативные, как он говорит, для жутко умных бессмертных в самом деле вроде животных? Неразвитые, невежественные? А когда они с Малькой станут бессмертными, поумнеют, выучатся – то заслужат и уважение?

Принесли багаж, и поезд тронулся: вдруг. Ой. Все? Назад нельзя? Платформа, депо, заборы, потом как во сне поплыл внизу под высокой насыпью город, словно покрытый ледяной грязной коркой до самых крыш. Проверили билеты, и Никодим, шепнув Мальке, что ему будет одиноко без ее красоты, ушел в отдельное купе. Вообще-то странная у них с Малькой любовь… Даже без поцелуев, одни магические слова… Хотя какая любовь с животным? Спасибо, что вообще заметил Мальку и забрал в рай. И Ветку.

Полноценное бессмертие. Просто за то, что они понравились? Что вообще надо сделать, чтоб оправдать там свое существование?

Малька сразу же упала на диван, затряслась. Тут же вскинулась. Смеющаяся. Счастливая:

– Вет! Это правда с нами? Это наяву? Вот оно, счастье! А ты говоришь, что не бывает!

Ветка такого не говорила. Надо бы в туалет, но и нос высунуть из купе жутко. Там же… Эти. Она и к Никодиму еле привыкла, потому что, как ни обманывай себя, он выглядит как свежий покойник и на самом деле пахнет странно, как будто химией, и поэтому все время пользуется дорогой парфюмерией. Но главное – эта остывшая желтоватая кожа. Малька мертвых не видала, потому не понимает, ей не страшно. А Ветке дедушку в гробу не забыть. Она вытащила из сумочки – взрослая дамская сумочка да еще в сто раз дороже, чем у матери! – дедушкины часы. Стрелки так и стояли в паре минут от двенадцати. Дедушка единственный, кто ее, Ветку, любил. Вот если б ему, когда заболел, подарить «Возможность» – выжил бы? Выздоровел бы? Или все равно бы трясло?

Ветка встала, оглядела себя в дверное зеркало: с этой стрижкой и она красавица. Голубое как небо платье из тонкой шерсти подчеркивало тяжелую, уж больно взрослую грудь и громадные бедра. Задом лучше не поворачиваться. Даже стройная талия не спасает впечатления. А ведь ей всего семнадцать. И худеть нет смысла – конституция, костная основа. Широкий таз, как у античной Геры из Эрмитажа. И что, навсегда – таскать такую плоть? Ладно, если бессмертие впереди, что-нибудь да можно будет с собой сделать. И будет любовь… С кем? Ой, с кем? Когда она сама пройдет процедуру, ее ведь не будут пугать такие же, как она, бессмертные?

Вагон плавно катился, иногда чуть заметно вздрагивая. Тишина. Малька перебирала самоцветные висюльки на золотом браслетике. Простое счастье, главное, проследить, чтоб Малька его не потеряла. И для себя найти. Пусть на той стороне, если на этой нет. Придется привыкать к бессмертным.

Она тихонько вышла в коридор – привыкать. Тишина, только уютный стук колес чуть слышнее. Трясутся помпончики на шторах. По малиновой мягкой дорожке прошла мимо плотно закрытых дверей – из-за одной послышался девичий смех – в конец коридора. В туалете чистота и сверкание, будто от начала времен им никто не пользовался. Ветка умылась. Стало легче. Легче от чего? Собравшись с духом, вышла в коридор. Навстречу шел чужой бессмертный. Постарше Никодима, в чем-то светлом. Поднял на Ветку взгляд – и вдруг ледяные глаза его вмиг растаяли. Губы вздрогнули, бледное лицо ожило, талые глаза жадно вобрали Ветку целиком, и он восхищенно улыбнулся. Мамочка, мимо него надо пройти! Близко-близко! Как ни старалась, Ветка все же задела его платьем. Странно он пах. Хорошо хоть, что когда он посторонился, пропуская ее, то смотрел не в глаза – а ниже, на грудь. И пусть. Грудь – это просто плоть, а если б он в душу посмотрел… Нет. Ой, нет. Может, бросить Мальку и на первой же остановке сбежать?

Чужой вошел в то купе, откуда раньше Ветка слышала смешок – а теперь ему навстречу целая волна девичьих голосов выплеснулась. Ветка, стиснув дрожащие пальцы в кулаки, пошла дальше. Кажется, она начала догадываться, почему Никодиму она подошла как компаньонка Мальки. В ней столько юности, здоровья и женской силы, что на той стороне ее ждет успех? Предложения бледных рук и почти остановившихся сердец? Господи, да они ж настоящие покойники, только живущие. Мама. Мамааа! Ори не ори, до нее не дозовешься. Мать никогда не являлась на ее крик, ну ее. Забыть. А как размножаются бессмертные? У них могут быть дети? Зачем им невесты? С Малькой понятно, она солнышко, но Ветке-то за что Никодим дарит «Возможность»? Ну, не сам Никодим, а тот порядок, которым все у бессмертных управляется. Что в Ветке есть такого, что ценится на той стороне? Сама по себе юность? Так девчонок вон сколько… Не их одних везут.

Ветка толком не понимала, что такое «Возможность» как процедура. В колледже на вопрос замотанная лекторша огрызнулась: «Не тратьтесь на мечты, девочки, вам живых надо уметь лечить даж тогда, когда лечить нечем! Повторяем приемы массажа!» Ну да, бедность. «Возможность» – это дорого настолько, что ее надо выносить за скобки, притворяться, что ее нет. Иначе не стерпеть. Но кое-что Ветка знала: первый случай бессмертия произошел давным-давно, когда комбинация лекарств во время реанимации что-то сделала такое с умирающим человеком, что и жизнь остановилась, и смерть не наступила. Какое-то бальзамирование на наноуровне? Этот первый человек до сих пор существует. Пишут, что живет почему-то в Антарктиде. Теперь эту процедуру отладили до совершенства, и это очень-очень дорого. И бессмертные живут небольшими, отдельными ото всех городами, вот как город Кант, куда их везет Никодим, такая страна в стране. Бессмертные не прячутся, не скрываются, путешествуют обычно зимой, жару не любят. К себе не всех пускают, только нужных – без разрешения и приглашения в их города не попасть. Хотя на простую работу туда возят людей вахтами лет на десять-пятнадцать, и платят хорошо, и таблетки такие дают, что люди эти десять-пятнадцать лет как не тратят, не стареют на срок вахты и здоровье лучше. У маминой подруги муж так уехал, она его обратно ждать боится, молодого…

 

29.02.

Ночью она проснулась, когда из-под шторы, не до конца опущенной, пополз по купе синеватый луч фонаря и остановился, озарив малиновый гранат на столе, как одинокую планету в далеком космосе. Постоял на нем и пополз в обратную сторону. И время вместе с ним поползло назад. Наверно, это снится. А может, хорошо бы обратно, домой, к маме? Да та, если узнает, что у Ветки была Возможность…

Просто меняют электровоз, Никодим ведь предупреждал, что ночью их вагоны на узловой станции отцепят от обыкновенного состава и направят по прямой ветке до самого Канта. Ветка закрыла глаза и представила, как гусеница обшарпанных вагонов с обыкновенными людьми удаляется все дальше. Они там лежат на полках, теплые такие, под казенными одеялами, едут к таким же теплым, живым… Как-то… Одиноко… Зато у них будет короткая жизнь! А у нее, Ветки, длинная! И вообще теперь все глупое в прошлом и начнется новая жизнь!

Снова она проснулась, когда уже светало. Уже первое марта. Весна. Поезд стоял. Приподняла шторку: серая мгла и какие-то стальные огромные балки… И пустота внизу… А! Это же мост высоко-высоко надо льдом широкой реки. Она посмотрела на Мальку: теплая вся, розовая такая в белых складках простыней, как креветочка в сливках… А там за окном серая стужа. Ветке захотелось спрятаться под одеяло с головой. Вместо этого она взяла со столика гранат: Никодим вон почти не ест, ему и не надо, и вкуса, наверно, не различает. Надо успевать радоваться… Сдирая шкурку, любовалась крупными рубиновыми зернами, плотно, как детки, прижатыми друг к другу, даже жалко в рот положить… Сок брызнул, как кровь, на пальцы, на скатерть.

В Женском Институте, куда прямо с вокзала привез Никодим, пахло цветами. И Ветку с Малькой ожидали: не домой же Никодиму их везти, а тут они с первого дня уже начнут готовиться к Процедуре, им проверят здоровье, все такое. Приняли, как принцесс, сразу забрали багаж и личные вещи, оформили документы – и разлучили. Мальку поселили в городке белых, будто сахарных, домиков для невест, где были просторные квартирки, и Никодим, как жених, в домик провожал сам, в сопровождении троих сотрудников Института. Малька, овца, даже не оглянулась.

К Ветке приставили всего лишь одну бонну и проводила она почему-то в Студенческий корпус, будто Ветка учиться приехала; на третий этаж, хорошо хоть, комната большая, отдельная. Между корпусами – чистенький, как макет, сквер с голой землей и черными деревьями, женщины и девушки гуляют, некоторые беременные, а далеко за корпусами видно улочку сахарных домиков.

– А когда можно будет навестить подругу?

Бонна ответила:

– Не надо мешать подруге, у нее своя подготовка, а у вас, Вета, – своя, вот, соблаговолите, программа обследований, тренировок и первоначальных занятий. У вас прекрасная рекомендация, но ее еще надо оправдать.

Она была похожа на хрупкую цаплю: худенькая, старенькая, очень высокая на тощих ногах с узловатыми коленками, торчащими из-под белого медицинского платьица, с пушистым хохолком наэлектризованных седых волос, нестрашная. Божий одуванчик с выцветшими глазами. Наверно, впрыгнула в последний вагон – сразу, как только денег заработала на Процедуру. А Ветке – даром?

Ну, в общем, да. В холодном кабинете с большим окном на голые деревья, где ее оставил Никодим, Ветке только что все разъяснили и дали подписать документ: три-четыре года она живет в Женском Институте, занимается своим образованием, сдает ооциты и потом, если не изменит решения, в полном расцвете проходит Процедуру Высокого уровня, а то в ее возрасте это несколько преждевременно, потому что гормональный фон еще не устоялся и характер лишь формируется. Да и бесплатная Процедура, как вы понимаете, Елизавета, не совершенна. Что такое ооциты? Яйцеклетки. Их донорство никак не влияет на женское здоровье. Овариальный резерв практически неистощим. Ооциты иногда используются немедленно, чаще – криоконсервируются. В перспективе вы сами, если достигнете определенного статуса, воспользуетесь своей же яйцеклеткой, потому что у прошедших Процедуру репродуктивная функция отсутствует. К воспроизводству мы тут относимся крайне серьезно. Дети растут, развиваются и около двадцати лет проходят Процедуру. Мы строго следим, чтобы появившиеся здесь дети были идеальны. У нас действуют наследственные программы, чтобы с каждым новым поколением получать все более совершенное потомство. Вы, Елизавета, не хотели бы задуматься над возможностью стать биологом? Генетиком? Вы ведь учились в медицинской школе? Вот – буклет наших учебных заведений, а вот – новый планшет, вы ведь знаете, что у нас мир свободного Интернета? Любые знания, любые, а учебные порталы! Учитесь свободно! Только осмотрительнее, пожалуйста, с людьми из прошлого, не надо их травмировать, советуем общение с нативными свести к нулю…

Оставшись одна, Ветка изучила комнату. И правда по-студенчески: стол для работы, полки для книг, узкая кровать; обнаружив в стенном шкафу свой чемодан, занялась вещами, и они, такие простенькие на белых полках, показались дешевыми, жалкими.

Да тут все вещи с живой стороны, наверно, жалкие, ведь живое все стареет. На вокзале вот, когда приехали, на перроне много было живых и бессмертных вперемешку. Рядом с элегантными, легко одетыми бессмертными вещи живых, все эти чемоданы и баулы, пальто и шубы казались такими же жалкими, как сами живые люди, особенно старики, бегущие от старости и смерти. Они, нищие из плацкартных вагонов, дрожали и храбрились: доехали, «Возможность» вот, трясущейся рукой подать.

– Это все-таки очень дорого для пожилых, даже самый эконом-вариант, – сказал Никодим, стараясь не смотреть на стариков.

Еще бы: старый организм требует, наверно, больше всего для Процедуры. С перрона они – Никодим с Малькой за руку и Ветка чуть позади, следом стюард с тележкой с личным багажом – прошли в высокие прозрачные двери, спустились серебристым эскалатором в зал прибытия, остановились посреди пространства, сверкавшего полированным мрамором. Пахло ванилью и химией, было темновато, холодно и страшно. Вот он, элизиум. Снаружи свистнул электровоз.

– Подождем водителя и багажного агента, – объяснил остановку Никодим.

Ветка оглянулась: вверху старики с громоздкими чемоданами, в которые собрали память, тянулись на эскалатор. Некоторых сопровождали встретившие их бессмертные – не похоже, чтоб родственники, скорее, сотрудники медучреждений. Некоторые бабушки и дедушки, прижимая к груди остро сверкавшие голограммами талоны прибытия, стоившие им диких денег, сами справлялись с неуклюжим багажом. Ветка представила, в каком ужасе был бы дедушка, доведись ему одному прибыть сюда… А где бы мама жила, если б дедушка продал домик и сюда уехал?

Костлявый старик в старом пальто вдруг покачнулся, цепляясь за поднятую ручку чемодана, стал заваливаться на поручень, сползать вниз; из открытой сумочки на груди на ступеньки эскалатора посыпались документы, бумажник, старенькие гаджеты, блистеры лекарств.

– Стой, – удержал Ветку Никодим. – У нас не умирают.

Эскалатор уже остановился, отовсюду бежали служащие, медики катили носилки. Старика подхватили в пять пар рук, уложили на носилки, укатили по гладкому мрамору – будто ничего и не было.

– Все будет хорошо? – у Мальки дрожали кудряшки.

– Конечно. Мы никому не отказываем, если они могут заплатить. Но… Обычно им хватает лишь на остановку процессов разрушения. Они верят, что заработают еще, пройдут следующие стадии и приведут организм в порядок… Но чаще всего… Увидите сейчас.

И он попросил подошедшего водителя проложить маршрут через Старый район. Сама машина была новой, упоительно космической, и пока она плыла по скверам и площадям вокруг вокзала, Ветка глазела на разные кнопки и штучки – и вдруг заметила за стеклом обыкновенные, обшарпанные дома с грязными окнами, кирпичные или облицованные гранитом; тесные, девятнадцатого века, улицы, низкое серое небо, деревья с тускло-зеленой безжизненной листвой, хотя вдоль обочин лед и на газонах старый серый снег, – и сутулых медленных пешеходов. Вроде бы обычный город – но почему так жутко?

– Тут когда-то были спорные территории, которые переходили от страны к стране, а в середине двадцатого века город и вовсе был значительно разрушен, а государству-победителю был не к рукам, – Никодим рассказывал это явно не в первый раз. – Все только вздохнули с облегчением, когда мы выкупили эти вымороченные земли.

Город в самом деле казался ничьим.

– Тут и жители… Вымороченные.

– Глупо приезжать сюда слишком поздно. Но для нас это бизнес, хорошие деньги. Эти неудачники ведь не мешают. Обычно это талантливые в прошлом, успешные люди.

– А что, талант пропадает после Процедуры? – испугалась Ветка.

– У молодых только расцветает. А старики… Старость – это не дряблость кожных покровов и отказ органов, старость – равнодушие. Чем-то они тут занимаются… Чем – никому неинтересно. Хотя я и другие коллекционеры покупаем у них вещи. Попадаются занятные, но не часто.

– Мне их жалко, – пролепетала Малька.

– Это их выбор. Базовая процедура просто останавливает организм в том состоянии, в котором его застала. Вы, барышни, будете всегда цвести и радоваться всему. Старики же…Стабильно тлеть.

– Может, они как раз и хотят такой вечный покой?

– Может, – Никодим пожал плечами. – Каждому свое.

– Навсегда тут, – с ужасом сказала Малька. – Всегда-всегда жить только тут, видеть только эти дома, эти деревья… Ничего никогда не увидеть больше! Ужас!

– Никто не держит, – усмехнулся Никодим. – Но ни одна другая страна не платит таким людям пенсию, вот они тут и вросли в грунт.

Снаружи мелькнул темный собор, потом потянулся бесконечный парк, какая-то крепость, потом мелькнула белая застывшая речка под изящным мостом, пошли красивые, современные светлые дома в три-четыре этажа, потом одноэтажные дворцы.

– Давай будем думать о себе, Маль, – осторожно сказала Ветка, и Никодим одобрительно кивнул. – О своем будущем.

Она и сейчас, в беленькой комнате Студенческого корпуса так думала. К тому же мир бессмертных большой, кроме Канта есть и другие города, есть столица в Антарктиде, как говорят, вырезанная прямо в ледяном панцире, там научные центры и вообще рай – вот бы когда-нибудь посмотреть. И страна бессмертных все время увеличивает территории на всех материках, ведь очевидно, что нативные люди не умеют ни хозяйствовать, ни думать на перспективу, потому что живут недолго. Когда-нибудь и вся Земля станет бессмертной. Не скоро, так нам и спешить некуда. Главное, чтоб бессмертными стали лучшие… Лучшие? А разве она… Так, не взбалтывать. Этот тревожный осадок сам растворится. Наверно.

Она попила что-то очень вкусное, кисло-сладкое из красивой бутылочки, которую оставила бонна-цапля. Все равно тревожно. И непонятно. Что это вообще значит, быть не живым, но и не мертвым? Может, благодаря им эволюция притормозит? Так бессмертные, наоборот, помешаны на селекции, для того Ветка, кстати, и тут – поучаствовать в этом процессе улучшения людей. Что население сократится? Так оно и так сокращается. Это Ветку мать родила «по ошибке» и потом кляла за бедность, а многие и не рожают, потому что всю жизнь копят на «Возможность». Хотя, как оказалась, эконом-вариант – это просто остановка распада, а не расцвет новой жизни, не рай, а прозябание на окраинах Канта…

Богатые покупают себе и своим детям лучшую «Возможность», это ведь тоже отбор? А ученые и прочие таланты всеми правдами и неправдами тоже сюда стремятся, лучших даже приглашают, тоже отбор? Как взрослых, так и студентов и даже школьников, показавших себя на олимпиаде «Возможность»… Все соглашаются, потому что хотят жить долго. Даже жалко, что всякие гении умерли раньше, чем появилась «Возможность». Сколько книг наперегонки со временем можно написать за обычную жизнь? Десять? Сорок? А научных открытий сделать? А у бессмертных – все условия, живи долго, развивайся, вот тебе научная лаборатория или что там тебе надо, только двигай науку и культуру в будущее. Потомков хочешь? Пожалуйста, вот ооциты лучших производительниц!

Ветка вдруг устала от мыслей. Прилегла на кроватку, свернулась клубком. Эти олимпиада «Возможность» – их колледж для медсестер никогда не мог участвовать в таком. А ведь в группе учились девчонки куда умнее и красивее их с Малькой. Значит, юная женственность – вовсе не талант, а просто Мальке повезло, что познакомилась с Никодимом в соцсети… Почему он выбрал Мальку? А вот интересно, сколько всего таких девчонок он сюда привез? Антиквариат – бизнес, но ведь и молодые здоровые девушки тут тоже нужный ресурс. Ооциты, все такое… Почему они целыми вагонами сюда молодежь не везут, а только… Отдельными купе? Выбирают лучших? Как? За что?

Ну и что. Шанс выпал, надо его использовать. Выучиться, заняться чем-то дельным, чтоб не превратиться в серую старуху Старого города, когда пройдет донорский возраст…

Бонна, когда пришла вести на обед и на экскурсию по Женскому Институту, едва Ветка спросила об учебе, обрадовалась:

– Умница! Конечно, надо учиться, такие перспективы! Я вот слишком поздно получила «Возможность» и навсегда ограничена состоянием своего зрелого мозга, а вам – прямая дорога в науку, в творчество! Наш мир – мир интеллекта, мир искусства. Вы только подумайте, к каким немыслимым достижениям вы можете прийти, если ваш разум не будет ограничен временем! Елизавета, вы такая хорошая, такая умная! Избранная! Вы так молоды, вы получите любые гранты!

Цапля говорила ровно то, что Ветка хотела услышать. Таким участливым тоном. Таким снисходительным – ведь бессмертным в присутствии нативных так легко наслаждаться превосходством. Поверить ей? Почему тут все так хорошо? Это в самом деле рай, который удалось создать на Земле? Пахло от бонны цитрусом и почему-то известкой. А ведь она тоже прошла обучение, чтоб опекать вот таких девушек и уметь говорить им правильные слова?

 

58.02.

День шел за днем, неделя за неделей. Все было хорошо. Но почему-то Ветке казалось, что она – тяжелый шарик, который катится все ниже и ниже по желобу, давным-давно прочерченному по стенам почти незаметно сужающейся воронки. И каждый оборот все короче, вокруг все темнее и теснее. И желоб такой отполированный миллионами шариков. А в самом низу… Оттуда дует такой стужей! Кстати, у Ветки тут всегда почему-то мерзли ноги. И вообще… Тоска. Тяжко здесь.

Так, хватит. Да, теперешний ее мир совсем маленький и тесный. Простор неба и тот будто остался там, наверху, в зиме, где они с Малькой ходили в колледж и неделями экономили, чтоб купить одно пирожное на двоих.

Привезли еще девушек, и Ветка уже не считалась новенькой, появились подруги. Раз в две недели можно было навещать Мальку, милую и уж очень окситоциновую, ласковую, умиротворенную – она в своем домике только и делала, что смотрела лекции по истории искусств, иногда не спускаясь с беговой дорожки. Она уже не выглядела куколкой, кожа и волосы сияли, хоть жмурься. Шаги короче, улыбка меньше. Ветка не удивлялась, от этой заботы бессмертных, внимания, тренировок, правильной еды, витаминов она и сама никуда не спешила, была спокойна и прекрасна – послушна.

Иногда Никодим заезжал за Малькой, и если Ветка была свободна, то приглашал и ее в поездку к близкому морю – не купаться, слишком холодно, а на долгую прогулку по белому пляжу: «Девушкам очень полезен морской воздух!»

Жаль только, что дорога к морю проходила мимо Старого города. Будто мягкое напоминание про возможную неликвидность, чтоб были милыми и послушными? Грязные улицы, серые фигуры, бесцельно слоняющиеся вдоль обшарпанных стен. Пустая жизнь страшнее смерти. Ад? Говорят, некоторые мемуары пишут. Никодим вот антиквариат у них покупает. Говорил же, что питается той памятью, что хранится в старье, и умеет поглощать если не саму память, то какие-то эмоции людей, владевших этими вещами… У него дома, наверное, целый эрмитаж старья. Подумав, в благодарность за перемену участи Ветка подарила ему дедушкины часы – и тот ожил, засмеялся, долго благодарил – и всю прогулку по пляжу носил часы в ладони, даже прижимал к щеке – только что не нюхал, а потом, когда сел за руль, надел на руку.

– Они же не ходят.

– Вета, это не важно! Я сейчас будто… Проживаю одним потоком множество эмоций вашего дедушки. Это драгоценно. Я не различаю образов или событий, да и сами эмоции так условны… Обычно я чувствую истории, прожитые людьми нелепо, как будто они ничего не поняли. Прожили так, по накатанной схеме. А у вашего дедушки такая… Осмысленная, стремительная жизнь, хорошего больше, чем печального. Это будет жемчужина моей коллекции – еще и потому, что часы еще и ваша история, они отчасти передают и ваш эмоциональный строй: немного грустный, но очень стойкий. Вы прекрасны, Елизавета.

Сказки. Надежда. Бессилие. Но в общем все хорошо. Дедушка бы понял и простил.

Думать ни о чем не хочется. И не стоит. Правда, Ветка соскучилась по солнцу. Даже у моря оно никогда не выглядывало из-за сплошных туч, и море недовольно катило серые ленивые волны на скучный пляж. Только дрогнуть на ветру, любоваться далеким горизонтом и низкими тучами – но ведь они с Малькой не слишком часто виделись. Один Никодим и море – это лучше, чем одна бонна Ветки и две Малькиных и диван в сахарной гостиной.

 

92.02.

Тут всегда пасмурно, бесцветно. Дождь почти каждый вечер, хотя это даже уютно. И на деревьях в сквере никаких почек, а ведь по календарю уже что? Весна или не весна? Март что, никогда не наступит?

За обедом Ветка спросила у цапли:

– Почему тут никогда не показывается солнце?

Бонна только плечами пожала:

– Климат-контроль, солнце нам ни к чему, только лишний перегрев. Приятного аппетита!

Еда тут была питательная и полезная. Скучная. Какая разница. Все равно хорошо. Она даже с малоприятными медицинскими мероприятиями примирилась, ведь благодаря им убогость прошлой жизни кончились. В прошлом теперь и ерунда вроде рисования и прочей муры, чем люди занимаются, чтоб отвлечься от сознания собственной смертности. А ей не надо бояться. Сейчас – рай, счастье быть признанной, быть лучшей для отбора биоматериала. Её гены попадут в будущее, такой вот людской запас на века. Стоит потерпеть перепады настроения и ноющие виски после индукции гонадотропина и слабую боль внизу живота после отбора фолликулов. Зато никто не пил кровь, как мать, не заставлял учить наизусть устаревшие учебники, как в колледже. Наоборот, она с несколькими новенькими девушками уже обучалась сестринскому делу на высочайшем уровне, учила английский и немецкий, слушала лекции по генетике. Новенькие такие же статные и красивые, как она. По очереди принимали по вечерам друг дружку «на девичники», ели гранаты, шутили…

Отныне путь прост: она нужна, ее ценят, ее как за руку ведут к прекрасной цели – Ветка, утешая себя, воображала ледяной центр науки в Антарктике, где ученые влекут человечество к вершинам знаний и могущества, и она среди них, например, подготавливает бессмертные эмбрионы для заброски на экзопланеты – главное, добросовестно выполнять, что скажут. Да никогда в жизни Ветка не испытывала такого покоя. Только не взбалтывать равновесия. Не думать плохие мысли. Не вспоминать мать…

Цапля налила себе опалово-белого напитка, от которого пахло сложной химией, и спросила:

– Елизавета, вы такая уравновешенная, мы вас очень ценим, и, главное, у вас такой высокий ответ на гормональную стимуляцию овуляции, видимо, в силу возраста! Двадцать ооцитов! Это очень хорошо, и что вы хотите в качестве награды? Деньги? Экскурсию?

– Не знаю. Может, курс массажа или что-то такое, что укрепит здоровье. Если уж нельзя пирожных.

– Вы можете хотеть большего, чем массаж.

– А! Вот скажите, пожалуйста, могу ли я что-то сделать для мамы?

– Ты хочешь, чтоб она стала бессмертной? – бонна поставила на белый стол стакан и внимательно, как в микроскоп, взглянула в глаза.

– Это дорого, – от Ветки тоже, пожалуй, пахнет столетиями биохимии, столько сотен капсул с витаминами и прочим триптофаном она уже тут съела. Почему творог на вкус как гипс? – Хотя бы что-то, чтоб укрепить ей здоровье.

– Мы не вывозим в нативный мир препараты и технологии. А Процедура для твоей мамы… Ну, Елизавета, почему дорого? – улыбнулась Цапля. – Приемлемо. К примеру, ей ничего не придется продавать для базовой Процедуры, если ты ей ее оплатишь.

– Я? Как? Я никто. Я ничего не зарабатываю.

– Ты уже первой сдачей ооцитов оплатила свое содержание и обучение за полгода. Если ты подпишешь договор на суррогатное материнство, и, пока ты нативная, выносишь ребенка – то вполне хватит на базовую Процедуру для твоей мамы и даже еще останется на повышение уровня своей.

 

120.02.

Через месяц мать продала все и приехала лишь с рюкзачком, чтоб все возможные средства добавить к эконом-варианту, который только и могла оплатить ей Ветка одной беременностью, и немножко повысить уровень. Можно бы и накопить, записаться еще на две-три беременности, но это так долго. Откладывать страшно. Нативные люди долго не живут.

Мать ожидали в центре «Ахерон», где готовили к Процедуре людей среднего возраста, на другом краю города. Надо встретить мать на вокзале и проводить в «Ахерон». Ветка не хотела ехать, боялась не выдержать. Но Цапля сказала, что кураторам покажется странным такая невежливость, что надо же помнить про свой социальный рейтинг – и они поехали.

Цвет дня был как у мела. Мать ступила на эскалатор, хорохорясь изо всех сил, одетая во все лучшее – но какими жалкими были эти тряпки. Как неуместна морковная помада на белом лице. Как глупо, будто лягушка, она шарахнулась от Цапли.

– Вета! Доченька! Ветка!

– Здравствуй, мама. Пожалуйста, веди себя спокойнее.

И мать притихла, словно съежилась. В машине молчала, смотрела в окно. Может, и хорошо, что сразу видишь Старый город. Наверное, мать сможет сделать все, чтоб не пришлось тут жить. Жаль, в бонны она не подходит – Процедура не изменит ее адский нрав. Ну, что-нибудь ей подберут. В «Ахероне» мать зарегистрировали, указали, где ее комната. Ветка пошла провожать, а Цапля сказала, что часок подождет вот в кафе. Значит, придется целый час… А сердце уже разъело от невидимых слез.

Все здесь было не таким свежим, как в Женском Институте, больше похоже на старую гостиницу, к которой была пристроена небольшая клиника. В комнате, однако, все прилично и очень чисто.

– Ветка… Как ты это придумала? Как тебе удалось? – мать села на стул спиной к окну, и тени так подчеркнули заострившиеся черты ее лица, будто это были спекшиеся бинты мумии. – Я ведь тебя потеряла, Ветка, я…

Ветка чувствовала, как сквозь рану родства утекает жизнь. Ну и пусть.

– Зато теперь ты здесь. Все будет хорошо, успокойся.

– Вет… А ты что… Уже?

– Нет. Какая разница? Успокойся. Мам, ты вообще знаешь слово «самодисциплина»? Тут вообще нет никому дела до того, что ты чувствуешь. Научись молчать.

– Ветка! Да я приехала только из-за тебя, доченька, хочу быть рядом, как же ты…

– Да-да, как же, ко мне. А Возможность – так, в придачу? Мама, мы никогда с тобой не ладили. Не надо больше про это: «Быть с тобой». Ты никогда не приходила, когда я в детстве орала от страха и звала тебя. Ты никогда не... Но… Ты моя мама. Все. Прости. Не будем рыться в прошлом. Забудь.

Как самой забыть, что одну из новеньких вчера едва не унес стремительно развившийся синдром гиперстимуляции яичников: асцит, тромбоз глубоких вен, все такое. Ветка впервые увидела, что такое анасарка. Спасли, инсульта не допустили… Но до сих пор там, откуда берут ооциты, как по комку снега. А беременность – вообще риск… Ветка чувствовала себя проданной в рабство. Тоска.

– Мам, я ведь молчу. Самодисциплина, помнишь? Оставь истерики и прочее. Тут все другое.

Призраки смертной человеческой тоски и одиночества смотрели из глаз матери – как из щелок между бинтами. Забинтованная девушка. Такая же, как Ветка, только старая. Незнакомая. Но родная. Мать обхватила себя за плечи и сказала:

– Ветка, давай сбежим домой.

– И к чему мы там прибежим? А неустойку кто будет выплачивать? Успокойся. Подлечат, пройдешь Процедуру, помолодеешь, обучишься чему сможешь… Чем ты мечтала заниматься, но не могла?

– Не знаю… Маленькой мечтала путешествовать…

– Станешь агентом Возможности, и вперед. Мам. Не плачь, нельзя.

– Доченька, но…

– Ты же приехала, – жалость к матери может и прикончить. Как анасарка. – Все, поздно. Не бойся.

– Как твоя подруга? Эта, с дурацким именем? Тут?

– Тут, замужем, ждет ребенка. Мам. Прости. У меня тут своя жизнь, меня включили в такую Программу, куда девушек – одну из тысячи берут, и на той неделе я улетаю в Антарктиду, в Институт Селекции, я буду вынашивать какого-то важного по генетическим линиям ребенка. А ты…

– Ветка! Ты с ума сошла? Да они же смотрят на нас, как на скот! Тупая корова!

– Я не корова, мам. Но у всего есть цена, понимаешь?

 

Ночью Ветка ела гранат. Они же повышают гемоглобин. Рубиновые зернышки… Как дружные милые детки. Ветка уже столько сдала ооцитов, наверное, больше, чем зернышек в этом гранате. А потом когда-нибудь из ее яйцеклеток и настоящих детей выведут… Только никто из них до Ветки, как она сама до матери, не дозовется никогда. Ну и что. Зато они родятся сразу в раю? Да?