Черные егеря добрались до отрогов Рваных гор лишь к ночи второго дня. Лошади были измотаны, люди падали от усталости. Зато эскадрон, не участвующий в Ружской переправе счастливо избежал участи всей армии.

– Повезло, так повезло, – ворчал сквозь свисающие усы капитан Ласк и только подгонял усталых егерей.

Капитан хотел сохранить боеспособный эскадрон и приказал лошадей не жалеть. Лучше так, чем быть смятым беспорядочно отступающим воинством. Неприятель преследовал разбитую армию. На каждой дороге алели чужие мундиры и вились ленты на вздыбленных пиках вражеских улан.

Чем сильнее егеря забирали к северо-востоку, где зримой границей высились заснеженные шпили скалистой гряды, тем все выше были шансы выскочить, минуя патрули и разъезды противника, через отроги к соленым болотам, а там уже и побережье, и ставка Императора.

На марше обошлось без потерь, если не считать одного происшествия с младшим лейтенантом Виктором Сарэ. Его лошадь, поскользнувшись на мокрых камнях, подвернула ногу, сам лейтенант с лошади упал, расшибся и к форсированному переходу стал неспособен.

Эскадрон заночевал в деревне, название которой никто не запомнил, там же был оставлен невезучий младший лейтенант.

Тучный староста, в чьем доме остался лейтенант, все качал головой да прятал глаза. По обрюзгшему лицу было непонятно доволен он или нет, хотя в кармане его куртки исчезла дюжина монет за постой. Что было невероятно щедро, учитывая обстоятельства.

Диспозиция утра рисовалась младшему лейтенанту Виктору Сарэ весьма печальной. Армия разбита, сам он непонятно на какой срок застрял в деревенской глуши, товарищи уходят – серый предрассветный туман пожирал черные скособоченные фигуры всадников одну за другой.

– На перевалы вам одному лучше не соваться. Возвращайтесь тем же путем, сдадитесь в плен – в этом нет ничего позорного, наша летняя кампания закончилась, – сказал капитан Виктору и, козырнув, пустил коня рысью. Его тоже сожрал туман и лейтенант остался один.

 

Первые дни он провел в постели. Головокружение не давало ему подняться. И тошнота, подступающая сразу, стоило принять горизонтальное положение.

Жена старосты, высокая и суровая женщина, в наглухо застегнутом коричневом платье, подол которого, чрезмерно длинный и оттого вечно грязный, волочился за ней по полу, и в черном чепце, надвинутом на самые брови, приносила ему в комнату еду, меняла ночной горшок.

У нее было вытянутое, какое-то оплывшее лицо цвета воска. Виктор старательно и вежливо улыбался ей. Он был лейтенантом знаменитых черных егерей. А черные егеря имели репутацию. Все знали – конные черные егеря именного полка его Императорского величества бесстрашны в бою, беспощадны к врагам и обходительны с женщинами. Даже с самыми страшненькими из них.

Виктор крутил ус, и улыбался при виде дамы. Потом ему надоело. Восковое лицо оставалось непроницаемым.

Иногда с ней приходила дочь – ниже ростом, худее, но с таким же оплывшим и ничего не выражающим лицом. Бесстрастно выковыривала из-под кровати ночной горшок и несла его на вытянутых руках, как если бы она несла миску с бульоном.

– К дьяволу этих северян, – думал Виктор. – Чертовы вырожденцы.

 

Деревня – немощеные дороги, полсотни домов, невысокая башенка кирхи, – цеплялась за склон горы, со всех сторон зажатая лесами. За Рваными горами, как знал Виктор, были Брошенные земли – таинственные, как старые сказки, но такие же нереальные, нестрашные, разве что совсем немного пугающие. Рассказывали, что там бесконечный туман. Что в ослепительно голубых озерах вечно бурлит вода. Что живут там Малые Сестры с белыми, как саван лицами. Что обитают там каменные снарки, чей взгляд способен остановить сердце. А в самой непроходимой чаще вечно ползет нескончаемый серый червь Ис.

Все это были сказки. А может что-то и было правдой. Виктор никогда не был за Рваными горами. И не знал никого, кто бы там бывал.

Но мрачная тень Брошенных земель падала и на отроги этих гор. И на здешних перевалах не стоило появляться в одиночку.

Я рискну, так думал Виктор. К черту всех этих червей и снарков с их сестрами в придачу. Черные егеря не сдаются!

 

Бледные дни сменялись мутными ночами.

Кровать Виктора стояла у самого окна, которое он предпочитал держать открытым, несмотря на холодные, но еще такие летние ночи. Иначе можно сойти с ума в комнате с белеными стенами и потолком, где из обстановки только эта кровать, грубо сбитый стол и стул, в углу мертвый камин и на стене черный диагональный крест с сужающимися концами.

Днем он спал. А по ночам Виктор, не зажигая свечу, смотрел на едва заметные силуэты гор, подступающие к самому дому елочки, на саму черноту то скрываемую, то вновь появляющуюся из-под легких оконных занавесок, на плотную взвесь тумана в лесу. Туман напоминал затаившегося и опасного дикого кота – он внимательно наблюдал за Виктором и словно ждал, когда тот наконец выйдет, чтобы выпрыгнуть и заграбастать его своей косматой лапой.

Виктор вспоминал, как растворялись в плотном тумане фигурки черных егерей. Где там его эскадрон?

Однажды Виктор увидел блеснувшую между стволов тень. Он вгляделся во тьму.

Женская фигура, обнаженная, молочно-белая на фоне мрачной стены леса появилась снова на пару мгновений – изогнутая, плавная, невесомая. Исчезла. Вспыхнула. Мелькнула.

Тут занавеска качнулась, и легкая вуаль заслонила лес, женскую фигуру и даже сам туман.

 

Головокружения, доставляющие по началу столько хлопот, постепенно сошли на нет.

Виктор вышел на улицу впервые за пару недель и, прихрамывая, добрел до кузни, где стояла его лошадь.

Поговорил с широкоплечим, краснолицым кузнецом.

Лошадь была готова.

Правда у Виктора опять закружилась голова, и он поспешно выбрался из пышущей жаром кузни на улицу.

И без того серое утро перекинулось, помрачнело, и вдруг из набрякших над крышами облаков посыпал снег – редкий и крупный.

Снег в конце лета.

Виктор удивленно смотрел, как снежинки размером с мотыльков порхают в воздухе и неспешно садятся на вмиг затвердевшую грязь дороги. Жар, которым он пропитался в кузне, сдался, и теперь пронизывающий медленный холод пополз по ногам и выше к самой груди.

Черные скалы на севере выглядели зловеще, а мир показался чужим.

– Рано, – сказал кузнец. Он тоже вышел из кузни и теперь стоял рядом и смотрел на кружащийся снег. – Рано… У меня сыновья служат в пехоте. Третий год, Конфланский, его императорского величества, особый гренадерский полк.

Виктор кивнул:

– Доблестный полк.

– В этом году слишком рано, – повторил кузнец. Он выставил широкую ладонь и поймал огромную снежинку. Она не таяла от тепла прикосновения, так и лежала на красной ладони, пока слабый порыв ветра не забрал ее и не запустил в общий хоровод над стынущей дорогой.

– Вам стоит подождать, – немного помедлив продолжал он. – Перевалы сейчас опасны.

Кузнец любовно похлопал лошадь по крупу. Та дрожала и испуганно косила глазом.

– Виват Императору! – напоследок сказал Виктор и отсалютовал рукой.

Пока он шел обратно к дому старосты, ведя лошадь под уздцы, ветер совсем стих. И теперь снежные хлопья стояли в стремительно холодеющем воздухе.

 

Виктор перепоручил лошадь заботам старосты все такого же немного испуганного и сонного, присовокупив золотой. Закрыл окно в своей комнате. Весь горизонт, все небо уже заволокло белой пеленой.

Он проверил и почистил пистолеты, и когда долговязая жена старосты принесла ему на подносе мясную похлебку, хлеб и лук, спросил ее, безопасна ли дорога на перевалы.

Жена старосты молча пожала плечами.

Она принесла вязанку поленьев, растопила камин, тот зло и весело затрещал, наполняя комнату запахом горячей смолы и горечи.

– Я видел девушку в лесу, пару ночей назад, – Виктор указал на окно.

Жена старосты обернулась к нему, она все еще сидела на полу у камина, высоко подоткнутая юбка бесстыже оголила колени – белые, круглые. Желто-красные слабые блики пламени играли на ее лице и шее. Виктор только сейчас заметил, что куда-то подевался ее всегдашний черный чепец и наглухо запертое платье вдруг преобразилось, словно как-то треснуло, поползло по швам, как будто что-то рвалось наружу. Оголилась ключица, и в разрезе стала видна полоска кружев. От прежней оболочки не осталось и следа.

– Вам не стоит ходить в лес.

– Почему? – спросил Виктор.

– Он в этом году пришел раньше.

Жена старосты встала, слегка, но явно поклонилась стене, на котором висел косой черный крест и ушла. Все сильнее разгорался камин – дрова трещали, а искры вдруг выпрыгивали на самую середину комнаты.

Завтра поеду, в первой половине дня соберусь и выступлю, подумал Виктор. Ну или подготовлюсь завтра, а выеду послезавтра.

 

Виктор не выехал ни завтра, ни послезавтра.

Снег прекратился, но опутал собой все вокруг. Деревенская дорога сузилась до тропинки, ветви деревьев трещали от навалившейся на них тяжести, а под раскидистыми елками чернели поляны еще летней, зеленой травы.

Виктор обедал теперь за столом мельника в большой комнате главного дома.

Староста жил богато, наверное, побогаче многих офицеров их полка. И это резко контрастировало с его пришибленной, подобострастно манерой держаться с Виктором.

Работников в доме не было, все работы выполняла жена и дочь. А с ними староста был скорее строг или даже жесток.

Один раз, Виктор, войдя на хозяйскую половину, застал неприятную картину. Староста, широко расставив ноги, стоит посреди комнаты, набычившись, ссутулившись, потирая круглый и не такой уж маленький кулак, а на полу метрах в трех лежит его жена, опрокинутая, в сбившейся одежде, с растрепанными волосами. Виктор успел заметить, как полыхающий огонь в глазах у старосты при его появлении вдруг погас и староста принял вид сконфуженный и даже виноватый.

Дочь старосты некрасивая, угловатая в фигуре тоже изменилась. Если раньше она не могла поднять на Виктора глаза, то сейчас жгла его взглядом, а иногда разнося блюда или меняя посуду, касалась его руки словно невзначай или прижималась бедром, нагибаясь так низко, что Виктор чувствовал ее прерывистое дыхание и запах. Отталкивающий, резкий, он кружил голову похлеще вина.

Ее чепец тоже пропал, и Виктору странно было видеть этих женщин простоволосыми и неаккуратными. Виктору они обе, особенно дочь, были неприятны и даже противны, но он поймал себя на том, что только и ждет момента, когда столкнется с этими женщинами на обеде или ужине, или в комнате, когда они разжигают камин или заняты уборкой. Он стал стесняться своего ночного горшка.

Это все скука, думал Виктор и все собирался в дорогу, но глядя на недружелюбные складки скал забитых снегом, откладывал отъезд.

Чтобы укрепить дух, он выходил во двор и по часу, а то и два занимался упражнениями с саблей. Сбрасывал ментик, мундир, оставаясь в одной рубахе. Доводил себя почти до изнеможения, пока от разгоряченного тела не начинал валить пар.

Потом он мылся, фыркая и наслаждаясь, и каждой клеточкой ощущая жизнь.

Выводил лошадь, не давая ей застаиваться.

Лошадь пугливо мотала головой. Отшатывалась от снежных изгородей, нелепо перебирая ногами. Не боевая лошадь, а черт-те что, в раздражении думал Виктор, вспоминая, как именно на ней он врубался во вражеское каре в сражении под Инсмутом.

Настроение его портилось. Утренний заряд бодрости пропадал и он опять погружался в атмосферу унылого и тусклого дня, наполненного сладковатым и болезненным томлением.

Вечером он требовал у старосты вина – крепкого, местного, отвратительного вина, пил и палил из пистолетов в набежавшие сумерки – просто так. Грохот пальбы вяз в мягких сугробах, стерегущих дом и весь этот чертов мир, который неожиданно сузился до размеров даже не деревни, а двора.

Потом Виктор забывался пьяным сном. И снился ему звук полковой трубы, искры пламени в камине и голые ноги, торчащие из подоткнутой юбки жены старосты. Та стояла на коленях и смотрела на него снизу вверх. Холодно и безразлично.

 

Раз вечером, оставив в комнате и кивер, и саблю, накинув на плечи старую, воняющую мышами шубу, укрепив себя бутылкой, он добрел до дома кузнеца. Зашел без стука на жилую половину. За столом при свете нескольких свечей и пылающего камина сидел сам кузнец и еще двое молодцов, какая-то женщина суетилась у стола. В подрагивающем и ненадежном свете, Виктор увидел знакомые синие мундиры, мохнатые гренадерские шапки, брошенные на скамьи, ружья с примкнутыми штыками прислоненные к стене.

– Святой Конфланский! Виват Император! – закричал Виктор, вскинув руку с бутылкой.

Молодцы не отреагировали, а все так же методично жевали что-то, осторожно беря руками из котелка.

Кузнец за шиворот вытащил Виктора во двор и бросил в сугроб.

Колючий снег охладил разгоряченного Виктора, и он вместо того напасть на обидчика, так и остался сидеть наполовину в сугробе, вспоминая снова и мохнатые шапки, и ружья, и вспоротые мундиры, и черные зияющие раны, руки, покрытые трупными пятнами, и рассеченное лицо одного – одноглазое, покрытое запекшейся кровью, и застывшую, словно ледяную гримасу другого – гримасу боли и отчаянья.

Виктор вернулся в свою комнату, в доме старосты потребовал себе еще вина, потому что барахтанье в сугробе его отрезвило или еще кое-что, о чем он старался не думать, и, сев за стол, стал чистить и заряжать пистолеты.

Вино ему принесла дочь старосты. В одной руке пухлая бутыль с ручкой, а другой она придерживала юбку. Виктор посмотрел на ее ноги, виднеющиеся из-под замызганного подола – тонкие щиколотки, выпирающие шишки хрящей на пальцев, сами пальцы, неестественно скрюченные, закопченные, с неухоженными ногтями, остатки смешанного с грязью снега.

Он подошел ближе, все сжимая пистолет в руке, вырвал бутыль с вином, вытащил зубами и выплюнул пробку, приложился и после сильно ткнул дулом пистолета девушку в грудь.

Им овладело жгучее желание сорвать, бросить, растоптать, смять. Он вдруг захохотал, совершенно удивляясь себе самому и своему поведению, а девушка взялась за дуло пистолета и вдавила его в свое тело. Виктор стал хохотать ещё сильнее – пьяно, отрывисто. И нажимал на спусковой, и никак не мог нажать. Комната пылала, перед глазами у Виктора неслась кровавая кавалерийская гонка и в ушах стоял звон сабель, грохот копыт и визг умирающих.

– Крышта! – услышал Виктор чей-то крик, который вытащил его из вязкого дурмана, в котором он тонул.

Виктор сидел на своем стуле, посреди опостылевшей, сумрачной комнаты и черные тени танцевали вокруг. Танцевали свободно, по стенам и потолку, и никак не могли ни за что зацепиться в этой пустой комнате.

– Прошу прощения, – сказал староста. Он поставил на стол перед Виктором бутыль с вином. Руки у него дрожали. И щеки дрожали. Глаза слезились и в них, в самой глубине плескался страх. Какой-то нечеловеческий. Страх животного.

– Сядь, – приказал Виктор.

Староста заозирался по сторонам, не найдя свободный стул и не решившись сесть на кровать, так и остался стоять. Только будто сделался еще ниже ростом.

Они выпили вина. Староста пил с осторожностью, как пьяница, который вдруг решившись пробует напиток после долгого периода трезвости.

– Что происходит в вашей чертовой деревне? – спросил его Виктор. – Ну, говори. В твоем чертовом доме?

– Не знаю, о чем вы спрашиваете, господин офицер, – староста вертел в руках пустой стаканчик. Виктор налил ему снова.

– Снег посреди лета. У кузнеца гостят мертвые сыновья. Баба какая-то голая ходит по лесу. И кожа у нее светится.

Виктор перечислял и с каждым таким утверждением все больше почему-то трезвел.

– Что с твоими женщинами? Они ведьмы? Ведьмы!

Виктор схватил старосту за рукав и почти выплюнул ему в лицо бешеные слова:

– Я вернусь сюда со своим эскадроном и, клянусь, все спалю тут к дьяволу! Ты понял?

Староста даже не пытался вырвать руку. Он был бледен, губы его дрожали, а нижняя скривилась и с нее потекла слюна прямо на щетинистый круглый подбородок.

– Он пришел раньше, – почти шепотом сказал староста.

– Кто?! – закричал Виктор.

– Пожалейте меня, – староста опустился на колени и если бы не держался за край стола, то лег бы дощатый пол.

– К черту, – сказал Виктор, силы тоже оставили его, и он рухнул лицом вниз на кровать.

– Пошел к черту, – повторил он и заснул.

Он проснулся в час волка – за час перед рассветом. Толкнул створки окна – мутный замерший пейзаж. Зато воздух, чистый, холодный слизнул остатки сна.

Фигуру обнаженной женщины Виктор увидел сразу, та словно ждала его внимания – постояла на самой границе леса, а потом скрылась в чернеющей гуще. Он бы так и решил, что ему показалось, но тяжелые ветки елей все качались, сбрасывая остатки снега.

Он схватил саблю и спрыгнул из окна во двор, пригнувшись, бросился туда, в ту сторону, где видел размытый молочный силуэт. Разглядел глубокие следы на снегу. Пошел осторожно, ступая след в след, не чувствуя холода, проклиная про себя неудобные кавалерийские сапоги, стараясь не тревожить тяжелые, опущенные ветви.

На поляне, черной поляне голой земли, он увидел ее снова – скрюченную, изгибающуюся спину, свесившиеся волосы, бесстыдно, по-животному отставленный зад. И вены, черные вздутые вены, оплетающие широко расставленные ноги. Она рыла голую землю руками.

Скрипнул снег под каблуком, и она резко повернула к нему лицо, все так же скрытое спутанными волосами.

Он услышал ее рычание, звериное, предупреждающее и кто-то третий вышел из-за деревьев. Сделал шаг, другой. Невидимый, огромный

Она еще сильнее выгнула спину, еще сильнее оттопырила зад. Тот кто приближался был невидим Виктору. Он ощущал его присутствие по размытому мареву, по холоду вдруг сгустившемуся вокруг.

В какой-то момент холод сделался невыносим, а женщина закричала и припала к земле.

Виктор отступил на шаг. Снова хрустнул снег.

Вдруг женщина резко убрала волосы. Виктор увидел знакомое восковое лицо с выпавшим черным языком, искаженное гримасой боли.

Дочь старосты смотрела сквозь него.

Мороз полоснул его по лицу, и Виктор бросился бежать прочь.

 

Он так и не уснул.

Давно рассвело и накатил новый мутный день.

Страх не давал ему покоя. Это бы не страх смерти, не тот привычный, знакомый страх за жизнь, этот был другой – липкий, отвратительно-тошнотворный, он обволакивал, лишал воли.

Виктор все ворочался в кровати, куда опять завалился не раздевшись, прятался от страха и отвращения ко всему – и к себе, и к своему жгучему желанию.

Желанию увидеть ее.

Дом странно притих, Виктор бросил бессмысленные попытки заснуть и вышел во двор.

Лес замер, словно присматриваясь.

Обжигающая белизна и черный зев сарая. Клоки сена на утоптанном снегу.

Виктор шагнул в приоткрытую дверь, в плотное скопление запахов – навоза, мокрой шерсти, сырой травы.

Дочь старосты орудовала вилами. Перебрасывала сено. Жалобно блеяли овцы. Чавкали копыта по жирной каше в загоне.

Она не обратила внимания. И не повернулась, когда скрипнула, закрываясь дверь сарая. Дыхание из ее рта вырывалось паром и застывало, плыло в полумраке. Сквозила в ее движениях какая-то отточенная сила, напор. Что-то живое, по-настоящему живое. Белым огнем горела распахнутая на груди нательная рубаха.

Виктор схватил ее сзади, повалил на сбитое в груду сено. Она ловко вывернулась, как змея, и стала целовать его, лезла ледяными руками под мундир. Он, ожидая отпора, сбился было, а потом прижал всем телом, задирая, сминая ее рубаху, с усилием и наслаждением вдыхая запах ее свежего пота, запах грязного сарая, ловя губами и телом ее встречное движение, погружаясь с головой в зыбкое, сладкое и ненадежное…

 

Дурман, который вился у него в голове, не рассеивался, а наоборот густел. Он собирал этот морок в темных углах вдруг замолчавшего дома, в косом взгляде лошади, когда он гладил ее гриву, в мерзком блеянии овец, в прячущемся под широкополой шляпой лице старосты, в стылом лесном воздухе.

Накатывала тошнота, дрожали руки. Он караулил дочь старосты – некрасивую, неприятную, только чтобы ощутить ее ничего не выражающий взгляд, схватить ее вдруг за руку, прикоснуться. И тогда она замирала, у нее закатывались глаза, тело начинала бить слабая судорога, и как только эта судорога передавалась ему – он чувствовал как она бежит по пальцам, Виктор отпускал ее. До следующего раза.

Ночью он пробрался на хозяйскую половину, выискивая голыми пятками на ледяном полу скрипучие доски, он прокрался к ее комнате, и нашел постель пустой.

Свет одинокой свечи беспомощно колебался. Он обернулся на шорох.

Выгибая тело, к нему ползла жена старосты. В глазах у нее светился огонек свечи и как завороженная она ползла на него. Виктор отступил на шаг. Но она продолжала ползти, странно держа руки вдоль тела – вялые и безжизненные и ноги ее искривлялись под неестественным углом, как если бы это был хвост.

Он уперся спиной в стену, рука дрогнула и он уронил свечу. Все погрузилось во мрак, и он услышал, как шорох сначала приблизился, обтек его и скользнул дальше.

Виктор так постоял немного и вернулся к себе. Подпер дверь стулом. И опять не спал, иногда проваливаясь в странное забытье.

 

– Я хочу понять, что происходит.

Кузнец смотрел на него мрачно. Виктор рассказал ему все, просто надеясь отпустить то, что накопилось у него внутри.

Так они долго стояли – Виктор не получивший ответов на свои вопросы и переменающийся с ноги на ногу кузнец.

Снег ухнул с крыши, сполз тяжелым куском. И Виктор отчетливо услышал звук капающей воды. По краю сарая шли сосульки, и воздух, кажется, стал прозрачнее, свежее.

– Он уходит, – сказал кузнец. – Все.

Они помолчали, наблюдая, как набирает силу капель.

– Как твои сыновья? – спросил Виктор вдруг.

– Их нет.

 

Он сбил еловый лапник в кучу, улегся, кутаясь в старую шубу, наброшенную поверх ментика. Сабля, пистолеты – все при нем. Он сам доведет это до конца.

Ждать пришлось долго, он замерз – запах земли пропитался сыростью. Он все сильнее укрывался шубой и, наверное, задремал.

Пришел в себя только, когда услышал крики. Разноголосица летела по лесу и ранний рассвет серебрился на верхушках деревьев, а между стволов мелькали факелы.

Виктор побежал, путаясь в чертовой шубе и талом снеге, выскочил на поляну и ему открылся склон. Предрассветных сумерек хватало чтобы различить белую одинокую фигурку бегущую вниз, а следом кроваво-красные точки огней и крики, все догоняющие крики.

Они ловят ее, понял он. Ловят, как зайца. Наверное потому что Он, тот, про кого они говорили, тот, кого видел в чаще сам Виктор, ушел. И теперь можно. Теперь можно.

А ему пора убираться. К дьяволу их всех. К дьяволу эту девку.

Виктор вернулся к дому. Пробрался в сарай, чтобы оседлать лошадь, поскользнулся, попал рукой в горячее, хрипящее.

Рассвет вытащил из темноты колышущуюся массу, вывороченное лошадиное нутро, разорванное мясо, окровавленный полумесяц серпа, воткнутые вилы.

Виктор обнажил саблю и бросился в дом.

Он почти сразу увидел их – старосту и его жену.

Староста обнаженный, с уздой на лице, на широкой покатой спине седло, его Виктора седло. Жена старосты сидела на нем сверху – некрасиво свисающая грудь, дряблый живот, ноги в черных прожилках. И красные, неестественно красные руки.

Увидев Виктора, староста испугано присел, складки его тела неприятно собрались. Виктор заметил стертые до крови колени, разорванный рот, и обезумевший, ошалелый взгляд.

Тогда он рубанул саблей, наотмашь, с оттягом, но замах не получился и рука плохо слушалась – сабля прочертила рваную линию на лице жены старосты. Брызнула черная кровь.

Он снова ударил

Она заверещала до боли в ушах.

В Виктор рубил, колол до кровавой пены, не глядя, потом, шатаясь, вышел во двор, зачерпнул снег, приложил к разгоряченному лицу, жадно ел его, стараясь унять оглушительно стучащее сердце.

 

Виктор увидел людей, выступивших из леса – вскочил, сжимая еще дымящуюся от крови саблю, завертелся, но его сбили с ног длинной жердиной, прижали, не давая пошевелиться.

Виктор кричал что-то, но рот, сминая губы в теплую, мокрую кашу ухватила чья-то сильная огромная рука.

Он увидел, стоящего над ним кузнеца. Еще увидел много людей. Они несли помост, на котором возвышалась человеческая фигура привязанная к косому кресту – обнаженная женская фигура со спутанными волосами. Маска из грязи и крови на лице, искривленные в дикой улыбке губы, глаза, горящие невиданным светом.

Виктор дернулся, укусил руку закрывающую ему рот, успел глотнуть воздуха и железная ладонь впечаталась ему в лицо с новой силой. Палец вдавился в глаз.

От дикой боли сознание Виктора вспыхнуло, и как будто обретя новые силы он вырвался, отступил к стенам дома, глазами ища свою саблю, вернее одним глазом – на месте второго он чувствовал только жгучую боль.

Толпа, наполнив двор забыли про него. Дочь старосты отвязали от креста. Кто-то сунул факел прямо в ее хохочущее лицо – волосы вспыхнули и тут же погасли. Она принялась каталась по грязи двора, и ее пинали ногами и били палками. Визг и гомон сделался невыносим.

– Он ушел! – закричал кузнец.

– Ушел! Ушел! – подхватила толпа

– Он взял свое!

– Взял!

– Огня, дайте больше огня!

Виктор вдруг увидел, как мелькнули совсем рядом красные пятна мундиров и заиграли искры на остриях вздыбленных пик.

– Виват Император! – закричал он из последних сил.

 

*

– Ну, дорогой лейтенант, здесь наши дороги расходятся.

Уланский поручик насмешливо улыбнулся. Его уланы, молодцевато гарцуя на своих хороших, свежих лошадях, попарно проносились мимо повозки.

Виктор поправил повязку, сдавливающую ему лицо.

– Я вам благодарен, поручик, – сказал Виктор,

Фельдшер, немолодой уже мужчина, с сединой на подбородке и щеках, в гражданском платье, с трудом удерживая лошадей, нетерпеливо покашлял. Он тоже как и Виктор был из императорской армии, месяц назад битой на переправе, и попав в плен был сейчас благородно отпущен красными уланами с поручением доставить раненого егерского лейтенанта. Лошади, отобранные у крестьян, шарахались от резвых улан, норовя съехать в придорожные кусты.

– Да бросьте, – снова усмехнулся поручик. – Признаться, когда я услышал ваш крик, я ожидал увидеть вас самого с саблей и на коне. А оказалось там сумасшедшие крестьяне. Но хоть мы с вами и по разные стороны, есть вещи для цивилизованных людей недопустимые. Думаю, если бы мы не заблудились, они бы вас там вздернули. Или что они хотели? Дикари, что с них взять. Поправляйтесь, лейтенант, надеюсь увидимся при более приятных обстоятельствах. Хотя, увы, перемирие заканчивается. И то, что вы мой должник – меня радует.

Уланы скрылись за поворотом и фельдшер вывел наконец притихших лошадей и повозку на дорогу.

Как уланы расправились с деревней, Виктор не видел – он пришел в себя через несколько часов. Его к тому времени перепоручили заботам фельдшера, пока уланы занимались грабежом, право на который им, как они полагали, дала чинимая простолюдинами расправа над пусть вражеским, но офицером.

Дочь старосты была жива, но в беспамятстве, с обугленный, сочащейся кровью головой.

Рядом, в жидкой грязи двора, широко раскинувшись, лежал кузнец, поднятый на пике одним из первых.

Дом старосты полыхал, и красные отсветы гуляли по съеживающимся на глазах сугробам…

– Нда, – прошамкал губами фельдшер, когда они уже час как были в пути. – Правду говорят, что от Рваных гор надо держаться подальше. То, что вы рассказали, господин лейтенант, я ведь уже слышал, да. Я не стал рассказывать вам перед этими…

Фельдшер снова зачмокал губами, подыскивая нужное слово, не нашел и продолжил:

– Они чужаки в наших краях – все равно не поверят. Но вот вам, вам скажу, что это очень все интересно. Это интерес и этнографического, и даже, более того, мистического свойства. Мир наш покрыт белыми пятнами и пока Император занят войной, перед нашим носом происходит что-то непонятное, необъяснимое, гораздо, наверное, более важное.

– Интересно, – приободрил его Виктор. Ему было лень спорить. Там, где они ехали не было никакого снега. Облетающие деревья, изредка попадались фермы, стоящие на пригорках, большей частью сожженные, но некоторые целые и там даже копошились какие-то люди. Виктор на всякий случай держал заряженные пистолеты под рукой.

– Да, некоторый прикладной интерес, – продолжал словоохотливый фельдшер. – Вот вы, наверное, знаете и про серого червя Ис, и про Малых сестер? Вы вот, например, знаете, что поцелуй этих самых Сестер высасывает из человека жизнь? А про Хозяина вам приходилось слышать?

Виктор покачал головой. Глаз отозвался болью. Хотя какой глаз? Фантомные боли, как объяснил фельдшер. Теперь воевать с одним глазом.

– Так вот, Хозяин, как его называют местные, это по сути демон, хтонь, что постоянно лезет к нам через Рваные горы и вот он спускается иногда с этих самых гор на отроги. Его приход знаменует обильный снегопад, что идет каждый раз несмотря на время года. Ну и происходят всякие чудеса, вроде оживления мертвецов и всяких других напастей…А вот сам он Хозяин спускается потому что ищет себе невест. Женский пол от него страдает сильно, да. Распаляет похоть, призывает к себе, сводит с ума. Местные его боятся, а потом, потом, когда он поднимается обратно в горы ищут этих брошенных им невест.

– Угу, – сказал Виктор. Повозка переваливалась из колеи в колею и его укачивало.

– Да, – покивал головой фельдшер. – Бороться с ним бесполезно. Уходит он сам. Как понесет от него кто-то из местных женщин, так и уходит.

– И кто потом рождается?

– А кто его знает? Если местные не забьют невесту или невест слишком много, то думаю кто-то рождается… Что-то… Самому интересно.

Виктор полез в повозку.

Вытянулся, набросил на себя покрывало, осторожно прижался к телу женщины рядом – теплому, податливому. Дочь старосты застонала во сне и обвила его руками. От нее горько пахло лекарством и пропитавшимися сукровицей бинтами.

Виктор через какое-то время заснул, убаюканный дорогой.