Они подожгли дверь. Только дверь - так было заведено.

И, видимо, того же требовала Книга Поклонений - среди голубых курток жандармов суетился Духовник в суконной чёрной накидке, совсем незнакомый. Говорил и показывал руками - где стоять, и что делать. Они выстроились полукругом возле дома старого Линча, сильно растянув неровную шеренгу - по двое у каждого окна. Ветер, налетая вдоль улицы, раскачивал ремни их винтовок.

Ходили жандармы будто бы нехотя – указанные им места занимать не спешили, препирались между собой. Жандармский десятник остался стоять напротив крыльца - то ковыряя, то притаптывая булыжник носком высокого сапога. Лицо у него было странное – будто белый блин, разрезанный надвое шнурками усов. И вёл он себя так, словно происходящее его не касалось - просто стоял и смотрел.

Жандармами командовал Духовник.

Он расставил троих косой шеренгой от левого плеча, потом ещё троих - от правого. Один жандарм остался рядом с десятником – недисциплинированно грел руки под бортом мундира, зажав сразу две винтовки подмышкой. Пеньковые шнуры его аксельбантов мёртво и беспомощно путались, словно издохшая змея на вилах.

Он имел бы очень грозный вид, встреть его Луций на улице, но сейчас, из окна – смахивал на огородное пугало.

Духовник приказал что-то, и жандармы нехотя подобрали ремни и взяли оружие наизготовку. Принесли откуда-то дымящее ведро с крышкой. Плюгавый пожилой жандарм тащил ведро с осторожной натугой, стараясь держать от себя подальше - вытянув прямые напряжённые руки. Он зашагал было прямиком к крыльцу, не останавливаясь, но Духовник поймал его за плечо, потом поманил кого-то из-за спины – на этот жест подошёл ещё один жандарм, нескладный и тощий, из-за неловкой своей худобы казавшийся ростом с колокольню. Он волок на плече дубовую колотушку на длинной ручке… и, увидев эту колотушку, тётка Хана вдруг запричитала в голос, словно до неё только сейчас дошло, в чём дело. В комнате моментально появилась мать - торопливо прошлась, сдёргивая вместе занавески, походя треснула Луцию подзатыльник. Он только оскалился в ответ. Мать заступила окно перед тёткой и, подталкивая ладонями, повела прочь. Они вяло переругивались на ходу. Тётка Хана причитала: что делается, ох, что делается… смотреть страшно… Куда ты меня, Кора? Ох, пусти, что делается… Ну, так и не смотри, отвечала мать, стискивая рассерженный рот, чего к окну прилипла-то?

Тем временем жандарм внизу, хорошо видимый сквозь редкую, как паутина, занавеску – взобрался на крыльцо старого Линча. Шагал он нарочито так, чтобы получалось громко и страшно - приседая от усердия, вколачивал подмётки сапог в податливые доски. Он сдёрнул с плеча колотушку и, неуклюже размахнувшись, хлопнул ею по двери. Луций считал, обмирая после каждого удара. Три… четыре… Жандарм чуть-чуть замешкался перед положенным пятым ударом, словно переводя дух, потом через силу – ударил…

Луций, навалившись животом на подоконник, поёжился в зябком предвкушении.

Жандарм вернулся, таща колотушку волоком, поставил её стоймя, прислонив к фонарному столбу. Потом забрал у того, кто грел руки, вторую винтовку – должно быть свою – и снова направился к крыльцу, но на этот раз, не дойдя до ступенек остановился, старательно прицелился и выстрелил в притолоку. Отлетела крупная щепа. Жандарм повернулся в сторону Духовника, дождался нетерпеливого взмаха и отошёл прочь.

Пуля в притолоку означала - каждый, кто теперь выйдет из дому, будет убит…

Из дома, однако, никто не показывался. Дверное кольцо в пасти львиной головы, которую старый Линч выковал на спор из пустого пушечного ядра, висело неподвижно.

Несколько минут жандармы словно ждали чего-то, переминаясь с ноги на ногу.

Луций отчётливо слышал, как задушенно голосит тётка Хана, как мать шикает на неё, и как отчаянно скребёт клювом плевавший на всё воробей, выцарапывая что-то из-под карниза.

Духовник поднял вдруг пухлую волосяную кисть, что висела, привязанная к поясу, и обмахнул ею воздух - рисуя что-то скособоченное, о пяти углах. Тотчас шевельнулся дядька с ведром. Он совершенно не был похож на жандарма - ни роста, ни сытости, ни особой наглости в походке. Он поднял ведро и поплёлся к крыльцу - скособочившись и припадая на левую ногу. Ведро, слишком тяжёлое для его рук, мотало дядьку из стороны в сторону. Одолев высокие ступени, он осторожно пристроил ведро, выудил из-за ремня волосяную кисть - как у Духовника, только размерами побольше. Макнул её в ведро – в то густое и дымящее, чем оно было наполнено… потом, приседая от натуги, вывернул кисть с налипшей на неё жирной соплей и с размаху шлёпнул об дверь. Кисть прилипла и осталась висеть. Дядька перехватил её поудобнее и принялся возить по доскам… отрывать, совать в ведро… плюхать липкие, как мед, кляксы на дверь и снова возить…

Из-под кисти валил пар. Луций никак не мог разобрать – рисует ли он Священный Пятиугольник, или просто мажет. Наверное, и Духовник, который по-курьи вытягивал шею, издали заглядывая - тоже не мог. От измазанной двери парило всё сильнее и сильнее, дядька наконец отпустил кисть, оставив её прилипшей к двери - боязливо, носком сапога, толкнул ведро, опрокидывая и, пятясь, пошёл от крыльца.

- Мальца-то хоть от окна убери, Кора… - громко сказала тётка Хана. - Ох, что делается…

Этажом выше скрипели доски - должно быть толстый господин Шпигель, возбужденно сопя, топтался у подоконника. Или его престарелая мамаша, такая жирная, что ей даже из дому было не выйти - топталась, брякая башмаками, похожими на деревянные колодки, укладывала чудовищные бурдюки грудей на подоконник и всматривалась. Или же пухлый коротышка Марк, сынок господина Шпигеля, роняя крошки от надкушенного ломтя, сучил короткими ножонками, глядя на дверь старого Линча. Кто-то грузный топтался - просыпалась пыль между половицами.

- Луций… А ну-ка - пошёл от окна! - сказала мать.

- Ага… Щас… - ответил Луций, закапываясь поглубже в занавески.

- Кому говорю?!

Духовник за окном уже воздевал руки к земле - бесновались на шнурках у запястий священные причиндалы. Кисть, подвешенная к поясу, болталась, как козлиный хер во время бодания - стучала по чёрным суконным ляжкам. Валялось на крыльце опрокинутое ведро, испуская уже не пар, а настоящий дым. И такой же дым сочился от дверных досок, и уже нет-нет, да проскакивали сквозь него короткие злые язычки пламени.

И вдруг дверь вспыхнула - сразу вся.

Будто огонь, впитавшийся в поры, проел дерево изнутри, оставив нетронутой лишь тонкую корку - и вот она лопнула, плеснув накопившийся огонь наружу… Коптящее пламя взвилось, выворачивая наизнанку древесные швы. Безмолвная картина за окном обрела звук - пламя гудело, жаркая древесина трещала. С хлопками, похожими на выстрелы, плевались длинные искры.

Страшно и красиво горела дверь старого Линча. Светились раскалённые железные заклепки, ясно видимые сквозь огонь.

Жандармы, держащие винтовки, беспокойно переступили с ноги на ногу.

И тотчас, словно дождавшись этого разрешающего переступания, шаркнули оконные створки, распахиваясь - взмыли оттуда трепещущие занавески, пытаясь в ужасе улететь, но тренькнули натянувшейся бечёвкой и опали. Из окна густо дохнуло дымом. Сначала пепельно-серым, потом примешались ядовитые жёлтые клубы - от запылавшей лаковой мебели. И из этих клубов, из закопченного горячего нутра, из увядших лепестков занавесок, как потревоженная гусеница – поползло грузно, переваливаясь через подоконник, неловкое, наспех перепелёнутое какими-то тряпками тело.

Луций услышал, как ахнула на кухне тётка Хана, как наверху кто-то подпрыгнул и заскрёб копытами - и только потом узнал в этой разворошенной тряпичной груде бабку Фриду, жену старого Линча.

Она медленно, как растаявший воск, оплывала с подоконника. Из неё, будто из дырявого мешка, что-то сыпалось и сыпалось на землю - какие-то обрывки бечёвок, прищепки, круглые камешки пуговиц. Шлёпанцы без задников соскользнули и рухнули вниз - оголив дырявые чулочные пятки. Бабка Фрида ползла с подоконника вперёд задом и, повиснув в каком-то вершке от мостовой - медленно, мучительно медленно тянулась к ней заячьими ушами спадающих чулок…

Наконец, ей удалось…

Она медлила обернуться на жандармов - кряхтя, опиралась на стену, придерживаясь за оконную створку, из-за которой уже вылетали горящие перьевые колтуны. Видимо, в доме пылали перины и подушки.

Жандармы ждали - вылезет ли ещё кто-то.

Но вместо этого - пыхнуло пламенем, обдав жирной копотью стену.

Тогда один - тот, что стоял ближе - шевельнул винтовкой и, особо даже не прицелясь, пальнул в середину тряпичного свертка, которым была бабка Фрида.

Она и без того - еле стояла.

Пуля швырнула её на стену плашмя, со стуком, какой издаёт полено, ударившись о задник дровяника…

Старый Линч так и не появился из огня – и вскоре дверь осыпалась искрящими головешками, оголив выгоревшее, раскалённое, как доменная печь, нутро дома.

Львиная голова, которую он выковал на спор из пушечного ядра, пережила его надолго. Пламя вылизало её черепную пустоту, и откатило прочь. Голова замерла в луже, перекипевшей от близкого огня.

Луций, Курц и кривощекий Эрвин уволокли её под вечер - уже остывшую, но всё ещё восхитительно тёплую, полную воспоминаний о бушевавшем недавно пламени. Толпясь и толкаясь, они заглядывали в чугунные бугры глаз, настолько выбеленных огнём, что те до сих пор казались раскалёнными. Кровощекий Эрвин щедро плюнул в каждую из глазниц - на пробу, не зашипит ли… Не зашипело. Брезгливый Курц наорал на Эрвина и ногой перевернул гремучий шар головы - жидкие слюни Кривощекого вылились из глазниц и двумя слёзными дорожками измазали щёки. Тогда Эрвин, уже получивший от Луция злого тычка в бок, растёр их зелёным платком лопуха. Искорёженное огнём кольцо не удержалось в львиной пасти - они потеребили его и оторвали начисто. Зато держать голову за оплывшие, оплавленные губы – оказалось довольно удобно. Балуясь, они притворно обжигались о металл, швыряя голову друг другу, как печёную картошку. Потом бросали - кто дальше. Голова оглушительно звенела, прыгая по булыжнику мостовой.

Тётка Хана сорвала голос, выкрикивая его имя – Луций… Луций, сукин ты сын… Только попадись мне… Вернётся твоя мать, я до тебя доберусь, слышишь…

Эту угрозу Луций не принял всерьёз - дело наверняка ограничится подзатыльником. Одним больше, одним меньше…

- Чего это она разоряется? - не понял Курц. – Горло ведь сорвала уже…

Луций отмахнулся:

- Да, ну её. Дура старая… Думает, что нам старика не жалко.

- Почему? - удивился Курц. - Ещё как жалко… Хороший был дед – невредный… Только железяка-то тут причем?

У Курца вообще всё было просто. Луций подумал даже – а не сыграл бы он и стариковой головой так же беззаботно, как этой… львиной?

Однако потом с работ потянулись по домам мужики, и голову пришлось оставить… пока не накостыляли.

Обугленное нутро дома старого Линча заколотили досками - чтобы не разносило ветром ядовитый пепел. Хотя он всё равно просеивался сквозь щели - гривастые битюги, что тянули мимо крытые телеги, фыркали и испуганно воротили морды. Конский щавель, пучками лезущий повсюду из-под каменных завалинок, около дома старого Линча скукожился и пал.

Некоторое время ещё держалась забава - швырять на вывернутый огнём булыжник пук соломы и смотреть, как медленно он сам собою корчится и чернеет.

Утром следующего дня у всех хозяек в округе пригорела похлебка, а вечером под карнизом Луция сдох, наконец, ненасытный воробей.