I. ГОРОД ТУМАНА

 

Корнелий шел по собственному городу и не узнавал его.

 

Прежде он мог бы с закрытыми глазами пройти от главной площади до любых из двенадцати крепостных ворот. Корнелий знал каждую улицу и каждый переулок — ведь этот город был построен по его чертежам.

 

Но теперь широкие улицы и просторные площади, распланированные Корнелием с такой любовью, с таким тщанием, попросту исчезли. Их поглотил бурый туман.

 

Туман возник в одночасье, в несчастливый день именин Корнелия. Отдернув шторы в то утро, он увидал за стеклом лишь мутное марево. Внизу с потерянным видом брели горожане — Корнелий скорее слышал их, нежели видел. На другой стороне площади смутно угадывались очертания домов. По металлической кровле барабанили крупные капли ржавого дождя.

 

Бурая мгла не ушла ни через день, ни через неделю. А уже месяц спустя горожане стали воспринимать туман и дождь как что-то само собой разумеющееся.

 

Жерла улиц втягивали в себя потоки пеших и конных. О высоте домов, обступивших мостовые, теперь нельзя было судить — верхние этажи терялись в тумане. Люди брели, прижимаясь к обшарпанным стенам, не поднимая глаз, двигаясь больше на ощупь, по наитию.

 

Многие ослепли в первый же месяц — туман и дождь выжгли им глаза. Однако люди свыклись с потерей зрения, которое им заменил обострившийся нюх. И теперь горожане, будто дикие звери, шныряли по лабиринту улиц, следуя за звуками и запахами.

 

Улицы пахли конским пометом и немытыми телами. Рыночные площади источали дух гнилых овощей и тухлой рыбы. Переулки были наполнены зловонием свечного сала, выгребных ям и гнилостного дыхания.

 

И, конечно, сернистый запах угольного дыма. Он и раньше был верным спутником города, а теперь сделался вездесущим, забиваясь в каждую щель, в любую полость.

 

Корнелий остановился на углу незнакомой улицы — все улицы в одночасье стали для него безымянными. Привалившись к стене, архитектор согнулся в жестоком приступе кашля. Взвесь угольной сажи и гранитной пыли, витавшая в воздухе, с каждым днем отравляла его слабые легкие.

 

Откашлявшись, Корнелий тронулся дальше нетвердым шагом, прижимая ко рту платок. Все вокруг казалось зыбким, ложным. Время от времени из тумана вырастали бледные шатающиеся фигуры — не то безумцы, не то призраки.

 

В городе теперь хватало тех и других. Многие перестали выходить из своих жилищ, и каждую неделю в домах обнаруживали тела тех, кто умер от голода, тоски или одиночества. Площади наводнили сумасшедшие астрологи и ложные пророки, гадалки, проповедники и шарлатаны. Они обещали скорое утешение всем и каждому, но чаще всего не могли утешить даже себя.

 

Корнелий понимал, что верить надо не крикунам и горлопанам, а тем, кто предпочитает молчать.

 

Все в городе знали про Сноходцев. Этот древний орден сумел пережить даже Великий Пожар. В те суровые годы люди, потерявшие все, искали утешения в цветных снах — и находили его.

 

Мысль эта поначалу претила Корнелию. Не для того ли он выстроил этот город, чтобы люди могли жить настоящим, а не блуждать в лабиринте грез и воспоминаний?

 

Мечта Корнелия ожила и дала силы тысячам погорельцев. Она начала облекаться плотью из кирпича, гранита и терракоты сорок лет тому назад. Воплотив все свои самые смелые чаяния, соединив искусство ремесленника и художника, Корнелий вдохновенно творил невиданный прежде город на руинах старого.

 

Этому городу не было равных. Смотря, как воплощается его замысел, Корнелий понимал, что отдал десятилетия жизни не напрасно. Он верил, что его городу суждено стать новым чудом света и все народы склонятся перед совершенством его творения.

 

Но туман, пожравший город, словно бы обокрал Корнелия. Лишил творца собственного детища. И теперь многие горожане малодушно твердили, что в этом городе явь и сон поменялись местами. Ночной кошмар воплотился наяву, а тот, прежний, город ныне можно увидеть лишь во снах.

 

Но сны Корнелия становились все тревожнее день ото дня, ночь от ночи. Они были переполнены ужасными, отвратительными образами, которые он даже не мог вспомнить утром, просыпаясь на смятой постели без сил. Он гнал их от себя. Принимал отвары и настойки. Напивался до беспамятства. А затем вовсе перестал видеть сны.

 

И только мечта об идеальном городе, ослабшая и поблекшая, жила в его сердце. Корнелий хотел вновь видеть и осязать свой город. Хотел вернуть его себе, чего бы это ни стоило.

 

Он дал зарок — найти одного из последних Сноходцев. Если этот туман действительно связан с миром снов, Сноходцы должны понимать, где искать ключ.

 

Корнелий бродил по улицам, слушал, задавал вопросы. Он заново постигал город, который прежде знал лишь по чертежам. И этот город пугал.

 

Пугал теснотой, вонью и грязью, которых прежде и представить нельзя было, но сильнее всего — убогостью душ своих обитателей. Как Корнелий мог быть настолько слеп, решив создать идеальный город для них? Для этих людей? Теперь, когда туман окутал их жилища, горожане вновь предались порокам, от которых Корнелий жаждал их освободить. Они копошились в собственном убожестве, точно черви, не желая себе иной судьбы.

 

Возвращаясь домой, Корнелий слышал, как по крыше барабанят крупные капли. От этого дождя души горожан ржавели. И его собственная душа ржавела вместе с ними. Корнелий без сил падал на грязные простыни. Он знал, что новый день поисков будет похож на предыдущий.

 

Наконец, отчаявшись найти Сноходцев внутри городских стен, Корнелий понял — их следует искать за пределами города.

 

Архитектор знал, как никто другой, что город растет и ширится, подобно живому существу — или, скорее, словно сорняк, дикий, нелюбимый и уродливый. Предместья, выросшие за стенами, до жути напоминали прежний город, погибший в Великом Пожаре.

 

И сейчас, миновав ворота, Корнелий оказался там, а городе за стеной. Архитектор плотнее прижал платок к лицу.

 

Это место было беременно заразой и грехом.

 

Кривые, грязные улицы, глухие тупики, узкие переулки. По закопченным стенам стекала липкая грязь. На прохожих, словно бельма, смотрели ряды слепых окон, заткнутые грязными тряпками.

 

Дети пинали мяч на грязной дороге — приглядевшись, Корнелий понял, что они играли головой мертвеца. На изможденных детских лицах проступали черты глубоких стариков. Чуть поодаль валялась дохлая собака — ее тело уже было основательно уплощено колесами телег.

 

Корнелий шел, не вполне понимая, куда. Добравшись до очередного темного переулка, он свернул в него — а, пройдя с пару дюжин шагов, встал, как вкопанный. Над облупившейся дверью болталась вывеска с неумело намалеванной семиконечной звездой.

 

Этот знак Корнелий видел в одном из своих снов.

 

Он вошел внутрь. Глаза быстро привыкли к полумраку, наполнявшему грязное и душное помещение.

 

В глубине логова, у самой стены вдруг что-то шевельнулось. То, что Корнелий поначалу принял за ворох тряпья, оказалось человеком. Зажглась лучина — и архитектор вздрогнул, увидав кривозубую крысиную улыбку на морщинистом лице, покрытом струпьями.

 

— А я уж подумал, ты струсил, — прохрипел старик.

 

Он указал жестом на колченогий табурет.

 

— Садись. Моя история не из коротких.

 

***

 

I. ИСПОВЕДЬ ИЗГОЯ

 

Я жил здесь, еще когда мир был юн, а город — мал. Разросшаяся рыбацкая деревушка, обнесенная частоколом. У нее и названия-то не было.

 

Вокруг селились такие же изгои, которым не было дела до города и всей его мороки. А городу не было дело до нас. И, поверь, меня это устраивало!

 

Я был предоставлен себе и бродил среди яблоневых садов, что когда-то росли тут. Прекрасные яблоки, алый налив. Днями я охотился или рыбачил, а ночью наполнял свою флягу сидром и стучался в дверь одной из хижин — мне всегда открывали. Нравы раньше были проще, свободнее. Да, я рано возмужал. И если спросишь — я не пожелал бы себе другой жизни.

 

Но город — скверный сосед. Он рос, набухал, и скоро стены стали трещать по швам, не вмещая его жирных боков. И город принялся с чавканьем пожирать наши земли. Там, где прежде были выпасы и луга, где стояли мазанка пастуха и лачуга знахарки, торговавшей кореньями и травами, выросли целые улицы с высоченными домами.

 

Город начал душить нас. Но я не хотел сниматься с насиженных мест, да и никто не хотел. Я выстроил хижину, приноровился к новой жизни. Учился торговаться и привирать, а других учил брать от жизни сполна. Но когда ложился в кровать, слышал беззвучный шепот тысяч губ, которые считали барыши и замаливали грехи.

 

Я потерял сон. А потом начал медленно сходил с ума.

 

Пытался вспомнить страну своего детства, но не мог. Словно и не было их никогда, моих яблоневых садов. Иногда они еще являлись мне во снах, пока не исчезли навсегда.

 

Тогда все знали про Сноходцев, кого ни спроси. Совсем еще юный орден тех, кто не мог и не хотел жить среди убожества зримого мира. Их царство не имело границ и замков, потому как принадлежало всем и каждому. Так говорили.

 

В былые времена Сноходцы еще не ютились в темных подвалах, подобно зверью, боясь каждого шороха. Но увидеть человека в плаще, украшенном семиконечной звездой, было почти невозможной удачей для того, кто обитал в убогой хижине на краю города. То есть для меня.

 

Да только я не унывал. Это сейчас от меня шарахаются, как от прокаженного! Прежде-то я был парнем хоть куда — ладным, осанистым и смекалистым! И завести разговор мне ничего не стоило: хоть со шлюхой, хоть с приказчиком, а хоть бы и с принцем голубых кровей. Со шлюхой, впрочем, беседа завсегда выходила приятнее.

 

Однако прошла не одна неделя, прежде чем я выведал кое-что важное о повадках Сноходцев.

 

К тому времени я уже неплохо знал город, как если бы родился и вырос на его улицах. И все же мне стоило немалых трудов отыскать дом в неприметном переулке близ восточных ворот. Пару раз я просто проходил мимо, словно не замечая его.

 

Как сейчас помню: на углу пахло пирогами с каплунами, потными ногами и капустой. Я спрятался за углом и приготовился ждать.

 

Ждал я долго и упрямо. Стемнело — и я растворился в тени. Стоял до первой ночной стражи, кутаясь в свой дырявый плащ. И все же усталость меня оборола: я задремал.

 

А разбудил меня скрип двери. Кто-то вошел в дом, у которого я затаился. Над дверью висел фонарь, и я успел заметить подол серебристого плаща с семиконечной звездой. Я протер глаза кулаками и дал себе пару пощечин, чтобы проснуться окончательно. А потом проскользнул в полуоткрытую дверь.

 

Там было темно — хоть глаз выколи. Ни свечи, ни лампы. Лестница вела наверх, и я поднялся. Половицы скрипели, и душа моя уходила в пятки. Но отступать я не собирался. Я даже хотел, чтобы о моем вторжении поскорее узнали.

 

Вот только в комнате наверху никого не было. Лишь стол со свечой и убогая лежанка — представь, вся обстановка. Но в том и хитрость, что тебе более ничего не надо, если ты Сноходец. Так я рассудил. Прилег и стал смотреть на свечу, представляя, как в ней сгорает все, что только есть: плоть и камень, тоска и страх, золото и глина. И яблоневые сады.

 

Я все ждал, что человек, вошедший в дверь передо мной, покажется. Я догадался, что именно он должен принять мое посвящение. И только когда мои отяжелевшие веки смежились окончательно, я понял. Все должно случиться во сне.

 

И я увидел этот сон, как наяву.

 

***

 

I. СОН ПОСЛЕ ЗАКАТА

 

Солнце застыло в вечном зените на лазурном небе. Золотой диск казался бесконечно далеким и невыносимо близким. Покой и нега, разлитые в воздухе, витали над разогретой землей искрящейся пылью. Эта пыль оседала на лепестках цветов в дивном изменчивом саду.

 

Прекрасные цветы переливались перламутровым, изумрудным и карминным. Бутоны на тонких стеблях доверчиво тянулись к солнцу — но мигом опадали, рассыпаясь бурым пеплом, когда на них ложилась тень. Однако тень отступала — и из бурого пепла тотчас поднимались к небу новые цветы.

 

А тень ползла по земле, карабкалась по горам, скользила по дну прозрачных рек. Тень была сама по себе, ведь не было предмета, что ее отбрасывал. Но тень — была.

 

И быть ею было наслаждением.

 

Вечный зенит упорно спорил с тенью, но та пряталась — чтобы снова вернуться. И стремилась дальше, мимо беломраморных руин, мимо зеленых рощ, мимо тихих заводей и молчаливых кромлехов. К сияющей вершине, которую было видно отовсюду.

 

Совершенно белая, будто сахарная, вершина та завораживала и манила. И неземная музыка лилась откуда-то сверху, и снизу, и со всех четырех сторон белого света.

 

На вершине жила серебряная лиса. Лиса не была крылата, но умела летать, ведь все небо было для нее домом. Но она любила землю, и следила за ней со своей недосягаемой вершины, сидя на белом камне.

 

Тень ничего не знала про лису.

 

“Ты пришла в мой сон?”

 

Лиса смотрела вдаль, увлеченная переливанием искрящихся струй горного водопада на другом конце долины. Потом она повернула мордочку в ту сторону, где распласталась тень. Глаза ее были цвета красного янтаря.

 

“Скорее уж это ты пришел ко мне. Ведь я была здесь всегда”.

 

Лиса спрыгнула с камня и грациозно прошлась понад обрывом, будто бы играя. А в следующий миг то, что было белым камнем, стало белой книгой. Белые страницы были покрыты белыми буквами. Иначе говоря, они были пусты.

 

“Читай”.

 

Тень подползла ближе. В безветрии страницы книги не шевелились — точно мрамор, исписанный мелом.

 

“Я не могу. Страницы пусты”.

 

“Они не будут пусты, когда ты начнешь читать. Читай же”.

 

Тогда тень упала на белую книгу. Буквы, прежде незримые, сами стали отбрасывать тень, проступая на страницах.

 

“О чем рассказывает книга?”

 

“Разве ты не знаешь? Ведь она тоже все это время была с тобой на вершине”.

 

“Каждый читает эту книгу по-своему. Двух одинаковых историй не существует. Так о чем прочтешь ты?”

 

“Это история о двух влюбленных”.

 

***

 

МОСТ ИЗ ОРИХАЛКА

 

Влюбленные жили в двух городах.

 

Он был рожден в Медном городе.

 

Ее домом был Оловянный город.

 

Два города разделяла бурная своенравная река.

 

Жители воздвигали мосты из дерева и из гранита, чтобы соединить два берега. Но река всякий раз разбивала и уносила мосты. Казалось, что с ее бурным течением не совладать.

 

Лучшие зодчие двух городов, встречаясь на небольшом острове на середине реки, спорили о том, каким быть новому мосту. Все зодчие были непревзойденны в своем ремесле, никто не хотел уступать. И не было между ними согласия.

 

Горожане, уставшие оплачивать строительство из своих карманов, все чаще ворчали промеж собой. И многие говорили, будто бы и нужен никакой мост. Пусть каждый город живет собственным умом, под медными черепицами и оловянными кровлями. Мир необъятен, и можно поискать в нем новых соседей — для дружбы и для торговли.

 

Все реже и неохотнее встречались на острове зодчие. Все тише становились разговоры о строительстве нового моста. Все чаще жители двух городов гневились друг на друга, виня в неурядицах и бедах, припоминая настоящие и выдуманные обиды.

 

А души влюбленных болели. Ночью, когда жители городов гасили свечи, лампы и лучины, свет оставался гореть лишь в двух окнах. Это был негасимый свет, подобный свету путеводной звезды.

 

Влюбленных тянуло друг к другу, но они не могли встречаться часто, покуда их города разделяла бурная река.

 

Но однажды завистливые соседи узнали о тайне, которую хранили влюбленные, и обоих подняли на смех. Нашлись и такие, кто посылал в адрес влюбленных проклятия. К чему искать свою любовь в чуждом городе, коль скоро самим небесам было угодно разделить города рекой? Лучше уж найти пару на своем берегу.

 

Тем более, что охотников хватало. Ведь он был умен, а руки его были из чистого золота. Она же жила в собственных мечтаниях, и говорили, что душа ее чище первого снега.

 

Влюбленные отказались смирить свои сердца и стали встречаться тайно, на острове посреди реки, куда приплывали на лодке.

 

Они не знали, что за ними следили завистники — следили и обо всем докладывали отцам обоих городов.

 

В одну из ночей влюбленные поняли, что не смогут вернуться — когда увидали, как на набережных в Медном и Оловянном городах зажглись десятки факелов. То разгневанные жители вышли из своих домов, намереваясь наказать непокорную пару.

 

Ночь выдалась неспокойной. Ветер крепчал, река ярилась и била по камням набережных. Воды все прибывало. Волны разбили и унесли лодку влюбленных, а теперь грозили затопить весь остров.

 

Он и она стояли под проливным дождем, обнимаясь. Вода поднялась им по пояс, и неоткуда было ждать спасения. Осознав, что ужасный конец их уже близок и не не будет им счастья при жизни, влюбленные решили убить себя.

 

Две капли алого золота из двух раненых сердец упали и слились в одну. За ними пролились новые и новые капли. Алое золото текло нескончаемым потоком — и не могла та, другая река, покрыть своими водами этот источник, который было теперь видно из обоих городов.

 

В тот миг грянул гром, и земля содрогнулась. Посыпались медные черепицы, затрещали оловянные кровли. И в грохоте страшной роковой ночи небо отделилось от земли. И никогда уже они не были едины.

 

Только к утру все замерло и стихло. И отцы города, направившись на лодках к острову, обнаружили там лишь источник, продолжавший исторгать из себя поток алого золота, словно кровоточащая рана. Тел влюбленных, сколько не искали, не нашли.

 

После, забыв о раздорах, мастера двух городов примешали к алому золоту медь и олово, получив удивительный металл, испускавший огнистое блистание. Его назвали орихалком. И выстроили из него опоры для нового моста.

 

И говорят, что мост тот будет стоять, покуда на двух берегах живет любовь.

 

***

 

II. СОН ПЕРЕД РАССВЕТОМ

 

“Ты думаешь, жертва влюбленных не была напрасной?”

 

“Я не знаю. Сумели ли она стать одним, как того хотели? В твоей книге об этом не сказано”

 

Свет стоящего в зените солнца не померк, и все же тень легла на лицо девы, стоящей там, где прежде сидела серебряная лисица.

 

“Земля не может без неба, как и небо не может без земли”.

 

Серебристая слеза скатилась по бледной щеке.

 

“Говорят, что все самые смелые замыслы рождаются на небесах. Но воплощаться им — на земле”.

 

Там, где была белая книга, теперь стоял макет самого прекрасного города из всех, что существовали и будут существовать.

 

“Они всегда были одним. Двумя частями целого. Но в ночь, когда небо отделилось от земли, она осталась на небе. Там, где витали ее мечты. Он же принадлежал земле и радел о ее благе”.

 

Тень медленно окружила белый город, наводнив его улицы и площади сумраком.

 

“Иные истории рождаются лишь на границе света и сумерек”.

 

Белый камень домов и башен медленно тускнел.

 

“И лучшие истории — там, где тьма и свет одинаково сильны”.

 

“Я не мечтаю ни о свете, ни о тьме. Я хотел только покоя”.

 

Дева отвернулась.

 

“И все же ты — тень”.

 

***

 

II. ИСПОВЕДЬ ТЕНИ

 

Услышав эти слова, я проснулся. Суставы ломило, спина болела. Я ощупал свое лицо — и вскрикнул от удивления и отвращения. В комнате не было зеркала, но я и так все понял.

 

Морщины избороздили мою кожу, тело ссохлось и скрючилось. Я превратился в гадкого старика.

 

Сколько же я спал?

 

Я доковылял до окна и одернул грязную занавеску. Последняя ночная стража уже миновала, на востоке разгорался рассвет. Я представил, как солнце взойдет и осветит своими лучами огромный город, самодовольный и уродливый.

 

Я уже давно свыкся с этим городом, отнявшим мое счастье и мое прошлое. И все же я по-прежнему ненавидел его. Ненавидел город толп и одиночества, город молвы и забвения. Город упивался своим бесстыдством, своими пороками — и стыдился их. Гнал прочь. Прятал на дне окованных бронзой сундуков.

 

Этот город и сам ничего не знал о себе. Ребенок с лицом уродливого старика.

 

И тогда, повинуясь наитию, я схватил догоравшую на столе свечу и с размаху швырнул ее на пол. Огонь быстро перебросился на лежанку, на убогие грязные занавески. Занялись доски пола. Комната начала полыхать.

 

Я выбежал на улицу, не закрыв за собой дверь. Когда я добрался до восточных ворот, стражники еще спали. Спали и горожане — не зная, что им готовит новый день. Я обернулся. Дом, из которого я выбрался, был объят пламенем.

 

Я забрался на холм — один из последних незастроенных холмов в предместьях. Оттуда я наблюдал, как над крышами ненавистного мне города разгорается пламя. Подвалы и погреба изрыгали клубы дыма, решетки плавились, камни прокалились добела, а доски и стропила рассыпались серым пеплом.

 

В какой-то момент в небе над городом поднялась огненная арка, словно горбатый мост. Крики людей, сгорающих в собственных домах, слились в единой вой. Это выл от боли погибающий в Великом Пожаре город.

 

Тот город, который ты потом отстроишь заново.

 

***

 

II. ГОРОД ЗАРИ

 

— Ты спалил наш город лишь оттого, что увидел сон? Как же ты жил после этого?

 

— Я жил так же, как и прежде. Я всегда был рядом, хотя меня никто и не замечал. Я был тенью твоего города. Тем, кто все помнит.

 

— Но ты совершил великое злодеяние…

 

— За великие свершения порой приходится платить великую цену, — расхохотался старик. — Если угодно, я даже думаю, что ты у меня в долгу. Признай: разве оно того не стоило? Город, который ты построил на руинах, выше всяких похвал! Но, судя по твоей физиономии, ты ожидал иного, верно?

 

— Я где-то просчитался. Я жил мечтою об этом городе, покуда он не сделался ожившим кошмаром для сотен тысяч.

 

— У каждой монеты есть оборотная сторона, — пожал плечами старик. — А есть ли вторая сторона у тебя?

 

Не дожидаясь ответа, старик, кряхтя, поднялся с груды тряпья, заменявшей ему ложе. Подойдя к окну, он выглянул наружу.

 

— Туманно… впрочем, как и всегда. И неба не видать.

 

— Его никогда не видно. Но люди давно уже не смотрят на небо — они определяют время по стрелкам часов.

 

— Тем, кто целыми днями сидит над конторскими книгами, нет дела до небесных светил. А что до остальных… твой город вытеснил всех, кто не желал жить по общей мерке. Они прозябали за стенами, старея прежде времени, умирая в нищите и становясь перегноем. Жалкое существование, без мечты и без цели. Но я нашел работенку и для них, когда предложил вернуться в город.

 

— Вернуться?

 

— Вернуться бурым туманом. Вернуться ржавым дождем. Вернуться грязью, сыростью, мраком. Всем тем, что ты так усердно выметал из своего идеального города.

 

— Но зачем?

 

— Чтобы тень и свет стали одинаково сильны. Чтобы ты пришел ко мне на порог. И чтобы я мог заглянуть тебе в глаза.

 

Черные глаза старика смотрели, не мигая — и на миг Корнелию померещилось, что он смотрит в пустые глазницы черепа. Однако архитектор нашел в себе силы не отвести взгляда. Старик осклабился.

 

— Едва ли ты отблагодаришь меня… даже если захочешь. Дело в том, что я не планирую более задерживаться тут. Меня ждут мои яблоневые сады. Там, где я решу посадить их.

 

— Ты уходишь? Но...

 

— Ухожу. А она — ждет тебя. Ступай.

 

…Корнелий закрыл за собой дверь и вышел в предрассветную хмарь. Как получилось, что он провел в доме старика всю ночь? Но уже начинало светать. Он понял это, потому что сквозь прорехи в тумане наконец-то показалось небо.

 

Пройдя через восточные ворота, Корнелий закрыл глаза, позволив чутью вновь вести себя через город.

 

В этой гулкой темноте звучали только его шаги по мостовой. Словно звуки метронома, что отсчитывали минуты и часы повернувшегося вспять времени.

 

Перед мысленным взором архитектора стоял тот самый день, когда его, обгоревшего и начисто забывшего, кто он такой, достали из-под обломков сгоревшего дома. Люди не могли скрыть удивления: “В рубашке родился”. Говорили, что у него даже волосы не были опалены.

 

Глотнув воды из поднесенной кем-то фляги, он упал на колени — и принялся водить пальцем по булыжникам мостовой, засыпанной серым пеплом. Глядя на него, другие погорельцы качали головами. “Блаженный. Словно с луны упал”, — разводили руками они.

 

А Корнелий чертил первый план своего нового города — и все никак не мог остановиться...

 

Великие замыслы воплощаются на земле. Но рождаются они на небесах.

 

…Когда Корнелий вновь открыл глаза, он увидел ее, стоящую на перекрестке. Подол серебристого плаща был испачкан в грязи, но ничто не могло оттенить матовой белизны ее лица.

 

Они взялись за руки. Им не нужны были слова.

 

Влюбленные шли по улицам, лишенным теней и жителей, и плиты под их ногами приобрели оттенок красноватого золота. В тот момент, когда закончился дождь, Корнелий засмеялся — как смеется человек, нашедший общий язык со своей судьбой.