Воздух становился все горячее, от дыма по щекам текли слезы, тут же высыхали, испарялись, стягивая кожу солеными дорожками. Деревянные стены трещали гулко и страшно, шуршали, будто кто-то когтями скребся снаружи. Митька знал, это от того, что меж бревен засыпана сухая солома и еловые иглы. От огонька свечи сруб вспыхнул в один миг, как факел. Дым потек внутрь. Сначала белый, клубящийся под потолком, словно облако. А после черный, коптящий и едкий, заструился из всех щелей. Летом Митька вместе со всеми конопатил прорехи берестой, заделывал на совесть изнутри и снаружи, чтоб не скопилась в дереве сырость. А теперь, чувствуя, как жаркий воздух застревает в горле, а гарь жжет легкие, пожалел о том. Пожалел и тут же себя одернул. Разве уж так он не крепок в вере, чтоб оступиться у самых ворот рая? Вот и наставник, отец Астафий, о том вещает. Митька прислушался. Высокий старик, одетый в белый саван, как и многие из пришедших, сидел спокойно, со смиренным выражением на лице, даже голос ему не изменил:

– …и тем паче Иисус Христос во втором пришествии явится в пламенеющем огне. Яко же и к нам с огнем очищение души будет…

Но все же слова его терялись в гуле пламени, треске дерева, детском плаче. Где-то в углу закричала девка, запросилась наружу, кинулась к выходу.

«Зачем? – подумал Митя. – Знает же, как заперли дверь, так сразу перерезали веревку, и перед входом опустилось бревно. Никому не выбраться».

Ее удержали, усадили на пол, и она затихла, обхватила руками колени, стеклянными глазами уставилась на мелкие язычки пламени, ползущие по стене. Кто-то затянул песнопение, но тут же закашлялся. Рядом упал мальчонка – Никешка. Надышался дымом и сомлел. Митька опустился рядом, пытаясь уложить его поудобней, но подняться уже не смог. Перед глазами все поплыло, закружилось, сердце застучало глухо и часто, свет погас, и он рухнул на пол.

В забытьи парень пробыл не долго. Видно, не оставляли его грехи. Тяжело перевернулся на спину, пытаясь уловить хоть немного воздуха, но на лицо тут же посыпался серый пепел с потолка. Людей он уже не мог разглядеть, не слышал и их голосов. Все вокруг охватил огонь. Но тут краем глаза Митька заметил, как что-то промелькнуло совсем рядом с его головой, возле левого уха. Он скосил глаза в сторону и тут же резко развернулся, не поверив тому, что увидел. Прямо перед его лицом на задних лапах, вытянувшись в столбик, сидел соболь. Шкурка плешивая, ободранная, а может, обгорел? Как он попал сюда? Кто-то из детей принес или чудится?

– Неужто так помереть хотелось? – услышал он вдруг скрипучий голос, а соболь печально покачал головой, будто человек. – Почему?

«Точно чудится», – подумал Митька.

– В рай попасть хотел, – пролепетал он, и сам удивился, как странно звучат эти слова здесь, в этом огненном аду. А еще понял, что нет, не хочется ему умирать, отчаянно и дико не хочется. Все бы отдал, чтоб не явиться сюда никогда. Что угодно, но только не сейчас, не так!

Облезлый соболь растянул пасть в усмешке, ухмыльнулся.

– Передумал, значит?

– Да, – потрескавшимися губами шепнул Митька.

Соболь поставил лапы ему на плечо, внимательно заглянул в глаза.

– Так жил бы, кто тебе мешал? – зверь тоненько загоготал, показав гнилые поломанные зубы.

– А сам-то чего пришел? – разозлился Митя. – Тебе-то чего надо? Может, ты бес? Пришел искушать меня?

– Вот еще, – хмыкнул соболь, – мимо бежал, решил посмотреть, как вы горите тут, головешки.

Он снова противно захихикал.

– А ну! – крикнул парень и из последних сил замахнулся, но зверь высоко подпрыгнул и перелетел через него, распростертого на полу, прямо в огонь.

Митька хотел было вслед проклясть нечистого, но глотнул дыма, закашлялся, и тут же сверху что-то затрещало, заскрипело. Пыхнуло жаром, как из открытой печи, посыпались искры. И погребая все под огненной лавиной, в срубе обрушился потолок.

***

Белый дым тихо вился над черным пепелищем. Поднималось солнце. Холодный утренний ветер раздувал гарь.

«Холодно, – пронеслось в голове Митьки. – Отчего же так холодно?»

Он пошевелился, но мышцы болели, не слушались. Медленно открыл глаза и не сразу понял, где находится. А когда понял, застонал, почти завыл, испуганно, по-собачьи. Поднял руки – целы, ноги – целы. Туловище обхватил – ни ожогов, ни ран.

«Да как же?»

Его затрясло, но тут рядом послышался чей-то вскрик, а после плач. И Митька увидел, что он не один. Из-под завалов обгоревших бревен вылезали люди. Все до одного, все, кто вчера заживо горел в срубе. Саваны истлели, но на голых телах, испачканных золой, Митька не заметил следов огня. Люди, словно потерянные, бродили по пепелищу, стыдливо прикрывались, кто-то в голос рыдал, кто-то смеялся.

«С ума сошли», – решил Митька, да он и сам был от того недалек.

Никто не знал, что же теперь делать, пока кто-то из баб не заголосил.

– Чудо это, чудо великое! От огня нас Господь спас-избавил, помиловал! Уж как душно было и жгло, все нутро обгорело! А он помиловал, избавил!

Крик подхватили. Сейчас хотелось поверить именно в это. Со всех сторон послышалось: «Чудо», «Помиловал», «Избавил»! Вера в хорошее придала сил, рассеяла тревогу, и толпа потихоньку потянулась к деревне.

Но ликование поддерживали не все.

– Как же избавил? – бормотал шедший впереди старик. – От чего? Не принял он нас, не принял. Ох, грехи наши… Огонь, и тот их не пожег. Эх…

Тяжелая туча лежала и на лице отца Астафия. Сдвинув брови и опустив голову, он широким шагом шел со всеми. Но стоило ему посмотреть в сторону, тут же плевался.

– Ух, срамота… Яко черти – голые, черные…

Митька и сам сомневался. Да, он хотел этого, помнил боль и судороги в груди, помнил туман в голове. Но теперь терзался. Он же сдался. А кто к нему приходил в виде соболя? Нет, бес не стал его искушать, не сулил спасение в обмен на душу. На то Митька бы и не поддался. Но признался, что передумал, отступил перед лицом нечистого. А может, того и достаточно?

Но сейчас не нужно о том думать, это после. А пока дойти, спрятаться. От чужих взглядов, от разговоров. Произошло что-то слишком большое, чтобы осознать, понять все сразу.

Дом Митьки стоял на краю селения, потому от толпы он оторвался первым. Торопливо шмыгнул за дверь, долго терся тряпьем, счищая золу, поливался из ковша. Как странно было вернуться. Будто его не было много, очень много дней. Все такое свое, родное, но словно забытое. Видно потому, что вернуться он не собирался. Попрощался тут со всем.

Жил Митька один. Раньше была еще мать и сестра Стешка, но умерли весной от лихорадки. Отца он совсем не помнил. Оттого идти в гарь ему было легко, чего терять-то? А как оказалось, что-то все же было…

В животе забурчало. Митька поморщился. Еды, конечно, тоже нет. Он лег на лавку и уставился в потолок. У мутного окна, прикрытого пузырем, кружила сонная осенняя муха. Голова стала тяжелой, хоть и не работал сегодня, а пережитое сморило.

Проснулся он только под вечер от странного шелеста под потолком. Сел и, заморгав, уставился наверх. В темноте ничего разглядеть не удалось. Показалось? Шелест повторился. Здесь, не за окнами. Там тишина казалась неестественной, ватной. Накануне в поселении задушили всех собак. Ни к чему им было дичать одним. Огня Митька не зажег, не хотел его больше после вчерашнего. Встал на лавку и опять глянул наверх. Кто-то мелкий скакал по потолку, будто по земле, а вон еще один и еще. Что за звери? Парень прижался к стене, охнул. А те с перепугу заметались, разбежались по углам. Один зверек прыгнул прямо к Митьке, тот прихлопнул его рукой, а после сжал изо всех сил. От страха выскочил из дома и понесся по улице, не разбирая дороги. Но отбежал недалеко, остановился, руку разжал. На ладони – беличья шкурка. Сухая, затвердевшая, с дырками вместо глаз. Шкурка лежала мертвая, не шевелилась, хотя еще недавно рвалась на свободу. И вроде такая точно хранилась в сундуке у печи. Митька с силой швырнул шкурку на землю. И огляделся.

В темноте не светилось ни огонька. Не было и печного дыма, даже запах не чувствовался. Страшно, будто вымерла деревня, и нет больше никого. Митька медленно пошел вперед по пустой дороге, сердце то замирало, то колотилось быстрей. И только в самом конце улицы он наконец-то увидел свет. Конечно! Наверняка все на сходе, огонь горит как раз в общей избе. Митька даже заулыбался. Там люди, там! Никуда не делись. А в темноте да после всего еще не то причудится.

Общая изба и правда сегодня была полнехонька. На сход явились даже те, кто с роду не ходил. Свечей зажгли больше обычного, от множества огней и людей у Митьки к горлу опять подступил запах гари.

Наставник, отец Астафий, взволнованно тряс кулаком и почти кричал:

– Вон, рядом совсем, близ Тобольска, Доментиан больше тысячи душ через огненную купель вознес! А вы мне про чудо твердите? А чем заслужили? Лучше него мы выходит? Али напротив?

Видно было, что спор шел уже давно, но к общему так и не пришли. Митька тихонько сел в уголочке. Сходы он любил, тут и девки, бывало, пели, и молились хором, и отец Астафий истории рассказывал о святых и чудесах. А как-то и сказители-одноверцы заходили с Поморья. Такое расписывали, что лучше сказок всяких. Но сегодня ему все равно было, и о чем спорят, и до чего договорятся, лишь бы кто-то был рядом.

А договориться не могли. Кто уговаривал повторить гарь, кто настаивал, что раз не вышло, так и стоит жить по-старому. Обвиняли друг друга в грехах и ереси, а кто-то по-прежнему кричал о чудесах и избавлении.

Митька со старшими спорить был молод, четырнадцатый год пошел. И хоть и тревожно ему было, но пригрелся и начал засыпать.

– И чего спорят? Все им неймется, – сказал кто-то рядом.

– Угу, – сонно пробормотал Митька и покосился на говорившего.

И тут же вскочил, заорал, попятился, но упал и пополз спиной от лавки. А там, хихикая, сидел на задних лапах облезлый соболь.

– Эй, да ты чего, – тронул парня за плечо старец Силуан, недавно споривший с Астафием.

– Вон… – дрожащим пальцем Митька указал на соболя.

– Да нет там ничего, кого углядел?

Соболь скалился, будто улыбался, приплясывал, разводил лапами. Откуда-то вылезла и запрыгала по стене белка с темными дырами вместо глаз. На окно опустился ворон с серыми пятнами, словно седой. Закаркал, захлопал крыльями. Из груди птицы торчал обломок стрелы. Их никто не видел, все смотрели на Митьку с испугом и жалостью, как на припадочного. От стыда и страха он закрыл глаза руками, тихо, без слез, завыл.

– Бесы его одолевают. Говорил я, – загремел голос Астафия, – до него, до отрока, до сироты, первого добрались. А потом за нами явятся. Эх, распустил я вас, всякий теперь свое слово имеет, о своем помышляет, с наставником спорит…

Все принялись оглядываться, а кто-то, и верно, будто бы тоже углядел беса. Заплакала девчонка, вцепилась в юбку матери. Народ закрестился, зашептал молитвы.

Черти друг за другом скакали по лавкам, не пугаясь ни святых слов, ни крестного знамения, смеялись над испуганными людьми. Митька следил за ними с пола, дикий взгляд его кругами метался по избе, пытаясь разгадать, чего те задумали. Шатаясь, он поднялся, вновь красный от стыда. Кроме него бесы так никому и не явились.

– Ладно, пошли-ка, – повел его за собой внимательно наблюдавший Астафий. – Нечего тебе тут.

Еще несколько рук легли на Митькины плечи, да он и не думал сопротивляться, поплелся, опустив глаза в землю. Знал, что, как одержимого, запрут его в подклети у Силуана. Он уже и не понимал, чего так испугался. Ведь разве могло это быть на самом деле? Гарь, соболь, мертвая белка, бесовские танцы…

Нет. Не могло. Все будто сон.

***

Митька знал, что в доме Силуана допрашивали и наказывали за ересь, проводили отчитки одержимых и гнали бесов. Гнали жестоко, и после такого выживал не каждый. Раньше из подклети часто раздавались крики и стоны, по ночам напоминавшие звериный вой. Но отец Астафий твердил одно: «Тяжело грехи оставляют душу. Но с тем грузом в рай не попасть. А мученику там завсегда место найдется».

И больше становилось криков, и больше возносилось мучеников.

Так было вначале, когда община только перебралась с Поморья. Наставник всех держал в строгости. Народ тут и без того подобрался крепко верующий, ересь никонианскую не признававший. Другие бы и не пошли. Но и здесь бдил Астафий: волосы у бабы из платка выбились – в яму, опоздал к молитве – бит цепями, а за слово поперечное и запытать могли. Только жизнь в Сибири оказалась не простой, будто общину испытывала сама тайга, насылая холод, голод, лихорадку, тучи гнуса и дикое зверье, а после и налеты безбожников – остяков и татар. И чем дальше, тем больше попускал наставник, ереси не терпел, но прежней твердости уже не стало. А после того, как весной случился мор, тот, что унес Митькину мать и сестру, а с ними и Прошку – любимого внучка Астафия, стал тот молчалив, задумчив и все больше молился. За общиной следить перестал, ушел в себя. А к середине лета вдруг будто проснулся и приказал строить большой сруб. Не сразу и поняли, что Асафий тогда решился на гарь.

В темной подклети Митю усадили на лавку, вязать не стали. А он и не думал бежать. Как ни страшно ему было, он знал, что виноват, что видел и соболя, и белок, смотрел, как те пляшут и скачут по стенам. Может, спасет, очистит его наставник? Он не хотел думать как, лишь бы все это закончилось.

Астафий сидел на чурбаке напротив, тяжелым взглядом смотрел на Митьку. Сидел долго, видно думал, как поступить. Одержим ли отрок или, напротив, предупреждение явлено? Может через него и раскроется, отчего вышли они из огня неопалимыми?

В углу в полутьме стояли Силуан и старец Никифор. Молча ждали, не шевелились, боясь прервать размышления наставника. В узкое окошко, под потолком сквозил холодный осенний ветер, дергался огонек единственной маленькой свечки, освещавшей старинную икону – совсем темную, но в богатом серебряном окладе. Полосы теней бегали по потолку, на стенах тихо позванивали цепи.

– Рассказывай, чего видал? – наконец тихо спросил Астафий.

И Митька рассказал. С самого начала, в срубе.

Наставник встал и начал ходить от стены до стены.

– И сейчас то видишь?

Словно услыхав его слова, в окне показался седой ворон со стрелой в груди, вытянул шею и с интересом наклонил голову набок.

Митька робко кивнул.

– Тьма… Все тьма! Нет в ней знамения. Нет объяснений… – забормотал Астафий. – Почему не забрал нас? Зачем оставил? – горько выкрикнул он, повернувшись к иконе.

И вновь замолчал, опустив голову. А когда поднял, в его глазах снова разгорелись огоньки, будто ветер раздул угли.

– Нет, – крикнул он в лицо Митьке. – Сомнение – грех. А от тебя оно смятение! Не к чему нам сейчас смута. Сколько бесов не явится – изгоним всех.

Так Митьку не секли еще никогда. Сначала он, сняв рубаху, добровольно распластался на лавке, приказав себе молчать и терпеть. Раз. Спину обожгло, будто кипятком ошпарило. Два. Молился, стиснув зубы, зажмурив глаза. Но уже на третьем ударе тонкой железной цепью не выдержал, пополз по лавке, застонал. Старец Никифор, нараспев читавший молитвослов, повысил голос. Еще удар и Митька заорал, попытался вскочить. Его скрутили и крестом растянули на двух лавках, привязав за руки и ноги веревками.

Удары посыпались чаще, один за одним, слова отчитки слились, доносились до Митьки неявно и издалека, в ушах стучала кровь, свистела цепь. От боли он забыл все молитвы и тонким голосом, как в детстве, звал покойную мать.

Теряя сознание, он, развернув голову, увидел, что седая птица никуда не делась. Все так же сидит на окне.

Глаза у ворона были мокрые, будто из них текли слезы.

***

Следующие дни Митька не запомнил. Сколько их было? Он просыпался и засыпал, тьму сменял луч света, падавший через окошечко над потолком. Кто-то ставил перед ним воду. Он жадно пил и снова засыпал. Спина горела огнем. Силуан чем-то промывал раны, но все равно вскоре присоединился жар. Ему Митька был рад, так забытье накрывало чаще и глубже. И так он не чувствовал боли, а главное, не видел черную птицу, которая никуда не исчезла, а все так же садилась на окно и даже залетала в подклеть.

– Изыди… – слабо шептал Митька и снова проваливался в тяжелый сон.

Воспаленные раны пахли гнилыми ягодами, сквозняки перестали охлаждать, а сны, казалось, стали приходить и наяву. Из темноты смотрели сотни жадных глаз, множество голосов вокруг вели непонятные разговоры, перекликались и звали, прилетал ворон, приходил соболь и сыпал на спину дубовые листья. Те прирастали, становясь второй кожей, пестрой, как земля в листопад.

А потом, в один день, все вдруг разом закончилось. Митька проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Силуан. Испуганный и бледный, он что-то кричал парню, но тот спросонья не понял, лишь улыбнулся, осознав вдруг, что у него наконец-то ничего не болит. Все прошло. Отпустило.

– Чего радуешься? – расслышал он наконец Силуана. Тот тыкал в него пальцем и пятился. – Это что? Что?

Митька глянул на себя, и понял, что не все было сном. Руки и спину покрывал узор дубовых листьев, словно пролежал он в лесу всю зиму, и они отпечатались на коже навсегда. Провел ногтями по руке. Нет, не стереть.

– Надо Астафия звать… – Силуан, продолжая отступать к выходу и страшными глазами глядя на Митьку. – Лешак, чистый лешак.

У двери он развернулся и бросился прочь.

А к Митьке с окна слетел ворон.

– Забьют они тебя. Снова терпеть будешь или пойдем?

– Куда? – вздохнул тот, стараясь не глядеть на птицу.

Но представив, как цепь касается спины, сдирает кожу, он вновь почувствовал боль, обжигающую до костей, горячую кровь, текущую по пальцам. Вздрогнул и зажмурился. От воспоминаний затошнило. Второй раз его и точно забьют. Но бежать некуда. Кругом тайга. И дверь заперта.

Ворон будто прочел его мысли. Подлетев к выходу, он клювом покопался в замке и тот щелкнул, дверь заскрипела.

– Ай, – вздохнул Митька. – Разницы нет, если все это сон. В тайге или тут, все равно помирать.

Подхватив рубаху, он кинулся к выходу. Но в проходе обернулся, глянул на птицу.

– Ты это сам. Я тебя не звал, не просил.

Ворон полетел следом.

– Позовешь еще…

***

Земля под ногами хлюпала и дрожала. Ноги давно вымокли, проваливаясь в мягкий мох по щиколотку. Следы заполнялись водой, а потом исчезали. Пусть. Разве он надеялся вернуться домой?

Но и о смерти Митька больше не думал. В лесу не по-осеннему тепло грело солнце, и он почувствовал себя легко и свободно. Ворон летел за ним следом, обгонял, а потом поджидал, присаживаясь на кочки ярко-зеленой травы, растущей среди топи.

– Зачем в болото полез? Тяжело с тобой. Чего такой упрямый? Я же помочь хочу.

– Бог поможет, – огрызнулся Митька и ворон замолчал, хоть и старался лететь неподалеку.

Так он казался почти обычной птицей. Хотя меж ребер его по-прежнему торчала стрела, толстая, черная от давно засохшей крови. Но Митька смотрел на него и усмехался.

– Помощник, смотрите-ка. Ну летай пока, летай. Куда я дальше пойду, тебе дороги нет.

Нечего ворону знать, что на болоте он искал путь в скит. Там его не прогонят, научат, как избавиться от бесов, а может, и самого примут в отшельники. Он готов, отмолит грехи и даже примет какой-нибудь обет, если понадобится. Отец Астафий как-то рассказывал, что скит здесь тайный, добраться туда может не каждый. Дорогу следует искать по особым зарубкам на кустах и деревьях, и пролегает она прямо через опасную трясину. Путь долог, но в конце посреди болота вдруг покажется остров на твердой земле в окружении вековых сосен. И монахи там самые праведные, уже при жизни святые.

Туда он и шел. Только вот наугад. Брел по воде, искал зарубки на тонких стволах деревьев, не находил. Эта ли дорога? Но другой нет. Ворон уже не летел следом, остался в зарослях багульника у края трясины. В тишине оттуда пока еще доносились хлопанье крыльев и хриплые крики. «Вернись, пропадешь! Нету тебе пути».

– Нету так нету, – зло бормотал Митька. – А ты чего привязался? Никак не отстанешь.

Деревьев вокруг почти не стало, лишь низенькие березки с опавшими листьями в прозрачной дымке тумана, похожие на призраков. Твердая земля почти исчезла, здесь можно было и завязнуть. Длинной палкой парень прощупывал место впереди себя, прежде чем ступить. Провалится или нет? Вода стала выше. Кое-где она поднималась над торфом лужицами, сливалась маленькими озерами. В их неподвижной глади отражалось синее небо с разводами белых облаков. И казалось Митьке, что идет он уже не по земной дороге, а где-то в другом мире. Ступает по воде, по осколкам неба в золотой траве. А кругом... Красными пятнами созревает клюква, ярко зеленеет мох, пахнет свежо – чистой ледяной водой, будто талым снегом. Только слишком уж тихо с непривычки. Лишь чуть заметно шелестит сухая трава, да едва слышно гудит комарье над лужами.

Митька остановился, разглядывая бесконечный простор перед собой. Почему он не видел этого раньше? Видел. Только не смел, не позволял себе разглядеть. Болота, говорили ему – место дикое, злое, не для людей оно. Проклято.

– Нравится? – послышался откуда-то сзади странный тонко зудящий голос. – Мне тоже сначала нравилось. Теперь скучно. Давно тут брожу…

Митька обернулся и не увидел никого.

– Эй… – позвал он.

А после заметил, как изо мха поднимается туча комаров и мошек. Слетается в черную тень, поднимается вровень с Митькой. Напротив его глаз зажглись два зеленых огонька, а ниже кривою дырою раззявился рот. Комариное облако расплывалось дымом и снова собиралось в силуэт человека, тянулось к Митьке длинными пальцами. Только сейчас он вдруг понял, что за весь день ни одна мошка его еще не укусила.

В тумане зажглись еще глаза, словно множество зеленых светлячков. Они медленно летели над болотом, подступали ближе.

Митька попятился. В полумраке, да еще и в тумане, он точно провалится в топь, если побежит.

– Ты мне скажи, – как-то жалобно спросила комариная туча, – а кто я был? Где я был раньше?

– И мне, и мне скажи, – зашептали голоса рядом. – Пока тоже все не позабыл…

Митька дернулся в сторону от глаз, поскользнулся, но не упал, повезло. Запрыгал по кочкам, почти не глядя под ноги. В голове было только одно – представлял, как сейчас сожрет его рой черных мошек. Или он сам в такой превратится? Будет летать над болотом, от тоски и скуки кидаясь к каждому путнику.

– Ты куда? – глухо загудели, завыли тени, и Митька почувствовал на коже первые укусы – будто крапивой обожгло. – Не скажешь? Так мы сами узнаем. Выведаем. Возьмем. Выпьем.

Вдалеке раздался крик ворона. Пусть бес, но он все еще где-то здесь, не бросил.

Духи на миг смешались в одну большую черную тучу, но тут же разделились и кинулись к Митьке.

– Помоги! – закричал парень, закрылся руками, повалился на мох. Комары облепили его, заползли под мокрую рубаху, набились в нос и уши, не давали открыть глаза.

– Помоги! – он обращался не к Богу. Он звал ворона.

Крик птицы. Хлопанье крыльев.

И страх вдруг пропал. Митька распрямился. На секунду увидел себя откуда-то сверху, будто сам стал вороном. И тут же перестал чувствовать укусы, вдохнул полной грудью и закричал. Зло, яростно. Голос его зазвучал иначе, гулко, словно раскат грома, далеко, будто со всех сторон откликнулось эхо.

Огни разом погасли. Комаров словно сдуло, снесло порывом ветра. Как хлопья золы, они посыпались вниз, осели в сырой мох.

– Да… Вот так, – прошептал Митька, прислушиваясь, как внутри в жилах плещется какая-то новая, непонятная сила. – Все вы туда провалитесь.

– Эй, ворон! А теперь веди меня в скит! – крикнул он вновь. Уверенно крикнул, будто чувствовал – его не ослушаются.

Черная птица не появилась. Но в ногу Митьки ткнулось что-то холодное, мокрое. Рыба. Огромный таймень. Он висел прямо в воздухе, над сырым мхом, и скалил зубы-крючки, будто посмеивался. Глаза его были серебристые, большие, почти человеческие. Он махнул хвостом и медленно поплыл в тумане, оставляя за собой голубовато-светящийся след, тонкую нитку пути над черной топью.

Рыба летела все быстрей, петляла над болотом, очевидно, выбирая безопасный для парня путь. Он бежал следом, не чувствуя усталости и холода, просто перестав их ощущать. Бежал, не проверяя, не прощупывая кочки. Сам такую дорогу он бы никогда не нашел. Таймень насквозь проходил высокую траву, успевал плескаться в лужах, брызгал водою на Митьку.

«И откуда взялась рыба в болоте? – подумал парень, и усмехнулся. – Река, болото… Да разве это главное? Он летает! Все вокруг не настоящее…»

Уже глубоко ночью впереди вдруг показалась черная полоса – земля и высокие деревья. Болото здесь стало глубже, и остров лежал словно посреди озера. Таймень развернулся, поглядел с грустью и к земле поплыл медленно, по пути растворяясь в лунной дорожке.

По ней Митька и вошел на остров.

***

Что ожидал он встретить на острове? Какой представлял встречу с отшельниками? Может, прогонят, не станут разговаривать. А может, помогут? Послушают? Митька хотел или ответов, или забыть все, что с ним произошло. Ждал наставлений, пусть строгих, так даже лучше. Лишь бы люди перестали считать его бесноватым, нечистым и чужим. Чтоб приняли обратно.

Остров был пуст. Митька обошел его трижды. Кельи, казалось, оставили недавно, кое-где он видел книги, старинные, но хорошо сохранившиеся, совсем не отсыревшие. Одну кто-то переписывал в длинный свиток да оставил посередине. А краска яркая, будто вчера высохла. Да и сами землянки, нехитрая утварь, ряды свечек в глиняных плошках – все находилось в порядке.

Он кинулся к храму, может, все там? Но старый храм из потемневшего от времени дерева тоже оказался пуст. Над алтарем висели древние дониконовские иконы. Свечи не горели, но в свете луны из узких окон Митька все же смог разглядеть лики святых. Разглядел и обмер. Ближе шагнул, проверить – не ошибся ли?

Глаза святых были закрыты.

Митька хотел прочесть молитву, перекреститься. Рука сама потянулась, но так и замерла, и он вдруг понял, что забыл и слова, и крестное знамение. Удивленно поглядел на свои руки, покрытые узорами дубовых листьев.

– Как же…

Стены будто поплыли. В тишине до него донеслись голоса. Прерывистый шепот, где-то на грани слышимости. Мужские голоса. Молитва. Но слов не разобрать.

Митька закрутил головой, пытаясь найти, откуда слышится звук. И у алтаря увидел три согнувшиеся фигуры в черном. Как в быстрой воде они расплывались, исчезали и появлялись вновь.

«Схима на них… Неужто, это и есть монахи? – пронеслось в голове Митьки. – Что же с ними стало?»

Его слегка замутило, внутри разрасталась тревога. Фигуры поднялись и принялись креститься. Прошли мимо него, будто тени. Не почувствовали, не заметили.

«А с ними ли стало? С ними? Или со мной? Раз я и слово божие позабыл, и крест. Потому и святые от меня скрылись?»

С горьким воплем он выскочил из храма, понесся по болоту, прямо по воде, не заметив, что едва касается ее ногами. Не разбирая дороги и не останавливаясь, бежал к темнеющему вдалеке лесу.

***

Сколько дней прошло? Здесь время не имело счета. Митька брел сквозь непролазную чащу, темные ельники, прогнивший бурелом. Проваливался в мягкий мох, перебирался через овраги, полные голубоватого тумана. Брел не думая, как зверь. Дикое таежное чудовище. Брел в никуда. Была одна надежда, и не стало. Так какая разница, сколько идти? Куда идти дальше?

Перед ним расступались ветви, болото больше не мочило ног. Он не обращал внимания. Горстью рвал с кустов перезрелые ягоды, глотал, шел дальше. Дергал луковицы саранок, жевал сырыми.

Животные тоже, похоже, признали в нем своего. Белки резвились у ног, пока он отдыхал, олени, не боясь, выходили из чащи и кормились рядом. Встретился и медведь – поглядел да ушел прочь.

Тайга для Митьки тоже изменилась. Простая и понятная раньше, но дикая и чужая, теперь она раскрылась иначе, глубже. И от того стала ближе. Солнце падало сквозь редкую желтую листву полосами. Голые ветви переплетались знаками, и наверху, и спереди, и сзади все вокруг исчерчивала тайная летопись. Облачками дыма лопались грибы, пахло сосновой смолой и сырой травой. Живыми змеями ползли под землей корни, высовывались наружу и черными глазками оглядывались кругом. Над ручьем летела стайка прозрачных рыб и падала вниз каплями воды. Женскими голосами перекликались птицы, звали за собой. В чаще мигали огоньки, а может, светились белым чьи-то глаза.

Митька удивлялся и даже радовался, замечая неведомое. Этого он больше не боялся. И все же совсем страх его не покинул. Ведь тайга всегда была такой. Это он стал иным, смог увидеть. И знал, что скоро увидит еще больше, вот только обратно дороги уже не будет.

Он так бы и жил в лесу зверем. Людей не искал и, может, вскоре и забыл их вовсе. Но однажды, пробираясь по ельнику, вдруг услышал странный звук. Удар. А за ним еще один и снова. Звуки отдавались дрожью в пальцах, вызвали на коже непонятный зуд. Удары пошли часто, сплетаясь в мелодию – простую, но пронизывающую, словно ритм сердца. Митька как завороженный двинулся туда, куда звала музыка. Отчего-то он был уверен – зовут его.

Идти пришлось не долго. И он сразу понял, к кому попал. Посреди круглой поляны горел костер, у которого старик в звериных шкурах бил в круглый кожаный бубен, что-то завывал, раскачиваясь в стороны. Его Митька не испугался – нет, это не зверь и не дух. Он уже встречал остяков, те приходили к деревне, пытались менять шкуры, но Астафий их выгнал. Племен было много, а эти, кажется, звались селькупами. Случались с ними и серьезные размолвки, но раньше они никогда не нападали первыми.

Еще несколько мужчин и женщин сидели поодаль от костра. Сначала Митька даже обрадовался. Раз для своих он теперь чужой, может, здесь примут? Все же люди. Он уже почти вылез из кустов, собираясь подойти, но потом увидел, что перед ними лежало что-то большое, завернутое в шкуры, и понял, что попал на похороны.

Мужчины на ремнях стали поднимать тело между двух кедров. На деревьях рядом Митька увидел и других погребенных. Он знал о таком обычае, селькупы хоронили в воде или в воздухе. Из сгнивших на ветвях шкур торчали кости, до некоторых покойников добрались дикие звери. Но только так – не касаясь земли, с дерева или реки, душа умершего могла попасть в верхний мир, который для них, наверное, был как рай.

Интересно, куда бы их завел огонь?

Шаман кинул в костер птичьи кости, шкурку зайца и тушку какого-то животного. Запах горящего мяса защекотал ноздри. Митька глубоко вдохнул дым. Хотелось есть. Терпеть больше не было сил. Не убьют же? Он в полный рост поднялся из кустов, в которых прятался, и шагнул вперед. На плечо ему мягко опустился ворон.

Шаман резко оборвал песню и замер, рассматривая то Митьку, то ворона. Остальные поднялись, что-то заговорили на своем. Парень и подумать не мог, что их непроницаемые, словно камень, лица могут выражать такое удивление. Шаман жестом остановил разговоры.

Митька представлял, как страшно он выглядел. Не удивительно, что даже дикари испугались. Драная рубаха в грязи и кровавых пятнах, светлые волосы спутаны, узоры из дубовых листьев на коже… Да еще эта птица, вот привязалась же!

– Я… не помешаю. Просто есть хочу. Очень, – выпалил Митька, не зная, что сказать, и изнывая от запаха дыма, от которого словно опьянел.

– Не помешаешь. Ты пришел на зов. Кто-то всегда приходит. А кто, решать не мне, – произнес шаман по-русски, но глядя почему-то не на парня, а на ворона.

Он что-то крикнул на своем, и один из мужчин положил перед парнем обрезки мяса, на вид почти сырые.

Митька вгрызся зубами в жесткую волокнистую плоть, почувствовал на языке подсохшую кровь. После второго куска он ощутил, что его затошнило, согнулся, едва удерживая пищу внутри.

Шаман покачал головой. Присел рядом со скорчившимся Митькой. Но обратился опять к ворону.

– Нашел и среди них такого, кто с духами говорить будет? Вижу, он тебя признал, позвал, помощь принял… Вот только он все равно не твой. Не твой и ничей. Болтается между мирами, как в стремнине, то вниз понесет, то вверх подбросит.

И наконец, поглядел на Митьку.

– Мы тоже живем между верхним и нижним миром. Но ты и не наш. Уходи.

Шаман поднялся и двинулся прочь.

Митька почувствовал себя паршивою собакой, которая мечется от двора к двору, но везде получает лишь тычки и затрещины. Он мрачно глянул на ворона, который доклевывал мясо с травы.

– Чего там остяк болтал? Нет мне путей? А тебе-то я на что? Куда теперь поведешь?

– Назад, – каркнул ворон. – Мы должны найти дорогу обратно.

***

Он вошел в деревню рано утром. Как был, все в той же грязной рубахе и вороном на плече. Чего прятаться? Его и так узнает каждый, узнает и отведет к Астафию. А тот его убьет.

Но чем дальше он шел, там больше удивлялся. Мимо пробежал Никешка, кивнул, словно вчера еще виделись, понесся дальше. Девки несли ведра с водой, на Митьку и не взглянули. Тетка Фотинья копала что-то во дворе, исподлобья взглянула, но промолчала. На крыльцо, зевая, вышел Силуан, потянулся, разгладил рукой бороду. Митька обмер, но тот поглядел на парня равнодушно, снова зевнул и вернулся в дом.

«Что это? Забыли все? Простили? Нет. Быть того не может!»

Митька болтался по улице до полудня, вглядываясь в лица всех, кого встречал по пути. Никто его так и не остановил. Никто не спросил, где он был и что случилось.

Вот только дело было не в нем. Сразу и не заметишь, но чем больше Митька наблюдал, тем яснее видел – все вокруг словно спят. Вон старуха сгорбилась и полоскает какую-то тряпку в корыте, где нет воды. Мужик кликнул пса и кинул обрезки птичьей тушки возле конуры. Развернулся, пошел в дом, не замечая, как под ногами крошатся сотни высохших костей. Ведь собак в общине не стало еще до гари. Женщина в черном платке вынесла на крыльцо остывать котелок, обернув полотенцем. Голодный Митька полотенце потихоньку стянул – холодная каша внутри давно заплесневела.

Все что-то делали, но словно не задумываясь. Выполняли привычную работу, бессмысленно повторяя раз за разом. Да и сделать хорошо не могли, словно забыли, как должно быть правильно.

Добрался Митька и до своего дома. Заглянул внутрь, но не зашел. Темно, пусто, стены давят, потолок низкий. Как в гробу. Видно отвык, пока по тайге ходил. Сел во дворе, уставился в белесое небо. Только и там ответов не было. Пусто. Лишь ветер гнал к лесу редкие серые тучи.

Откуда-то из-под крыльца вылез облезлый соболь, вскарабкался Митьке на коленки.

– Все-таки вернулся, головешка, – ухмыльнулся зверь.

Митька на него не глянул, кивнул и машинально принялся гладить, словно кошку. Тусклая шерсть под его пальцами становилась густой, темнела. Мутные глаза соболя заблестели.

– Вот скажи, где мы? – спросил Митька зверя, который вертелся у него на коленях, подставляя бока под руку парня.

– Ну… – покачал головой соболь, – я-то в тайге. Видишь – деревья и трава. Сверху небо. Больше я ничего не хочу замечать. А вон люди, вроде тоже здесь, но они в деревне. Бегают, суетятся. Всякий там, где ему положено быть. Потому скажи лучше – кто ты?

Митька смутился. Засопел.

– А нормально ответить сложно? Почему все неправильные? Почему я вижу, чего нет? Почему мы с тобой разговариваем?

Он вскочил, соболь свалился с колен.

– Все с тебя началось! Там еще, в срубе. Я же пожелал, чтоб мы не сгорели, и ты там что-то такое сделал… Вот мы и не умерли, да только и жить теперь не выходит!

Он выскочил и помчался к холму, где еще чернели останки сгоревшего сруба. Соболь бежал за ним, что-то недовольно приговаривая.

Митька забрался на холм и принялся растаскивать обгорелые бревна.

– И чего ты? – крутился вокруг соболь. – Зарыться туда решил?

– Нет уж. Я сделаю все снова. Расчищу место, построю другой сруб. Сам. Один. Долго придется, но пусть. Потом приведу всех сюда. Всю общину. И в этот раз получится правильно. И мы спасемся, попадем в рай.

– Опять гореть?

– Лучше снова гореть, чем так!

На землю рядом с ним опустился ворон. Митька не обратил внимание. Раздвигал обугленные доски, сгребал золу. Пока рука не вытащила из пепла что-то круглое.

Почерневший человеческий череп.

Митька ошалело уставился в его глазницы, повторяя как заведенный.

– Боже… Боже…

Он поднял глаза. Там, где только что был ворон, теперь стоял древний старик со смуглой кожей и длинными седыми волосами. Одежда его напоминала зимние шубы остяков, но не из оленьей, а из волчьей шкуры. Руки, как и у Митьки, покрывал рисунок, только не листья - вороньи перья. Из груди по-прежнему торчал почерневший обломок стрелы.

– Я не знаю, какого Бога ты зовешь. И что такое рай, тоже не знаю, – он задумчиво пожал плечами, глядя на пепелище. – Здесь есть духи леса, неба и рек. Есть хозяева птиц, рыб и зверей. А все, кто умирает в этом краю, попадает ко мне. Потому, что я – Кызы, бог смерти. И дети мои – духи подземной тайги. А ты теперь один из них.

Митька застонал и рухнул коленями в золу. Там блестели и другие кости. Много-много костей. Череп выпал из его рук, но он снова поднял его и прижал к себе.

– А они? В деревне...

– И они, – кивнул Кызы. – Просто никак не могут понять.

«Выходит, возвращаться некуда, нет спасения, – стучало в голове Мити. – Да и меня самого уже нет… И никого больше».

Внутри все защемило, задергалось, судорогой сжимая сердце, не впуская воздух в легкие. А потом вдруг будто отмерло. Темно и пусто.

Ничего не чувствуя, Митька поднялся, развернулся и на негнущихся ногах побрел обратно в сторону деревни. Шел, пытаясь вспомнить слова молитв или псалмов, что могли бы помочь. Бормотал себе под нос, но слова рассыпались, путались в голове, будто в тумане.

Кызы, вновь ставший вороном, опустился ему на плечо и, наклонив голову, прислушивался к шепоту. За ними плелся соболь. Уши прижал, не скалился как обычно. Терся о Митькину ногу, видимо, все же жалел.

– Почему сразу не показал? Когда из подвала вывел.

– А я и сейчас ничего не показывал. Ты сам смог увидеть, а чтоб смог – дух леса Мачиль-лоз тебя исцелил, хозяин рек Уткыль-лоз вывел с болот. Ты меня позвал в час опасности, признал защитником, и я открыл тебе все три мира.

– Для чего?

– Я Бог Смерти. Но не Бог твоих людей, они меня не видят, но все же умирают здесь. Ты смог понять, так объясни и им тоже, – он указал вдаль, на деревню, где маленькие фигурки копошились между деревянных домиков, играя в живых людей. – Они хотят вернуться к прежней жизни, но с каждым днем они все больше забывают себя. Скоро станут как духи болота и пропадут в тайге. Отпусти их.

Митька сдвинул брови. Какое-то злое упрямство вновь заклокотало внутри. И как тогда на болоте кожу обожгла странная сила. Покориться бесу? А может, попробовать справиться с ним? Но… он-то знал, прочувствовал уже, что значит бродить без цели и смысла в бескрайней тайге, вязнуть в трясине на болотах. Бродить, пытаясь понять – кто ты такой и что же случилось? И как не хотел он слушать ворона, бросить своих тоже не мог.

– Ничего, им-то я объясню. Придумаю как, – зло проговорил он. – Но и ты знай. Придут и другие, много еще! А с ними и наш Бог. Не вечно тут быть твоим порядкам.

Ворон кивнул. Не противился, не возражал. Грустно поглядел на Митьку.

– Я знаю. Вы придете. Не скоро, но моя земля станет общей. Смешается с пеплом ваших костей, напоится вашею кровью. Впереди еще много костей и много крови. И эта земля станет вам родной. Придет время, и ты займешь мое место. А я останусь лишь черной птицей на твоем плече.

Предвестником твоего появления. Гонцом смерти.

Митька медленно вошел в деревню, продолжая держать в руках череп. Губы шевелились, повторяя молитву. Не из тех, что он знал раньше, их слова так и не вернулись, рассыпались в голове как сухие листья. Он придумал свою – путаную, короткую, но искреннюю.

В ней Митька не просил ни сил, ни помощи. Он справится сам, ведь больше просто некому. Теперь он твердо знал, в свой мир он никогда не вернется. И не даст вернуться тем, кого заберет с собой. Тех, чей час уже пробил.

Пустые глазницы черепа слабо засветились. Поднялся ветер. Время на миг остановилось, и в воздухе вновь запахло гарью. Медленно рассыпались в пыль дома, прахом становились люди.

Митька закрыл глаза. Он шептал свою молитву.

Молитву о невозвращении.